1. Долгий сон
Впервые в моей долгой, беспросветной жизни я столкнулся с чем-то, что не мог контролировать. Эта человеческая девушка... Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной снаружи. Но внутри бушевала сила, столь же дикая и неукротимая, как сама Бездна. И это сводило меня с ума.
Мои планы были просты и ясны. Вернуть мой народ, народ Бездны, на поверхность. Отвоевать землю, что по праву принадлежала нам до того, как люди загнали нас в подземелье. Всё шло своим чередом. Я был так близок...
А потом появилась она. И я не смог уйти из Академии. Не смог оставить её там, среди этих жалких людей. Я всё тянул и тянул с финальным этапом. Что в ней такого? Она была обычной. Совершенно обычной. Но из‑за неё во мне пробуждалось что‑то чужое, неподвластное.
Страх в её глазах, когда она поняла, кто я… Это ранило. Она даже не догадывалась, что я не Избранный, что я вообще являюсь кем‑то совершенно иным.
Из‑за страха и оцепенения она даже не заметила, как земля разверзается у неё за спиной.
Я не хотел, чтобы она пострадала. Я пытался держать дистанцию, но сам же раз за разом нарушал собственные правила. И тогда я всё же решил оставить её. Дал согласие Совету Высших на захват первых территорий. Я стоял и смотрел, как эта отчаянная девчонка сражается, пока другие лишь оттягивали свою неминуемую гибель.
А потом всё рухнуло. Она сломалась из-за этого рыжего недоразумения. Почему он был ей так дорог? И почему даже сейчас, когда его нет, мысль о нём вызывает во мне такое раздражение?
— Не смей, — раздался ядовитый голос. — Ты уже нарушил все возможные законы, притащив эту человеческую девку сюда!
Моя мать. Женщина, что породила меня, так и не научилась держать язык за зубами. Её белые, как лунный свет, волосы струились по плечам, а традиционные одежды придавали ей холодный, неприступный вид. Мне хватило одного взгляда, чтобы она сжалась и отступила к стене, сложенной из чёрного, отполированного камня.
Энни не приходила в себя уже больше недели. Я знал, что нельзя связывать её сущность с моей, хотя уже сделал это однажды, дав ей свою кровь для перерождения. Зачем? Я и сам не знал. Отгонял эти мысли, но, увидев её руки, покрытые чёрными, как смоль, венами, я больше не мог закрывать на это глаза.
Не глядя на мать, я провёл лезвием по ладони и сжал кулак над хрустальным стаканом, снова проливая свою кровь для неё. Выбора не оставалось.
— Что в ней такого? — не унималась мать, её голос был шипением змеи. — Она чужачка! Она враг!
— Если бы я знал, — горько усмехнулся я, опускаясь на край кровати, где лежала Энни.
Её лицо было бледным, как полотно. Отсутствие солнечного света и глубокая рана на голове делали своё дело. Белое платье, в которое её облачили слуги, странным образом ей шло, делая её ещё более беззащитной.
Она не восстанавливалась. В ней напрочь отсутствовала регенерация. Неужели всё, что она получила от тумана и моей крови — лишь жажда убийств и этот отвратительный, взрывной характер? Я ожидал не меньше, чем одну из моих собственных способностей — исцеление. Может, она и вправду безнадёжна? Может вообще стоит выбросить её из головы и забыть?
Я осторожно провёл пальцем по её щеке. Кожа всё ещё была тёплой. Она всё ещё держалась. Мои силы исцеления больше не работали на ней. Оставалось только одно.
Я приподнял её голову, надавил на челюсть, заставляя безвольный рот приоткрыться, и влил ей свою тёмную, густую кровь.
Мать, бормоча проклятия, наконец вышла из покоев. А я остался сидеть рядом, наблюдая, не дрогнет ли веко, не шевельнутся ли пальцы. Ожидая. Всегда ожидая.
Зачем? Вопрос, который я задавал себе снова и снова. Зачем мне бороться за жизнь этого хрупкого человеческого существа? Зачем рисковать всем, сплетая наши сущности — мою, древнюю и тёмную, с её, юной и хаотичной — воедино? Это было безумием. Нарушением всех законов, которые я сам же и устанавливал.
