Пролог
Она родилась под солнцем Калифорнии, которое одинаково равнодушно согревало и роскошные виллы, и крохотные комнаты, где младенческий плач смешивался с хрипловатым смехом отчаявшихся женщин. В те годы страна жила так, будто каждый человек был тонкой картонной декорацией, которую легко сметал порыв ветра. Но маленькая девочка, появившаяся на свет под именем Норма Джин Мортенсон, уже с первых дней будто умела цепляться за жизнь — крохотными пальцами, тихим дыханием, странным внутренним светом, который замечали даже случайные люди.
Она научится улыбаться раньше, чем другие дети.
Она научится бояться — тоже раньше.
Её мать, Глэдис, была женщиной красивая и сломанная. Когда она смотрела на дочь, в её глазах вспыхивала нежность, такая острая, словно запретная. Но вместе с ней — и страх. Страх, что её саму опять уведут в то темное место, куда она не должна возвращаться; страх, что эта маленькая девочка повторит её судьбу. Глэдис то крепко прижимала Норму к груди, то исчезала из дома на дни, оставляя ребёнка соседям или кому пришлось.
Мир детства Нормы был наполнен запахами дешёвого мыла, влажного белья, старых обоев и пыли, что вечно висела в солнечных лучах. Она рано поняла, что дом — это не стены, а ощущения: холод пола, тёплая ладонь тётушки, сладкая овсянка по утрам, чужие голоса за дверью.
Иногда, когда мать приносила её в гости к знакомым или отдавала няне, маленькая Норма сидела тихо-тихо, словно боялась вздохнуть. Она уже чувствовала: мир любит тех, кто не шумит.
Но внутри неё рождалось другое — та нежная, трепетная тяга к свету, к вниманию, к теплу человеческих глаз. В те редкие мгновения, когда кто-то наклонялся к ней и говорил: «Какая красивая малыш», она застывала, словно прислушиваясь к этим словам так, как слушают пророчество.
Она росла, как растут цветы, растущие в тени за домом — медленно, цепляясь за любой луч.
Её первое детское убежище было в фотографии.
На стене одной из приёмных семей висел потрёпанный журнал — с актрисой на обложке. Женщина на фото улыбалась так, словно ничего в мире не могло причинить ей боль. Маленькая Норма подолгу смотрела на неё, наклоняя голову, будто пытаясь понять секрет этой неземной улыбки. Тогда она ещё не знала, что когда-нибудь сама станет символом такой улыбки для всего мира.
Она училась мечтать, как учатся ходить — падениями, синяками, робкими попытками.
Её мечты были простыми:
— чтобы мама больше никогда не исчезала;
— чтобы на её кровати всегда лежало тёплое одеяло;
— чтобы кто-то сказал ей: «Я здесь. Я не ухожу».
Но мир продолжал рушить эти мечты, одну за другой.
Ей было всего восемь, когда мать в последний раз погладила её по голове — резким, нервным движением — и увезли в больницу, куда детям не разрешали входить.
Взрослые говорили что-то — о нервном расстройстве, о том, что так «будет лучше». А девочка стояла на крыльце, держась за огромный чемодан, который был тяжелее самой жизни. Она не плакала. Не умела. Она просто смотрела на закрывающуюся дверь, как на чёрную дыру, где исчез весь её мир.
Её отправили в приют.
Дом, где дети слишком быстро становились взрослыми, а взрослые слишком часто уставали.
Но именно там Норма нашла свою первую настоящую опору — старую медсестру по имени Мэри Лу. Женщина была суровой, но когда она улыбалась, у неё появлялись мягкие морщинки у глаз, от которых становилось теплее.
Мэри Лу однажды протянула девочке маленькое зеркало.
— Посмотри на себя, милая. Видишь? Ты очень красивая. Но это не главное. Главное — внутри. Ты слушаешь людей. Ты видишь их. Это редкий дар.
Норма тогда впервые заплакала.
Так тихо, что слёзы шли, а звука не было.
Эта сцена — женщина с усталыми руками, ребёнок с широкими глазами и маленькое зеркало, в котором отразилась судьба — стала тем первым моментом, когда мир будто сделал вдох и приготовился повернуть её жизнь.
Она ещё не знала, что впереди будут голодные годы, побеги, жестокость взрослых, изнуряющий труд, первая работа на фабрике, первые фотографии, первый мужчина, который увидит в ней не только тело, но центр притяжения.
Она ещё ничего не знала.
