Пепел золотой птицы - читать онлайн

Пролог

Много лет назад купеческая дочка Таня Громова бесследно исчезла. А вернулась спустя два года, не помня ни дня из времени, пока отсутствовала. Одни считают ее воскрешение чудом, другие называют девушку аферисткой, выдающей себя за наследницу богатой купеческой семьи. Жестокого преступления как будто никто не совершал, и полицию звать не за чем… и все же Кошкин берется за расследование, потому как в чудеса он не верит. А кроме того, воскресшая Татьяна знает о нем самом отчего-то слишком много. Не говоря уж о том, что после знакомства с ней, Кошкину вдруг начали поступать весьма опасного содержания угрозы…

ПРОЛОГ

Во дворе родительского дома было темно, хоть глаз выколи. И зябко до дрожи. Тата подумала, что одеться стоило потеплее, но возвращаться боялась. Сбежать во второй раз она попросту не решится… она и сейчас-то едва сдерживалась, чтобы не броситься назад, за дверь. Туда, где тепло и уютно, где пахнет пирогами и где каждый уголок, каждая скрипящая половица знакомы с детства.

Тата сама не знала, как набралась смелости выйти ночью за двери родительского особняка – и все же медленно, шаг за шагом, уходила дальше. Лишь за воротами рискнула оглянуться.

Все спали: окна были черны и в особняке Громовых, и у соседей. Лишь на том берегу речки Вазузы ярко и весело мелькали огоньки – будто электрическое освещение, как в Москве или Петербурге, или в любом другом большом и красивом городе, отличном от их захолустья… Именно туда Тата и спешила. Теперь уж не оглядываясь, перебежала узкую грунтовую улицу; поднимая юбки, аккуратно спустилась по насыпи к деревянному старому мостку. Вазуза – речка мелкая, в ней и захочешь, не утопнешь. Другое дело Волга, особенно вниз по течению, за городом – уж Тата знала…

Однако и в Вазузу с мостка упасть – мало не покажется. А потому спускалась она осторожно, стараясь не оступиться и не поскользнуться. Тата всегда была осторожной. И тем неожиданней было для нее понять, что кто-то в ночи успел тайком подкрасться. Тата и успела-то услышать лишь невесомые шаги за собой, но прежде, чем обернулась – ее с силой толкнули в спину.

Вперед, прямо в темные воды Вазузы.

* * *

Тата проснулась с криком, в испарине и с колотящимся, как безумная птица, сердцем.

— Что? Что, милая? Дурное приснилось? – И Тата еле смогла отдышаться, когда над ней склонилось испуганное лицо мужа.

— Да, дурное… - пролепетала она, едва не плача. Но тотчас взяла себя в руки: нельзя, чтобы он узнал. – Не бери в голову, родной, просто приснилось… я воды встану попить.

Супруг, еще сонный, не удерживал, снова упал на подушку. А Тата по темноте прошлась до туалетного стола с зеркалом, села и долго всматривалась в свое отражение, будто не узнавала.

Сон и правда был дурным. Он и прежде ей снился с определенной регулярностью и, хоть Тата в сны да знаки не верила, догадывалась, к чему это.

Тата, как купеческая дочь, прекрасно умела считать и знала, что за все рано или поздно придется заплатить. И час ее расплаты все ближе.

Глава 1. Златолесье

июль 1895, Российская империя, Тверская губерния

«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…»

Строчка засела в голове намертво: сколько ни пытался Кошкин от нее отмахнуться, она всю дорогу настырно всплывала в памяти. А дорога была неблизкой: угораздило же Шувалова так далеко забраться! Поездом через Бологое и Осташково в Ржев, а оттуда на перекладных в Зубцов Тверской губернии. И, слава Богу, хотя бы здесь его ждал экипаж, доставивший прямиком в Златолесье, любимое имение графа.

Любил его Шувалов за уединенность и за то, что по служебной надобности в сей глухомани его не так легко найти.

И это же сыграло с графом злую шутку.

Платон Алексеевич, граф Шувалов, не был ни дядей Кошкину, ни кем бы то ни было вообще. Однако двумя сутками раньше Кошкину пришло от его имени письмо, написанное чужой рукой. В письме говорилось, что Шувалову стало совсем дурно, и он слег; что только что ушел священник, его причастивший, и что Платон Алексеевич надеется в последний раз увидеть его, Кошкина.

Едва ли Шувалов и впрямь так уж хотел видеть его, одного из многочисленных своих подчиненных… наверняка гораздо охотнее он бы свиделся перед смертью с единственной племянницей. Но племянницу, вместе с мужем и ее детьми, он собственным приказом отослал из страны Бог знает из каких соображений. Кошкин же волей случая был дружен с семейством Лидии Гавриловны, они и теперь переписывались, пусть и не слишком часто. Вероятно, Шувалов и позвал его, дабы он передал Лидии Гавриловне нечто личное напоследок.

Других же родственников у Платона Алексеевича не было вовсе. Насколько Кошкин знал, по крайней мере.

И теперь же, нервничая и торопя возницу, Кошкин отчаянно боялся не успеть…

* * *

Приехал поздним вечером. Усадьба встретила скромным каменным домом в два этажа и шесть окон в ширину – Шувалов ни в чем не любил излишеств. На подъездной дорожке Кошкин отметил пару запряженных экипажей и подумал, что, если не успел, то хоть помирал старик не в одиночестве. Более не медлил. Игнорируя лакеев и горничных, ворвался в дом, взлетел по лестнице – туда, где горел свет. Едва ли не бегом преодолел анфиладу комнат и лишь у дверей барской спальни невольно задержался, собираясь с силами.

— Еще жив? – спросил у подоспевшего лакея.

— Жив…

Покуда не услышал это слово, Кошкин и сам не понимал, насколько напряжен и взвинчен он был. И будто только теперь сумел выдохнуть.

— Господин Кошкин? – догадался тем временем лакей. И после кивка сам поспешил стянуть дорожный плащ с Кошкина и отворить двери: - вас велено принять немедля.

За дверями была еще одна комната, вторая – ох уж эти старинные постройки… и лишь за третьей оказалась спальня больного.

Не думая, Кошкин ближе подошел к кровати, где лежал Платон Алексеевич. Его лицо было бледным, осунувшимся, а глаза глубоко запавшими, но открытыми. Глаза бездумно глядели в стену напротив, и даже веки не дрогнули, когда с мягким щелчком захлопнулась дверь. Шувалов дышал тяжело, неровно, сипло и по всему было видно, что каждый вздох дается ему с трудом. Это была вновь, в который раз уже, открывшаяся чахотка, как сообщалось в давешнем письме. Говорят, медицина далеко шагнула, однако больные сим недугом и теперь считались обреченными. Разве что отсрочить конец иногда удавалось.

— Ваше сиятельство… - заговорил Кошкин, удостоверившись, что тот не спит, - Кошкин Степан Егорович, по вашему приказу…

Веки Шувалова все же дрогнули, и взгляд, почти столь же ясный как прежде, живо метнулся в его сторону. Голос он узнал, и даже сухие губы невольно растянулись в улыбке:

— Приехал все-таки… успел… ты сядь подальше, Степан Егорыч. Зараза такая, что я и руки тебе подать не могу.

Снова не думая, Кошкин шагнул еще ближе и попытался было коснуться ладони Шувалова – да тот резко ее одернул и прикрикнул, как в лучшие свои времена:

— Сядь, тебе сказано! Следом хочешь в могилу сойти?! Дурак дураком, все героя из себя изображаешь!.. – и уже чуть тише: - тебе доктор, вон, о последствиях расскажет…

Кошкин вяло мазнул взглядом вглубь комнаты, где, у стола, и впрямь смешивал лекарства молодой доктор годами чуть за двадцать пять. Кошкин кивнул в ответ на его приветствие и хмуро сел на стул у стены. Шувалов и умирая себе не изменял, странно было ждать чего-то иного…

— Не серчай, Степан Егорыч, - оговорился все же Шувалов через минуту. – То, что ты упрям и своей головой думаешь, а не за другими повторяешь – это я всегда в тебе ценил. Я тебя за то как-то разок под суд отправил да разжаловал и на Урал, помнится, выслал… Но ценил. Ты уж прости за то, погорячился. Шибко расстроил ты меня в тот раз, и не только дисциплиною.

Через всю комнату Кошкин разглядел прямой и напряженный взгляд, в котором было все, так ни разу и не высказанное вслух за прошедшие годы. Та ссылка ведь не только на карьере его отразилась.

— Что было, то было, - ответил он столь же хмуро. И отвел взгляд.

1.2.

— Задержусь, разговору нет, Платон Алексеевич… - тотчас отозвался Кошкин. – О том не беспокойтесь.

Шувалов кивнул. Перевел взгляд на тумбу возле кровати, где рядом с горящей свечой лежал ключ.

— Это от шкафа с бумагами. Лишнее я уже пожог, успел, слава Богу. Но ты своими глазами еще посмотри. Что сочтешь нужным, уничтожь. Там пара распоряжений для стряпчего, а остальное – Лидии передай, как свидитесь.

— Будет сделано. Платон Алексеевич, дозвольте Лидии Гавриловне сейчас же написать. Она непременно приедет.

— Не надо, – ответил жестко и не раздумывая. – Все равно не успеет, только изводиться станет. Похороните здесь, в деревне, рядом с матерью. К черту его, Петербург этот – туда не везите.

— Хорошо… - безвольно согласился Кошкин, с трудом веря, что сей разговор происходит на самом деле.

* * *

— Все, устал я. И ты иди с дороги отдохни, Степан Егорыч. Даст Бог, поутру свидимся.

— Я вас провожу, Платону Алексеевичу и впрямь отдохнуть надо, - заговорил доктор, ненавязчиво, но твердо предлагая выйти за дверь.

Сам он, впрочем, вышел следом, плотно притворив за собой. В комнату Кошкин пойти не пожелал: сна не было совершенно, но хотелось на воздух. Доктор вышел с ним.

— Нас не представили, Сапожников, Сергей Федорович, доктор Земской больницы в Зубцове, - протянул он руку уже на крыльце, в тишине ночи.

Кошкин, спохватившись о манерах, охотно пожал ладонь, представился тоже. Переспросил:

— В Зубцове? Далеко же вас занесло.

— Ничуть – до Зубцова семь с половиною верст, меньше часа езды. Платон Алексеевич почтенный гражданин города, много помогал и земству, и госпиталю. Большая честь врачевать Его сиятельство.

Кошкин покивал. Не мог не спросить, неизвестно на что надеясь:

— Все и правда без надежды на успех?

— Хочется обнадежить, но… хотя современная наука и не таких вытаскивала. Платон Алексеевич станет бороться до конца, это видно. Его бы в Крым уговорить поехать, горный воздух очень способствует, знаете ли. А вот эта привычка, - он со значением кивнул на папиросу, только что прикуренную Кошкиным, - извините за дерзость, исключительно дурная, она до добра не доведет.

Кошкин тоже с удивлением посмотрел на папиросу и снова затянулся дымом. Хмыкнул:

— Кому суждено утонуть, в огне не сгорит.

— Забавно, Платон Алексеевич мне то же самое отвечает. Вы ему родственник?

— Вовсе нет. Разве мы похожи?

— Не внешне… Его сиятельство и впрямь вас очень ждали, по десять раз на дню спрашивали. Это я вам письмо написал, а он не позволял сперва. Уж простите, что стал свидетелем, но Платон Алексеевич рассказал мне о ссылке и был уверен, что вы ни за что не приедете.

