Машина выкатилась на последний подъем, и город открылся перед ними, как рассыпанная по склонам холмов коробка с драгоценностями. Мириады огней, дрожащих, холодных, зовущих. Они мерцали в предзакатной дымке, обещая тепло, кров и забвение долгой, утомительной дороги. Но для Паши и Леры этот свет был не просто точкой на карте — он был финишной лентой, перерезав которую, они надеялись обрести покой. Или хотя бы его иллюзию.
«Смотри, почти приехали», — хрипло произнес Паша, и его голос, сорванный многочасовым молчанием, прозвучал неестественно громко в тесной салоне внедорожника.
Лера не ответила. Она сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела на приближающийся город безрадостными, уставшими глазами. Ее пальцы, тонкие и бледные, бессознательно теребили бахрому на ее же шарфе, свитеравшемся комом на коленях. Пять дней в пути. Пять дней, за которые сменились три часовых пояса, четыре ландшафта и одно состояние души — от тревожного ожидания до глухой, апатичной отрешенности. Они ехали не столько к чему-то, сколько от. И этот груз, невидимый, но ощутимый, давил на плечи сильнее, чем любой дорожный рюкзак.
Паша бросил на нее быстрый, оценивающий взгляд. Тень вины, острая и привычная, кольнула его под ложечкой. Она похудела. Синяки под глазами, обычно такие аккуратные, теперь были похожи на грязные разводы. Он помнил ее другой — смеющейся, с искорками озорства в карих глазах, с безудержной энергией, которая, казалось, могла заряжать все вокруг. Теперь же эта энергия иссякла, вытесненная чем-то тяжелым и липким, что они привезли с собой из того проклятого места.
«Бензин на нуле», — констатировал он, переводя взгляд на мигающую лампочку приборной панели. — «Нужно заправиться».
Лера лишь кивнула, не отрываясь от окна. Ей хотелось одного — чтобы этот путь никогда не заканчивался, чтобы они могли просто ехать, оставляя позади не только километры, но и память. Память о том, что случилось в далеком краю, среди ветров и древних камней.
Паша свернул с трассы на разбитую дорогу, ведущую к одиноко стоявшей заправке. Она была старая, советской постройки, и время, казалось, решило не разрушать ее до конца, а сохранить в состоянии медленного, мучительного агонии. Желтая краска на стенах облупилась, обнажив ржавые подтеки. Нефтяные пятна на асфальте переливались всеми цветами радуги, словно чешуя гигантской рептилии. Вывеска «Бензоколонка № 47» висела на одной пружине, с скрипом покачиваясь на ветру, который здесь, на окраине, дул с особой, не городской силой.
Он заглушил двигатель, и внезапно наступившая тишина оглушила их. Не было ни гуда машин, ни голосов — только завывание ветра в щелях ангара и тревожный, мерный скрип той самой вывески. Это была музыка заброшенности и одиночества.
«Я сейчас, — сказал Паша, открывая дверь. Холодный воздух ворвался в салон, заставляя Леру вздрогнуть и натянуть шарф повыше.
Он вышел, потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки, и направился к единственной работающей колонке. Его движения были резкими, немного скованными, будто он боялся сделать лишний шаг, потревожить что-то, что дремало в этом месте. Пока бензоколонка с надсадным жужжанием наполняла бак, его взгляд снова и снова непроизвольно возвращался к машине. К заднему сиденью.
Там, затененный сумками и куртками, стоял тот самый чемодан.
Старый, из потертой коричневой кожи, с потемневшими металлическими уголками. Замок на нем был не простой, а замысловатый, бронзовый, с витыми узорами, напоминающими то ли спящих змей, то ли сплетение корней. Он был куплен не здесь, а там, на краю света, у старика-чабана с глазами, как две промозглые тучи. Старик что-то бормотал на своем наречии, суя им этот чемодан, и в его словах слышались отчаяние и предостережение, которых они тогда не поняли, не захотели понять.
Паша нервно провел рукой по замку, как бы проверяя, на месте ли он. Кожа была холодной и шершавой, будто впитавшей в себя весь мороз тех высокогорий. Он помнил вес чемодана, когда они его забирали, — неприлично легкий для своих размеров. Сейчас же он казался неподъемным, будто был набит свинцом или… чем-то иным, что не подчиняется законам физики.
