Дождь отбивал по крыше «Соляриса» настойчивый, почти живой ритм. Алиса глушила этот стук тяжёлым биением собственного сердца. Её пальцы, привыкшие к невесомости кисти, впивались в шершавую кожу руля так, что сквозь тонкую кожу проступали белые островки костяшек. Каждый поворот дороги, терявшейся в серой пелене, уносил её не просто от города — от самой себя, от той Алисы, что шесть месяцев медленно растворялась в ядовитых испарениях любви Эрика.
Сначала был свет.
Тот самый весенний день в парке, когда воздух дрожал от хрупкого тепла, а она пыталась уловить акварельную нежность первых почек. Тень, упавшая на холст, заставила её обернуться. Высокий мужчина со спокойными, внимательными глазами изучал работу с профессиональной отстранённостью.
— У вас получается нечто большее, чем просто пейзаж, — его голос был низким и ровным. — Вы словно ловите душу природы.
Она смутилась.
— Вы мне льстите!
— Вы просто не умеете принимать комплименты, — мягко заметил он. — Я был бы польщен, если бы вы позволили мне купить эту работу. Талант заслуживает вознаграждения.
— Талант — слишком громко сказано про меня.
— Ничуть — заверил Алису незнакомец.
Они разговорились. Эрик, так звали мужчину, оказался юристом, работающим в небольшой фирме неподалеку. Он был идеальным собеседником — умным, начитанным, умеющим слушать. Он не допрашивал, а словно собирал Алису по крупинкам: детство за городом, учеба в университете, тихая страсть к картинам минувших эпох. Чашка горячего чая в ближайшей кофейне стала началом. Тогда она ещё не знала, что это был не чай, а первая доза медленного яда.
Переезд в его светлую квартиру с панорамными окнами казался логичным шагом, после трех месяцев романтических отношений. Первые трещины проступили едва заметно: лёгкая тень неодобрения, когда она задерживалась с коллегами; настойчивые вопросы о том, с кем и о чём она говорила по телефону. Она списывала это на его «особенность», на глубокую, невысказанную заботу. Его ревность сначала казалась игрой, пикантной специей в отношениях, пока не превратилась в удушающий смог, наполнявший каждый уголок их общего пространства.
Потом последовала попытка бунта — её твёрдое «я уйду» — на несколько дней вернула ей глоток воздуха. Эрик стал внимательным, предупредительным, почти прежним. Обманутая этой иллюзией, она расслабилась, решив, что всё было лишь игрой воображения. Но ошиблась. Истинное лицо Эрика явилось ей на корпоративе в честь Восьмого марта.
Его появление в ресторане было бесшумным. Алиса вздрогнула, когда его руки твёрдо легли на её плечи и сжали их — достаточно сильно, чтобы она почувствовала: это не ласка, а утверждение власти. Он не кричал. Сначала он смотрел — ледяным, измеряющим взглядом, заставляя смех застывать на губах её коллег. Потом его пальцы сомкнулись на её запястье стальным обручем, и в ухо вполз шёпот: «Мы уходим».
Ночь, последовавшая за этим, стёрла последние границы. Это не был скандал — это был методичный разбор её «ошибок» под прицелом спокойного, безупречно логичного голоса. Он не повышал тон, он объяснял. Объяснял, почему её улыбка незнакомому официанту — провокация. Почему её платье — приглашение. Почему её желание провести время с друзьями — предательство. Она сидела, закутавшись в плед, и смотрела на красивого, рационального мужчину, который неумолимыми аргументами доказывал ей, что она не имеет права на собственную жизнь.
А потом случилась его командировка. Проснувшись одним утром, Алиса обнаружила, что Эрика нет, но, вместе с тем, и выхода на свободу тоже. В панике она метнулась к окну — и увидела их. Кованые решётки, ажурные и прочные, вписанные в архитектуру так естественно, будто всегда были её частью. Возможно, так оно и было. Возможно, она просто не хотела их замечать.
Два дня заточения в роскошной клетке с видом на город стали временем медленного угасания. Она стучала по стенам, но соседи, обласканные его рассказами о её «нестабильном состоянии», оставались глухи. Мобильный исчез. Голод притупился, оставив лишь чистый, обжигающий страх.