Кроме одного:
когда ей будет особенно страшно, она вспомнит эту сцену — мягкие морщинки у глаз Мэри Лу и её голос:
«Главное — внутри».
И в этот миг, где-то между забытой детской кроваткой и будущими софитами Голливуда, судьба будто прошептала:
Ты ещё не светишь. Но однажды будешь озарять целый мир.
Но свет — это не только слава.
Свет — это боль, которую придётся пережить.
И выбор, от которого не уйти.
И в тот самый час, когда маленькая Норма Джин, прижав зеркало к груди, закрыла глаза и впервые позволила себе мечту — где-то в другом времени, в XXI веке, одна женщина, взрослая и живая, сделала вдох так, будто услышала эту девочку.
Глава 1
Будильник зазвонил не привычным противным писком, а мягкой джазовой мелодией из старого фильма — хрипловатый голос саксофона, лёгкий рояль, и где-то вдалеке — будто улыбающаяся тень женского смеха. Мария открыла глаза не сразу. Она любила этот короткий момент между сном и бодрствованием, когда мир ещё не успел навесить на неё обязанности, отчёты, планы, цифры, а просто существовал — как мягкое пятно света на потолке.
Потолок в её спальне был белым, слегка потрескавшимся по шву, и именно в этот шов упирался взгляд по утрам. А потом — привычное движение: поворот головы вправо.
На стене напротив кровати висела большая, в человеческий рост, постер Мэрилин Монро — тот самый кадр, где она в белом платье стоит над решёткой вентиляции, смеётся, прижимая подол руками. Но это была не глянцевая репродукция из ближайшего магазина — этот постер Мария выписывала через знакомого коллекционера, восстановленный по старому оригиналу, с чуть выцветшими, «теплыми» цветами. На кромке, внизу справа, красовалась аккуратная надпись чёрным маркером: автограф, купленный на аукционе.
Мария всё ещё не всегда верила, что он настоящий. Её рациональный мозг экономиста каждый раз включал скепсис: «Да, есть сертификаты, да, есть эксперты, но ты же знаешь, как работает рынок фанатской атрибутики». Но всякий раз, когда она подходила ближе, щурясь, рассматривая чуть дрогнувшую линию буквы M, мягкий завиток «Monroe», в ней поднималось что-то детское, верящее в чудеса.
Мир может быть жесток, но иногда он всё же оставляет маленькие кусочки сказки, подумала Мария и тихо выдохнула.
Она потянулась, ощущая, как привычно тянет мышцы спины, как хрустит где-то в районе лопаток. Возраст давал о себе знать не морщинами (их было удивительно мало для её лет), а вот этими мелкими телесными сигналами: слишком долго сидела, слишком много ночей провела над отчётами, на ходу допивая остывший кофе.
— Доброе утро, Мэрилин, — пробормотала Мария, вскакивая с кровати и сунув ноги в тёплые домашние тапочки с маленькими вышитыми звёздочками.
В ответ со стены на неё улыбнулась женщина, которую она знала лучше, чем некоторых родственников.
Квартира Марии была невелика, но в ней было удивительно просторно. Это был старый дом, с высокими потолками, скрипучим паркетом и глубокими подоконниками. В гостиной вместо привычного современного минимализма царил аккуратный, намеренный «винтаж»: светлые стены, деревянный стол у окна, книжные стеллажи до самого потолка, и повсюду — фотографии.
Не плакаты ради плакатов, а именно фотографии: в чёрно-белых рамочках, под тонким матовым стеклом. Мэрилин смеялась в гримёрке, курила, задумчиво смотрела в сторону, подпирая щёку ладонью, шла по улице в тёмном пальто и берете, далеко-далеко от софитов. Там, где её не знает весь мир, думала Мария. Там, где она — просто Норма.
Между снимками Мэрилин мирно соседствовали другие кадры: Нью-Йорк пятидесятых, Лос-Анджелес, старые афиши кинотеатров, обложки журналов… Всё это Мария собирала по капле — кое-что доставалось через интернет-аукционы, кое-что привозили друзья из поездок, кое-что она сама выискивала в букинистических лавках.
На узкой полке над письменным столом стояла небольшая стеклянная рамка с особым экспонатом: аккуратно сложенный носовой платок из тонкого батиста с едва заметной вышитой буквой «M» в уголке. На бирочке, приклеенной снаружи, было набрано печатными буквами: Movie set prop, 1953.