Лера наблюдала за ним через лобовое стекло. Ее лицо было напряжено. Она видела, как его пальцы скользнули по замку, и этот простой жест вызвал у нее прилив тревоги, острой и тошнотворной. Она отвернулась, пытаясь отогнать накатившие воспоминания. Каменные круги, застывшие под низким свинцовым небом. Шепот, который они приняли за ветер. И тот странный, неестественный холод, исходивший от земли, холод, который пробирал до костей, невзирая на теплую одежду.
И тут ее взгляд упал на него.
На старую, высохшую ель, одиноко росшую на краю заправки. На самой верхней, голой ветке сидел ворон.
Он был огромный, глянцево-черный, почти синий на отсвете угасающего неба. И он смотрел. Прямо на нее. Его маленькие, бусинные глаза были лишены всякого выражения, кроме чистого, концентрированного внимания. Он не клевал ничего, не чистил перья, не поворачивал голову в поисках добычи. Он просто сидел и смотрел на машину, на Леру, будто ждал чего-то.
Леру пронзил ледяной ужас. Немотивированный, иррациональный, поднимающийся из самых потаенных глубин подсознания. Это была не просто боязнь птицы. Это было древнее, животное чувство — чувство того, что тебя выследили. Что эта тварь — не просто пернатый мусорщик, а нечто иное. Вестник. Свидетель.
«Паша», — ее голос сорвался на шепот, но в тишине салона он прозвучал, как выстрел.
Он уже закручивал крышку бензобака и тут же обернулся, настороженный тоном ее голоса. «Что такое?»
«Ворон», — она кивнула в сторону дерева, не в силах отвести взгляд. — «Смотри. Он… он с самого утра за нами».
Паша посмотрел на птицу. Его лицо на мгновение стало каменным, лишь в уголках губ заплясала мелкая дрожь. Он силой заставил себя расслабиться, сделать глубокий вдох.
«Бред, Лер. Просто птица. Их тут тысячи», — он сказал это слишком громко, слишком бодро, пытаясь заглушить собственный страх. Но его рука, совершенно непроизвольно, потянулась к шее, под воротник свитера, и нащупала там небольшой, холодный металлический предмет — амулет. Тот самый, который старик-чабан дал им вместе с чемоданом. Простой кружок с выбитым в центре странным символом, похожим на глаз, перечеркнутый зигзагом. Паша сжал его в ладони так сильно, что края впились в кожу.
Десятый дубль. Десятый, мать его, дубль. И все равно не то. Света стояла за кадром, сжимая в руках сценарий, свернутый в тугую трубочку, и чувствовала, как у нее начинается нервный тик под левым глазом. В горле першило от пересушенного кондиционерами воздуха студии, а в висках пульсировала ровная, навязчивая ноющая боль – верный спутник последних часов съемочного дня.
Перед камерой, в искусственно сооруженной уютной гостиной, сидела Надежда Петровна, местная телезвезда, ведущая программы «Уютный вечер». Она должна была с чувством, с толком, с расстановкой рассказывать о пользе осенних заготовок. Но уже в десятый раз ее взгляд, который по сценарию должен был быть теплым и обращенным к зрителям, упорно уползал куда-то в сторону суфлера, становясь при этом стеклянным и отсутствующим.
«Режиссер, – голос Надежды Петровны звенел фальшивой медью, – я, конечно, все понимаю, но мой кот Барсик сегодня с утра недомогает. Я не могу сосредоточиться, когда мой Барсик…»
«Снято! Перерыв! Пять минут!» – голос главного режиссера, Виктора, прозвучал из динамика, словно упавшая гиря. Он не кричал, но в его интонации была сталь, которая резала без раздумий.
Студия замерла, а потом вздохнула – шумно, всеми своими участниками. Осветители потянулись к пачкам сигарет, звукорежиссер снял наушники и принялся яростно тереть виски, а Света, как заведенная, ринулась на площадку.
«Надежда Петровна, все в порядке? Водички?» – ее голос автоматически выдал нужную, профессионально-сочувственную нотку. Она протянула стакан, поймав взгляд актрисы – капризный, уставший, абсолютно лишенный всякой благодарности.
«Что за бездарный текст, Светочка? – вздохнула та, отпивая маленький глоток. – Ну кто так говорит? «Аромат маринованных огурцов наполняет дом воспоминаниями о лете». Это же пафос чистой воды. Мой Барсик, он тонко чувствует фальшь, вот я и не могу».