Его возвращение было тихим. Он вошёл, как хозяин, вернувшийся в свой дом.
— Видишь, к чему приводит твоё непослушание? — спросил он, поправляя галстук. — Мир опасен. Я просто защищаю тебя. Потому что люблю.
В тот миг Алиса поняла: её любовь к нему умерла, растворившись в липком ужасе. Оставался только инстинкт — выжить.
Побег рождался медленно, под личиной покорности. Она позволила ему водить себя за руку, как ребёнка, в магазин, в парикмахерскую. Училась дышать ровно, улыбаться в нужных местах, гасить в глазах всякий проблеск воли. Когда он впервые отпустил её одну под предлогом визита к стоматологу, её тело сжалось в один сплошной мускул, готовый к бегству.
На улице она ловила на себе взгляды прохожих — или ей просто казалось? Каждый мужской силуэт в толпе на секунду становился им. И тогда случилось неизбежное — её нервная система, измождённая неделями страха, дала сбой. Паника, острая и слепая, сжала горло. Беззвучный крик, которого никто не услышал, кроме неё самой. И в этом немом вопле родилось окончательное решение. Бежать.
Дорога извивалась чёрной лентой, вплетаясь в увядающую плоть осеннего пейзажа. Последние призраки цивилизации — покосившиеся сараи, редкие огоньки одиноких ферм — остались позади. Лес по сторонам сгущался, превращаясь из робкой рощицы в непроглядную чащу, а затем и в сплошную стену из вековых елей. Их ветви, отяжелевшие от дождевой влаги, тянулись к машине, словно пытаясь удержать, не пустить дальше — в свое лоно. Воздух за стеклом сгущался, наполняясь терпким ароматом прелой листвы, влажной коры и чего-то древнего, затхлого — словно само дыхание земли, никогда не знавшей по-настоящему ласкового солнца.
Последний поворот вывел Алису на пустынную дорогу, упиравшуюся в чёрные, кованые ворота. Они стояли распахнутые настежь, словно ждали именно её, и их ржавые петли впивались в каменные столбы. За воротами тянулась аллея, обрамлённая скрюченными, обнажёнными силуэтами стриженых тисов. Под колёсами хрустел белый гравий.
Мгновение и пред Алисой предстало Оно. Поместье «Чёрные Ключи».
Оно не вырастало из пейзажа — оно было его порождением, его окаменевшей, чёрной душой. Не творение зодчих, а нагромождение тёмного, почти чёрного камня, вмурованное в склон холма. Казалось, не люди возводили эти стены, а сама земля извергла эту глыбу в незапамятные времена. Шпили, острые как отточенные клинки, не стремились к небу — они рвали низко нависшие, свинцовые тучи, впивались в них с немой яростью. Башни разной высоты стояли асимметрично, криво, будто застывшие слепые исполины. Бесчисленные окна-провалы, лишённые занавесок, словно чёрные глазницы, прожигали пространство. Глубокие ниши в толще стен поглощали лунный свет, не отражая ничего, кроме всепоглощающей тьмы. Они взирали на приезжую не со враждебностью, а с холодным, безразличным любопытством дряхлого, уставшего от вечности существа, наблюдающего за суетой букашки.
Алиса заглушила двигатель, и тишина обрушилась на неё — физически осязаемая, тяжёлая, как саван. Лишь неумолимый стук дождя по крыше машины отсчитывал секунды, оставшиеся до того момента как она переступит порог поместья. Сквозь усталость и хрупкое облегчение пробилось другое чувство — тревожное, почти болезненное влечение к этой гнетущей тишине, к этой поглощающей тьме. Грань между иллюзией и реальностью в таких местах становится призрачной, и старина, обременённая тайнами, легко поглощает незадачливых путников.
«Он всего лишь писатель, — с силой выдохнула она, пытаясь отогнать наваждение, вцепиться в якорь здравого смысла. — Со своими тараканами. А у меня свои, и они куда реальнее. Адвокат уверял, что Виктор Морт, потомок владельцев, хоть и фигура загадочная, но никакой опасности не представляет.».