Мария знала, что, скорее всего, этот платок никогда не касался рук Мэрилин. Скорее, это был реквизит из массовых сцен, случайно сохранившийся артефакт эпохи. Но ей нравилось думать, что где-то в мире, возможно, в каком-то забытом коробе, всё ещё лежит предмет, который действительно носила Норма Джин. И что мир не всегда обязан сдавать все свои тайны с документами и печатями.
На туалетном столике стояла аккуратно застеклённая коробочка с заколкой — простая, с крупной жемчужиной-имитацией, покрытая лёгкими царапинами времени. Она могла принадлежать кому угодно. Но Мария купила её на маленьком аукционе, где бывший владелец уверял: «Эта штука точно была на киностудии в пятидесятые». Она, конечно, усмехнулась, торговаться не стала, просто забрала.
Важно было не «доказательство».
Важно было ощущение связи.
Кухня встретила её запахом вчерашнего кофе и прохладой. Мария машинально включила чайник, но через секунду выключила — и поставила на плиту турку. Утренний кофе она всегда варила «по-старинке». Ритуал.
Пока вода медленно нагревалась, она заняла своё любимое место — у окна. На широком подоконнике лежала стопка книг: толстый том биографии Мэрилин, рядом — сборник её писем, ещё дальше — блокнот, куда Мария иногда записывала свои мысли. Не дневник — она слишком уважала личную жизнь и всё, что к ней примыкало, чтобы создавать «роман о себе». Скорее — лабораторная тетрадь, где встречались наброски экономических моделей вперемешку с фразами вроде: «Если бы её не убили…» или «Сколько стоила её уязвимость на рынке студий?»
Мария взяла в руки книгу — толстую, с мягко загнутыми краями страниц. На развороте — фотография: Мэрилин в простом свитере и брюках, сидит на террасе, босые ноги, взгляд куда-то в сторону. Без образа, без «богини». Просто женщина.
— Ты бы справилась, — тихо сказала Мария. — Если бы у тебя была хоть какая-то поддержка… хоть один человек, который не хотел бы откусить кусок от твоего света.
Кофе начал подниматься, наполнив кухню густым, мягким ароматом. Мария сняла турку с огня, налила в свою любимую чашку — толстостенную, с трещинкой у ручки, где мелкими буквами было напечатано: Some like it hot. Слишком очевидная отсылка, но она её забавляла.
Она села за маленький круглый столик у окна. За стеклом просыпался город: автомобили, редкие прохожие, серое небо, которое пока не верило в солнце. Мария обняла чашку ладонями, вдохнула аромат и, как всегда в такие утренние минуты, позволила себе роскошь честной мысли. Без фильтров, без игры.
Глава 2
Утро началось с опоздания.
Будильник отработал своё честно — прозвенел ровно в семь, потом ещё раз в семь десять, а потом был решительно и безжалостно выключен рукой, которая на автомате нашла кнопку и оттолкнула реальность ещё на двадцать минут. Только на двадцать, сказала себе Мария, зажмуриваясь сильнее. Как будто можно договориться со временем.
Когда она всё-таки открыла глаза, цифры на экране телефона светились слишком самодовольно: 7:43.
— Чудненько, — хрипловато сказала Мария, голос ещё не проснулся. — Опять будем догонять собственную жизнь.
Она подтянула одеяло к подбородку, задержалась на секунду в тепле — и привычно повернула голову. На неё по-прежнему смотрела Мэрилин — из белого клубящегося платья, с тем самой улыбкой, которая будто не ведает ни усталости, ни опозданий, ни отчётов, ни совещаний.
— Ты-то можешь опаздывать, — буркнула Мария, — у тебя бы съёмочную группу заставили ждать.
Она усмехнулась, наконец скинула одеяло и встала. Пол был холодным, но он и должен быть таким по утрам — чтобы организм быстрее понимал, что сон закончился.
Квартира встретила её знакомым полумраком. На кухне ещё не горел свет, но с улицы уже пробивался бледный зимний рассвет. В гостиной, в мягких тенях, мерцали стеклянные поверхности рамок. На письменном столе под окном так и лежала вчерашняя стопка документов, поверх которой Мария вечером бросила журнал с Мэрилин и ноутбук.
Она прошла мимо, чуть касаясь пальцами спинок стульев, краёв стола, словно отмечая присутствие дома. На кухне щёлкнул выключатель, и свет разом обнажил все мелкие несовершенства — крошки на столешнице, оставленную в раковине ложку, крошечные пятна кофе на плите. Жизнь, как она есть.