И всё же...
Я склонился над ложем. Мои пальцы едва касались прохладной кожи её запястья, где под поверхностью пульсировала кровь. На её лице не было ни силы, ни того дикого огня, что сводил меня с ума. Лишь уязвимость — и что‑то ещё. Я не мог подобрать этому названия, но оно заставляло что‑то сжиматься в глубине моей собственной, давно окаменевшей сущности.
Ответа не было. Лишь тихий, настойчивый шепот, исходящий не из разума, а из чего-то более глубокого, чего-то, что я в себе давно подавил.
Я наклонился ниже и легонько коснулся её лба губами. Жест был странным, непривычным, лишённым всякого смысла.
Не решаясь больше смотреть на её бледное лицо, я выпрямился и, не оглядываясь, покинул покои. Каменная дверь с глухим стуком закрылась за мной, отделяя меня от неё.
Отныне всё было в её руках. Я дал ей шанс — свой яд и своё исцеление, свою силу и своё проклятие. Если в этой девушке, в этом хаосе из плоти и духа, горела искра настоящей воли к жизни, она должна была бороться. Бороться сама.
2. Слуга
Что есть смерть? Тишина? Покой? Или вот это — бесконечная, густая тьма, в которой нет ни дна, ни поверхности, лишь тянущее вниз безмолвие? Если это она, то, выходит, святая богиня отвернулась от меня. Не пустила в свои сияющие земли.
Я не существовала. Я была тяжёлым, пульсирующим комком боли. Каждый мускул, каждая жила горели изнутри, словно по ним разлили раскалённую кислоту. Жажда выжигала горло, но было не до неё. Гораздо страшнее была душевная боль — тупая, ноющая, безымянная. Отчего? Что я потеряла? Что оставила там, в мире света и звуков, что теперь заставляло мою бестелесную душу метаться и сжиматься от тоски?
Я пыталась собраться. Собрать разлетевшиеся осколки сознания воедино, заставить веки дрогнуть, но они были слишком тяжëлыми. Моё тело, если оно ещё было моим, лежало неподвижным грузом — якорем, державшим меня в этой пустоте.
Единственным доказательством, что время всё ещё течёт, были запахи. Они приходили и уходили. Иногда это был запах старого камня и пороха. Иногда — что-то иное, тёплое, живое, но оттого ещё более чужое. Реже я чувствовала прикосновение. Чьи-то руки, осторожные и твёрдые, гладили мои волосы. А в тишине, пробиваясь сквозь толщу моего небытия, доносился шёпот. Настойчивый, полный отчаяния. Кто-то звал меня. Кто-то просил вернуться.
И я мысленно молила его остановиться. Оставить меня в покое. Позволить этой тьме наконец поглотить меня целиком.
Моё сознание уплывало всё дальше, теряя последние связи с тяжёлой, болезненной оболочкой, что звалась телом. Я стала лёгкой, невесомой — призраком в собственном забытье. Я плыла сквозь бесконечный тёмный лес. Деревья здесь были необычными, сплетёнными из самой тьмы; их еловые ветви, острые и цепкие, обвивали мою обнажённую кожу, но не причиняли боли.
Здесь не было земли. Корни гигантских деревьев уходили в абсолютную черноту вниз, образуя зыбкую сеть, по которой можно было ступать, будто по упругому мху. Было тихо. Спокойно. Никакой боли, никакой тоски — лишь безмолвная, всепоглощающая свобода.
Я зацепилась за прочную ветку и устроилась на ней, ощущая, как последние остатки тяжести покидают меня. Наконец-то покой.
Но вдалеке, в самой гуще теней, мерцало нечто. Оно манило к себе теплом, таким знакомым и родным, что в моей призрачной груди вспыхнула жгучая потребность дотронуться до него. Я оттолкнулась от ветки и полетела, мысленно рассекая прохладный, кристально чистый воздух.
И тогда я услышала смех. Тёплый, раскатистый, бархатный. Он наполнял всё пространство, и я сама, не в силах сдержаться, засмеялась в ответ, ускоряясь.