Собрав волю в кулак, Алисы вышла из машины. Ноги подкосились — не столько от слабости, сколько от давящей, почти осязаемой мощи места. Она медленно огляделась; вековые вязы смыкали свои кроны, словно пытаясь скрыть поместье от небес. Алиса подошла к массивной дубовой двери, почерневшей от времени и непогоды. Древесина была испещрена глубокими трещинами, словно морщинами на лице древнего стража. Ручка — тяжёлое кольцо с изображением кричащего ворона — ледяным холодом пронзила её ладонь.
Затаив дыхание, Алиса постучала. Глухой, утробный звук поглотила толща дерева и камня, не дав ему эха. Ответа не последовало. Наступила тишина, растянувшаяся, казалось, в целую вечность, — безмолвная и гнетущая, нарушаемая лишь завыванием ветра в кронах деревьев.
И когда казалось дверь так и останется неподвижной, тяжёлая дубовая створка с глухим скрипом, словно нехотя, отворилась ровно настолько, чтобы в узком проёме возникла высокая фигура.
Это был не мужчина — скорее, тень, сотканная из мрака холла. Высокий, крепкий, в тёмном свитере, сливавшемся с полутьмой. Его лицо с резкими, аристократичными чертами и бледной кожей могло бы считаться красивым, если бы не глаза. Глаза цвета спокойной ночи, холодные и бездонные, обездвижили Алису. В них не читалось ни любопытства, ни приветствия — лишь всепоглощающая, леденящая душу скука.
— Вы кто? — его голос был низким, без единой нотки гостеприимства.
— Алиса, — она сглотнула комок в горле, заставляя себя говорить чётко. — Реставратор.
Медленно, не скрывая оценки, он окинул её взглядом с ног до головы. Его взгляд скользнул по намокшей куртке, потрёпанной сумке и намертво прилип к лицу. Алиса почувствовала себя картиной, которую подвергают беспощадной экспертизе и находят полной скрытых дефектов.
— Морт, — отрезал он, не предлагая войти. — Виктор Морт. Я ожидал… вас раньше.
Его тон был намеренно оскорбительным. И что-то внутри Алисы, долго зажатое и затравленное, вдруг дрогнуло и ответило. Не страхом, а знакомым, едким жжением на дне души.
— Ожидания не всегда совпадают с возможностью, — сказала она. — Как и манера встречать наёмного специалиста на пороге под дождём.
На его бесстрастном лице что-то мелькнуло. Не удивление. Скорее… проблеск интереса хищника, учуявшего, что добыча не так уж и беззащитна.
Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки, лишённой всякой теплоты.
— Полагаю, вам стоит войти, — он отступил вглубь холла, пропуская её в объятия сырого мрака. — Если, конечно, вы не боитесь теней. В этом доме их предостаточно.
Алиса переступила порог. Тяжёлая дверь захлопнулась за её спиной с глухим стуком. Воздух внутри был холодным, спёртым и пах старыми камнями и пылью.
Он повёл её дальше, и они оказались в просторном зале, который, казалось, был вырезан из самой ночи. Стены, обитые тёмным дубом, поглощали свет, а высокие колонны с резными капителями упирались в тёмные своды потолка. На их шпилях замерли в вечном молчании оскаленные морды диких зверей — безмолвные стражи этого места. Сквозь огромные, почти церковные окна струился едва заметный лунный свет, ложась на паркет призрачными бликами. В центре зала с потолка свисала массивная люстра-канделябр, и сначала Алисе почудилось, будто в ней горят настоящие свечи — их неровное, мерцающее пламя отбрасывало на стены трепетные, живые тени. Но, присмотревшись, она поняла: это были лишь стилизованные под свечи лампочки. Забавно, подумала она, цивилизация всё-таки добралась и до этого забытого поместья. Алиса уже почти было поверила, что провалилась в совсем уж далёкие времена.
Виктор Морт остановился возле высокого деревянного кресла, обитого потёртой багровой кожей. Он положил руку на его резной подголовник, и его длинные пальцы легли туда, где дерево заканчивалось острым шипом.
