Глава 1. Будешь наказана
Шаги. Неторопливые, уверенные, Он идет из темноты на свет.
Ко мне.
Сцена залита лучами софитов, рампы ослепляют, Шопен из под моих пальцев выходит вспыльчивый, агрессивный, местами злобный — до минорный этюд, названный революционным, подчиняет себе весь зал.
Весь зал!
Но не Его, Он нагло поднимается на сцену — дьявол во плоти в лучах софитов — и на глазах у изумленной публики прерывает мою игру:
— Вышла фальшь.
***
Словно в гипнозе встаю, опустив низко голову. Изумленная публика смотрит на сцену, я вижу первые ряды…
— Будешь наказана. Задери юбку.
Своей громадной фигурой словно отделяет меня от публики, словно в мире существуем только Я и Он.
Встаю.
— Спиной.
Все рушится, меняется, занавес из темно-красного становится пурпурно-бордовым. Ноги не слушаются, я поворачиваюсь.
На меня смотрит весь зал.
А в его руках плеть.
— Считаю до трех. Раз.
Испуганно сглатываю, руки не слушаются, тело начинает трястись.
Я пианистка! Стыд подступает к горлу, вот-вот расплачусь. Сотни.. даже тысячи зрителей… камеры, съемка…
Что он творит, как исправить позор…
— Два.
Поигрывает плетью, ударяет лентами о ладонь и жаждет моей боли. Моего унижения, позора, стыда и согласия с Ним, с его властью, с его похотью.
Закрываю глаза, жмурюсь и громко — на весь концертный зал, на весь мир, говорю уверенное:
— НЕТ!
***
Мы оказываемся в классе с огромным роялем, он достает из моего шкафчика серебристый скотч и с характерным звуком отматывает, отрезает.
Сккрррр! И клейкая лента схватывает мои запястья за спиной.
Еще кусок — мне на рот, поверх второй, чтобы точно не смогла издать звука.
— Готова к порке?
Разворачивает спиной, принудительно задирает юбку, обнаженной кожей ягодиц чувствую холодок. Он проводит ладонью, гладкой ухоженной кожей дорогого мужчины — вздрагиваю, сжимаюсь, но внутри ощущаю несвойственный мне покой.
Почему это, что со мной?
И резкий удар.
Давлю крик внутри, спина нервно вздрагивает, плечи дергаются, но сладкое послевкусие от плети рождает в груди тепло.
— Ровно стой.
Его рука крепко схватывает меня за плечо, принуждая встать так, как ему нужно. Связанные руки больно упираются в поясницу, стоять ровно тяжело.
Но я терплю.
Ленты плети касаются ягодиц, игриво пляшут, щекочут. Пока временное затишье, я пытаюсь взять спокойный вдох… Но он обрывается на середине…
Новый удар.
Рукой.
Ладонью — ухоженной, с нежной кожей, красивой ладонью потомственного музыканта-дирижера.
Молодой парень. Я старше, но сейчас — плевать.
Боль от шлепка распространяется по всему телу и находит отклик в самых потаенных уголках души.
— Ммм, — срывается с губ протяжное.
— Терпи. Заслужила.
— Ммм, — не выдерживаю, новый шлепок.
— Теперь надолго забудешь что такое фальшь, — в его голосе слышна сладкая удовлетворенность от угрозы. Испугавшись, я поворачиваюсь.
Нет!!!
В его руках крюк — стальной, с увесистым на конце шариком, он держит его в руке и неспеша идет ко мне.
Все внутри сжимается, хоть я и связана — разворачиваюсь и со спущенными колготками, в сценической концертной одежде, порываюсь бежать. Туфли предательски обрастают высокими каблуками и я лечу на холодный пол…
… боль от падения кажется ненастоящей, но настоящим — его тяжелый взгляд, он сковывает меня посильнее скотча, лишает воли.
— Мало наказал? Еще захотела?
Подминает под себя, давит на поясницу, вдавливает щекой в пол и усаживается сзади. Моя обнаженная попа прямо перед ним, руки связаны, я полностью в его власти.
Плеть. И крюк. Что коснется первым?
— Жестоко накажу. Но предоставлю тебе выбор, — руками касается ягодиц, с силой сжимает, разводит в стороны, жмет, сдавливая пальцами.
Выбор… Какой…
— Я сохраню твою целку, для особого случая. Трахать буду извращенно. Нравится так, а, моя пианистка? Или особый случай — уже сейчас?
Большим пальцем трогает меня там, где еще никто и никогда на свете — влажная плотно-сомкнутая дырочка, киска, которую я берегу.
Которую я — еще никому.
— Ммм, — начинаю протестовать усиленно, пробую встать, опираюсь на коленки, отчего еще сильнее оттопыривается попа. Рот заклеен, от усилия еле дышу через нос.
— Послушная мамина дочка готова рвать... — он трогает меня сзади, — чтобы сберечь целку, — в голосе ощущаю сладостную хрипотцу.
Изо всех сил пытаюсь сказать, что — нет, я не позволю! Ни то! Ни другое! Но его жадные слова опережают:
— Что же, противоестественно хочешь… — шлепает размашисто, так, что вздрагиваю, покрываюсь мурашками от страха, а в самом низу живота начинает нарастать волна.
От усилий и недостатка воздуха голова начинает кружиться, пол вращается с потолком, но я отчетливо слышу его слова:
— … сладенькая какая. Сейчас порву.
Глава 2. Возбужденно
Просыпаюсь в липком поту от ночного кошмара.
Приснится же такое… Вот это сон! Гоню его, пытаюсь забыть, но не выходит, возбужденное тело требует продолжения, яркого огня.
Это всего лишь сон! Намереваюсь открыть глаза, тянусь, вытягиваю руки, жадно вдыхаю воздух…
… Утренний кофе, мама жарит яичницу, аромат долетает до моих ноздрей и противно щекочет.
Ненавижу яйцо!
Не открывая глаз переворачиваюсь, плотнее запахиваюсь в одеяло и касаюсь себя там. Внизу. Между ног.
Мама думает я сплю и сейчас точно не потревожит, так что у меня есть пара минут.
Резко натягиваю трусики вверх, ткань больно врезается в теплые ото сна губки и заставляет инстинктивно сжаться.
Вдох.