— Глупости, - смутился Кошкин. – Я тотчас купил билет, как получил ваше письмо.

— Я рад, вы верно поступили! – горячо поддержал Сапожников. – И все же не держите зла на графа – за версту видно, что меж вами не все гладко. Не служебные дела, полагаю, а что-то еще. Cherchez la femme, должно быть?

Кошкин бросил резкий взгляд, а Сапожников поспешил оговориться:

— Простите мою дерзость, но я тех, кто в любви невезуч, выделяю сразу – сам таким ходил полтора года, покуда моя Оленька ни осчастливила меня согласием. По осени надеемся свадьбу сыграть.

Излишне разговорчивый доктор тотчас нырнул рукой в карман сюртука и показал портрет прелестной юной девицы. Фотокарточка была раскрашена в цвет, а потому Кошкин разглядел, что невеста свежа, как весенний день, рыжеволоса и румяна.

— Дня не могу прожить без ее светлых глаз, - любовно глядя на карточку, произнес доктор. И сам тотчас смутился: - простите еще раз мою словоохотливость – я вас, должно быть, утомил. Прощаюсь, Степан Егорович. Мне отвели комнату в доме, но завтра уезжаю поутру – не знаю, увидимся ли.

Он ушел, оставив Кошкина наедине со своими мыслями. А мысли сводились к одному. Неужто и впрямь столь очевидно, что он не может простить умирающего старика?

Cherchez la femme. Да, дело, разумеется, было в женщине. Ведь не вмешайся тогда Шувалов, не случись той ссылки… кто знает, может, сейчас Кошкин был бы женатым и семейным человеком. Счастливым болтуном, как этот Сапожников.

…А может, схлопотал бы пулю, как успел схлопотать ее первый муж, как ее второй муж, и как ее черт знает какой по счету любовник. Так что и впрямь, довольно дуться. Ему бы еще поблагодарить Шувалова, что уберег.

Да только отчего-то до сих пор разбирала такая тоска, что ей-Богу, иной раз кажется, и пуле был бы рад.

Кошкин выбросил папиросу и задрав голову, долго еще смотрел в полное звезд ночное небо. А дышалось здесь, в Златолесье, и впрямь невыразимо легко.

Глава 2. Две сестры

Сапожников обыкновенно приезжал раз в два или три дня – под вечер, после работы в больнице в Зубцове. Оставался на ночь и поутру уезжал обратно. Прописывал Шувалову больше бывать на воздухе, ни в коем случае не простужаться и есть много овощей и фруктов. Больной слушал его хмуро, игнорировал почти полностью и разве что окно в спальной позволял открыть. В один из таких визитов Кошкин увязался поехать в Зубцов с доктором – на почту, отправить пару писем, а больше развеяться да осмотреться. Тем более что Шувалов вечно гнал его из комнат, не позволяя остаться дольше, чем на четверть часа.

Зубцов оказался городом крохотным, донельзя провинциальным, однако не бедствовал, судя по всему. Улицы, полные народу, сновали открытые экипажи с миленько одетыми дамами, лавки зазывали посетителей, а каменные дома, хоть и встречались нечасто, были аккуратными и радовали глаз. Город считался купеческим и вел торговлю льном – чем и знаменит был на всю империю. Стоял сразу на двух реках – Волге и Вазузе. Реки сходились возле Полустовой горы, куда Сапожников обещал непременно сводить на прогулку, ибо с горы открывался чудеснейший вид. Реки же делили городок на две части – городскую и заречную, которые сообщались меж собой посредством парома. Паром, впрочем, громко сказано: от одного берега к другому был натянут трос, вдоль которого паромщик с добровольцами собственными силами двигали судно.

Стояло лето, самая его середина, июль. Донельзя жаркое, но свежее и солнечное, совсем не похожее на лето в Петербурге.

Сапожников вызвался проводить Кошкина до самой почты и теперь франтовато шел по главной улице городка, поигрывая тростью. Как человек общительный, раскланивался едва ли ни с каждым встречным. Доктора здесь будто бы всякий знал. Особенно надолго и почтительно Сергей Федорович остановился, здороваясь с батюшкой – священнослужителем Успенского храма, самого величественного в городе.

— Отец Михаил – прекраснейший и большого ума человек, - поделился Сапожников, распрощавшись с батюшкой. – С гордостью могу сказать, что мы приятельствуем! Мне отвели квартирку возле Земской больницы, и отец Михаил нередко навещает меня вечерами, особенно по средам. Присоединяйтесь и вы к нам, Степан Егорович – обещаю, вы будете от его общества в восторге!

— Благодарю за приглашение, рада буду воспользоваться. - Кошкин помолчал недолго и улыбнулся: - был у меня в столице приятель, как и вы, человек науки и медицины. С трудом могу представить, чтобы мой Кирилл Андреевич с батюшкой дружбу водил. Какая уж дружба, если стоило ему в одном обществе со священнослужителем оказаться, принимался спорить по самым ничтожным поводам – да до того горячо, что, право слово, неловко становилось.

— Это он напрасно! – покачал головой Сапожников. – Кто же так о людях судит? – тоже помолчал и спросил: - Кирилл Андреевич, говорите? Не в химических ли науках сведущ ваш приятель?

Кошкин глянул на него с удивлением, но подтвердил:

— Да уж, тесен мир…

— Я ведь в Петербурге медицине обучался, - объяснил Сапожников, - в университете нашем всякий о Кирилле Андреевиче наслышан – я и по сей день за публикациями его слежу… выдающаяся личность!

Кошкин не сообразил, сказано последнее всерьез или с насмешкой – тем более что Сергей Федорович уже отвлекся на нового знакомца. Знакомицу, точнее.

И по тому, какая светлая и искренняя радость от встречи отобразилась на его лице, Кошкин понял, кто это, еще до того, как вспомнил лицо невесты Сапожникова с портрета.

2.2.

— Оленька, Ольга Ивановна! Позвольте руки ваши поцеловать… вот так встреча! Встреча тем более приятная, что я нынче не один, а с большой души человеком: Кошкин Степан Егорович, - представил Сапожников, - сыщик, офицер полиции. Из самого Петербурга к нам пожаловал.

Кошкин раскланялся с дамами – их было две и, судя по схожести лиц, родственницы.

— Ольга Ивановна Громова, - благоговея голосом, представил Сапожников ту, что помладше. – Имею великую честь называть Оленьку своею невестой.

Оленька, право, была еще лучше, чем на портрете – в модном розовом платье, с огромными буфами на рукавах и под ажурным летним зонтиком. Разве что простая чуть растрепанная ветром коса, перекинутая через плечо, выдавала в ней девушку провинциальную. Смущаясь и краснея щечками, она подала Кошкину руку, после чего, прикрыв лицо веером, шепнула что-то даме постарше.

— Оленькина сестра, Татьяна Ивановна Тарнавская, - представил Сапожников и ее, - ах, какие вечера дает Татьяна Ивановна – о них слава на весь уезд стоит!

— Какой же вы льстец, милый Серж! – мягко упрекнула та. – Но мне радостно, что вам приятны мои вечера. И одиннадцатого очередной из них – надеюсь, вы не позабыли и будете вовремя!

— Да как я могу! Я, скорее, имя свое позабуду!

— Ох, льстец!.. И вас, Степан Егорович, непременно ждем… - должно быть, из вежливости позвала она. И чуть коснулась локтем руки сестры.

— Да-да, непременно ждем и вас, Степан Егорович! – спохватилась та. – У меня именины одиннадцатого, Таточка чудный вечер обещает мне устроить – даже из Москвы гости будут!

— Благодарю великодушно… - со всем почтением поклонился Кошкин. – Поздравляю вас, Ольга Ивановна, от всего сердца, но не могу ответить согласием. Весьма печальные дела привели меня в Зубцов, едва ли удастся.

— Вы ведь навещаете захворавшего графа Шувалова? – спросила вдруг Татьяна Ивановна.

Чем поставила Кошкина в тупик. Неужто так скоро вести по городку разошлись? Должно быть, это Сапожников, говорун, разнес по всей округе…

Впрочем, тайны Кошкин из этого делать не собирался, подтвердил. Но сказанное Татьяной Ивановной после, изумило его и того больше:

— Степан Егорович, сыщик из Петербурга, Чиновник по особым поручениям при Канцелярии обер-полицмейстера… неужто это вы и есть? И ваша возлюбленная с чудным именем…

Кошкин напрягся, но она вдруг замолчала, будто сказала лишнее, и только неловко улыбнулась.

— Право, не верится в такие совпадения, Степан Егорович. Вы совершенно такой точно, каким я вас и запомнила…

Кошкин нервно глянул на Сапожникова и уточнил:

— Простите, мы знакомы?

— Нет, не совсем… я видела вас во сне. Только вы были в парадном мундире – в белом. И стояли в церкви. Это была ваша свадьба.

Оленька радостно ахнула. А Кошкин, признаться, онемел на долю минуты.

Татьяна Ивановна была под стать сестре – очень миловидной, рыжеволосой, с голубыми с нежной поволокой глазами. Только в глазах этих был не смех, как у сестры, а что-то иное. Удивление встречей, неверие… Была хитринка, будто она и половины не сказала из того, что сказать хотела. На вид ей, надо думать, что-то около тридцати.

— Непременно приезжайте на Оленькин вечер, Степан Егорович, - чуть слышно шепнула, будто ему одному, эта женщина. – Приезжайте – у меня вы встретите ту, что составит ваше счастье. Что ж, прощайте, милый Серж – точнее, до встречи! У нас с Ольгой еще масса дел!

И они прошли мимо – столь же стремительно, как и появились.

* * *

— Что за чудная особа? – не удержавшись и оглянувшись вслед, спросил Кошкин. – Что она такое говорила?

Сапожников рассмеялся:

— Татьяна Ивановна? О, да, привести в шок и свести с ума всего парой фраз! Невероятная женщина! Эта одна из причин, по которой ее вечера так популярны – она предсказывает своим гостям их судьбу с невероятной точностью.

— Неужто на картах станет гадать? – хмыкнул Кошкин.

— Ну что вы, не на картах. Спиритические сеансы – слышали, небось?

— Слышал…

— Она в этом мастерица. Мурашки по коже, ей-Богу!

— И что, все сбывается?

— Не все! – задорное его настроение чуть померкло. – Ольге Ивановне сестра предсказала, что суждено ей женой другого стать, не моей. Оттого Оленька мне полтора года отказывала.

— Но вы в подобное не верите, надеюсь?

— Я человек науки все же… как я могу верить в сеансы?.. И все же, Степан Егорович, мне ли вам говорить, что в жизни полно такого, что иначе, как чудом, и не объяснить. Даже наукой не объяснить. Да взять хотя бы то, что с Татьяной в юности произошло…

— А что произошло? – насторожился Кошкин и того больше.

— Нет, не стану сплетен пересказывать: коли захочет, сама все расскажет – она и не таится особенно.

На том разговор и кончился, тем более что Сапожников снова кого-то встретил – а Кошкин углядел вывеску почты в конце улицы, куда и поспешил.

Глава 3. Дела минувшие

Вечерами скромный особняк Шувалова вдруг становился огромным, пустым и особенно неуютным. Притом, что слуг было немало, изредка они сновали из комнаты в комнату по неведомым делам – одетые в темное, говоря полушепотом и будто заранее готовые к трауру. Шувалова в доме любили, полагали добрым и мягким хозяином…

А Кошкин вечерами входил к Платону Алексеевичу с особенной осторожностью: чуть слышно приоткрывал дверь и ей-Богу со страхом всматривался в неподвижное лицо на подушке. Покуда тот слабо ни поворачивал голову, да живые синие глаза не упирались в Кошкина строгим взглядом.