— Вам отведена комната на втором этаже. Галерея — в западном крыле. Завтра в семь утра я покажу вам, что предстоит сделать. Не опаздывайте. Я терпеть не могу небрежность, — сдержанно проговорил он, и Алиса невольно почувствовала, как по спине пробежал холодок. — Все остальные тонкости вашего пребывания в «Чёрных Ключах»… мы обсудим завтра.
Не дав ей и секунды на ответ, он резко развернулся и бесшумным шагом растворился в тёмном пролёте арочной двери, оставив Алису одну наедине с тяжёлым молчанием дома. Она прислонилась к холодной стене, пытаясь унять дрожь в теле. Это было ошибкой. Ужасной ошибкой. Это место, этот человек… они были пропитаны тем же ядом, от которого она бежала. Она чувствовала это. Только здесь яд был не горячим и взрывным, как у Эрика, а холодным, медленным и бездонным.
Инстинкт самосохранения кричал внутри, и она рванула с места. Не бег — слепое бегство по бесконечному коридору, где тени сплетались в узоры, цепляясь за подол брюк холодными пальцами. Гулко отдавались её шаги по старому паркету, словно эхо вскрывало тишину, а за спиной чудилось дыхание — ровное, неспешное, уже настигающее.
Рука нервно рванула массивную ручку входной двери — безуспешно. Еще рывок, отчаяннее — с характерным глухим щелчком щеколда замка поддалась.
Скрипнув, тяжелая дверь отворилась, вытолкнув ее обратно, в объятия промозглого вечера. Алиса быстрым шагом подошла к машине, вставила ключ в замок зажигания. Двигатель на мгновение ожил, хрипло рыкнув, будто предупреждая, и тут же испустил дух. Еще несколько попыток — таких же тщетных. Старый аккумулятор, предатель, решил умереть именно здесь и сейчас, в самый неподходящий момент.
Алиса опустила голову на прохладный руль, ощущая, как волны отчаяния накатывают на нее. Что же делать? Ответ был один, горький и неизбежный. Придется вернуться. Переночевать в этом проклятом поместье, а с первыми лучами солнца вызвать эвакуатор и уехать. Уехать подальше от этих «Черных Ключей» и от его хозяина, чье молчаливое присутствие уже ощущалось за спиной незримой угрозой.
Ночь в «Чёрных Ключах» не наступала — она спускалась, как тяжёлый бархатный саван, медленно погребая под собой последние отсветы заката. Тишина здесь была не отсутствием звука, а отдельной, дышащей субстанцией. Комната была небольшой и почти полностью утопала во тьме. Призрачный лунный свет, бледный и холодный, пробивался сквозь высокое окно, рассекая комнату полосами тусклого серебра. Он ложился на серый паркет призрачными прямоугольниками, выхватывая из мрака угол массивной кровати из тёмного, почти чёрного дерева. Её изголовье венчал высокий резной подголовник, который терялся в потолке, перетекая в огромное, узкое зеркало. Его потускневшая поверхность сужалась кверху, где деревянные узоры сплетались в подобие паутины, готовой поймать любое движение.
С одной стороны ложа притаилась деревянная тумбочка с бронзовым ночником, отбрасывавшим дрожащий ореол, с другой — массивный письменный стол. У кровати, на холодном полу, лежал серый ковёр, ворс которого поглощал шаги. Воздух был неподвижным и спёртым, тяжёлым от запаха пыли и увядающих роз, чей сладковатый, аромат смешивался с паром от остывающего ужина на столе.
Алиса замерла перед столом, её взгляд притягивала тарелка с гипнотическим, почти демоническим магнетизмом. Она видела в ней не еду, а клубок ядовитых змей, готовых в любой момент выпустить свой яд. С одной стороны, голод сводил желудок болезненными спазмами — она не ела с самого утра, и измученное тело требовало подкрепления. С другой — леденящий душу страх, холодный и безжалостный, нашептывал, что в этой еде может таиться нечто куда более страшное, чем просто калории.