Полоска ткани больно вжимается между ног, трёт и давит, в мозгу все продолжает вертеться эротический сон с нашим новом дирижером в главной роли.
Нет! В топку!
Подумаю о другом.
В голове вспыхивает недавно просмотренный ролик - мужчина в черном латексе, голая девушка, связанная, поставленная раком. И рядом стальной железный крюк для понятных целей. Пока ещё не в ней, но в руке Хозяина, она видит и понимает - ещё пара секунд и…
Выдох-вдох. Короткий, судорожный…
Бугорок пульсирует, лоно сжимается, плотнее жмурю глаза и вижу себя закованной, связанной. И рядом толстенный крюк. Он уже холодит ягодицы, касается, в ушах эхом проносятся слова Хозяина, брошенные рабыне:
“Подставляй жопу, тогда целку не трону”.
Я бы подставила, деваться некуда, хоть и не в моем характере плестись на поводу.
Клитор, налитый кровью, заставляет бедра волнообразно двигаться, вожусь в кровати, еложу ногами по простыне. Хочу рвано вздохнуть, но тихо сглатываю, сжимаю челюсти, горло напрягается, из него рвется стон полный боли, сладкого извращения. Рот корежит немой крик.
Больно.
Но… Безумно сладко, пульсация жжет неистово, ткань врезается в мягкие губки и пережимает клитор. Всасываю воздух по грамму сквозь плотно сомкнутые губы, цежу по микро дозам, как наркотик. Для ускорения касаюсь пальцем теплого влажного бугорка и сильно жму.
Еще нет.
Аккорд незавершенности больно сдавливает тело — как вчерашняя ошибка — случайная помарка во время игры, задела пальцем бемоль, фальшь была слышна всему оркестру. На меня выразительно посмотрел наш новый дирижер…
Его глаза жесткие, внимательные, чересчур наглые для его двадцати трех — как липкая грязь, пристали ко мне. Теперь не отмыться.
Закрываю глаза, передо мной — Он, только в образе Хозяина из жесткого порно фильма. Сон так и не идет из головы — Он держит в руках плеть и публично ругает за простую ошибку.
Плеть и анальный крюк в руках холеного молодого дирижера.
Порочно. Грязно. Возбуждающе.
Сглатываю. Волна накатывает, лоно сжимается в бурном экстазе, в ушах отчетливо долбит фальшивый бас. И он, наконец, расцветает в верный аккорд, правильный — мягкие иголки уже заставляют конвульсивно сжиматься, еще одна яркая нота, одна молния и…
— Возишься. Уже проснулась? Вставай! Время уже… Опоздаешь.
Мать.
Сладость сворачивается фальшивым бемолем и скатывается вниз, так и не взойдя на вершину. Гаснет в тысячи звуках серых будничных дней.
***
— Встаю, мам. С добрым утром.
— Слышу, давно проснулась. Чего лежишь в постели, не встаешь?
— Я не лежу, мам. Спала.
— Не ври матери. Вставать надо рано утром, не зря говорят кто рано встает, тому…
Закрываюсь в ванной и включаю воду. Мать не понимает почему я рано утром отправляюсь в душ. И придя с работы — поздно вечером.
“Как утка плещешься” — вечно кинет недовольное. Пропускаю мимо ушей, хоть и иногда обида сжимает так, что хочется высказаться. Но меня воспитали правильно. Маме грубить нельзя.
Даже если мне тридцать пять.
Жесткая струя душа давно не удовлетворяет. Переключаю на тропический, сверху, согревающий водопад льется мне на голову. В руке крепко сжимаю зубную щетку и направляю головкой вниз. Касаюсь грубой щетиной клитора и разрешаю стону выйти наружу. Шум воды и стекло спрячут его от мамы, это проверено временем уже не раз.
Упираюсь руками в стеклянную стену, лоно пульсирует, под коленками становится ватно, пальцами ног перебираю стоя в скользкой душевой.
Еще минуту. И выйду.
Зубная щетка выскальзывает из ослабевших пальцев, падает в ванну. Закрыв глаза глубоко дышу, пульсирую всем телом. В животе сладостно разливается тепло.
Хорошо.
Распахиваю стеклянную дверь, включаю вентилятор и судорожно глотаю воздух. Звук вентилятора слышен в коридоре, его мама отчетливо слышит, стучит мне в дверь:
— Ты долго плескаться будешь? Завтрак уже готов. Я накрыла. Давай выходи!
Кутаюсь в полотенце и быстренько выхожу из ванны. Мама права, время полвосьмого, мне на репетицию к девяти.
Глава 3. Со мной нельзя!
Ныряю в туфли на устойчивом каблуке — мама требует выглядеть элегантно, накидываю пальто и иду по утренней прохладе. Ноги неприятно щиплет холодок, стопы скользят внутри туфель, терпеть не могу капрон, и ходить бы по-простому — в джинсах и кедах, но я сама хочу выглядеть красиво.
Поэтому туфли, колготки и юбка до колен. Плиссе, это выгодно подчеркивает фигуру, и блуза — шифон, легкая, длинный свободный рукав, книзу собранный на резинку, чтобы играть было удобно.
И легкий шарф. Кутаю шею, чтобы не подхватить простуду и не лечиться банками, их ставит мама.
— Доброе утро, Луиза.
— Здравствуйте.
— Вы сегодня первая. Возьмите ключи, вам сто второй?
— Да, как всегда. Мне нужно разыграться, я пришла пораньше, — бегло смотрю на часы, время уже около девяти. По идее должен уже хоть кто-то прийти, но наши вечно опаздывают. Пунктуальность — на нуле. Да еще и новый дирижер…
Я голосовала против.
Когда нам объявили, что теперь нами руководит юный пацан — племянник одного влиятельного человека — я тут же воспротивилась: в музыке ему не место!
Таким не место нигде! И меня поддержали все — первая скрипка, Алина, была вне себя от злости, а девочки виолончелистки правильно заметили, что такой молодой не сумеет подобрать репертуар.
Но день икс таки настал — вчера — новый дирижер преспокойненько пришел на работу. Элегантный холеный блондин, глаза — как мед, такие же болезненно-сладкие и если долго в них смотреть — становится приторно и начинает щипать в горле.
Будто я в бреду и пью мед.