Света лишь кивнула, мысленно послав Барсика и его хозяйку в долгое и мучительное путешествие. Она работала ассистентом режиссера на местном телеканале «Аркаим» уже три года. Три года беготни, нервотрепки, ублажения звездных амбиций провинциальных знаменитостей и борьбы с вечным недостатком бюджета. Мечтала ли она об этом? Нет. В девятнадцать, поступая на режиссерский, она видела себя новой Звягинцевой, покоряющей Канны глубокими и выстраданными картинами о человеческой душе. А в двадцать пять она стояла с бумажным стаканчиком воды перед дамой, которая всерьез обсуждала психосоматику своего кота.
Но что поделать? Работа была работой. Она давала хоть какие-то деньги и, что важнее, некую иллюзию причастности к миру кино. Пусть и такому, самодельному, кустарному.
«Света, иди ко мне!» – прогремел голос Виктора из режиссерской.
Она бросила последний сочувствующий взгляд Надежде Петровне – та уже достала телефон, вероятно, проверяя состояние Барсика по камерам наблюдения – и побежала.
Режиссерская была святая святых – маленькая, темная комната, заставленная мониторами, заваленная бумагами и пустыми кофейными стаканчиками. Воздух был густой, пахший остывшим кофе, потом и электроникой. Виктор, крупный, лысеющий мужчина с умными, уставшими глазами, сидел в своем кресле, как капитан на тонущем корабле.
«Ну что, гений, как наши огурцы?» – спросил он, не глядя на Свету, уставившись в монитор с десятым дублем.
«Сорок пятый минутный хронометраж, Виктор Иваныч. Надежда Петровна не в духе, кот болеет».
«Ага, понятно. К черту огурцы. В пятницу у нас прямой эфир с открытием той дурацкой арт-инсталляции в парке. «Древо жизни» из переработанного пластика, блять, – он с ненавистью выдохнул слово «арт». – Собери всю информацию по проекту, кто художник, кто спонсоры, какие были скандалы. И подготовь список вопросов для ведущего. Только, ради бога, без этой пафосной дичи. Люди должны понять, зачем их налоги потратили на это уродство».
Света кивнула, доставая планшет, чтобы сразу же сделать пометки. Прямой эфир. Это всегда адреналин, всегда риск и всегда море работы. Но в этом хаосе была своя прелесть.
«И Света… – Виктор наконец оторвал взгляд от монитора и посмотрел на нее. Его взгляд был тяжелым, оценивающим. – Ты у нас тут главный по «антенне» и шестому чувству. Если почуешь, что эфир летит в тартарары, дай знак. Выруливаем».
Он называл ее так – «главный по антенне». Потому что у Светы было странное, обостренное восприятие. Она могла безошибочно угадать, какой дубль будет удачным, а какой нет. Чувствовала, когда гость в студии вот-вот сорвется в истерику или уйдет в запой. Видела те самые «трещинки» в реальности, которые другие не замечали. Как-то раз, во время съемок документалки о старом заводе, она наотрез отказалась заходить в один из цехов, утверждая, что там «пахнет бедой». Через неделю в том цеху обрушилась кровля. Конечно, все списали на совпадение, но с тех пор Виктор к ее «странностям» прислушивался.
«Поняла, – коротко сказала Света. – Сделаю».
«Вали отсюда, – махнул он рукой, снова погружаясь в монитор. – И скажи этой… Карповне, что если ее кот задержит нас еще на час, мы будем готовить программу «Вкусно и безкошно», где главным ингредиентом будет тушеный Барсик».
Света улыбнулась и выскользнула из режиссерской. Угрозы Виктора были пугающе убедительны.
Оставшиеся два часа съемок прошли в привычной суматохе. Надежда Петровна, получив известие, что Барсик благополучно сходил в лоток, внезапно обрела вдохновение и отыграла свой текст с такой пронзительной нежностью, будто говорила не об огурцах, а о своей первой любви. Света бегала, решала проблемы, разнимала споры осветителей и звуковиков и чувствовала, как усталость накапливается в ней, как тяжелый, вязкий осадок.
Когда наконец прозвучало долгожданное «Снято! Убираемся!», она почти физически ощутила, как с ее плеч сваливается невидимый груз. Посмотрела на часы – без двадцати семь. Вечер только начинался, но для нее он уже был безнадежно испорчен работой. Если бы не одно «но».
Сегодня был вечер в ресторане Жени. Годовщина. Пять лет, как он и Лика были вместе.