— Ты здесь еще, Степан Егорыч?.. - замечал Шувалов хрипло да ворчливо, будто дождаться не мог, когда тот уберется восвояси.

— Вы же сами просили не уезжать покамест, - отозвался он. Привычно усаживался на диван в углу с книгой или журналом.

Пусть ворчит. Услышь Кошкин от него любезности, удивился бы больше. Главное, что жив пока – значит, не сегодня.

О том, что станет делать да чувствовать в тот вечер, когда Шувалов не встретит его строгим взором, Кошкин старался не думать. Гнал прочь все мысли об этом. Малодушно отдал бы хоть полжизни за то, чтоб в этот миг с Шуваловым была бы племянница его, или кто другой… потому что Кошкин попросту не знал, как себя вести, когда теряешь близких.

* * *

По долгу службы в полиции, в уголовном сыске, Кошкин сталкивался со смертью не редко. И, хоть знал за собой, что порою принимает чью-то раннюю и нелепую гибель слишком близко к сердцу – все это были чужие малознакомые люди, как ни крути. Родных же Кошкин не терял выходит что… с самой гибели отца. Было это давно, Кошкину тогда едва сравнялось восемнадцать, и смерть эта в прямом смысле перевернула все с ног на голову.

За год до того Кошкин успел сдать экзамен на вольноопределяющегося[1], отбыл год в пехоте армии, только что заслужил право поступить в юнкерское училище. И казалось ему тогда, что все в его жизни складывается лучшим образом: поступил бы еще тогда, в 1877 в училище – а там и офицерский чин не за горами. Отец был им горд. Запомнился он Кошкину немногословным, суровым, скупым на похвалу и вечно ставящим службу и долг наперед всего прочего. Но сына он любил, уж как умел. И – Кошкин точно это знал – был им горд. Это грело в самые страшные минуты жизни да не давало пойти по кривой дорожке: есть что на том свете, или нет – подвести отца Кошкине не имел права.

Отец, до последнего дня служивший околоточным надзирателем в Пскове, погиб в нелепой перестрелке таким же душным, как это, летом 1877 года.

Осталась мать, разом постаревшая от горя, и годовалая сестра Варя. Ни о каком юнкерском училище, по его разумению, речи больше не шло. Стипендию-то Кошкину, может, и назначили бы, но он теперь был в ответе не только за себя, но за мать с сестрой. Какая уж тут учеба? Увольняться из армии не стал покамест, упросил отпустить в резерв в чине унтер-офицера. Нашел место в помощниках у станового пристава в уездной полиции. По стопам отца, получается, пошел.

Так и служил в уезде на рядовой должности лет пять или больше, покуда судьба не свела его с Лидией Гавриловной, а после и с дядюшкой ее, графом Шуваловым. Платон Алексеевич до сей поры занимал должность в Главном штабе и имел служебную надобность в верных людях в полиции да на местах. И вскоре стал выделять отчего-то Кошкина – один Бог ведает почему. Но именно Шувалов надоумил, что юнкерское училище все же закончить надо и экзамен выдержать непременно по первому разряду. Чтоб после все дороги в армии были открыты.

О возвращении в армию Кошкин думал некоторое время… в армии, может, было бы и поспокойней, и куда более предсказуемо все, и проще. Но, хоть Шувалов ни о чем его не просил, Кошкин понимал, что в полиции Петербурга он графу куда больше пригодится. А потому, вскорости после получения первого офицерского чина, уволился в запас и поступил на должность помощника участкового пристава в столице – откуда свою карьеру и начал.

Шувалов это принял и поддержал.

---

[1] Вольноопределяющийся - царской армии: военнослужащий, добровольно вступивший в армию и отбывающий воинскую повинность на льготных условиях (прим.)

3.2.

Вдруг Шувалов открыл глаза, повернул голову к окну и настороженно спросил:

— Никак коляска скрипнула… приехал кто?

Кошкин как обычно сидел в углу, делал вид, что читает, и думал о своем. Он ничего не слышал, но встал, отодвинул занавеску и выглянул в окно. На подъездной дорожке никого не было – почудилось старику.

— Пусто. Вы ждете кого-то? – спросил он, возвращаясь на место.

— Старуху с косой жду не дождусь! - хмуро проворчал Шувалов. - Ты на кой здесь сидишь, Степан Егорыч? Заняться больше нечем?

— Вы сами просили не уезжать, - напомнил в который уже раз Кошкин.

— В столицу просил не уезжать, а не торчать в комнате, как болонка диванная! Сегодня разве не одиннадцатое?

— Одиннадцатое…

— Так чего ты здесь? Эскулап мне все уши прожужжал, что нынче именины у его зазнобы, девицы Громовых. Неужто тебя не позвали?

— Позвали. Настроения нету.

— Настроения у него нету! А ты погоди годков тридцать – когда колодой лежать станешь, вот тогда-то настроение появится! Езжай! Громовы – семья простая, но хорошая. Два брата их было. Старшего, Иван Матвеича, я хорошо знал в свое время. Хозяйственный, суровый… весь город держал. Льном торговал, на том и сколотил состояние немалое. Но он давно уж богу душу отдал, отмучился. Дочка его старшая, Татьяна, за дворянина, поляка Тарнавского замуж вышла. Младшая вот докторшей скоро станет. Хорошая семья! Ты не гляди, что торгаши – к ним в дом много кто вхож. Я и сам у них в гостиной сколько сиживал.

Кошкин, прикрыв журнал, слушал. Сколько он пробыл в этом доме, граф впервые разговорился так надолго, не прерываясь на кашель, не закрывая мученически глаза, не впадая в забытье посреди разговора. Видать, и правда о Громовых ему было, что сказать. Или же, на что Кошкин надеялся больше всего – болезнь хоть немного отступила.

И когда Шувалов все-таки замолчал, продолжив живым осознанным взглядом смотреть в потолок, Кошкин решился ответить.

— А я ведь виделся недавно с этими сестрами, с Громовыми. Сапожников познакомил. Старшая, Татьяна, и впрямь занятная особа. Она даже, представьте себе, предсказала мне кое-что.

— Это она умеет… - Шувалов даже через силу улыбнулся. – Что предсказала-то?

Кошкин заранее знал, что пожалеет о сказанном, но впервые граф хоть к чему-то проявил интерес. Умолчать он не смог, признался:

— Очень зазывала меня на нынешний вечер. Сказала, суженую свою там встречу.

— Вот оно что?! – Шувалов на этот раз даже повернул к нему голову – с самым что ни есть любопытством в глазах. – Так тем более – чего здесь сидишь?!

— Неужто вы верите в это? – со скепсисом отозвался Кошкин. – В гадания, предсказания и прочее? Чушь ведь!

Шувалов хмыкнул. Снова уставился в потолок и, помолчав, произнес:

— Поживешь с мое, еще не в такое верить станешь. Татьяна… она с того света, почитай, вернулась. Умерла – а потом воскресла. С тех пор нет-нет да и рассказывает всякое. Сны видит вещие и судьбу предсказывает.

— И вам предсказывала?

— Так я и проболтался, ищи дурака! – хмуро глянул на его Шувалов. – Нет уж, Степан Егорыч, некоторые тайны, изволь, я с собою в могилу унесу. Ни к чему ни тебе о них знать, ни Лидии. А некоторые… остались у меня еще дела неконченые, которые до ума довести надо. Потому и копчу небо до сих пор. А ты на вечер-то поезжай. Татьяна Ивановна, видать, подругу какую тебе сосватать хочет – вот и вся тайна. Жених-то ты завидный. Хоть и староват уж, так что особливо губу не раскатывай да переборчивость свою в невестах умерь. Все, устал я… А ты езжай, погляди на ту подругу – чем черт не шутит.

* * *

Времени было шесть часов вечера, и Кошкин и впрямь поехал… то ли развеяться, а то ли из любопытства. Не каждый день ему сообщали, будто на празднике он встретит суженую. Как тут устоишь?

Но было и еще кое-что. Признаться, Кошкина больше взволновало не то, что сказала Татьяна Ивановна, а то, о чем сказать явно хотела – но умолчала. Упомянула возлюбленную его так, будто бы он уже знаком с это его суженой. И сказала, что имя у нее чудное. Из всех знакомых Кошкину женщин лишь одна носила по-настоящему чудное имя…

И должность его Татьяна поразительно точно упомянула – Чиновник по особым поручениям при Канцелярии обер-полицмейстера. Кошкин редко кому представлялся именно так, разве что по долгу службы, да и то не всякий раз. И уж точно он не представлялся так Сапожникову или еще кому-то в городке Зубцове.

Глава 4. Громовы

Особняк Громовых – принадлежащий некогда покойному отцу Татьяны, а оттого до сих в городе называемый именно так – был двухэтажным и белокаменным. Настоящая городская усадьба, обнесенная заборчиком, с внушительной придомовой территорией. Пожалуй, дом был самым большим и презентабельным из всех, видимых Кошкиным в Зубцове. Стоял он чуть на отшибе города, в тихом и уединенном месте – красивейшем месте на самом берегу речки Вазузы. С верхнего его этажа, несомненно, можно было разглядеть и Волгу, и устье двух рек, и колокольни сразу нескольких храмов, и, конечно, Полустову гору, почти отвесную, возвышающуюся над этой частью города.

Двери открыл лакей в яркой огненно-красной ливрее, и Кошкин окунулся в атмосферу давно начавшегося праздника – небольшой оркестр, шампанское, веселые лица, смех и оживленные разговоры.

Хозяйку вечера он увидел сразу – та будто нарочно его поджидала и тотчас стала представлять гостям и родственникам:

— Вы все-таки пришли, дорогой Степан Егорович – а впрочем, я ничуть в этом не сомневалась! Но сперва поздравьте Оленьку!.. Ах, беда, куда же она запропастилась. Непременно отыщу ее и приведу ту, ради которой вы здесь, - легко и едва заметно она заговорщически улыбнулась. – А пока что прошу познакомиться с самыми дорогими мужчинами в моей жизни.

Кошкин со всем уважением раскланялся с Анатолием Павловичем Тарнавским, супругом Татьяны, и ее дядюшкой – Игнатом Матвеевичем Громовым. А также хозяйка вечера легонько подтолкнула к нему рыжего и веснушчатого паренька лет десяти, очевидно сына:

— Игнат Анатольевич Тарнавский, - важно представился он, и Кошкин охотно пожал по-взрослому протянутую пухлую ладошку мальчика.

— Вас назвали в честь Игната Матвеевича, юный сударь? – спросил он с улыбкой.

Ответила за мальчишку Татьяна Ивановна:

— Дядюшка души не чает в Игнатке. Мы с Анатолем так его и зовем – Игнат-младший. Он мое всё! – Татьяна ласково поцеловала мальчика в макушку. – Игнатка большие успехи делает в учебе, Степан Егорович, а этой осенью станет учиться в Московской гимназии. Господин Виноградов, Филипп Николаевич, директор гимназии, даже изволил ответить на наше приглашение на Оленькины именины согласием.

Татьяна Ивановна издали, но учтиво улыбнулась статному черноволосому господину с окладистой небольшой бородой и в учительских очках.

А после и сама отошла, пообещав найти Ольгу.