Высокий, да еще и на дирижерском подиуме, он на всех смотрит свысока и, судя по заискивающему смеху барышень — он как луч света — проникает к ним в макушки. Он им одно слово — а барышни-виолончелистки в ответ услужливое хахаха.
Отвратно. Противно. Мерзко.
Открываю ключом, зал встречает утренней прохладой, сажусь за рояль. Надо бы Шнитке, но на душе полный Бетховен и далеко не “К Элизе”. Семнадцатая соната, она же Буря, хорошо передает мое состояние — депрессняк, загнанность в угол и жажду перемен.
Но это на душе.
В жизни у меня полная гармония: работа — любимое хобби, свой собственный дом, где уютно и тепло, мама всегда ждет меня с работы, утром провожает. Считаю такая жизнь — красота.
— О, ты уже здесь? — солистка Лера, худенькая скрипачка, — с утра пораньше? Не спится дома?
Не твое дело. Отстань.
— Ага. Не сплю.
— Понятненько, а я сегодня… — ее рот раздирает зевота, — на муже сверху задержалась. Вот. Это по секрету, пока никого нет.
Дверь распахивается настежь, главный по ударным в обнимку с первой скрипкой. Судя по ужимкам — ночь они провели вместе, и ничего, что у него есть жена.
Отворачиваюсь ото всех и начинаю Рахманинова, но не концерт, а сольное, свое. То, что я готовлю на конкурс, он уже скоро, если войти в число победителей — то на следующий этап я поеду в Нью-Йорк.
— О, до диез минорчик с утреца не греет душу, — это они в мой адрес, типа я заипала их депрессняком, — а че не Мурку с утречка?
Первые три аккорда и глухая, полная тишины, пауза. Не слушая коллег продолжаю дальше, вижу внутри себя океан и где-то вдалеке начинается буря, тайфун, который сметает все на пути.
Но на берегу пока тишина.
Продолжаю играть, перехожу на тихое пиано и звучу так, что даже шепот — меня громче. И медленно, закрыв глаза, на ощупь пальцами глажу клавиши и выжимаю их до самого дна. Рояль начинает звучать все больше форте, я погружаюсь в его глубину и извергаю фонтан музыкальных звуков. Бешеный водоворот, заставляющий рояль задрожать.
Тут даже не форте — уже фортиссимо, что намного громче. Я вхожу в неистовый раж, дыхания не хватает с безумной силой и глубиной брать аккорды, пальцы бегают со скоростью света, мне становится трудно дышать…
Отгремев, возвращаюсь к релаксирующему пиано и, погрузившись в свои мысли, заканчиваю.
Шуршащую болтовню коллег нарушают аплодисменты. Одиночные. Фигура замерла в двери не решившись войти.
Поворачиваю голову и напарываюсь как на штык, будто на что-то острое, на его взгляд — в мозгах пролетает абсолютно не к теме видео про Хозяина и металлический крюк.
Морщусь, смахиваю. Смотрю и щурю глаза.
— Вы восхитительны, Луиза! — он мелко хлопает в ладоши, посреди болтовни коллег такие аплодисменты — жалкая ерунда.
— Спасибо. Но не нужно лести, Роберт Альбертович.
— Можно просто Роберт.
— Нет. Нельзя.
Не собираюсь услужливо хихикать, как жалкие виолончелистки, или позволять ему переходить на ты.
Со мной нельзя!
Это я самой себе, как напоминание, чтобы не потакать свой природной мягкости характера. Чтобы не идти у кого-то на поводу.
Он смотрит на меня оценивающе, словно я — товар на витрине и он может меня купить. Смеряет взглядом сверху вниз, кожей чувствую, хоть и сижу к нему в профиль. Его взгляд болезненно жжет, обжигает повернутую к нему щеку, ухо, жар его глаз плавит.
Не выдерживаю, поворачиваюсь, ответно смотрю.
Ухмыляется, барабанит пальцами по косяку двери, с хлопком ее закрывает и решительно направляется ко мне.
Глава 4. Слишком сухо
— Сегодня начнем с Бетховена, — он опирается боком на рояль, бедром на сами клавиши, обводит собравшихся взглядом. Со стороны контрабаса послышалось обиженное “Еще не все пришли, давайте подождем”.
Видно же. Еще не все пришли.
Я бы поиграла соло, но его бедро перекрывает половину клавиш. Отпихиваю левой рукой, начинаю аккорд и касаюсь мизинцем, скорее даже ребром ладони его брюк — шершавой ткани, грубоватой, колючей.
Правая уверенно звучит, а слева — тишина. Бессловесно отпихиваю еще, толкаю, негодующе поднимаю глаза.
Глаза. Его чертовы два ослепляющих солнца смотрят на меня, словно выжигают пустыню там, где было мокро и зелено. И посмеиваются по-королевски уверенно, мол, ему можно все.
— Отойдите.
— Я вам мешаю?
— Что, не видите сами?
— Ни в коей мере.
— Надо быть слепым чтобы…
— Или глухим как Бетховен…— его мизинец касается моего уха, теплый, игривый и мягкий, — ...чтобы не услышать того, что я сказал:
— Бетховен, пятый концерт, с него, пожалуй, начнем, — не отходя, он словно в гонг ударяет в ладони, его голос подчиняет себе эхо большого зала.
“Начнем”.
Болтовня сменилась на постанывания скрипок, ищущих нужный строй. Ряд стульев пока еще пустует.
— Еще многих нет, — слышу недовольное, — мы не настроились, подождите… Не все же так быстро… Я еще не проснулся…многие вообще еще спят!
Наконец! Народ начал бунтовать против нового дирижера, решившего все делать так, как ему хочется. Это не дирижерской палкой на госэкзамене махать, это — оркестр, где к каждому музыканту нужно искать подход.
Роберт нетерпеливо вздергивает подбородок:
— Господа! Отныне я требую внимания к репетициям и настоятельно требую приходить вовремя. Во-вре-мя!
Он окидывает взглядом коллег, я перебираю ноты, ищу Бетховена, хоть и обычно начинаем со Шнитке. Ставлю на пюпитр и вздрагиваю как от огня:
— А вот Луиза, между прочим, пришла сегодня самой первой. Вот что значит любовь к музыке.
И весь оркестр смотрит на меня.