Первым всегда просыпался свет. Он пробивался сквозь щели между створками тяжелых портьер цвета темного шоколада, которые Лика когда-то выбирала с таким тщанием, и медленно, неумолимо заливал спальню. Сначала это были лишь призрачные сизые полосы, очерчивающие контуры мебели – массивной гардеробной, туалетного столика с резными ножками, двух кресел у камина, в котором никто никогда не топил. Потом свет густел, теплел, становился золотистым, и комната обретала объем, выплывая из ночной мглы, как фотография на закрепляющем растворе.
Женя всегда чувствовал этот переход, даже во сне. Его сознание, отточенное годами жизни по жесткому графику, начинало шевелиться еще до того, как срабатывал будильник на его смартфоне. Он не открывал глаза сразу, а лежал неподвижно, слушая тишину. Вернее, не тишину, а тот особый, утренний звук большого города, что доносился с улицы – приглушенный гул машин, отдаленный гудок поезда, редкие голоса под окном. Эти звуки были фоном, саундтреком его жизни, и их привычный гул успокаивал.
Сегодня утром он проснулся с легким, неприятным давлением в висках – отзвук вчерашнего вина и позднего вечера. Он лежал на спине, глядя в потолок, где замысловатая лепнина тонула в полумраке, и по крупицам собирал вчерашний вечер. Годовщина. Ресторан. Света, такая уставшая, но старающаяся быть своей в компании. Настя и Давид – молодые, красивые, с их немного наигранной страстью. Лика… Он повернул голову на подушке.
Она спала, повернувшись к нему спиной, уткнувшись лицом в складки бельгийского белья, которое он заказывал специально для нее, потому что она как-то обмолвилась, что обожает его шелковистую текстуру. Из-под одеяла выбилась прядь ее светлых волос, рассыпавшихся по подушке, словно жидкое золото. Дыхание было ровным, глубоким. Совершенная, хрупкая картина утреннего покоя.
И все же что-то было не так. Какой-то невидимый диссонанс. Света. Да, именно Света. Ее странное поведение под конец вечера. Она сидела, улыбалась, кивала, но ее взгляд был пустым, отстраненным, будто она слушала какую-то другую, неведомую им музыку. А потом этот внезапный испуг, когда она уставилась в угол. «Привидение», – пошутил он тогда. Но сейчас, в трезвом утре, эта шутка показалась ему плоской и даже немного зловещей.
Он отбросил одеяло и бесшумно встал с кровати, стараясь не потревожить Лику. Паркет был холодным под босыми ногами. Он прошел в свою гардеробную – просторную, выдержанную в строгих, почти спартанских тонах: черное, серое, белое. Все рубашки, костюмы, брюки были развешаны в идеальном порядке. Он снял халат и включил душ в своей ванной комнате – большой, отделанной темным камнем, с душевой кабиной на двоих и отдельной ванной у окна.
Стоя под почти обжигающими струями воды, он пытался прогнать остатки сна и странное беспокойство. Сегодня был важный день. Переговоры с новым поставщиком элитных сыров из Франции. Встреча с дизайнером по поводу нового меню. И, самое главное, подготовка к визиту Полторакова. Мысль о знаменитом критика заставляла его кровь бежать быстрее. Это был шанс. Не просто очередная положительная рецензия, а билет в другую лигу. Возможность поставить свой ресторан в один ряд с лучшими заведениями не только города, но, возможно, и страны. Он мысленно прокручивал возможное меню, представлял, как тот или иной вкус может поразить избалованного гурмана. Эта мысленная жвачка была для него привычной, почти навязчивой. Ресторан был не просто бизнесом. Это была его крепость, его наследие, его оправдание перед самим собой за все те годы борьбы, сомнений и бессонных ночей.
Он вышел из душа, насухо вытерся грубым полотенцем и начал одеваться. Процесс облачения в свой «доспех» – идеально отглаженную белую рубашку, темные брюки, жилет – был для него ритуалом, настраивающим на нужный лад. Он не просто одевался, он входил в роль. Роль хозяина, лидера, человека, который держит все под контролем.
Когда он вышел из гардеробной, завязывая галстук, Лика уже сидела на кровати. Она смотрела в окно, завернувшись в одеяло, и ее поза показалась ему удивительно беззащитной.
«Доброе утро», – сказал он, подходя к кровати и наклоняясь, чтобы поцеловать ее в макушку. От нее пахло сном и дорогим, нежным кремом с ароматом пиона.