Кошкин же, признаться, быстро заскучал в обществе ее дядюшки и супруга. Анатолий Павлович все больше молчал и натянуто-вежливо улыбался, а дядюшка Игнат Матвеевич, купец до мозга костей, сходу пустился в детали торговли льном и искренне удивлялся, отчего Кошкин не знает, почем нынче лен в Петербурге.

Игнату Матвеевичу было не меньше шестидесяти пяти на вид – полностью седой, не считая пары золотисто-рыжих волосин в бороде, высокий, статный, с крупными чертами лица и обветренной кожей. Одет был добротно, но небрежно, хоть и явился на именины племянницы почетным гостем. Борода его была острижена неровно, волосы взъерошены, а движения широки и порывисты. Подносимый ему коньячок поглощал залпом, как водку, и не морщась, изредка заедая дольками лимона.

Немногим, казалось бы, он был моложе Шувалова, но жизнь в нем била и бурлила – это видно было по всему. Кошкин не сомневался, что и льняным бизнесом семьи он руководит самолично, едва ли слишком полагаясь на приказчиков.

Коснулся разговор и Шувалова, впрочем, Игнат Матвеевич оговорился сразу:

— Я-то Его сиятельство плохо знал, раза два, может он нас визитом осчастливил, да и то больше к Татьяне. А вот братец покойный, пока здесь, в доме хозяйничал, часто его зазывал. А еще чаще в Петербург к графу ездил, все у них дела да разговоры с глазу на глаз… - он хмыкнул как будто свысока и неодобрительно.

Кошкина резануло это «знал» — будто бы Платон Алексеевич уже Богу душу отдал. Но Громов, как человек нечуткий, оговорки не заметил. Но заметил, возможно, Анатоль Тарнавский, оттого постарался тему сменить:

— Так мой тесть, выходит, прямо-таки дружил с Его сиятельством? Право, не знал… – удивился он.

— Дружил-то – громко сказано, - снова хмыкнул Игнат Матвеевич, - будет разве граф с купцом дружбу водить?! Но… - он искоса глянул на Кошкина и с неохотой пояснил, - дело в ту самую-то пору было, когда с Татьяной беда приключилась.

— Ах, вот оно что… - понятливо кивнул Тарнавский – а Кошкину что-то объяснить никто не посчитал нужным.

Тем более, что Громов сейчас же отвлекся, желая познакомить со столичным сыщиком своих сыновей.

Старший, Петр Игнатьевич, – годами около сорока лет, и лицом, и статью весьма походил на отца. Разве что рыжих волос среди седины имелось куда больше. Был он скупее в движениях, да и разговорчивостью не отличался. Молчаливость его с лихвой компенсировала супруга Петра Игнатьевича – Настасья Кирилловна. Едва она приблизилась – тотчас затмила собою всех, кто был рядом. Особа эта была моложе супруга на десяток лет – крутобокая, яркая и красивая блондинка с хитринкою во взгляде. Тотчас она накинулась на Кошкина с расспросами про столичную жизнь, про нравы, про моду и про сплетни, с трудом позволяя свекру вставить теперь хотя бы слово о торговле льном…

Младший же сын Громова подошел на зов отца нехотя и держался особняком. Он и внешне был будто не из их семьи. Невысокий, крепкий, в очках на гладко выбритом лице и одет со всей тщательностью и с намеком на европейский шик. Догадку Кошкина подтвердил и сам Игнат Матвеевич, покуда представлял сына:

4.2.

Отец лишь посмеялся ему вслед и подмигнул старшему сыну:

— Вот ведь, молодежь – все-то они знают лучше…

Тот, впрочем, батюшку не поддержал:

— Вы и впрямь слишком строги к Алексею, отец, - отозвался он хмуро. – И уж точно не стоило выносить сей разговор на люди, да еще и на празднике Ольги! Простите, я найду брата. – Он отошел и через плечо требовательно позвал: - Настасья!

Супруга его не слишком поспешно, но двинулась следом. Напоследок зачем-то одарив Кошкина излишне нежным взглядом. Кошкин кашлянул, надеясь, что никто из оставшихся его собеседников того взгляда не заметили.

— Ох, и обидчивые у меня сыновья, - старший Громов, вернул лакею очередную опустевшую рюмку, - хуже баб! Порой жалею, что Татьяна – не парень. Толковая, сговорчивая, подход к каждому найдет… Ей-Богу, Степан Егорыч, поставил бы племянницу во главе бизнеса и горя б не знал!

— Вот насчет «парня» с вами не соглашусь, Игнат Матвеевич! - легкомысленно посмеялся в ответ супруг Татьяны.

— Все-то вы опошлите, дорогой Анатоль! А у нас гость столичный, – откуда ни возьмись снова появилась рядом Настасья Кирилловна, теперь без мужа. И поглядела на Кошкина, уже откровенно кокетничая. – Поглядите-ка, Степан Егорович, мне Алексей из столицы платье новое привез – красивое! Вам нравится?

Потеряв всякий стыд, она подбоченилась и прошлась меж мужчинами, а потом схватила Кошкина за обе руки и требовательно велела:

— Пойдемте! В соседней зале вальс играют – а я так люблю вальс! Покружите меня, как следует!

Кошкин уже откровенно жалел, что явился… не хватало ему еще одного скандала с чужими женами. Но Настасья была настойчива, а ни одной причины для отказа не находилось.

В танцевальной зале было полно народу – и впрямь, словно половину города собрали. Под звуки вальса кружились и девицы с безусыми юношами, и дети лет пяти, и пожилые дамы с кавалерами всех возрастов. Поглядывая по сторонам, Кошкин даже пришел к выводу, что ничего из ряда вон выходящего Настасья Кирилловна не устроила.

Главная прелесть провинциальных балов – нравы здесь куда свободней… Да и что говорить, общество развеселой плясуньи мадам Громовой было ему куда приятней общества ее свекра.

Он даже сопроводил Настасью на балкон, отдышаться да перевести дух после быстрых тактов танца.

— Ох, и уморили вы меня, Степан Егорыч… - на балконе, в свежести летнего вечера, Настасья Кирилловна обмахивала себя веером и, настырно удерживая Кошкина за рукав, не давала ему отойти.

— Да это вы, сударыня, фору любой девице дадите. На сто лет вперед, кажется, наплясался! - польстил ей Кошкин и сделал новую попытку отойти.

Не получилось.

— Степан Егорыч, я у вас вот что хотела спросить! Я, знаете ли, в литературном кружке при нашей библиотеке состою. Книжки мы там разные читаем да и обсуждаем девичьей компанией. А по весне нам новую привезли книжицу. Название… что-то про портрет некоего англичанина. На ненашем, правда, языке, но у меня подруга есть образованная, она мне все подробненько перевела. А еще по большому секрету рассказала, что автора его-сь английским иховым судом недавно, представьте себе, арестовали!

— Да что вы говорите…

— Да-да, «за грубое непристойное поведение». И мне вот интересно, Степан Егорыч… вы ведь человек интеллигентный, определенно в сих вопросах сведущий… а что именно он такого натворил, чтобы прямо арестовали? – спросила она шепотом и совершенно искренне. В глазах ее бушевало пламя истинной любительницы чтения.

Речь, очевидно, шла об Оскаре Уайльде. Романа его Кошкин не читал, но о личности автора и его похождениях был наслышан: все же любительниц чтения он в своей жизни знавал немало.

Поняв, что отвечать придется, Кошкин неловко кашлянул и сделал новую попытку отойти – снова неудачную. А потом вдруг решил, что эта дама, пожалуй, тоже сумеет ответить на некоторые давно мучавшие его вопросы…

Татьяна Ивановна Тарнавская отчего-то знала о нем слишком много. И Кошкину это не нравилось. Он уже голову сломал в попытках вспомнить, не встречалась ли и впрямь ему эта женщина когда-то прежде? И не могут ли они иметь общих знакомых? А потому намерен был позиции их уравнять и тоже разведать о Тарнавской хоть что-то. И почему бы не с помощью Настасьи Кирилловны?

Он пожал плечами и стал в общих чертах рассказывать сей даме о похождениях английского писателя. Не девица невинная все же перед ним.

Настасья Кирилловна слушала жадно – округлив глаза, ахая и прикрывая веером лицо, в попытках изобразить смущение.

— Вот ведь что бывает… - пораженно выдохнула она под конец. – А то я десять лет замужем, а и знать не знала, что так тоже можно. Вот ведь бесстыдник! А он симпатичный?

— А вот это мне не известно, Настасья Кирилловна, фотокарточек видеть не довелось, - извинился Кошкин. – Что ж, пожалуй, мне пора. Графу Шувалову обещался к десяти вернуться.

Кошкин поцеловал ее ручку, но попыток отойти на сей раз не делал.

— Как – уже?! – изумилась Настасья. – Так вы ведь даже с Ольгой не увиделись. А Татьяна опосля ужина сеанс станет устраивать – а это всегда целый спектакль, право слово. Непременно останьтесь, не пожалеете!

4.3.

— Спиритический сеанс, вы имеете в виду? - переспросил Кошкин, будто слышал об этом впервые. – Интересно, где же Татьяна Ивановна этому научилась?

— Где научилась, не знаю – а способности у нее, знамо дело, после событий тех самых.

Она многозначительно понизила голос.

— Тех событий, когда Татьяна Ивановна едва не погибла? – уточнил Кошкин.

— Так вы все знаете? – хмыкнула Настасья. – Ничем-то вас не удивишь… Но я все же попытаюсь, поскольку Татьяна тогда не «едва не померла» - а в самом деле померла!

— Это как же? Умерла – и воскресла? – теперь уж изумился Кошкин, в самом деле не понимая, что все его прежние собеседники имели под этим в виду.

Настасья щелкнула веером, собирая его, пальцем поманила Кошкина еще ближе и стала полушепотом рассказывать:

— Татьяне тогда пятнадцать годков было. В невестах уж ходила – отец ей жениха хорошего сыскал. Живи да радуйся! А она пропала из дому среди ночи, и два года о ней ни слуху ни духу. В городе-то сразу решили, что в речке потопла! А уж когда по осени из Волги девицу вытащили, так и не сомневался больше никто. Я в те года сама в девках ходила, Петра Игнатьича своего знать не знала, да и росла в соседнем городке – но и я ту историю слышала!

— Не понимаю… - покачал головой Кошкин, - так девица из Волги оказалась не Татьяна?

Настасья искренне пожала плечами и произнесла странную фразу:

— А Бог его знает… Сомы лицо объели, только и осталась коса рыжая да крестик нательный. Но батюшка Татьянин девку ту не признал дочкой. Посмотрел на труп да и отказался хоронить на семейном нашем кладбище. Ну а через два года сам Богу душу отдал. Тогда-то Татьяна и объявилась – ровнехонько на сороковины.

— Странная история. И это действительно была Татьяна на сей раз? – недоверчиво спросил Кошкин.

— Ну а кто ж еще?! Мать ее тогда еще жива была – признала. Сестра так и вовсе в ней души не чает, в рот заглядывает.

Кошкин в задумчивости покивал. Спросил:

— Вы-то, Настасья Кирилловна, в детстве Татьяну, должно быть, не знали… Ну а супруг ваш что говорит?

— Петр Игнатьевич говорит, мол, одно лицо. Но он у меня такой: ходит молчуном, все думает, думает, хмурится – а потом все равно, что велит отец, то и скажет.

— Выходит, Игнат Матвеевич тоже Татьяну признал? Уж кому ее знать лучше из ныне живущих, как ни родному дядьке?