Сжав зубы, она решительно, почти яростно отвернулась от стола, разрывая незримые нити искушения. Из рюкзака она достала свою бутылку с водой. Отпив несколько глотков, она подошла к окну, прижалась горячим лбом к ледяному стеклу и выглянула в ночь. Ветка старого вяза, гонимая порывами осеннего ветра, отчаянно царапалась по стеклу, словно пытаясь прорваться внутрь, к теплу и свету, или, наоборот, предупредить её об опасности, таящейся в этом каменном склепе.
И в этот миг одиночество накрыло Алису с такой сокрушительной силой, что перехватило дыхание. Оно было густым и тяжёлым, как смола, заполняя каждый уголок огромной комнаты, каждый закоулок её израненной души. А следом, неразрывно, пришёл страх — древний, животный, скребущийся под кожу ледяными пальцами. Тот самый страх, который ей, детдомовской девчонке, был знаком куда лучше, чем кому-либо.
Память, коварная и неумолимая, вытащила на свет обрывки прошлого: полуголодное детство рядом с нерадивой матерью, чье тело и душу пожирала наркотическая зависимость; казенные стены приюта, где не было места любви и теплу, а одиночество становилось твоим вечным спутником, преследуя каждое мгновение. Алиса всегда была нелюдимой — замкнутой, задумчивой девочкой, плохо сходившейся с людьми. Её считали странной, не такой, как все. И хоть её не обижали открыто, рядом не оказалось ни друга, ни хотя бы одного человека, готового понять её, принять её молчаливый, полный фантазий мир.
Единственным спасением стал карандаш в детских пальцах и лист бумаги. Еще в детском доме она поняла: только рисуя, она чувствует себя живой. Именно там она узнала о колледже, где готовили реставраторов и, когда ей исполнилось пятнадцать, поступила туда. Маленькая комната общежития стала её первой, пусть и убогой, крепостью.
После колледжа судьба на мгновение смягчилась: место в музее-заповеднике и крохотная квартирка, дарованная городом, стали ее первым настоящим пристанищем. Параллельно она поступила на заочное отделение реставрации станковой живописи, научившись совмещать размеренный труд с учебой. Казалось, жизнь понемногу обретает четкие контуры... пока в ней не появился Эрик. Его любовь оказалась ядовитым испарением, которое медленно отравляло ее хрупкий мир, пока не вынудило в отчаянии бежать из Владимира сюда, в гнетущее поместье «Черные Ключи».
С силой отмахнувшись от воспоминаний, будто сбрасывая с себя невидимые оковы, Алиса с глухим щелчком закрыла бутылку и медленно подошла к кровати. Раздевшись, она с головой укрылась одеялом, как будто эта тонкая тканевая прослойка могла защитить её от мрака, который медленно, но верно начинал снова поглощать её изнутри.
Сон бежал от неё, как испуганный зверёк, затравленный охотником. Едва сознание начинало уплывать, старый дом приходил в движение, будто пробуждаясь для неё одной. Сперва — приглушённый скрип за дверью, едва уловимый, будто кто-то, затаив дыхание, прислонился к дереву плечом, прислушиваясь к биению её сердца. Потом — отдалённые, размеренные шаги в коридоре. Твёрдые, мужские, отчётливые. Они приближались неспешно, с убийственной невозмутимостью, заставляя её сердце выбивать сумасшедшую дробь в груди, замирали у самой двери, и Алиса почти физически ощущала чужое присутствие по ту сторону дерева, слышала в воображении ровное, чуть слышное дыхание. А затем шаги так же медленно отдалялись, растворяясь в глубине дома, оставляя после себя звенящую, гнетущую тишину, куда более пугающую, чем любой звук.
Алиса вжималась в подушки, зажмуривалась, пытаясь убедить себя, что это лишь игра воображения, отголосок пережитого стресса. Она куталась в одеяло, но холод пробирался изнутри — это был страх, острый и живой, и леденящее душу одиночество в каменном чреве поместья, которое, казалось, дышало в такт её панике. Каждый скрип балки, каждый шорох за стеной заставлял её вздрагивать, а воображение рисовало жуткие картины, от которых стыла кровь.