И каждый думает свое и, непременно, что я не замужем, без отношений, всегда живу с мамой и мне меньше всех надо.
Убила бы.
Никто. Не просил. Привлекать внимание. Ко мне.
Добившись тишины, он говорит уже дружественно, вкрадчиво:
— И последнее: давайте, мои друзья, жить дружно.
С задних рядов послышалось насмешливое “Леопольд”.
***
Все смотрят на него, ждут, когда он даст знак — и я должна начать первой. Рояль начинает, задаёт тон и я по праву считаю, что главная партия — моя, и так и было при другом дирижере, который вежливо смотрел в мою сторону и после аккорда оркестра я начинала первая, в одиночестве.
Вчера же Роберт нагло прослушал мое вступление и не дал вступить струнным: “Слишком сухо, можно ярче, больше эмоций?”
И вскинул бровь.
Мне захотелось тоже вскинуть в ответ, высказать как правильно начинать Бетховена, заметить что у меня высшее консерваторское, красный диплом и четыре гран-при с конкурсов международного уровня.
Я умею играть.
Ещё я представила, как подхожу к нему вплотную, смотрю на него так, что он съеживается, меркнет, тухнет, гаснет. А я продолжаю опускать его взглядом, смотрю сверху вниз — правда, у него высокий рост, но это детали, ерунда, не надо на них отвлекаться — и говорю авторитетно, уверенно, по-преподавательски взросло:
“Мальчик. Давай Я буду тебя учить”.
***
И начинаю играть.
Звучит первый аккорд Императора, 5-ый концерт Бетховена. Его надо понимать. В нем рояль играет главную роль.
Я главная.
Никто мне не указ.
И пусть только попробует меня перебить, остановить, я сразу же выскажу, укажу на его место.
Я сумею его подчинить.
Играю взахлеб, получается истерично, нервно, от нервозности щеки полыхают огнем. Наваливаюсь на клавиатуру, налегаю всем телом, вжимаюсь в рояль крепкими сильными пальцами.
Такими бы в его горло.
Громко звучу, ощущаю по спине струйку пота, подмышками уже мокро. Дыхание сбивается, начинает не хватать воздуха, плечи вздымаются — похоже, зря я горячо начала свое утро — пальцы пробегают мимо нужных клавиш, задевают чужие, те, которые должны молчать.
И я выкладываюсь по полной, взмокшими от эмоций пальцами играю последнее соло — даю его как точку, как восклицательный знак — четко и уверенно. Снимаю руки с клавиш…
… сейчас должен подхватить оркестр…
Но вместо струнных тишину зала прорезает удар — деревянной палкой, дирижерской, о пюпитр рояля, там где должны стоять мои ноты.
— Здесь должно быть жаркое, чуть ли не оргазмическое форте! Тут нужно задрожать вместе с роялем, вдарить так, чтобы возбудился весь зал! Чтобы моя палка, — он тыкнул ею еще, дирижерской, в мой пюпитр, — взвилась вверх и начала свою работу.
Запылав от таких слов поворачиваюсь, собираюсь посмотреть в его оборзевшие глаза, но в сантиметре от моего лица… чуть не коснулась щекой, настолько близко… его пах — ширинка брюк, вздыбленная от напора, ткань словно пульсирует, мелко дрожит.
Я сижу. Он рядом стоит.
Не могу отвести глаз, такое вижу впервые, инстинктивно глубоко вдыхаю, вытаращившись, смотрю.
И, наконец, поднимаю глаза и вижу его взгляд — властные, полные холодного блеска, строгие глаза на молодом, совсем еще пацанском лице. Он смотрит теперь уже совсем внаглую — сверху вниз, стоя от меня в миллиметре, унижая меня ощутимым присутствием, ширинкой брюк около лица. Кладет ладонь на плечо — увесистую, горячую и такую тяжелую, что я не шевелюсь.
Глава 5. Запертая дверь
Иду домой и каждую секунду кажется, будто его рука все еще давит, будто он все еще тут.
Вместо дома заворачиваю в ТЦ — прогуляться, отделаться от его навязчивости, от его принуждения. Беру хот-дог и билет в кинотеатр, быстро жую и, с бутылкой воды, иду.
В темноте зала растворяюсь, забываюсь, усаживаюсь в уютном кресле и полулежу. Кладу сумку на коленки и тихонько трогаю себя через юбку. На просторном ряду я одна и выше никто билетов не взял, значит можно расслабиться, снять напряжение.
Касаюсь себя внизу и в мозгу вспыхивают бешеной петардой, яркой молнией его глаза. Через силу открываю, таращусь на большой экран и мастурбирую глядя на голливудского красавчика, большого, широкоскулого, мужественного.
Не блондина. Не музыканта.
На нормального мужика.
И вмиг тело дает обратку, хоть всеми пятью тереть — удовольствия нет. С телефона беззвучно открываю спасительный раздел — БДСМ, принуждение — и наобум первый попавшийся ролик. Мужчина плеткой охаживает беззащитную девушку, она дергается, но не может помешать — связана по рукам и ногам.
В животе горячая волна.
Его удары касаются обнаженных грудей, опускаются на живот и ниже. Ласково, а потом с большей силой плеть ударяет по ее нижним губам и девушка подрывается, вскакивает, крупно показывают лицо — морщится, сглатывает.
Дышу горячее. В животе нарастает тепло.
Она умоляюще смотрит, а он отвязывает руку и с силой заламывает за спину. Поддавшись его власти, она дрожит.
Горячо. Волна в животе играет иголочками у клитора, осталось совсем немного, только мгновение…
Перед глазами — его взгляд, тот, что был сегодня на работе, а образ — из моего сна, властный, диктаторский, агрессивно-злой. И тепло разливается между ног с такой скоростью, с такой неистовой силой, что я позволяю образу временно задержаться в моем мозгу.
Пускай.
Отчетливо вижу, чувствую, ощущаю, как он кладет горячую ладонь мне на плечо и вмиг конвульсиями взрываюсь, судорожно дышу, закрываю глаза. По щеке слеза.
Тепло. Хорошо. Горячо. Неистово приятно.
Лежу, закрыв глаза, посылаю придуманное к черту. Смахиваю открытое в браузере — чтобы не увидела мама, чищу историю и выхожу из зала.
