По жизни Марина была достаточно неудачливой. Надеть трусы наизнанку, забыть поменять прокладку, не добрать по одному баллу по трём предметам или три балла по одному предмету, чтобы поступить на бюджет в СПбГУ, разбить чашку, наступить матери на ногу, сжечь отцовскую рубашку — это хоть каждый день. Но один раз Марина поняла, что неудача завела её слишком далеко.
Она забеременела.
Нет, «забеременела» в её понимании звучало слишком обдуманно и осознанно, целенаправленно и желанно. Она «залетела». Залетела, будучи пьяной, на выпускном, с синей корочкой в руках — с единственной четвёркой по английскому языку, конечно же, в порванном белом платье, которое в ателье так и не успели укоротить в срок и весь вечер Марина запиналась о подол, пока от раздражения не дёрнула юбку, а та не затрещала. Выпила она, конечно, немного, но достаточно для того, чтобы согласиться на секс с человеком, которого не представляла рядом с собой. Согласилась, потому что подумала, что дальше ничего не будет. Это выпускной, он на один день. Платье это порванное потом никто не увидит. Аттестат тоже. Бутылки шампанского, которое одиннадцатиклассники притащили за пазухой, тем более. Все обо всём забудут. Так выпускные и проходят.
Но Марина же была неудачницей.
Утром не вспоминала эйфоричный вечер, салют, при котором Стас прижался к ней, отсутствие какой-либо защиты. Мысли только одни: «Мне восемнадцать, и дальше я свободна».
Через два месяца лета, когда живот приобрёл форму и Марина познала все симптомы токсикоза, она поняла — она была неудачницей, но не дурой — какую ошибку допустила. Ей стало страшно, что она забеременела, стало страшно, что это случилось под действием алкоголя, стало страшно, что ребёнок — сгусток пока ещё не оформившихся клеток у неё в животе — принадлежит человеку, которого она даже не любит, на которого не смотрит с симпатией, о котором и не вспоминала! И о котором вспомнила, по одной детали ниже пояса — на нём ничего не было.
Она рыдала, её тошнило, она обзывала себя идиоткой, раз позволила всему этому случиться, била себя по щекам, пока не пришла мать. Та всё поняла. Как-то уцепилась взглядом за тест с полосками. Теперь обзывала вместо Марины саму Марину — облегчила ей задачу. Один раз ударила, а потом спросила:
— Что делать будешь, дура?
Марина не знала. Хотелось только убежать. Или пойти на кухню, к дощечке с ножами и сделать… сделать что-то очень страшное с собой и с ребёнком внутри.
Нет, она не хотела этого. Пусть даже не по своей воле — не совсем своей воле — она не могла так поступить.
Марина обняла живот и повесила голову.
Она слышала там сердце. Самое настоящее, живое, бьющееся в её руки и в отголосках называющее мамой.
— Знаешь хоть кто?
Марина быстро замигала и закивала. Знать знала. Даже контакт ещё сохранился. Даже группа в телеграмме ещё сохранилась.
Вот так новость будет, если об этом кто-то узнает… Неудачница залетела на выпускном.
Там и пойти учиться никуда нельзя, потом всё равно уходить, за ребёнком следить — зачем начинать? Только хуже будет. Можно потом начать, когда в садик ходить будет… Материнство — это, конечно, не конец света, пережить можно. Время только нужно, совсем чуть-чуть.
— Звони ему, пусть шлёт деньги на аборт. Я за это платить не буду.
Марина перестала шмыгать носом и подняла красные глаза, поглаживая живот.
— Чего вылупилась?
«Зачем же аборт?» — хотелось спросить ей. Это же живое существо. Куда его убивать? Но мать всё по взгляду поняла, продолжила орать, а Марина только сжала вокруг живота руки, чтобы ничего не ударило, ничего не прилетело от разъярённой бестии.
Вердикт короток и ясен: либо аборт, либо Марина валит к своему хахалю, и они живут как хотят. Такие дети в их семье не нужны.
«Какие дети?» — Марина думала, что речь о ней. Она же сама ещё была ребёнком, но мать этого не понимала.
Никакой свободы, никакой учёбы за родительский счёт — такую сумму Марине никогда не поднять, а родители специально откладывали. Откладывали, откладывали, и горделиво говорили, что дочка пойдёт, за все прошлые поколения отучится. Не отучится. Им только похвастаться надо было, что сами её когда-то из материнского пуза не вырезали... а мать и рада напоминать: «Это я оставила. Не ты осталась, поняла?»
Дочь собрала свои вещи и позвонила Стасу. Единственному человеку, которому могла. Которому вообще могла что-то сказать, ведь он знает.
Хотела сказать, что она неудачница, что всё как всегда: разбитая тарелка из французского сервиза, единственная обугленная фотография прадеда, фамильная шкатулка, которую она выкинула из окна десятого этажа… Нет, это другие два слова:
— Стас… я, это я — Марина, я… после выпускного. Я беремена.
Стас ничего не говорил, только тяжелее стал дышать. Будто обдумал услышанное, переварил. Он мог бросить трубку и заблокировать Марину, и тогда бы ей ничего не осталось, но он выдохнул и сказал: «Приезжай». Скинул адрес. Деньги у Марины на карточке ещё родительской остались. Позволила себе взять такси.
Ни мать, ни отец с ней даже не попрощались.
И порванное платье, и синий аттестат, и все восемнадцать лет — остались в отчем доме, а сама Марина нет.