«Доброе… – ее голос был хриплым от сна. Она потянулась, как котенок, и улыбнулась ему. – Как самочувствие?»
«Как после боя, но живой, – ухмыльнулся он. – А ты?»
«Я почти не пила, помнишь? У меня же вчера с утра была мигрень». Она поморщилась, вспоминая. «Да и в целом… как-то устала».
Он кивнул, уже мысленно составляя список дел на день. «Понятно. Отдохни сегодня. Никуда не ходи».
Легкая тень пробежала по ее лицу. «Жень, а мы не могли бы… я не знаю… поехать куда-нибудь на выходные? Просто так. В лес, на озеро. Последнее время мы только и делаем, что работаем. Вернее, работаешь ты, а я… жду».
Он замер на полпути к туалетному столику, где лежали его часы. «Лик, ты же знаешь, какая сейчас пора. Полтораков. Это же… – он развел руками, пытаясь найти слова, чтобы объяснить масштаб. – Это же Полтораков. После его визита мы сможем позволить себе любой отдых. Поедем в ту же Италию, как и хотели».
«Я знаю, – она вздохнула и откинулась на подушки. – Просто мне иногда кажется, что мы живем в режиме ожидания какого-то прекрасного будущего, а настоящее… настоящее куда-то утекает сквозь пальцы».
Он подошел, сел на край кровати и взял ее руку. Ее пальцы были тонкими и холодными. «Милая, это временно. Я строю для нас будущее. Для нас. Чтобы у нас все было. Чтобы ты ни в чем не нуждалась».
«Я и так ни в чем не нуждаюсь, Женя, – тихо сказала она. – Мне не хватает тебя. Обычных вечеров. Разговоров не только о ресторане и поставщиках».
Он сжал ее пальцы. Внутри него что-то екнуло – знакомое чувство вины, которое он обычно глушил работой. «Я понимаю. Честно. Давай как только все утрясется с этим визитом, я весь твой. Обещаю».
Она посмотрела на него, и в ее серых глазах он прочитал смесь любви, усталости и легкой грусти. Она знала, что это «как только» может растянуться на месяцы. Так уже бывало не раз.
Аудитория пахла мелом, старыми книгами и едва уловимым ароматом чьих-то духов, смешавшимся с запахом мокрых пальто — на улице с утра моросило. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь высокое, почти до потолка, готическое окно, выхватывал из полумрака облачко пыли, танцующее в такт монотонному голосу преподавателя.
Настя сидела, подперев ладонью подбородок, и старалась не смотреть на часы. Последняя пара по истории искусств всегда казалась ей бесконечной. Особенно сегодня, когда за окном был настоящий осенний день — ветреный, прохладный, зовущий гулять по лужам в ярких резиновых сапогах, а не сидеть в душной аудитории, слушая о творческих муках Микеланджело.
Она украдкой повернула голову, чтобы посмотреть на Давида. Он сидел через два ряда, развалясь на стуле, его длинные ноги в потрепанных кедах не помещались под столом. Он смотрел не на лектора, а в окно, и его красивое, с резкими, почти скульптурными чертами лицо было отрешенным и немного угрюмым. Он отстукивал какой-то нервный ритм ручкой по колену, и Настя почувствовала знакомое замирание сердца. Он был таким невероятным. Таким… другим. Не таким, как все эти пацанчики из ее группы, озабоченные только тем, чтобы списать и поскорее смыться в общагу.
Они были вместе уже полгода. Полгода страстных встреч, долгих прогулок за руку, ночных разговоров по телефону и таких же страстных ссор. Давид был собственником. Сильным, почти диким. Сначала это льстило ей, заставляло чувствовать себя желанной, единственной, защищенной. Но в последнее время его ревность начала приобретать какие-то уродливые, пугающие формы. Он мог на ровном месте устроить сцену, если видел, что она улыбнулась кому-то из однокурсников. Мог часами не отвечать на сообщения, а потом появиться под ее окнами с синяками под глазами, говоря, что просто «гулял и думал».
Последний раз они ссорились неделю назад, после вечеринки у Жени. Она просто потанцевала с каким-то парнем из колледжа — чисто дружески, в большой компании. Давид весь вечер просидел в углу, мрачный, как туча, а потом, когда они уезжали, устроил ей истерику в машине. Говорил гадости, кричал. Она тогда расплакалась, а он, увидев ее слезы, тут же раскаялся, умолял о прощении, говорил, что не может себя контролировать, когда видит, что кто-то смотрит на нее. Что он просто слишком сильно ее любит. И она простила. Как всегда.