Мама ждет. Пора домой.
***
— Ты где так долго блуждала?
— Да как обычно же, мам.
— Обычно приходишь раньше.
— Разве?
— Да. На часах уже шесть, — мама грозно поджимает губы, — твои коллеги онлайн были с пяти часов. Репетиция закончилась раньше, признавайся!
Опять началась эта песня. Вздыхаю, прохожу по коридору, хоть мать и стоит как танк, мешающий мне идти, но я пролезаю мимо и закрываюсь в ванной.
Шум воды!
Надо смыть с себя похоть. И, наконец, собраться, а у меня в голове — липкая грязь. Все это неправильно, жутко неприлично, мерзко. Смотрю на себя в зеркало и шлепаю себя по щеке.
Вспоминаю сон и, словно от холода, ежусь. Будто от вылитого на голову дождя прячу шею в плечи, стыдливо скукоживаюсь, закрываю глаза и лезу в душ.
***
Ложусь пораньше, хочу полежать в темноте, тишине, пока мать занята делами, пока ее кровать пуста. У нас на двоих одна спальня, мы спим рядом, кровати боковинами сдвинуты друг к другу.
Так пожелала сама я.
Но теперь все чаще и чаще жалею, тело требует неприличного, жаркого, похотливого. И для того кровати рядом, чтобы я не позволяла себе лишнего, чтобы не увлекалась, думала о другом.
Но я все-таки сама себе перечу, успеваю насладиться, пока матери нет.
Я закрываю глаза и вновь сон врывается в мою память, прокручивается, обрастает новыми деталями до ужаса неприличными, мозг дополняет его фрагментами фильмов БДСМ.
Серебристый скотч! Не зря он приснился, надо повесить плакат в кабинет когда занимаюсь — не входить: красным по белому, ярко.
И пусть кто-то попробует войти!
***
Раннее утро обещало быть прохладным, иду с утра, хоть и репетиция после обеда.
Мне нужно поиграть одной, поработать над конкурсной сольной программой, а потому беру ключ и иду в свой кабинет. Надпись “не входить” пока только в голове, увы, распечатать все не доходят руки. А потому просто припераю дверь и начинаю играть.
***
Пальцы вколачиваются в клавиши, третья часть Лунной сонаты выходит чересчур громогласной, нервной, несдержанной. И ее бы переиграть, начать заново, но тело не останавливается, прет танком — словно стоит мне остановиться и я пойму то, от чего бегу.
Но я продолжаю бежать, безумно загоняю темп и понимаю, что в бешеном аллегро мне дальше не справиться. Пальцы не слушаются, запинаются друг о друга, ошибки множатся горой. И надо бы взять паузу, стать самой себе учителем, но я как непослушный ученик все продолжаю играть.
Мокрая, доигрываю пассаж и весом всего тела вжимаюсь в аккорд, он выходит несуразный, скомканный, торопливый. Разозлившись, снимаю руки с клавиш! Так дальше играть нельзя!
Откидываюсь на стул, дышу, жадно глотая прохладный воздух, отдышиваюсь.
Без стука — безумная наглость — открывается дверь в кабинет, силуэт на пороге — высокий, подкаченный, мощный.
Не поворачивая головы командую недовольное:
— Выйдите.
— Вы ошиблись. Я специально пришел.
Порывисто заходит, хлопает дверью, закрывает ее изнутри на замок — не могу сдержать эмоций, глаза так и лезут на лоб, волна возмущения застыла в горле.
Без внимания к моим чувствам он щелкает изнутри замком и близко подходит ко мне.
Глава 6. Роберт
— Как новая работа, сынок? В выходные дядя Веник приедет, надо ему спасибо сказать, что тебя устроил. Тебе же все нравится, да?
— Да, мам. Поблагодарим, дядю Вениамина, хорошо.
— Расскажи хоть немного, как оркестр, как тебя восприняли? Ты же такой молодой еще…
— Мам! Мне двадцать три и никакой я не молодой, вечно ты видишь меня младенцем!
— Ну как и все мамы, сынок.
— Хорошо, мам. Мне сейчас очень некогда.
— Ну если не хочешь говорить…
— Хочу, но правда некогда. Целую. Давай, пока.
Кладу трубку, вынимаю портсигар и достаю зажигалку — серебряную, с отлитой из серебра выпуклой скрипкой, словно отблески по кругу мелкие бриллианты, а по центру, будто сердце — гранат.
Я обещал не курить, но то, что происходит — дает право на поблажку. Сигарета снимет пыл, или как у струнных — настроит на нужный тон мой нервы.
Затягиваюсь, но в голове все равно бушует вчерашний день. Струнники разленились, ударник хамят.
А пианистка…
В жизни таких не видел! Вроде симпатичная, а характер — прет словно танк и стоит на своем до последнего. Дурочка. Будто не понимает с кем связалась.
Я ей покажу.
***
По утренней прохладе раньше обычного на работу. Пока учился — приходил всегда позже, кто же знал, что на работу буду лететь. И не работать, а проучить зарвавшуюся девчонку. Ну как девчонку, на вид ей чуть больше тридцати.
Я научу ее соблюдать субординацию — это раз. А два — заставлю полюбить музыку. Она должна понимать, что в музыке главенствует идея, а не она сама, пианистка собственной персоной, втыкающаяся в рояль.
О, да! Едва захожу в холл — рояльные вопли долбят мою бедную голову. Третья часть Лунной испаганена до невозможности, рояль орет! — непозволительное хамство по отношению к Бетховену — с силой дергаю дверь в ее кабинет…
***
… и вижу ее лицо, испуганное моим внезапным вторжением, смотрю в ее глаза — раскрытые от страха, с заметно расширенным зрачком — и мне настойчиво хочется этот страх усилить…
— Выйдите, — словно кошка, шипящая на незнакомца, да кто же ее будет слушать.
Запираю дверь изнутри и одним взглядом разжигаю в ее груди страх.
***
Подхожу сзади, она пытается повернуться, но я кладу ей руки на плечи — она сидит, я стою — сверху, назидательно.
И мысленно опускаю ее вниз.
Против воли чувствую волну жара, колом вздыбливающую орган, которая превращает меня в монстра, жадного до женского страха…
Всевышний видит — я не хотел.
