Воздух на кухне, пропитанный сладковатым паром от только что снятых с огня гренок, был густ и тягуч. Абель с отвращением стряхнула с кончиков пальцев липкие крошки – акт готовки был для неё малым ежедневным мучением, сродни ритуальному жертвоприношению. Но алтарь требовал своей дани: младшего брата нужно было кормить. В голове, окутанной дымкой утреннего раздражения, промелькнула тёмная, сухая шутка: «Сколько ни пытайся, Бенедикт наотрез отказывается есть собачий корм». Мысль эта вызвала на её губах нечто вроде улыбтки, лишённой тепла.
Поднявшись по скрипучей, старой лестнице на второй этаж, где тени лежали плотнее и прохлада застоявшегося воздуха пахла пылью и древесиной, она вошла в комнату брата. Полог кровати был задернут, скрывая спящее тело.
– Вставай, Фродо! – голос её прозвучал резко, разрезая утреннюю немоту. – Внизу тебя ждёт свежий лембас и пимто!
Из-под груды одеял донёсся приглушённый, но полный искреннего негодования стон. Бенедикт ворочался, словно потревоженный в своём логове.
– Сколько раз я тебе говорил, не звать меня Фродо! – прохрипел он, появляясь из-под одеяла с взъерошенной чёрной гривой. Глаза его, синие, как витражное стекло в солнечный день, сейчас пылали тёмным огнём. – Я ещё вырасту!
Абель лишь рассмеялась, и смех её был похож на звон разбитого стекла – яркий, но с острыми краями. Она подошла к окну и рывком распахнула его. В комнату ворвался поток холодного страсбургского утра, неся с собой запах влажного камня и далёкого кофе. Она дразнила его не просто так: эти иссиня-чёрные кудри, падавшие на лоб беспорядочными завитками, и эти слишком большие, ясные глаза на бледном личике – в двенадцать лет он и впрямь был похож на хоббита, затерявшегося в мире взрослых, хрупкий и вечный ребёнок из сказки, написанной чернилами из ночи и лунного света.
Спустившись вниз по скрипучим ступеням, они устроились на старой кухне, где утреннее солнце пробивалось сквозь полупрозрачную занавеску, отбрасывая на стол призрачные золотистые квадраты. Воздух все еще был сладок от запаха гренок с корицей. Они ели молча, под мерный тиканье часов-кукушки, висевших на стене, — звук, отмерявший дни их жизни вдвоем.
Тишину прервал Бенедикт, ковыряя вилкой в тарелке.
—Абель, а когда мама уже, наконец, вернется? — его голос прозвучал приглушенно, упрашивающе. — Твоя еда... она ужасная. Честно.
Абель не обиделась. В его словах не было злобы, лишь усталая констатация факта и тоска по чему-то знакомому, материнскому. Она отпила глоток молока, оставив на верхней губе белоснежные усы, и посмотрела на него с притворной суровостью.
—Если будешь так отзываться о моих кулинарных шедеврах, то завтра же отправлю на ближайший луг и будешь пастись там , как овечка. Сравнишь, что вкуснее.
Бенедикт фыркнул, но уголки его губ дрогнули в сдерживаемой улыбке. Пользуясь моментом, Абель сообщила новость, которую откладывала до последнего:
—Завтра я поеду к ней. Узнаю, сколько еще ей придется там пробыть, и, конечно, повидаюсь.
Тень упала на лицо мальчика. Их мать, женщина с усталыми глазами и тихим голосом, вот уже пять лет была постоянной гостьей в специальной клинике-санатории на самой окраине Келя. Это место, которое они в разговорах называли «санаторий», стало призрачным фоном их жизни — где-то далеко, за лесами и полями, их мать существовала в измерении, состоящем из белых халатов, тихих коридоров и медицинских процедур, которые должны были поддерживать ее хрупкое здоровье.
— Возьми меня с собой! — выпалил Бенедикт, и в его голосе прозвучала та самая нота отчаянной надежды, которая разбивала Абель сердце каждый раз. — Я буду тихим-тихим, я обещаю! Я не буду мешать!
Абель покачала головой, ее рука сама потянулась через стол, чтобы накрыть его маленькую, сжатую в кулак ладонь.
—Нет, малыш. Поездка слишком долгая и утомительная для тебя. Пока меня не будет, ты поживешь у тети Аурели.