— Тебе нельзя сюда, — прозвучал голос строго. Он шёл отовсюду и ниоткуда, беззвучный и в то же время ясный.
Я воспротивилась. Желание достичь того светящегося существа стало единственной целью. Я рванула вперёд.
И тут что-то обожгло моё горло. Не огнём, а густой, удушающей тяжестью, что влилась в меня, сковывая и тяня вниз. Я начала падать.
— Нет! — моë шипение было беззвучным.
Я камнем проваливалась сквозь сеть корней. Они расступились, чтобы принять меня, и тут же сомкнулись, опутав моё эфирное тело тысячью колючих пут. Они сжимались, впивались, пригвождая к невидимой тверди. Дыхание перехватило. Я пыталась вырваться, умоляла, но корни лишь затягивались туже, возвращая меня в боль. Свобода оказалась миражом.
Меня с силой швырнуло назад — в тяжесть, в боль, в плотские оковы. Я судорожно вздохнула, и лёгкие обожгло тяжелым воздухом. Глаза сами распахнулись, уставившись в идеально гладкий, чёрный камень потолка.
Первая мысль была туманной и простой: где я?
Вторая пришла вместе с ощущениями. Во рту стоял странный, металлический привкус, горький и живой. Он будоражил всё внутри, заставляя нервы плясать. Внизу живота скрутился тугой, горячий комок, и по телу разлилось щекочущее, тревожное тепло.
Я медленно повернула голову, осматриваясь. Комната, если это можно было назвать комнатой, была высечена из камня. Ни окон, лишь голые, отполированные стены, освещённые трепещущим светом факелов. Я лежала на широкой постели, облачённая в тонкое, почти прозрачное платье на тонких лямках. Сверху было накинуто одеяло из странной, скользкой и переливающейся ткани чёрного цвета. Я попыталась приподняться на локтях, но тело было ватным, лишённым сил.
Это было подземелье. Пещера.
И тогда воспоминания ударили обрывками, как обломки стекла. Тупая боль в висках сменилась острой, раздирающей агонией в груди. Дыра. В ней зияла пустота, которую ничем нельзя было заполнить.
Келен. Мой бедный, веснушчатый Келен. Мёртв. И это я его убила. Не пулей, не ножом — своей медлительностью, своим упрямством, своим проклятым присутствием. Если бы я не была рядом... если бы главнокомандующий не поставил его со мной в пару... Он бы жил. Во мне поднялся немой, душащий вой. Я впилась зубами в собственную руку, пытаясь заглушить его, подавить, но боль вырывалась наружу тихим, надрывным стоном.
Следующая вспышка памяти была ещё яснее и оттого страшнее. Айз. Его голос, рычащий на том чужом языке. Монстр, послушно отступающий по его приказу. Он был одним из них. Не солдатом, не пешкой. Чем-то большим. И это он... это из-за него я провалилась под землю. Он привёл меня сюда.
Вот где он пропадал. Вот почему он всегда был таким холодным, таким отстранённым. Он был врагом. Лживым, расчётливым ублюдком, который играл со мной, как кошка с мышкой. И, возможно, это он призвал того монстра, что убил моего друга.
Я с силой сбросила с себя скользкое одеяло. Тонкая ткань платья вызывающе облегала тело, и после грубой военной формы его откровенность казалась оскорбительной, очередным унижением.
Ярость — густая, чёрная и обжигающая — стала единственным топливом, что заставило мои ослабевшие мышцы подчиниться. Я свесила босые ноги с кровати, и ступни коснулись ледяного, отполированного до зеркального блеска пола. Холод пронзил кожу, но не смог погасить внутренний пожар.
Сейчас. Сейчас же я найду его. Вырву у него ответы. За что? За что он уничтожил всё, что мне было дорого? Ненависть к Айзу была слепой и всепоглощающей. Удобной. В ней можно было утонуть, чтобы не видеть другого, более страшного монстра — своё собственное отражение. Потому что я знала. Я знала, что тоже виновна. Я бросила Рыжика одного, увлёкшись своей мнимой героической миссией.