Я просто пришел научить.
Показать, что Бетховен не терпит к себе такого, что его музыка — это не дамский каприз.
— Что вы себе…— и опять этот командный голос.
Давлю руками вниз, на маленькие хрупкие плечи и словно пригвождаю ее к стулу. Касается ладонями моих и словно от удара тока резко отдергивает.
Да, силой со мной не справится. Теперь пытается победить меня языком.
Язычком.
— Вы меня слышите…
Молча опускаю пальцы ниже, в прорезь неглубокого декольте и касаюсь кружевного края бюстгальтера, ловко ныряю и трогаю нежную грудь.
Дрожит! По ее телу прокатывается волнами ток, ощущаю как он передается мне по венам и разжигает пожар теперь уже внутри меня.
Луиза подскакивает, вертится, что есть силы вырывается!
Тянется щекой к моей руки — о, да, красотка, давай целуй! Но нет, девица с характером — влажным горячим ртом обхватывает мое запястье и кусает маленькими острыми зубками.
— Ай-яй-яй быть такой непослушной, — шутливо ругаю и ухватываю за сосок. И с силой сжимаю.
Вздрагивает.
Открывает рот, словно от удивления, как будто ей такое в новинку. Нежный румянец озаряет ее лицо и на секунду, даже меньше — успеваю поймать в ее глазах сладостный оттенок боли.
Сжимаю крепче.
Приоткрывает ротик, вздрагивает, откидывает голову и смотрит глаза в глаза. Вдыхает, выгибается, глаза уже не такие и злые, но ротик через силу приоткрывает, говорит заплетающимся языком:
— Прекратите…
— Правда? — отнимаю пальцы от сосков и резко схватываю за всю грудь. Вжимаю ее хрупкую фигурку в спинку стула, вновь хватаю соски и одномоментно сжимаю сразу оба.
— Ууум… Что вы себе…
Наклоняюсь и целую этот непослушный, пытающийся командовать, ротик. Поцелуй получился жестким, требовательным и даже агрессивным — я даже не поцеловал, а засосал ее губу и с силой, резко прикусил.
Глава 7. Он просто самоуверенный и наглый богач
Жар изнутри как температурный, голову кружит как в бреду, но в отличии от болезни, этому жару хочется отдаться полностью, без остатка, дать поглотить всю себя. Целиком.
Нет, это полная ерунда, обманчивое ощущение его близости.
Нет!
Это просто…
Я не выспалась, а может, наоборот, переспала.
Отдергиваю руки, а тело, против воли, ему поддается. Вздыхаю, силюсь прогнать жар из головы, но он не идет. Мозги словно плавятся, нутро будто температурное…
— Прекратите, — говорю через силу, тело поддается огню, но страх словно прорывается через кожу. Мне кажется, я ощетинилась словно кактус, вот его пальцы и ищут, где нежней и горячей.
Ммм, — давлю стон внутри, он вынуждает меня быть похотливой.
Дирижер пристает ко мне! Я бы должна… А мне почему-то хорошо, хоть и страшно до дикой степени. Наклоняется ниже, ощущаю его парфюм… Горячие, но слишком требовательные губы, не губы, нет — рот, напористый, горячий, наглый приникает и начинает целовать.
Лобзать! Это, наверное, правильней, такую грубость поцелуем не назовешь. И я отстраняюсь, толкаю, пытаюсь вразумить его, поставить на место, показать ему, что это не бордель, а я не…
— Мм! — сквозь губы вскрикиваю, вздрагиваю. Искра боли прокатывается от губы по всему телу.
Укусил!
И смотрит в глаза как победитель на загнанную в капкан жертву. Наваливается сильней, дергает блузку и пуговички поддаются его напору.
— Не смейте…
— Ччч, не бойся, покажи какая ты… — его пальцы касаются пуговиц на декольте.
Я бы ни за что… Никогда… Но его голос совсем по ненормальному пролез в мою голову, напоил мозги ядом, заставив их замолчать.
Блузу бережно расстегивает до конца, между ног становится так похотливо влажно, как при просмотре запретного ролика. Задирает вверх чашку бюстгальтера и высвобождает напуганную с торчащим соском грудь.
***
Его жаркие губы приникают к соску, а наглые пальцы лезут под юбку. Не зря мама говорит носить длинное, я успела толкнуть его ногой, пока он лез. Но он лишь хохотнул, по-пацански прыснул и тронул горячим пальцем прямо там, где влажно, неприлично возбужденно, горячо.
— Мокренькая, — и в глазах блеск самодовольства, — ты вся течешь, пианисточка, — обхватывает мою шею, а другой начинает ласкать. Давит на влажный бугорок, вмиг ставший жестким и твердым, таким, что выдает искры между ног, улетающие в живот.
Толкаю, сжимаю ноги:
— Болван!
— Ччч, будешь спорить — поставлю в угол, на коленки. Насыплю туда гречки…
— Слышишь, отвали!
— А если нет?
— То я…
— То что? Плохо сыграешь Бетховена? Да ты уже…
— Да Вы…
— Давай на ты.
— Я буду…
— Жаловаться?
— Я…
— Аргументы не засчитаны. Вы будете подвержены наказанию соска, — и вмиг горячим ртом накрывает мой вздыбленный сосочек, мягко смачивает язычком, поигрывает и больно прикусывает.
— Ай!! Идиот!
— Болван, вы сами так сказали.
— Аай, — кусает еще сильней, а между ног продолжает жадно ласкать. И вроде бы как никогда удобный момент пнуть посильнее коленом в голову, задранная юбка не помеха. Резко поднимаю ногу и ударяюсь коленом о рояль.
— Ууу, — болезненно сжимаю губы.
— Драться собралась? Ну-ну, тогда одним сосочком не ограничимся. Подставишь попку для наказания, пока только для порки. А если еще нагрешишь…
— Что вы несете.. — едва успеваю сказать, как он целует меня вновь, только теперь уже не просто жестко, а с перчинкой — сразу прикусывает губу, а потом начинает целовать.
Его ласки распаляют мое лоно, заставляют выгибаться и подыгрывать. Ноги шире раскрываются, но я тут же сдвигаю коленки до стука друг об дружку.
Но это совсем не преграда для его руки.