Бенедикт выдернул руку и откинулся на стуле, его плечи сгорбились под грузом разочарования. Он надулся, его взгляд утонул в тарелке с недоеденной гренкой. Воздух наполнился немым упреком.
—Ну и ладно, — пробормотал он, уже не глядя на сестру. — У тети Аурели, по крайней мере, кормят нормально. И с Жаном поиграть можно.
Жан был сыном тети Аурелии, сверстником Бенедикта, и мысль об играх, должно быть, была единственным лучом света в этом внезапном изгнании из дома. Но Абель знала, что за этим показным равнодушием скрывалась обида и страх — страх, что он снова остается в стороне, в то время как жизнь и здоровье их матери протекают где-то мимо, без него. Она смотрела, как он сидит, сгорбленный и маленький, в луже утреннего солнца, и чувствовала, как тяжесть ответственности опускается на ее плечи, холодная и неумолимая, как камень.
Последние крошки гренок были съедены, последние капли молока выпиты. Наступила та минута, которую Бенедикт знал и не любил больше всего — минута расплаты за тёплый завтрак. Тиканье часов на стене словно замедлилось, предвещая неминуемое.
Абель отодвинула свою тарелку, её стук о деревянную столешницу прозвучал как приговор. Она облокотилась на стол, подперев подбородок, и её взгляд, тёплый и насмешливый секунду назад, приобрл деловитое выражение старшей сестры, привыкшей командовать.
— Ну что ж, — начала она, растягивая слова. — Теперь всё это великолепие нужно привести в наипрекраснейший вид. Со стола убрать, посуду вымыть, стол протереть. Полный комплекс.
Бенедикт застонал, драматично откинувшись на спинку стула.
—Опять я? А ты что будешь делать?
— Я? — Абель приподняла бровь. — У меня дела. Скоро приедут Мадлен и Алтер.
— Мадлен и Алтер? — Бенедикт фыркнул. — И что, с ними нужно готовиться к церемониальному приёму? Или ты будешь лежать на диване и строчить им сообщения, чтобы они приезжали побыстрее?
— Я буду координировать наши планы, — с достоинством парировала Абель, но лёгкая улыбка выдавала её. — Это требует концентрации. А ты, между прочим, живёшь здесь и ешь мою «ужасную» еду. Труд, как известно, сделал из обезьяны человека.
— Ты сама не веришь в эволюцию, зачем использовать эту теорию в ниших спорах? Это глупо! — вспыхнул Бенедикт. Его лицо покраснело от возмущения. — Я выношу мусор, я подметаю пол, я мою посуду после твоих кулинарных экспериментов! А ты что делаешь? Ходишь на работу, а вечерами тусуешься с друзьями! Я делаю в десять раз больше по дому, чем ты!
Абель внимательно слушала, её голова была слегка наклонена, будто она изучала редкий вид насекомого.
—Во-первых, — начала она обстоятельно, — «тусуюсь» — это не слово. Во-вторых, моя «тусовка» с Мадлен и Алтером — это единственный способ сохранить моё психическое здоровье, которое постоянно подвергается испытаниям. В-третьих, и это главное, — она посмотрела на него прямо, — кто вчера три часа подряд играл в приставку, пока я разбирала шкаф со старой одеждой? Кто?
Бенедикт на мгновение смутился, но не сдался.
—Это не считается! Ты сама сказала, чтобы я не мешал!
— А ты думал, я от скуки это делала? Это и есть работа по дому, мой дорогой Фродо. Невидимая, но оттого не менее важная. Ты моешь тарелку, которую видишь, а я поддерживаю хрупкую экосистему этого дома, которую ты даже не замечаешь.
— Экосистему... — с презрением пробормотал он. — Уборка — это не экосистема. Это скука.
— Ну, тогда наслаждайся скукой, — Абель легко поднялась со стула и потрепала его по взъерошенным кудрям, игнорируя его попытки увернуться. — Потому что через час здесь будут Мадлен и Алтер, и я не хочу, чтобы они подумали, что мы живём в хлеву, которым управляет маленький, ленивый хоббит.
С этими словами она величественно проследовала в гостиную, оставив Бенедикта одного с башней грязной посуды. Он с ненавистью посмотрел на тарелки, потом вслед сестре, и глухо проворчал себе под нос:
—Ладно... но в следующий раз мусор выносишь ты.