Мария включила турку, достала из холодильника молоко, по привычке поставила рядом с плитой. Её движения были экономными, без суеты, даже когда она спешила. Привычка к точным, выверенным действиям проросла и в быту.
Пока вода нагревалась, она вышла в гостиную.
Утренний свет уже успел коснуться рамок на стенах, сделав стёкла молочно-матовыми. На одном из снимков Мэрилин была совсем юной — ещё Нормой, в простом платье, с чуть растрёпанными волосами, взглядающей в сторону, как будто кто-то зовёт. На другом — уже икона, тщательно выстроенный образ, каждая линия которого работала на легенду.
Мария остановилась напротив большого постера.
— Знаешь, — сказала она вполголоса, — иногда мне кажется, что я живу в музее одной женщины.
Сама она на этом фоне казалась частью экспозиции. На ней была мягкая хлопковая пижама бледно-лавандового оттенка, чуть великоватая, но от этого только уютнее. Волосы, выбившиеся из ночной небрежной косы, лежали светлыми волнами на плечах.
Она посмотрела на своё отражение в стекле, поверх которого проступал автограф. Эти две — женщина из XXI века и женщина с афиши — странно накладывались друг на друга. Угол губ, линия скул, посадка глаз — похожие, но не идентичные. Как если бы кто-то взял оригинал и аккуратно перерисовал его под другими обстоятельствами.
Я — не ты, подумала Мария.
Но в какой-то параллельной ветке мира мы могли бы оказаться одной и той же женщиной.
Кофе на плите грозно поднялся, и турка коротко фыркнула. Мария поспешила на кухню, чуть приподняла её, чтобы пена не убежала, и сняла с огня. Запах свежемолотого кофе мгновенно наполнил пространство — густой, бодрящий, с лёгкой горчинкой, к которой она привыкла.
Пока кофе настаивался, она включила чайник — для овсянки. Потом сама себе усмехнулась: овсянка и поклонница голливудской легенды — не слишком романтичное сочетание. Но ей нравилось ощущать, что тело получает свою честную порцию заботы, даже если в голове постоянно крутятся чужие биографии.
За завтраком она привычно включила планшет и пролистала новости. Экономические сводки, международная повестка, очередные скандалы, заявления, индексы. Цифры, графики, проценты — всё это легко укладывалось в её голове, складываясь в какую-то общую картину.
Потом, чуть поколебавшись, Мария открыла другую вкладку — сайт одного из архивов, где в свободном доступе выложили отреставрированные документы студий сороковых–пятидесятых годов. Она вчера вечером поставила закладку на страницу с контрактом молодой актрисы — тогда ещё не Монро.
Она увеличила изображение, рассматривая строчки.
— Права студии… обязательства… штрафы за отказ… — бормотала она, читая по-английски. — Ну да. Классический договор на положение «красивая собственность».
В ней снова шевельнулось это профессиональное раздражение: насколько хищной была система, насколько мало в ней оставалось пространства для собственного решения. Норма подписывала бы такое ради шанса выйти из нищеты — Мария понимала это слишком хорошо. Но ей всё равно хотелось кричать каждому пункту: «Не соглашайся, уберут свободу выбора!»
Она уловила себя на том, что давит сильно на экран — скроллит резко, будто может переписать текст. Отложила планшет, выдохнула.
Ты — не её адвокат, — напомнила себе. — И не можешь быть её экономистом задним числом.
Взгляд упал на часы. 8:19.
— Так, — сказала Мария, поднимаясь, — хватит спасать прошлое, давай спасать будущее бюджетов.
Она быстро убрала со стола, ополоснула чашку, поставила посуду сушиться. В ванной тёплая вода смыла остатки сна и утренней нежности к миру. Мария внимательно посмотрела на себя в зеркало, словно проводя утренний осмотр бойца перед выходом на позиции.
Умытое лицо без макияжа, влажные ресницы, чуть припухшие после сна губы. Никакого глянца — и всё равно в чертах было что-то кинематографичное, особенно в мягком свете лампы. Она провела пальцами по коже виска, заметив лёгкую морщинку, залегшую от частого сосредоточенного хмурения.
— Тебе идёт, — сказала она себе. — Серьёзность тебе идёт.
Она не боялась возраста. Её тело и лицо казались ей честной записью жизни: да, были бессонные ночи, были переживания, были нагрузки, были улыбки. Всё это оставалось на коже — и это нормально.