Он посильнее задевает мою плоть, отпускает губы, смотрит в глаза и говорит так строго, словно я — его личная провинившаяся слуга:
— Как будем наказывать? До красноты напорем попку или вот так… — его палец касается бугорка и быстрым мужским движением скользит туда, где еще никто, ещё никогда… Где горячо и безумно похотливо влажно, где хочется, но нельзя-нельзя-нельзя.
Ни за что нельзя.
Вздрагиваю и так сильно сжимаю коленки, что суставы больно стукаются. Его палец уже начинает проникать… и не дай бог…
Я берегу… Это только для будущего мужа и только в первую брачную ночь!
Сильнее сдвигаю колени, дергаюсь, толкаюсь, что есть силы, отталкиваю его руку и вздрагиваю от пугающей — до ужаса, до испарины по спине, до синевы в глазах — пугающей глубины.
Он же может порвать…
Торопливо пресекаю, подыгрывая:
— Лучше по попке!
… выигрываю этим секунду чтобы ударить его и убежать.
Глава 8. Похоже на сон
Прямо за роялем он подхватывает меня на руки, ощущаю себя бессильной пушинкой, которой вертят как хотят. И, о черт, он отодвигает стул, я теперь далека от рояля, не смогу даже за него ухватиться.
Мой спасительный рояль!
Тяну к нему руки, а этот болван лишь посмеивается — зубы ровные, ухмылка чисто пацанская, таких в консерватории не любят, они двоечники,в жизнь пробиться им помогает только блат.
— Что ты возомнил, — эмоции бурлят, — думаешь, раз богатый сыночек, значит тебе позволено все?!!
Смотрю на него зло, хочу зарядить кулаком по башке да боюсь повредить руку. Мне скоро играть.
Мне нельзя.
— Я на своем месте, мадам, а вот вы — вопрос спорный.
К щекам бросилась кровь, в легких перевернулась, наверное, целая цистерна с воздухом — я набрала его в грудь чтобы выпалить унизительную язвительную речь:
— Да кто ты такой, приперся без опыта, ничего не умеешь…
— Прямо таки ничего?
Силой он подхватывает меня, переворачивает и ставит коленками на стул. Касаюсь ногами пола, пытаюсь разогнуться, но его рука давит на мою шею:
— Будь покорной. Потерпи. Я накажу один только раз. Вытерпишь — обо всем забудем. А нет…
К лицу приливает кровь. Я убью этого сумасшедшего извращенца, этого ненормального, этого богатенького сынка. Да я ему…
Боже. Как все похоже на мой сон.
— Раз, — его голос раздается около моего уха — теплый, с хрипотцой, как в порно-фильмах — строгий, возбужденный, доминантно-мужской. И меня тут же обжигает шлепок — ладонью по голой попе, юбка позорно задрана. Сжимаюсь от боли, унижения, от обиды, от стыда. Пробую разогнуться изо всех сил, собираю в себе все что есть и — резко, рывком, пытаюсь ему перечить…
— Нельзя. Если дергаешься, мешаешь — поставлю тебя в угол. Если вытерпишь — просто забудем обо всем. Будем работать дальше, — смотрит в глаза, хмыкает, — продолжим играть Бетховена. Усекла, пианисточка?
— А если нет, то что?
— На твою место возьму другую.
— Я прямо сейчас — заявление на стол.
— Адъес! Но сперва я выпорю тебя, посмотрю на две красные щечки, — он пальцем касается ягодиц.
Пытаюсь встать, выгибаю спину, старательно пряча попу. Но он крепко удерживает за талию и опускает мою голову вниз.
— Считай.
***
Горячий удар обжигает кожу, ладонь касается плашмя, я сжимаюсь, и от того боль прокатывается сразу повсюду. По всему телу — вдоль живота молнией вверх, пробираясь даже далеко в голову, в мозг.
— Молчишь? Тогда еще…
— Один, — говорю торопливо, внутри все переворачивается от тошноты подчинения, но сейчас лучше повиноваться, чтобы быстрей отпустил.
— Хорошо, — его голос строгий, но сладкий. По движению воздуха чувствую, что он продолжит.
— Ммм, — не выдерживаю, вздрагиваю, обжигающе больно. В этот раз он ударил сильней, нанес серьезную боль, так, что я закусила губу, на глаза набежала слеза.
— Ччч, — он поглаживает ушибленную попку, а я, тем временем, быстро уворачиваюсь и изо всех сил толкаюсь. Чуть не падая, все же освобождаюсь от его рук.
Мне удалось убежать!
***
Отбегаю от рояля, одергиваю юбку и ощущаю, как внутри все тает и плавится. Но злость все таки сильнее, обида, что он взял меня силой, принудил, заставил.
— Вы ответите за все, — и сквозь зубы, прищриваясь, — псих-идиот.
***
Лечу к двери, толкаю, но дверь предусмотрительно заперта. Замок в своем кабинете я не закрывала никогда, он не расшатанный, нерабочий, этот идиот специально его закрыл. Дергаю туда-сюда — никак.
Неспешно, он меня настигает, идет неторопливо, вразвалочку, как паук, который уже поймал и знает, что его бабочка — никуда. Только крылышками трепетать — вот и все, что остается ей в агонии.
Бедная.
Но я не такая.
Со всей силы дергаю дверь и выхожу в коридор.
***
Облегченно вздыхаю, кидаю злобный взгляд в его сторону и направляюсь к ближайшему туалету — привести себя в порядок.
Но вдалеке — трубач, самый болтливый из всего оркестра. Быстро одергиваю юбку, пытаюсь застегнуть блузу на все пуговицы, но пальцы непослушные, трясутся, не могут справиться.
Сильной рукой Роберт хватывает меня под локоть, одним штрихом — как на холстах художников — затаскивает назад в класс, запирает дверь и шипит, глядя в глаза:
— Не позорьтесь на весь оркестр.
Молчу, теребя пальцами пуговицу, все так по-настоящему, совершенно непохоже на сон.
Но вместе с тем, он выпорол — как во сне, так значит…
Он смотрит злобно и агрессивно, говорит надменно, по-менторскому строго:
— Ну что, продолжим, маленькая моя?
Глава 9. Умоляю
— Либо сейчас ты покорно показываешь попку, терпишь шлепки — и мы квиты. Это расплата за твою игру. Или смотри, малышка, мне в оркестре нужны послушные.