— То-то и оно, - согласилась Настасья. – А свекор мой в Татьяне не сомневается ничуть. Если уж и сомневается, то при себе те мысли держит… - она с явным неудовольствием хмыкнула, - говорит, как дочка она ему.

— А вы сами как будто не верите, что это та самая Татьяна вернулась на сороковины отца… - заметил Кошкин.

— А что я? – обворожительно улыбнулась Настасья. – Откуда мне про Татьяну знать? Мое дело маленькое – внучат Игнату Матвеичу рожать. Да побольше, да крепеньких. И тут уж я со всех сторон управилась – все трое в их громовскую породу пошли: рыжие, конопатые да голубоглазые.

Она закончила торопливо и вдруг чуть сильнее дернула рукав Кошкина. Да поглядела куда-то поверх его плеча.

Поняв, что на балкон вышел кто-то еще, Кошкин тотчас обернулся – и обомлел…

Это была Татьяна Ивановна, о которой и шла речь. Но не одна. И привела она вовсе не именинницу Ольгу, а женщину, которую Кошкин меньше всего ждал здесь увидеть.

— Насилу отыскала вас, Степан Егорович! - тотчас весело заговорила Татьяна Ивановна, не дав шанса понять, слышала ли она что-то из разговора. – Вижу, заболтала вас совсем моя свояченица. Настасья, тебя Петруша по всему дому ищет уж, беги скорее.

— Вот еще, Таточка, ему надо, он пускай и бегает! – в тон ей весело ответила родственница.

А Кошкин слишком взбудоражен был появлением третьей дамы, чтобы увидеть за их милым щебетом иные оттенки.

— Ну-ну, не стану представлять, потому как вижу – знакомы уж, - все прочла по его глазам Татьяна Ивановна. – Что ж, не будем тогда с Настенькой вам докучать, моя дорогая. – Она тронула за плечо спутницу. – И все же до чего чудное у вас имя… я такое, пожалуй, только у государыни нашей императрицы и слышала.

А после не без настойчивости она взяла неугомонную Настасью под руку и увела с балкона.

Лишь тогда, боязливо оглянувшись, приведенная к Кошкину дама прошелестела без голоса:

— Здравствуйте, Степан Егорович… - и смотрела на него огромными янтарно-карими глазами, настолько полными обожания, что, право слово, ему сделалось неловко.

Была она бледнее полотна, но едва ли от удивления встречей – в отличие от Кошкина. Гораздо больше она казалась сей встречей обрадованной. И даже скрыть того особенно не пыталась.

— Здравствуйте, Александра Васильевна, - поклонился в ответ Кошкин, теперь уже окончательно пожалев, что явился на сей праздник.

Глава 5. Решения и их последствия

Все тотчас встало на свои места. Это не говорун-Сапожников разнес о нем сплетни по всему городу, и не вещие сны якобы вернувшейся с того света Татьяны Тарнавской стали причиной излишней ее осведомленности. Все куда проще. Невесть как с нею сдружилась Александра Васильевна Соболева и, очевидно, имя Кошкина ни раз всплывало в разговоре между двумя дамами.

И даже знакомство Татьяны с Александрой не выглядело чем-то из ряда вон. Обе они были купеческими дочерями, почти ровесницами и, вполне могло быть так, что семьи их имели общие торговые дела.

А если припомнить, что Александра Васильевна еще в Петербурге имела к нему, Кошкину, вполне определенную склонность, из-за которой он даже рассорился с Воробьевым, прежним ее женихом… уж не преследует ли его эта особа? Но последнюю мысль Кошкин все-таки гнал. Александра Васильевна, внезапно став наследницей огромного состояния, конечно, осмелела сверх меры – осмелела куда больше, чем он ждал от нее. Но сам Кошкин полагал себя не столь ценным призом, чтобы вполне себе молодая, незамужняя и привлекательная банкирша помчалась за ним в куда-то под Тверь в надежде непонятно на что…

— Вот так встреча, Александра Васильевна. Никак не ожидал встретить вас здесь. – Кошкин все-таки взял себя в руки и стал говорить обыкновенным светским тоном. – Бывают же совпадения.

Последнее он произнес вкрадчиво и внимательно глядя на ее лицо. И отметил, что Соболева тотчас смешалась. Несмотря на статус, девушкой она оставалась простой и бесхитростной, юлить не умела – а, скорее, и не хотела.

— Боюсь, это не совпадение… - пробормотала она, но тоже взяла себя в руки. Посмотрела прямо и объяснилась: - я знала, что вы здесь, Степан Егорович. Знала, что уехали из столицы навестить Его сиятельство графа Шувалова и разведала, где его поместье. Оказалось, что моя тетушка, Анна Николаевна Хомякова, вы виделись в Петербурге… оказалось, что она дружна была в юности с Громовыми, а что они здесь, совсем рядом со Златолесьем… словом, я уговорила тетушку написать Игнату Матвеевичу.

— Зачем? – без обиняков спросил Кошкин.

Соболева сделалась еще бледнее, но глаз не отводила:

— Я знаю, сколь много для вас значит граф Шувалов. Знала, как тяжело вам будет прощаться с ним… одному… Я хотела быть рядом, поддержать вас, когда понадоблюсь… - И надтреснутым голосом вдруг призналась: - я хотела увидеть вас, Степан Егорович…

Влага собралась в уголке ее глаза и, замерев не ресницах, сорвалась вниз по щеке.

Кошкин отступил на шаг, качая головой и не желая ничего этого ни слышать, ни видеть. Вопросом он надеялся заставить ее замолчать – а не отвечать всерьез.

— Так вы что же, преследуете меня? – спросил он и того жестче. – Как я должен это принять, по-вашему? Право, неужто вы и с сестрой моей сдружились нарочно?!

За первой слезинкой по ее щеке скатилась и вторая, и третья. Подрагивающими пальцами она прикрыла рот, будто собиралась разрыдаться. Но вместо этого вскинула на Кошкина уже виденный им твердый взгляд и громче чем следовало заявила:

— Да, но лишь сперва! Я надеялась больше о вас узнать у Вари – но потом привязалась к ней совершенно искренне!

— Не лгите, - поморщился Кошкин, - это Варя к вам привязалась! Пыталась судьбу вашу устроить, не подозревая о ваших мотивах. А вам с нею было скучно и стыдно за ее несносное поведение. Вы попросту ею пользовались!

— Это не так…

— Это так!

— Может быть… - плача, сдалась Соболева. И выкрикнула со всем отчаянием: - но это все лишь потому, что я люблю вас!

Кошкина взяла оторопь. Как на сие реагировать, он не имел понятия. Снова отошел, качая головой:

— Александра Васильевна, вы не в себе… я сделаю вид, будто этого не слышал.

Он даже сделал попытку открыть дверь балкона и уйти – не тут-то было. Бежать за ним Соболева не стала, но, совершенно не собираясь смущаться, вскинула голову и даже громче, чем прежде, заявила:

— Ну уж нет, я больше никому не позволю делать вид, что меня не слышат! Я люблю вас, Степан Егорович. И приехала сюда ради вас.

Она наскоро отерла лицо от слез тыльной стороной ладони, смотрела на него прямо и уверенно – и ждала ответа.

Кошкин прежде никогда бы не допустил, чтобы эта женщина плакала. Она и так довольно страдала в жизни. А он полагал ее чистым, искренним, совершенно беззащитным созданием. Столь уникальным в этом безумном, лишенным всякого стыда и совести мире – что ей-Богу, ее, как редкий экземпляр предмета искусства следовало бы охранять. Он даже сочувствовал ей, когда она считалась невестой Воробьева, полагал, что она с ним намучается…

А потом это беззащитное создание в один день разорвало с Воробьевым помолвку, походя сообщив, что все было ошибкой. Что она любит другого.

Разбила бедняге сердце.

Ну а хуже всего, что Воробьев не сомневался, что соперник его Кошкин и есть. И, хотя Кошкин до последнего в сие не верил, обвинения отрицал да твердил и Воробьеву, и себе, что не давал поводов – друга своего он потерял.

С Воробьевым они не ссорились как будто… да, обменялись парой излишне эмоциональных реплик, но потом закончили тот пресловутый ужин. И не виделись с тех пор вот уже полтора месяца.

К слову, если бы Александра Васильевна не вбила меж ними клин, то и в эту поездку Кошкин наверняка отправился бы с Воробьевым, а не в одиночку.

5.2.

Она больше не плакала. Вскинув голову, все еще ждала его ответа.

Кошкин, раз уж взялся за ручку балконной двери, закрыл ее поплотнее. По ту сторону, в танцевальной зале, оглушительно звучал оркестр, гости плясались, пили и веселились. Едва ли их диалогу кто-то был свидетелем, и все же.

— Что ж, я выслушал вас – услышьте и вы меня, - вернулся он к Соболевой. Говорить собирался, как и она, прямо и без обиняков. – Ответить на ваше чувство я не могу, и не смогу никогда. Вы были невестой моего друга, Александра Васильевна, и вы разбили ему сердце. Вы и сами должны понимать, что после того меж нами ничего быть не может – никогда и ни при каких обстоятельствах.

Кошкин осознавал, сколь жестоко это звучит. И ей-Богу восхитился тем, как она это приняла.

Новый приступ слез, который наверняка подходил к горлу, она усилием воли сдержала. Вскинула голову. Торопливо и понятливо кивнула, обойдясь без слов. Отвела взгляд лишь теперь, и отвернулась сама – к потемневшему уже небу, к свежему ночному сквозняку.

Глядя не ее гордый, а оттого особенно красивый сейчас профиль – крупный с горбинкой нос, глаза, уже не плачущие, а задумчивые, глядящие в даль; глядя на завитки волос у точеной шеи и на руку в перчатке, еще подрагивающую, которой она прикрывала рот – Кошкин теперь, признаться, чувствовал себя распоследней сволочью…

Стоило все сказать иначе, быть может.

— Александра Васильевна, послушайте, - теперь желая сказанное смягчить, снова заговорил он. – Вы чрезвычайно хороши собою, и внутренние ваши качества… право, с первой минуты знакомства у меня к вам были самые теплые чувства. Но относиться к вам иначе, как к сестре, я не могу. Надеюсь, вы поймете меня и просите…

— К сестре?! – она отняла руку ото рта и вдруг рассмеялась. - Братьев у меня довольно, Степан Егорович, и все непутевые. Так что, прошу, не нужно! И я вполне вас поняла, уверяю.

Настала очередь Кошкина молча согласиться.

Да и говорить им более как будто не о чем.

Коротко поклонившись на прощание, он, наконец вернулся в бальную залу. Голова гудела, душа была вымотана, вина – реальная или надуманная – грызла и не давала покоя. Кошкин мечтал теперь уж скорее и нигде не задерживаясь покинуть дом Громовых. Да не тут-то было.

Татьяна Тарнавская то ли нарочно, то ли просто не вовремя настигла его у выхода из танцевальной залы, теперь уже вместе с сестрой Оленькой. Не поздравить именинницу было никак нельзя. Как нельзя было и отказать ей в танце. А после и Татьяне, хозяйке вечера, и еще трем подряд развеселым сударыням, купеческим женам и дочерям…

Уйти не получилось. Не получилось и избежать присутствия на праздничном ужине: Татьяна Ивановна, будто почетного гостя, усадила его рядом с собою за столом, и представляла всем и каждому, до того преувеличивая его достоинства, что в какой-то момент он и от Тарнавского, ее супруга, поймал на себе недружелюбный взгляд.

