Пожилая женщина уютно сидела в горячо любимом кресле-качалке. В этот раз она особенно не торопилась раскачиваться: совершать одно из самых «успокоительных» движений, которое было испытано годами и успешно помогало от противопоказанных ее здоровью беспокойств. Напротив, она открыла для себя совсем новое занятие, однако не могла знать наверняка, понравится ли ей оно. Женщина хоть и с хорошо ей знакомой неприязнью, но все же неотрывно рассматривала внутренние стороны суховатых ладоней, провожая взглядом каждую линию морщин, что по предсказаниям могли иметь некое сопряжение с судьбой. Линии были такими глубокими, что обособленные ими участки кожи наваливались друг на друга, словно две волны, идущие лоб в лоб. Робкими движениями пальцев она помогала себе быть внимательной к каждому ответвлению. И если эта явная дуга была действительно жизнью – могла ли женщина предугадать, что будет происходить еще тогда, априори? Стоило ли слушать иные мысли, которые привели к принятым решениям? Она терпеть не могла сослагательное наклонение, но тем не менее, как и все утонченные создания, была жутко любопытной. Должно быть, оттого и изучала эти маршруты на руках столь пристально.
И все же должная твердость в окончательном решении отправиться по закоулкам памяти, точно на встречу с новым лицом старого города, вспоминая его былые черты, присутствовала в ней нечетким, разбавленным сомнениями, эскизом. Дело в том, что помнить о чем-то, а порой (что еще сложнее) о ком-то, не навредив текущему мгновению, требует подлинной самоотверженности, иначе настоящее просочится всеми ядами малодушия, в особенности когда кроме прошлого практически ничего не осталось. Вспоминать в ее возрасте – это особое испытание на прочность всех приобретенных когда-то уроков.
– И до чего только старость не доводит… – взглянув с досадой на постаревшие ладони, усмехнулась она, – если мне придется вспоминать, не останусь ли я разочарована? Сегодня я видела, как на пляже ругались два совсем юных человека. Слишком юных, чтобы знать цену словам «Я ухожу». Они не представляют, насколько жизнь щедра на расставания. Зачем же намеренно делать эту череду сплошной? Разве в такой жизни много смысла. Хм, а в моей…
Она вздрогнула. Не самый удобный вопрос в любое время суток.
Был уже глубокий вечер, шум прилива ощущался так близко, будто он заливал ее веранду, а фонари уже обзавелись первыми жертвами своего не менее опасного любопытства. Женщина была за день измотана безжалостной утомляющей жарой, потому поток мыслей редел, а она только дошла в воспоминаниях до моментов, которые ощущались ею самыми сакральными. Однако теперь она не готова была уйти спать, лишив себя права воспоминаний, ведь даже самая скользкая тропа памяти способна привести к маленькому костру, чье тепло в ее возрасте будет столь кстати. Заново вглядевшись в истоки судьбоносных линий, напоминающих ей реки, в особенности Нил, она отправилась в путешествие к событиям, которые отчетливо хранились в ее памяти. Глубоко вдохнув, она углубилась в первое свое воспоминание, которое не приходится отрывисто восстанавливать: она знала его наизусть.
Ранняя осень 1949 года. Это был приятно волнующий день, так как впервые она собирала свой портфель в школу.
– Фанечка, ты уже готова? – спросила ласково мама.
Звучание голоса, которое не забыть и по сей день. Столько любви и нежности в каждом слове не способен подарить никто, кроме мамы. Фаня забыла, как произошло одно из самых запоминающихся событий в жизни практически любого человека, поход в первый класс, она только помнила голос матери, который был безмятежен в разгар подготовительной суеты так же, как и река, гладившая прибрежную полосу. Она бы не задумываясь променяла все звуки природы на мгновение, наполненное голосом самой дорогой для нее женщины. Всегда такой ласковый и заботливый. Иногда этого не хватает даже самым смелым и отважным, фраз, полных любви и сочувствия от той, что была рядом, пока крепли и росли кости, ковался характер, а мечты становились смелей. Именно поэтому следующее воспоминание носит особую ценность, ведь создавать свой характер является основополагающим процессом, потому существенную роль играют условия окружающей среды.
Фаина происходила из русско-еврейской семьи советской эпохи во времена, чуть минувшие со зверств Второй мировой войны. Нацистская Германия гиперболизировала и без того не особо одобрительное отношение к еврейскому народу. Только в те года маленькая Фаня совсем не понимала, кто она, почему особенно ценно для нее это воспоминание, которое так ярко отпечаталось в ее памяти. Солнце едва коснулось зенита, когда Фаня пошла по знакомой улице, чтобы позвать свою подругу на прогулку. Они вышли на крыльцо и увидели диковинную картину: из кузова закрытого брезентом грузовика на пыльную землю выпрыгивали люди в потрепанных и разорванных солдатских одеждах. Двух девочек увиденное ошеломило, поскольку в конце сороковых годов увидеть машину было редкостью, особенно если учесть, что улица, на которой они проживали, была тупиковой. Сначала девочки испугались и забежали за угол, но, как уже было сказано, Фаня была жутко любопытной, и поэтому испуг был вскоре побежден, и подружки вновь вернулись на крыльцо. Выяснилось, что на другой стороне улицы начинается стройка частного дома для директора одного из местных заводов, а строить его должны были пленные немцы, именно которых и увидели девочки. Вид их был ужасен и явно контрастировал с тем, к чему привыкли глаза новоиспеченных первоклассниц: они были истощенно худые, небритые, одетые в грязные и дырявые шинели, на них была рваная обувь и растянутые, запачканные рубахи. Вражеские солдаты протягивали к ним ладони и устало молящим голосом выпрашивали «brot, brot», а девочки крепко схватились за руки и оцепенели. Страх снова попытался овладеть Фаней, но иное чувство оказалось гораздо сильнее в этой непривычной ситуации. Нечто в ее сердце приказало быть решительной: она потащила подружку к своей бабушке и, не понимая, что именно говорили ей пленники, попросила хлеба. Только вот бабушка наотрез отказалась исполнять просьбу Фани, сопроводив это фразой: «Фанечка, это же наши враги!» Однако Фаня настойчиво повторяла: «Но ведь они же люди», после чего бабушка была вынуждена сдаться, дав упрямой внучке хлеб. Девочки тотчас понеслись на всех парах обратно. Фаина положила в холодные, огрубевшие руки пленника хлеб, и все они начали в один охрипший гул благодарить своих спасительниц, на их глазах выступили слезы от неожиданного дара. Голод был отлично знаком гражданам победоносной державы, не говоря уж о чужеземных военнопленных. Фаня не подозревала, насколько она богата по-настоящему, ведь чтобы купить этот хлеб, ей приходилось стоять по четыре-пять часов в очереди, а количество денег на еду было ограниченно, даже количество дров, чтобы протапливать квартиру. Фаню часто накрывали поверх одеяла старым дедушкиным тулупом, чтобы она не замерзала. Зимы были беспощадны ко всему живому, а топить печку по несколько раз в день было нельзя, иначе не хватило бы до весны: 5 кубометров дров на всю зиму, не больше. С хлебом было так же, как и с остальным в послевоенное время, но только не с сердцем Фани. Именно поэтому она была богатейшим человеком, обладающим щедростью и добротой.