— Что это значит? — он опять запер дверь. Мне приходится с ним говорить, уж лучше так, может, он остынет и, наконец, отпустит.
— Значит? Послушные исполнительницы, покорные, а не такие, как ты.
— Вы путаете работу с черт знает…
— А вы пошлячка!
— Да я?
— Ага, вот этот хорошенький рот несет такую ерунду, — он улыбается, показывая красивые белые зубы, — я же сказал — послушные. А вы уже напридумывали непонятно что.
— Вы собираетесь их пороть. Пороть и перепихать весь оркестр?
— Боже упаси! Я вам о музыке, а вы…
— Простите?
— Про послушание во время работы. Если я останавливаю — значит, надо переиграть. Если говорю форте — играть громко, а не упрямиться, а если говорю крещендо — играть наращивая громкость, а не как вы — мямлить и умирать.
— Но пятый концерт Бетховена…
— Концерт Императора, где пианино — далеко не главное. Да, у него хорошее вступление, яркое соло, но важен оркестр.
— Простите. Я вас поняла. Я пойду, — в его глазах зажегся профессиональный интерес и я подумала, что к сексу он отношения не имеет, — мне нужно идти.
— Куда?
— По делам. Да и какая вам, простите, разница.
— У нас через час репетиция.
— У меня есть целый час.
— И я знаю как его занять. Раздевайтесь, снимайте юбку. Я буду вас наказывать — поучительно пороть.
Румянец тут же бросился к щекам, краснея от стыда смотрю в его глаза и вижу, что он просто прется. Ему нравится мое унижение, мой позор, мой стыд.
— Что с вами, Роберт Альбертович?
— А с вами, Луиза?
— Вы нагло пристаете ко мне прямо в стенах работы. Это недопустимо.
— Недопустимо мне перечить, это ты поняла? — он поднимает пальцем мой подбородок, — это раз. А два — не стоит меня… так возбуждать.
— Вы ненормальный.
— Вы тоже.
— Отпустите меня. Я никому не скажу.
— Да вы и так не скажете, — приникает, жарко целует в щеку, отпихиваюсь локтем в бок, тяжело дышу.
— Скажу.
— Тогда давай, — толкает в спину, — подойди к роялю и задери юбку. И вслух считай, поняла.
Делаю шаг, избавляюсь от его внимательных глаз и, резко обернувшись, вдаряю ему пощечину. Со всей силы, как умею. Это первый раз в моей жизни, ударила как могла.
Он смотрит на меня зло, в глазах огонь словно разожгли на максимум. Такими глазами ненавидят и убивают тихо в подворотнях, или насилуют и душат, боже упаси.
Он около двери, перекрывает выход. Я в середине некогда уютного мирка — собственного класса, стою и смотрю в его сторону. Надо бы поддаться телу, сделать то, чего так сильно хочется или, как минимум, самой себя потрогать.
Прямо сейчас.
Дотянутся, потрогать хотя бы через трусы.
Но нельзя.
Он смотрит. Чужой незнакомый мужчина, богатенький мальчик, чей дядя — молодец. Устроил его сюда на мою и так уставшую голову…
— Значит, порка тебе не помогает. Что же, тогда наказание номер два.
***
Одним шагом он сокращает между нами расстояние, хватает меня за рукав и опускает на пол коленями. Ударяюсь костяшками, не успеваю ничего понять, как он оказывается рядом, сзади и сверху наваливается.
Падаю, утыкаюсь в пол лицом и лежу, раскрывая рот, пытаясь крикнуть, но страшно. Вдруг придут, увидят, что я зажимаюсь в классе с ним.
Поверят ему. Он дирижер.
Мне — нет.
Царапаю ногтями пол, пытаюсь выгнуть спину, его сбросить, но он подхватывает меня под бедро и задирает юбку. Я слышу треск.
— Вы что?
— Не дергайся, лежи смирно. А то порвется не только юбка.
В испарине пытаюсь отбиться, но спущенные трусы уже сковывают коленки.
— Тише-тише, девочка. Таким-то образом — всегда как в первый раз.
И трогает меня там, меж ягодиц — пальцем продвигается дальше, прямиком к самой дырочке — к запретной, к той, что только для сумасшедших или в неприличном кино.
— Нет!!!
— Да! Малышка, ты отказалась вытерпеть порку, — подминает, пристраивается сверху, слышу, расстегивает ширинку, — тогда получай…
Голой попой чувствую его член — горячий, влажный, пульсирует на мой попе и прорывается головкой между складочками, прямиком туда.
— Нет, нет, нет!!! — ударяю его рукой, как могу дотягиваюсь, наотмашь шлепаю, кажется, по плечу. Он хватает мою руку и заламывает на поясницу:
— Я непонятно сказал, а? — причиняет сильную боль.
Взвизгиваю, и тут же давлюсь. Он вводит мне пальцы в рот — горячие, белые, длинные — засовывает глубже, до самого горла. Меня начинает тошнить, кашляю, судорожно дышу.
— Успокоилась? Молодец.
Присоединяет вторую мою руку за спину, я как червяк корчусь, случайно поднимаю бедро — и он с размаху шлепает по попе.
— Ааай…
Выходит больно и горячо.
— Подставила. Молодец.
Ухватывает за бедра и касается головкой прямиком…
— Аай, нет! Подождите, — испуганное само срывается с губ, — я согласна… — голос дрожит, сердце бьется как ненормальное, горло пересохло, трясясь, я умоляю, — подождите… Я согласна…
— Согласна на что?
— На порку, — сердце бьется в пол, в висках стучит, голос так сильно дрожит, что слышны переливы в горле.
— Я буду пороть больно, наказывать за провинность. Будешь дергаться, вертеться, не выдержишь — тогда продолжу…
Пальцами касается плотно-сжатой дырочки и на миг погружает внутрь кончик фаланги.
— АААах, — взвизгиваю.
— Чуткая попка…
Он шлепает ягодицу наотмашь.
— Начнем воспитание послушной пианистки.
Его голос как колокол, бьет по ушам, мозгам и сердцу:
— Скажи, ты же хочешь, чтобы я тебя выпорол, или хочешь… — его палец проворно лезет между ягодиц.