Вот только ревности Тарнавского ему не хватало…

Но Татьяна Ивановна вцепилась в него накрепко. Наверное, полагала себя прекрасной свахой и думала, что разговор меж ним и Соболевой на балконе прошел прекрасно. Тем более, что по лицу самой Александры Васильевны и впрямь было невозможно понять, что ее чувства только что отвергли. Держать себя она умела превосходно, что и говорить.

Кошкин пару раз нарочно высматривал ее среди гостей – и всякий раз видел, как она легко и невесомо улыбается и со вниманием слушает собеседника. Или кружится, как ни в чем не бывало, в танце, обращая на себя многочисленные взгляды. Ее манеры, прическа, наряд были лучше, чем у любой дамы или девицы на местечковом балу в Зубцове – еще бы на нее не смотрели… Кошкин даже отметил, как младший Громов, Алексей, наблюдает за ней, танцующей, прямо-таки с интересом. Двигалась Александра Васильевна как будто чуть скованно, слишком скромно, но мягко и музыкально – а для мужских глаз и вовсе услада. По возвращению из Италии Соболева дивно похорошела, Кошкин ей не солгал.

***

Дорогие читатели, я всегда очень радуюсь, когда вижу ваши комментарии – они и меня вдохновляют писать быстрее и лучше, и помогают продвижению книги.

Всем хороших выходных!

В блог с визуализацией добавила портрет Сашеньки.

https://litnet.com/shrt/lrgt

5.3.

После ужина Татьяна Тарнавская пригласила всех в залу, где подавали чай и сладости. Сама села к окну, на диван, чуть поодаль от гостей. Теперь уж Кошкина как будто никто не удерживал, но он успел поостыть и увлечься разговором с Сапожниковым. А еще исподволь наблюдал, как к Татьяне по очереди подсаживаются гости – как спрашивают у нее что-то с надеждою в глазах, и как она им отвечает. Отвечает размеренно, обстоятельно, по-доброму. Ни гадальных карт, ни хрустальных шаров: Татьяна лишь внимательно смотрела в глаза своим собеседникам, разговаривала, улыбалась или печалилась и пожимала их руки. А отходили от нее кто в глубоких думах, кто в слезах, а кто счастливо улыбаясь. С нею будто советовались, а не гадали.

— Только сегодня недолго на вопросы отвечай, Таточка! – капризно заявила Ольга Громова, когда от ее сестры отошла очередная купеческая жена. – Ты сеанс обещала – а времени уж заполночь!

Кошкин понял, что основная часть «представления» еще впереди и, как ни был он скептически настроен, любопытство брало верх.

— Что ж, я действительно обещала, Оленька. Сегодня твой вечер – все будет, как ты захочешь, - отозвалась Тарнавская. Она поднялась на ноги и торжественно произнесла: - дорогие гости, мне надобно десяток желающих, ни больше, ни меньше. Для ровного счета пятеро мужчин и пятеро женщин, включая меня.

— Я! – Тотчас подскочила к ней Оленька.

— И я! - Незамедлительно поднялся с места Сапожников – и Ольга лучезарно ему улыбнулась.

Ее сестра одобрительно кивнула.

Позволила участвовать в сеансе она далеко не каждому желающему. Чьи-то кандидатуры отвергала – решительно, но не обидно. А кого-то наоборот уговаривала. Подобные сеансы нередко устраивали в столице – Кошкин знал о них, но лишь с чьих-то слов. Участвовать самому не приходилось. Потому, когда Татьяна вопросительно на него посмотрела, он пожал плечами и согласился. Когда поучаствовать вызвалась Настасья Громова, Татьяна с некоторой заминкой, явно раздумывая, все же позволила ей присоединиться. А вот мужу ее, Петру Игнатьевичу, отказала наотрез. Отказала и собственному супругу, пошутив:

— Нет уж, милый Анатоль. А ежели дух о каких-то секретах моих порасскажет? Вам о том знать не следует!

Анатоль вежливо, но натянуто посмеялся и отступил.

Зато она сама пригласила чету Виноградовых – директора Московской гимназии вместе с женою. Супруга согласилась сразу и очень охотно, а вот директора, Филиппа Николаевича, пришлось поуговаривать.

Присоединиться к сеансу Александру Васильевну Татьяна уговаривала трижды. Та совершенно точно этого не хотела – но под напором сдалась. Глядя на нее, Кошкин подумал, что однажды говорить твердое «нет» она научится – но, вероятно, не сегодня. Тайком Соболева поглядела на Кошкина, и теперь уж он пожалел, что столь легкомысленно вызвался сам.

— Ну же, господа мужчины, не робейте! Кто?! – снова обвела Татьяна взглядом своих гостей.

Пятеро женщин нашлись сразу, а вот мужчины соглашались не слишком охотно, и не хватало еще двоих.

— Позволь мне присоединиться, Татьяна, - кашлянул младший Громов.

— Алексей?! – удивилась Тарнавская. – С удовольствием! А батюшка твой не желает?

— Вот уж нет! – зычно рассмеялся Игнат Матвеевич. – Довольно с меня фокусов!

— Я не исполняю фокусов, дядюшка, - веско заметила Татьяна. – Я обращаюсь к мертвым со всем уважением. И того же прошу от моих гостей: уважения к тем, кто дает ответы на ваши вопросы. И ясного понимания, на что идут души мертвых, дабы удовлетворить ваше любопытство. Духи, говоря со мной, нарушают все законы, божьи и людские. А за нарушение законов их ждет расплата. Всегда и всех ждет расплата за их осознанные решения.

Закончила она в гробовой тишине, наверное, этого эффекта и добиваясь… Обвела долгим взглядом всех собравшихся – а после улыбнулась, мило и как прежде.

Настаивать на участии дядюшки Татьяна не стала. Пятым уговорила присоединиться одного из гостей по фамилии Агафонов.

А после пригласила тех, кто был отобран, в уединенную комнатку на втором этаже, уже затемненную: лишь четыре старинных бронзовых канделябра по углам немного разбавляли мрак. Глухие черные портьеры прикрывали два высоких окна не полностью, но снаружи окна были плотно запечатаны ставнями, через которые лишь слегка просачивался свет газовых уличных фонарей.

По центру комнаты стоял очень небольшой круглый стол, покрытый такой же черной, как и портьеры, скатертью в пол. Десять стульев вокруг него ютились тесно, практически впритык.

Лакеи за спинами вошедших плотно закрыли двери, не позволяя в комнату проникнуть теперь не только свету, но и не единому лишнему звуку.

Глава 6. Сеанс

Начали рассаживаться – да не абы как, а по указке хозяйки вечера. Кошкина Татьяна снова усадила рядом, по левую руку от себя. Случайно ли, но слева от него оказалась не кто-то, а Соболева – оба они смущенно переглянулись, но возражать не стали. Да и причин не было как будто. Левее Соболевой Татьяна указала сесть кузену Громову, далее устроила супругу директора гимназии, Агафонова и младшую сестру. Справа от Татьяны разместился Сапожников, далее Настасья Кирилловна и Виноградов.

— Кого же мы будем вызывать, дорогая Татьяна Ивановна? Пушкина, должно быть? – довольно легкомысленно спросил Агафонов.

Он сидел практически напротив Кошкина – высокий, широкоплечий господин сорока с небольшим лет, излишне насмешливый и полный скепсиса, как показалось. Они не успели познакомиться хоть сколько-нибудь, и Кошкин даже не знал, купец ли он или просто друг семьи. Но, кажется, в Зубцов приехал исключительно на праздник, вместе с супругой и взрослым сыном.

После реплики его вокруг стола прошел легкий гомон из поскрипываний стульев, замечаний и усмешек – улыбнулась, ничего не сказав, и Татьяна. А потом в и без того затемненной комнате вдруг начал меркнуть свет…

Большинство свечей в канделябрах по углам погасли сами собою, и в считанные секунды комната погрузилась почти что в полный мрак. Кошкин теперь видел лишь очертания фигур некоторых из гостей: пышные буфы платья именинницы Ольги, широкие плечи Агафонова. Слева от себя он отметил блеск больших глаз Александры Васильевны – украдкой, нет-нет, да она смотрела на него. А сбоку от нее ловили мерцание свечей очки Алексей Громова. От сидящей справа Татьяны при каждом ее движении доносился тонкий аромат изысканных французских духов.

— Мне нужно, чтобы вы сняли перчатки, господа и милые подруги, и взяли за руки тех, кто сидит подле, - в полной темноте произнесла она.

Кошкин подчинился. Ладонь Татьяны, узкая, прохладная, крепкая, легла в его руку сама, а пальцы Соболевой, огненно-горячие, чуть вспотевшие от волнения и духоты в комнате, ему пришлось искать наощупь. Он коснулся их едва-едва, боясь и того больше смутить девушку.

И вновь Кошкин подумал, что напрасно ввязался в этот балаган. Смех, да и только. По его мнению, гадать было не зазорно лишь незамужним девицам, да и то во время нарочно отведенных для того Святок. Ему, полицейскому чину совсем уж не юных лет, участвовать в подобном просто глупо. Он даже не знал, что спросить у духа, коли дойдет очередь. Когда нового повышения ждать? Бред… Решил, что позже расскажет все Шувалову, хоть повеселит старика.

— Что ж, господа, благодарю вас, что выполнили мою просьбу, - снова раздался мягкий голос Татьяны. – Отвечая на ваш вопрос, господин Агафонов, я скажу, что всегда во время сеансов я призываю в наш мир один и тот же дух. С ним у меня особенная связь, нерушимая. Это дух той несчастной девушки, утонувшей в реке пятнадцать лет назад. Дух той, кого некоторое время считали мною.

В этот момент Кошкин дернулся: что-то холодное, скользкое, мокрое вдруг прикоснулось к его щеке. Неживое, еле ощутимое, пропитанное запахом болотной тины. Коснулось мимолетно… но нет, не почудилось. «Нечто» исчезло, а на щеке остался влажный след, еще более заметный оттого, что, откуда ни возьмись, в лицо ему подул сырой сквозняк…

Ахнула рядом Саша – должно быть «нечто» коснулось и ее. Кошкин сжал пальцы девушки чуть сильнее, доверительнее и сквозь тьму вглядывался в ее лицо, надеясь рассмотреть хоть что-то. И он действительно видел, не веря собственным глазам, как по белеющей щеке проплыла едва-заметная тень.

Показалось или нет?..

Сквозняк же ему совершенно точно не мерещился. Сквозняк шевелил его волосы, ворот сорочки, касался лица и одежды – Кошкин лишь не мог понять, откуда он здесь взялся. И, вероятно, происходило это все сейчас не с ним одним.

— Я чувствую присутствие духа… - чуть слышно произнесла Татьяна.

— Я тоже… - в тон ей ответил женский голос. Не сразу Кошкин сообразил, что это Ольга.

— И я что-то чувствую, определенно! – заметил и доктор Сапожников. – Пахнет рекой!

— Да, рекой… - согласилась Татьяна. – Ты здесь, дух? Я прошу тебя показаться, коли ты здесь…

Договорить она не успела – голос утонул в грохоте настежь распахнувшихся ставень. На миг оглушил звон треснувшего стекла, в комнату ворвался холодный ветер и голубоватый свет с улицы. Свет не фонарей – то была молния. Кошкин не понимал, когда успел начаться ливень, столь сильный, но он бил в уцелевшие стекла и оставлял мокрые разводы на них.