Абель тем временем опустилась в мягкую обивку старого дивана, и он тихо вздохнул, приняв её вес. Комната погрузилась в полудремотную тишину, нарушаемую лишь ворчанием Бенедикта на кухне и звоном посуды. Она достала телефон, и её пальцы быстро заскользили по клавиатуре. На её лице, смягчённом теперь и лишённом бравады, появилось лёгкое, почти незаметное напряжение. Она писала Мадлен.
Абель: Мадлен, привет. Ты где? Приезжайте скорее, а то я здесь одна с моим личным карликом-бунтарём скучаю. Он уже пытался объявить забастовку из-за мытья одной тарелки. Нужен ваш здравый смысл и, возможно, срочная эвакуация в более цивилизованное место. Алтер с тобой?
Телефон мягко завибрировал в руке, и на экране всплыл ответ Мадлен:
«Уже в пути. Не обижай Бенедикта, он мне нравится. Он милый».
Абель усмехнулась про себя. «Милый» — не то слово, которое приходило ей на ум, когда он ворчал над тарелками или спорил до хрипоты. Но она отложила телефон и поднялась по лестнице в свою комнату.
Пижама, пахнущая сном и тостами с корицей, была сброшена на стул. Она надела мягкие потертые джинсы и просторную футболку — свою униформу для дней, не обремененных формальностями. Перед зеркалом она быстрыми, привычными движениями собрала свои русые, цвета спелой пшеницы, волосы в небрежный пучок, из которого тут же начали выбиваться отдельные пряди, обрамляя лицо. Несколько секунд она рассматривала свое отражение — слегка уставшие глаза, решительный подбородок — затем развернулась и спустилась вниз.
Бенедикт как раз ставил последнюю блестящую тарелку в сушку. Кухня сияла сырым, влажным блеском, и он стоял посреди этого сияния, словно полководец после трудной битвы, пытаясь придать своему лицу выражение обиженного достоинства.
— Ну что, генерал, отбой? — поинтересовалась Абель, подходя к телевизору.
Она взяла с полки приставку,несколько раз щелкнула контроллерами, и на экране вспыхнуло знакомое меню. — Можешь играть. Но не дольше часа, ясно?
Лицо брата просияло, вся напускная обида мгновенно испарилась. Он радостно рванулся к дивану, но на полпути получил от сестры легкий, но меткий шлепок свернутым батончиком «Сникерс» по затылку.
—Ой! — взвизгнул он, потирая место удара и оборачиваясь с гримасой ярости. — Абель!
Но его гнев столкнулся с неоспоримым аргументом,упавшим ему в руки. Он посмотрел на золотую обертку, потом на ухмыляющуюся сестру, и буря утихла, так и не начавшись. Сладкий залог перемирия был куда весомее мимолетной боли. Он молча, уже с набитым ртом, устроился перед экраном, погружаясь в пиксельные миры.
Вскоре за дверью послышались шаги, скрип тормозов, а затем — стук в дверь. В дом ворвались Мадлен и Алтер, принеся с собой гул уличной жизни и запах свежего воздуха. Мадлен, хрупкая брюнетка с лучистыми глазами, которые теперь, казалось, таили в себе целую вселенную, легко обняла Абель. Алтер, высокий и спокойный, последовал за ней, кивнув Абель и бросив дружелюбный взгляд на поглощенного игрой Бенедикта.
Они устроились за старым деревянным столом в гостиной. Разговор завязался легко и неспешно, как ручей, текущий по знакомому руслу. Но скоро Абель заметила изменения в подруге. Мадлен, обычно такая энергичная, говорила чуть медленнее, а ее пальцы то и дело бессознательно касались еще плоского живота.
— Представляешь, — жаловалась Мадлен, морща изящный нос, — сегодня утром открыла холодильник, а там паштет. Тот самый, который я обожала. И меня чуть не вывернуло. От запаха! От запаха, Абель! Я чуть не плакала.
Она была на втором месяце, и ее тело становилось для нее чужим, полным странных капризов и отвращений. Ее взгляд, полный немого упрека, скользнул по Алтеру, который спокойно размешивал сахар в своем кофе. В воздухе повисло невысказанное, тяжелое, как свинец: кольцо, которого не было на ее пальце, предложение, которое так и не прозвучало. Она была явно недовольна, эта недовольство читалось в каждом ее жесте, в каждой паузе.