Мысль об этом заставила ее нахмуриться. Она снова посмотрела на него. Сегодня он был особенно мрачным. Что случилось на этот раз? Может, она вчера слишком долго лайкала чьи-то фото в инстаграме? Или слишком оживленно болтала с кем-то в коридоре?
Звонок с пары прозвучал, как гонг на ринге, возвещающий начало боя. Студенты дружно, с грохотом отодвигающих стульев, ринулись к выходу. Настя медленно собрала свои вещи — планшет, блокноты, разноцветные ручки. Она надеялась, что Давид подойдет, обнимет ее, скажет что-нибудь ласковое, и они пойдут пить кофе в их любимое кафе через дорогу.
Он подошел. Но не для того, чтобы обнять.
«Ты что, с Костиным сегодня так оживленно обсуждала проект?» — его голос был тихим, но в нем звенела сталь. Он стоял над ней, заслоняя собой свет от окна, и его лицо было искажено нехорошей, подозрительной улыбкой.
Настя вздохнула. Опять. «Давид, мы просто обсуждали задание. У нас же в пятницу презентация».
«Презентацию можно обсуждать без таких томных взглядов, — он фыркнул. — Я же видел, как ты на него смотрела. Как будто он шедевр какой-то, а не заурядный ботан в потрепанном свитере».
«Давид, хватит, — она попыталась пройти мимо него, но он преградил ей путь. — Это смешно. У меня с ним чисто рабочие отношения».
«Рабочие? — он рассмеялся, и этот смех был резким, неприятным. — Ага, я знаю эти «рабочие отношения». Следующее, что я услышу, это то, что вам нужно встретиться вечером в библиотеке, чтобы «поработать»».
В аудитории уже никого не осталось, кроме них. Тишина, воцарившаяся после шумного потока студентов, была зловещей. Настя почувствовала, как у нее закипает кровь. Она устала от этих беспочвенных обвинений. Устала постоянно оправдываться.
«Знаешь что, Давид? Мне надоело. Надоело постоянно доказывать тебе, что ты для меня единственный. Я не могу так жить, я не могу дышать свободно, потому что ты в каждой моей улыбке видишь повод для скандала!»
Ее голос прозвучал громче, чем она планировала, и эхом отозвался в пустой аудитории. Давид смотрел на нее, и его глаза потемнели. В них вспыхнул тот самый огонь, который она научилась бояться.
«Ага, значит, я уже тебе мешаю дышать? — он шагнул к ней ближе. Она почувствовала исходящее от него напряжение, как от натянутой струны. — Может, тебе нужен кто-то, кто будет поменьше меня обращать на тебя внимание? Кто будет позволять тебе флиртовать с кем попало?»
«Я ни с кем не флиртую! Ты сходишь с ума!»
«Я схожу с ума? — он крикнул, и его голос сорвался. — Я схожу с ума от того, что вижу, как на тебя смотрят другие мужики! А ты… ты это поощряешь! Ты любишь это внимание!»
Он схватил ее за руку выше локтя. Не больно, но достаточно твердо, чтобы она не могла вырваться.
«Давид, отпусти!» — ее собственный голос стал визгливым от страха и ярости.
«Нет, ты мне все объяснишь. Сейчас. Объяснишь, что у вас с этим Костиным».
В этот момент дверь в аудиторию скрипнула, и на пороге появился староста их группы, Сергей. «Ребята, вы тут? Преподу ключ от…» — он замолчал, увидев их. Его взгляд скользнул по напряженной позе Давида, по ее испуганному лицу. «Все в порядке?»
Давид медленно, с явной неохотой, отпустил ее руку. «Все в порядке, — сквозь зубы процедил он. — Мы просто обсуждали кое-что».
Сергей кивнул, но в его глазах читалось непонимание и легкое осуждение. «Ладно… тогда я потом». Он быстро ретировался, прикрыв за собой дверь.
Настя воспользовалась моментом. Она схватила свою сумку и, не глядя на Давида, бросилась к выходу.
«Настя! Стой!» — он крикнул ей вслед.
Но она не остановилась. Она вылетела из аудитории в длинный, пустой коридор. Ее сердце бешено колотилось, в глазах стояли слезы обиды и гнева. Как он смеет? Как он смеет так с ней обращаться? Прилюдно устраивать сцены, хватать ее за руки, унижать своими подозрениями?