Ледяной сквозняк пронесся по комнате, вздымая тяжелые портьеры, едва не сорвал скатерть и затушил оставшиеся свечи. Один канделябр и вовсе упал, покатившись по полу. Голубые отсветы молний, тем не менее, позволяли видеть лица гадающих, разом побледневшие…

Александра Васильевна не выдержала. Отняла свою руку у Кошкина и несколько раз перекрестилась. Губы ее шептали слова молитвы.

— Вас никто не тронет, Александра Васильевна, обещаю, - отчетливо сказал Кошкин перепуганной девушке и вновь протянул руку.

Она робко кивнула и послушно вложила в нее ладонь.

…а после все кончилось, столь же внезапно, как и началось. Дождь стих, и ветер угомонился. Ходившие ходуном створки ставень замерли, вновь прикрывая окна, хоть и не так плотно, как прежде.

— Я слышу тебя, дух, - произнесла Татьяна, когда все успокоилось. Волнения в ее голосе не было. – Я слышу тебя и благодарю, за то, что ты откликнулся на мой зов. Но прошу тебя о милосердии к нам, прошу не будоражить более… Если ты можешь ответить на наши вопросы, то отвечай стуком. Ты поможешь нам?

6.2.

Кошкин жадно огляделся, в надежде понять, откуда исходит звук, но так и не сообразил. Стук как будто раздавался из середины стола. Был он чуть слышным, но до того осязаемым, что буквально чувствовался кожей: по дереву до сих пор шел легкий гул. Меж тем как ладони каждого были хорошо видны: покоились на столешнице, переплетенные с руками соседей. Кошкин уж совершенно точно сжимал в своей руке руку Татьяны. Вторую ее ладонь держал Сапожников – на черной скатерти белели их кисти. При этом единственная ножка круглого стола была по центру и вроде бы располагалась слишком далеко, чтобы Татьяна или кто-то другой дотянулся до нее носком ботинка ради этого стука.

— Благодарю тебя, дух! – произнесла Татьяна. – Ответь, ты не станешь более пугать моих гостей нынче? Стукни единожды, если «да», не станешь. Или же дважды, если «нет».

Комната погрузилась в тишину, к которой неистово прислушивался каждый. А потом вновь раздался тот же стук изнутри стола… Один раз. А потом второй.

Среди гостей прошелся взволнованный гомон.

— Что ж… дух не вполне расположен к нам сегодня, - чуть рассеянно произнесла Татьяна. – Увы, но может случиться, что угодно. Будьте готовы! Норов свой нынче дух уже показал. Однако, полагаю, мы можем задать вопросы. Оленька, ты первая, душа моя.

— Спасибо, Таточка! – отозвалась именинница и благоговейно вопросила, тоже запрокинув лицо к потолку: - о дух, взываю к тебе! Ответь мне, молю, когда я выйду замуж?

— Оленька, милая, - вмешалась Татьяна, - ты должна спрашивать так, чтобы дух мог ответить «да» или «нет» - с помощью стука. Пространного ответа он даже тебе не сможет дать, увы.

— Я поняла тебя, Таточка, прости, я все время забываю… - Ольга кашлянула и вновь запрокинула голову. По лицу ее было видно, как она сосредоточена. Младшая Громова в происходящее верила всем сердцем, несомненно. – О дух, скажи, выйду ли я замуж когда-нибудь?

Ольга замерла, прислушиваясь к тишине – и радостно ахнула, когда раздался стук. Один. Второго не последовало, что означало определенное «да».

— А когда, о милый мой дух? В этом году? – тотчас вопросила Ольга.

Снова раздался стук. Один. А следом второй. Ольга потускнела. Дрогнувшим голосом, с примесью ужаса спросила:

— А в следующем выйду ли?..

Снова один стук. И снова второй. «Нет».

Ольга в голос простонала, на ней теперь лица не было. Признаться, и Кошкин поежился. Невесте, чья свадьба намечена этой осенью, узнать, что она еще два года не станет ничьей женой – растеряться было отчего…

И жениху ее, должно быть, не лучше.

— Вы только не волнуйтесь, Оленька, это ничего еще не значит… - услышал Кошкин нервный голос Сапожникова.

Но его тотчас оборвала Татьяна, не дав договорить:

— Нынче не ваша очередь, Серж. Не встревайте. А впрочем, Ольга, ты уже задала три вопроса, и этого довольно. Оленька именинница, лишь поэтому я ей позволила. Остальных прошу задавать по одному вопросу, не более. И спрашивайте о самом важном. Кто желает?

— Я! – снова заговорил Сапожников.

— Прошу вас, - согласилась Татьяна.

— Милосердный дух, - начал он серьезно и уверенно, - ответь, будет ли Ольга Ивановна счастлива в браке?

Тишина в этот раз длилась чуть дольше, чем прежде. Но стук все-таки раздался. Один.

В полутьме Кошкин разглядел, как пусть и робко, и несмело, но Ольга улыбнулась – благодарно и искренне, и адресовала эту улыбку Сапожникову. Тот тоже как будто был счастлив. Не похоже, что доктора слишком тревожило предсказанное духом – скорее, он волновался, чтобы его невеста была спокойна.

— Я рада за тебя, Оленька, ей-Богу, - в тишине сказала ее сестра, - и верю, что у тебя все сложится, как нужно. Что ж, кто еще желает задать вопрос? Александра?

Саша вздрогнула. Вольно или нет чуть крепче сжала руку Кошкина, и произнесла размеренно и четко:

— Благодарю, Татьяна. Но у меня нет вопросов к мертвым, только к живым.

— Воля ваша, милая Александра, - не стала настаивать хозяйка вечера. – Кто же тогда?

— Можно я? – несмело обратилась супруга директора гимназии. – У меня чрезвычайно важный вопрос, чрезвычайно важный…

Звали ее Наталья Яковлевна, это была худая и высокая, строго одетая дама чуть за тридцать на вид. Темные жидкие волосы она стягивала в куцый учительский пучок на макушке, а на носу ее держались очки в костяной оправе и все время норовили соскользнуть. А так как за руки ее держали соседи по столу, вернуть очки на место было делом нелегким… Признаться, вид она имела немного комичный.

Впечатление и того больше усилилась, когда она долго и путано стала излагать суть «чрезвычайно важного» вопроса. Из предыстории следовало, что ее бедная маменька умерла в прошлом году, и с тех пор никто не мог найти сервиз из серебряных ложечек на тридцать шесть персон – большая ценность и фамильное достояние. Наталья Яковлевна интересовалась, не подскажет ли любезный дух, где искать пропавший сервиз.

— Прошу простить, но на сей вопрос невозможно ответить «да» или «нет», - вместо духа ответила Татьяна.

В полутьме Кошкин отметил, что вид у нее теперь довольно усталый.

Глава 7. Послание

Раз уж позволил себя втянуть, пришлось доигрывать по всем правилам… Директорша с мольбою в голосе, сбиваясь и запинаясь, повторила вопрос о ложечках:

— Скажи, о мудрый дух, где мне искать матушкин сервиз?..

Над столом, покрытым скатертью, повисла тишина. А потом кто-то начал четко и размеренно отбивать «морзянку».

Кошкин сосредоточился и принялся называть вслух буквы, согласно стукам. Он с трудом верил, что участвует в подобном… но послушно отсчитывал вполне четкие, без ошибок, знаки кода. Кто бы там ни был «на том конце провода», азбукой Морзе он очень неплохо владел. Что странно, поскольку это был пусть и не секретный шифр, но знало его да использовало сравнительно небольшое количество специалистов. «Морзянка» была языком телеграфистов – без нее телеграммы попросту не передать; так же ее обязательно знали моряки, иногда военные и некоторые представители его ведомства, хотя в полиции азбуку Морзе использовали не столь широко. Но могли ею владеть и некоторые простые обыватели – чем только люди не занимаются от скуки.

Когда закончил, Кошкин не без интереса взглянул на Татьяну. Та была самую чуточку удивлена, но тиха и спокойна. Взгляд Кошкина она поймала и улыбнулась в ответ. Улыбнулась с благодарностью, как ему показалось.

Дух, меж тем, назвал Кошкину семь букв русского алфавита, которые складывались в немудреное слово.

«П», «О», «Д», «Р», «У», «Г», «А».

— Подруга… - рассеянно повторила за Кошкиным Наталья Яковлевна. – Ничего не понимаю… какая подруга, что это значит?

Кошкин в ответ пожал плечами. Он и так сделал довольно: не хватало еще начать отбирать хлеб у Татьяны и приниматься за гадания самому.

— Да чего уж тут непонятного?! – хмыкнул Агафонов. – Подруженька, видать, у вашей матушки была. Она-то ложечки и того-с… сперла!

Наталья Яковлевна пораженно ахнула.

Кошкин снова взглянул на Татьяну, но она тоже пожала плечами и промолчала, не став как-то иначе толковать названное слово. Кажется, директорша успела ее утомить.

— Что ж, дух ответил на ваш вопрос, моя дорогая, - сказала она все-таки. – Теперь вам одной решать, что с тем ответом делать… Кто еще желает обратиться к духу?

Следующим стал супруг Натальи Яковлевны – господин Виноградов, директор московской гимназии. Не в пример своей половине, он как будто не знал, что спросить, а скорее, будучи человеком науки, и не верил в общение с духами. Но все-таки, чуть смущаясь, задал вопрос:

— Вы, должно быть, слышали, господа, о величайшем открытии и успешно проведенном эксперименте Александра Степановича Попова в Петербурге?

Большинство присутствующих оживились и подтвердили. Газеты – далеко не только научные – действительно еще с весны без умолку писали о приборе Попова, способном принимать и регистрировать электромагнитные волны. Даже Кошкин, как ни был он далек от физики, читал о сем открытии и был безмерно им впечатлен, представляя, какие это открывает горизонты.

— Эксперимент Попова уже внес неоценимый вклад в развитие радиосвязи, - воодушевленно продолжил Виноградов, - по последним данным сигнал теперь удается передать с из одного здания университета в другое… И это, уверен, лишь начало. Ничуть не сомневаюсь, что когда-то выйдет установить радиосвязь между Петербургом и Москвою… и даже через Атлантику – повторюсь, уверен в этом! А быть может и… - он поднял лицо к потолку, - между Землею и другими астрономическими объектами. Меня интересует лишь… если дух будет столь любезен ответить… случится ли это при моей жизни или после?

— Вы хотите сказать, что радиосигнал можно будет отправить на Луну? – недоверчиво переспросила Александра Васильевна. В полутьме Кошкин видел, как удивленно распахнуты ее глаза.

— И даже дальше, милая барышня, - через стол поклонился ей Виноградов. – Это лишь вопрос мощностей прибора Попова. И вопрос времени, разумеется. Так удастся ли мне застать это событие?.. О, мудрый дух… - Виноградов изо всех сил попытался скрыть улыбку.

Ответ заставил себя подождать – но все-таки раздался один негромкий стук из центра стола. «Да».

— О, благодарю вас, дорогая Татьяна Ивановна! - искренне обрадовался тому Виноградов. – Я и сам подозревал, что сообщение наше с Луной состоится уже скоро!

— Или же вы, Филипп Николаич, станете жить очень-очень долго! – хмыкнул негромко Агафонов.

— Что тоже недурно! – откликнулся директор гимназии[1].

После Виноградова задавал свой вопрос Алексей Громов и, то ли боясь показаться банальным, то ли из иных каких-то соображений, но спросил он такое, из-за чего всем сейчас же сделалось неловко:

— Любезный дух, ответь, примут ли в нашем государстве Конституцию до конца сего столетия?

Гадающие притихли, покосились на Кошкина. Агафонов же и тут не смог умолчать:

— Побойтесь Бога, Алексей Игнатьич, вы под монастырь нас всех хотите подвести? Здесь представитель власти, как-никак…

— Все происходящее останется в этой комнате, о том не волнуйтесь, господа, - отозвался Кошкин. Но на младшего Громова взглянул с неудовольствием.

Как бы там ни было, дух ответил ему двумя ударами по столу – что означало четкое «нет».

---

[1] Первый отражённый от поверхности Луны земной радиосигнал зафиксировали 10 января 1946 года (прим.)

7.2.

После Громова, порядком пристыженного, вопрос задавала Настасья Кирилловна. И уж лучше б она тоже спрашивала про Конституцию…

— Скажи нам, дух, Его сиятельство граф Шувалов… выздоровеет ли он?

Ответом было два равнодушных стука из центра стола.

Иного Кошкин и не ждал. И даже благодарен был Татьяне, что не стала обнадеживать. Однако настроение его, и так безрадостное, окончательно скатилось в пропасть. Он даже решил, что, подобно Соболевой, не станет задавать духу вопросов. Лишь бы это все скорее закончилось.

Но следующим был не он, а неугомонный Агафонов. На сидящую подле Кошкина Татьяну он взглянул с хитринкою, прищурился, как довольный кот, и спросил:

— Коли дух все еще здесь, любезная Татьяна Ивановна, пускай-ка он добавит света, а то не видно ни черта.

Спросил грубо с явною насмешкой.

— Дух не исполняет фокусов, я уже говорила, - терпеливо ответила на то хозяйка вечера.

— Жаль! – похмыкал Агафонов. – А я, знаете ли, слыхал, что на иных сеансах духи еще и не то исполняют. И отвечают через медиума на разные голоса, и столы приподнимают да в воздухе крутят-вертят по-разному. А бывает…

Договорить он не смог. Кошкин в полутьме ясно разглядел, как Агафонов вдруг дернулся и сложился пополам. Будто его под дых ударили. Сильно ударили: вместе со стулом он отлетел к стене и опрокинулся навзничь.

Дико взвизгнула рядом с ним Ольга. Ахнула Соболева. Алексей Громов сорвался с места и бросился помогать тому подняться:

— Вы целы?! – нервно спросил он. Алексей крепился, но и его лицо было невероятно бледно сейчас. – Что стряслось?

— Да цел вроде, цел… - бормотал, меж тем, растерянный Агафонов, с трудом поднимаясь. Был он уже не так весел.

Громов же, убедившись, что Агафонов вполне здоров, не утерпел и одернул край длинной скатерти. И ничего, должно быть, там не увидел, поскольку лицо его стало еще более озадаченным.

— Будто лягнул кто в грудину… чертовщина какая-то… - продолжал бормотать Агафонов, поднимая стул, растерянно садясь на прежнее место.

— А вы оставьте шуточки ваши!.. - едва не навзрыд попеняла ему Ольга Громова. – Неужто не видите – это все взаправду!

— Что ж, дух сумел доказать вам свое присутствие, господин Агафонов? Или желаете его проверить еще раз?.. – невозмутимо спросила Татьяна.

Средь присутствующих одна она сумела сохранить хладнокровие. Хотя в унисон с ее словами вдруг случилось еще кое-что, заставившее и Татьяну пораженно стихнуть. Новый порыв ветра ударил в разбитое окно и окончательно захлопнул все ставни. Комната погрузилась в глухую и беспросветную тьму…

Но ледяной сквозняк не ушел. Метался, как живой, вокруг Кошкина, ерошил волосы, холодил кожу, забирался за ворот сорочки. Словно желал разогнать тьму и добавить в нее красок. Покуда… Кошкин вдруг и правда не начал видеть в сей тьме – бледное лицо женщины.

Совсем рядом, будто она стояла напротив.

Сперва она была видна слабо, едва заметно… а потом все яснее. Он и моргнул несколько раз и мотнул головую, дабы прогнать наваждение. Но лицо делалось лишь отчетливей. Теперь уж в нем можно было и черты разглядеть – столь знакомые, родные черты, что Кошкин смотрел на то – и не верил себе, что видит. Узнавал он и глаза женщины – зеленые, водянистые, русалочьи…

Кошкин не выдержал. Отнял руку у Саши и взмахнул ею перед призрачным лицом, желая или отогнать прочь, или коснуться. Не вышло. Почувствовал лишь холод и влагу на пальцах. Но лицо стало отдаляться. Пошло словно рябью на воде – покуда не начало растворяться во тьме.

— Вы видите… видите это? – в ужасе прошептала Соболева. – Кто она?

— Я не знаю… - тоже чуть слышно ответил ей Громов. – Но я определенно вижу лицо женщины.

А Кошкин лишь тяжело сглотнул, так и не сумев ничего сказать. Изо всех сил он пытался найти разумное объяснение увиденному. Но найти не мог.

— Кто ты? – против воли спросил он сам – покуда «рябь на воде» еще не исчезла окончательно. – Как твое имя?

У духа ли он это спросил, или еще у кого – но в ответ тотчас начали раздаваться размеренные стуки по столу. Кто-то отвечал Кошкину.

— Александра! Помогите нам! - первой очнулась Татьяна. – Отсчитывайте удары!

— Но я не знаю азбуки Морзе…

— Это не азбука Морзе. Кажется, это просто алфавит.

Сам Кошкин был слишком взбудоражен, чтобы сосредоточиться на количестве стуков. Он долго еще пытался разглядеть призрачное лицо во тьме, а после сообразить – как он мог его видеть?..

Но когда лицо исчезло окончательно, а сам он очнулся от одури – принялся отсчитывать тоже. И тотчас согласился с Татьяной, что это точно не шифр Морзе. Он принялся отсчитывать номера букв согласно их порядку в алфавите… и понял, что это за имя, еще до того, как его назвала Соболева.

— Устинья, кажется… - прошептала Саша. – Я пропустила первую букву, простите…

— Фотиния. Первой буквой была «Ф», - услышал Кошкин голос Настасьи Кирилловны. – Есть такое имя – очень редкое, церковное.

Кошкин молчал.

7.3.

Ту, на кого было похоже призрачное лицо, видимое им нынче в темноте, все звали Светланой. Светланой нарек ее когда-то собственный отец, литератор и большой выдумщик, судя по всему, что слышал о нем Кошкин. И Светланой же – Светланой Дмитриевной Раскатовой – она представлялась всем новым знакомым. А так как храм эта женщина не посещала уже много лет (полагая, что имеет на то причины), ровно, как и не отмечала собственные именины – очень и очень немногие из живых ныне людей знали, что крестили ее при рождении под именем Фотиния.

Кошкин знал. Но лишь потому, что любил когда-то эту женщину больше, чем все живое на Земле. Жил ради нее, дышал ради нее. Ради нее был отправлен в ссылку Шуваловым, и ради нее же сумел выжить и вернуться в столицу. Совершал поступки ради нее – те, которыми гордится, и те, которыми гордиться не может отнюдь…

Чудное имя Светлана. И еще более чудное – Фотиния.

Когда Кошкин услышал от Татьяны, будто на вечере она представит его женщине с неким чудным именем… Кошкин не признавался себе, но в самой глубине души полагал и, быть может, даже надеялся, что этой женщиной каким-то невероятным чудом окажется Светлана.

Только чудес не бывает, как известно.

В любом случае, услышать ее имя вот так, он не рассчитывал точно…

И теперь силился понять: чудо ли это? Невероятное совпадение? Или снова чей-то недобрый умысел, коварная хитрость?

Невольно Кошкин покосился влево, где сидела Саша. В глухой тьме он не увидел даже очертаний ее силуэта, но всерьез размышлял, уж не подстроено ли и это ею? Но мысль все-таки отогнал. Крестильное имя Светланы и впрямь знало ничтожно малое количество людей. Сестра Кошкина, Варя, не знала этого имени совершенно точно – а значит, и проболтаться о нем Соболевой не могла.

Да и выдумать причины, зачем Соболевой понадобился сей спектакль, он, как ни силился, не мог.

…и тем не менее женщина, похожая на Светлану, назвалась ее крестильным именем.

Женщина, которая утонула в реке пятнадцать лет назад.

* * *

— Фотиния… - в темноте Кошкин снова услышал голос Татьяны. Подумал, что осталась лишь она – единственная, кто не задавал духу вопросов. И она продолжала говорить тихо и доверительно: – я намеревалась спросить у тебя иное, Фотиния… но теперь уж не могу думать о прежнем. Скажи, предано ли ныне твое тело земле?

Ответом ей был один глухой стук из центра стола.

Как-никак прошло пятнадцать лет, разумеется, ту девушку давно похоронили.

— А спокойна ли твоя душа?

Вопрос был простым, казалось бы. Но ответ заставил себя ждать. И раздалось на сей раз два размеренных стука. «Нет».

Кошкин мало знал о том происшествии – знал лишь со слов Настасьи Кирилловны. А она не упомянула, была ли смерть девушки простым несчастьем, или же та бросилась в реку сама. Или вовсе… имело место быть убийство. В силу специфики своей службы Кошкин подумал и об этом.

И, словно подслушав его мысли, Татьяна спросила снова:

— Могу ли я задать еще один вопрос, Фотиния? Последний?

Дух ответил одним-единственным стуком. Кошкин чувствовал, как подрагивают от напряжения пальцы Татьяны в его руке.

— Кто повинен в твоей смерти, Фотиния?

Ответом была затянувшаяся тишина. Кошкин уж подумал, что ничего более и не последует… но из середины стола все же начали раздаваться глухие, но отчетливые постукивания. Не один и не два. И не азбука Морзе. Это снова были буквы алфавита – только на сей раз их оказалось слишком много. Дух – или кто-то иной – отвечал не одиночным словом. И не называл имен. Он ответил длинной и вполне конкретной фразой.

Удары по столешнице считали в этот раз, должно быть, все присутствующие. Считал и Кошкин. Но первой фразу озвучила Саша Соболева.

— «Тот, кто сидит за этим столом», - прошептала она в темноте.

* * *

Кошкин покинул особняк Громовых вскорости и совершенно растерянным. Прочие гости, не участвующие в сеансе, почти что все разъехались. Гадающие – кто-то остались, обсудить услышанное, увиденное и пропустить по последней рюмке… кто-то поспешил уехать. Когда и куда исчезла Соболева, Кошкин и не заметил. Татьяна Ивановна, скомканно со всеми попрощалась и, сказавшись уставшей, оставила гостей на попечении супруга.

Ушел и Кошкин. Не стал дождаться Сапожникова, хоть тот и просил.

Уходил он, словно пьяный, словно в забытье. Даже мелькнула мысль, уж не подмешали ли чего в питье?.. Перед глазами все еще стояло бледное лицо зеленоглазой женщины. И со временем – благодаря фантазии Кошкина, должно быть – то лицо еще больше принимало черты Светланы.

На подъездной дорожке его окликнули – лакей Громовых:

— Господин Кошкин! Ваше благородие… вам передать просили! – Рослый темноволосый парень в огненно-красной ливрее догнал и, запыхавшись, с поклоном подал ему, совершенно рассеянному, незапечатанный конверт.

Без имени. Внутри обрывок плотной белой бумаги с неаккуратной надписью, сделанной графитовым карандашом:

«Оставь ​её​ въ покоѣ! Пожалѣешь!»