Абель наблюдала за ними, откинувшись на спинку стула. И, странное дело, несмотря на жалобы подруги и ее немую драму, в самой глубине души она чувствовала тихую, теплую волну радости за них. За эту зарождающуюся жизнь, за их общее будущее, пусть даже сейчас оно было омрачено недоразумениями. В этом хаосе из токсикоза и невысказанных ожиданий была настоящая, живая жизнь, и она завидовала этому как раз той светлой, безгорьезной завистью, которая заставляет сильнее любить тех, кто ее вызывает.
Разговор постепенно иссяк, и в образовавшуюся паузу Абель, глядя на кружащие в чашке чая чаинки, произнесла тихо, но четко:
—Завтра мне нужно ехать в Кель. К маме. Узнать, когда же она, наконец, сможет вернуться.
Воздух в гостиной застыл. Даже Бенедикт на секунду оторвался от экрана, услышав знакомое, тревожное название. Мадлен тут же наклонилась вперед, и её лицо озарилось решимостью.
— Ты не поедешь одна, — сказала она твёрдо, без тени сомнений. — Мы поедем с тобой.
Альтер, молчавший до этого, лишь кивнул, его спокойные, уверенные глаза встретились с взглядом Абель. — Конечно, — просто сказал он.
В груди Абель что-то сжавшееся и холодное внезапно растаяло, уступив место такому облегчению, что на глаза навернулись предательские слёзы. Она не ожидала этой поддержки, этой готовности разделить с ней не самый весёлый путь. Она смотрела на них — на подругу, в чьём животе таилась новая жизнь, и на её молчаливого, надёжного рыцаря — и чувствовала, что не одинока.
— Спасибо, — выдохнула она, и это короткое слово вместило в себя всё.
— Отлично, тогда решено, — Алтер хлопнул себя по коленям. — Поедем на моём «Форде». Старина ещё повоюет.
Мысль о этом старом, видавшем виды автомобиле, доставшемся Алтеру от отца, вызвала у Абель слабую улыбку. Он был таким же неказистым и надежным, как и его владелец.
— Тогда собираемся здесь, завтра на рассвете, — сказала Абель, возвращаясь к практическим деталям. — Сначала отвезём Бенедикта к тётке Аурели, а потом — в путь.
Они продолжили болтать, строя планы, делясь смешными историями, чтобы развеять лёгкую тревогу, витавшую в воздухе. Они говорили о дороге, о том, что взять с собой, о том, как удивится мама, увидев их всех.
Но если бы тогда, в тот самый миг, кто-то приоткрыл для них завесу грядущего… Если бы они увидели тень, которую отбросит эта, казалось бы, простая поездка на старом «Форде»… Если бы они услышали эхо будущих слёз и узнали, чем обернётся для каждого из них этот путь к больничным стенам…
Они бы не поехали. Они бы остались в этой уютной гостиной, с её скрипучим диваном и тикающими часами. Они бы отменили всё.
Рассвет в Страсбурге был влажным и прохладным. Воздух, еще не согретый солнцем, плыл над мостовыми легкой, серебристой дымкой, оседая каплями росы на капоте старого форда Алтера. Абель стояла на тротуаре перед аккуратным, почтенным домом своей тетушки Аурелии, сжимая в своей руке маленькую, сонную ладонь Бенедикта. В ушах еще звенела тишина спящего города, нарушаемая лишь щебетом первых птиц и отдаленным гулом мотора, но на душе было тревожно и пусто.
Они ждали, казалось, целую вечность. Занавески на окнах дома были плотно задёрнуты, и он выглядел крепко спящим. Абель нервно переминалась с ноги на ногу, чувствуя, как холодок предрассветья пробирается под куртку. Бенедикт, сгорбленный и не до конца проснувшийся, молча клевал носом, уткнувшись лбом в рукав её куртки. В этой немой позе было столько детского, беззащитного доверия, что у Абель сжалось сердце.
Наконец, послышались неторопливые шаги за дверью, щелчок замка, и дубовая половинка с скрипом отворилась. В проеме возникла тетя Аурелия, закутанная в толстый, уютный халат с цветочным узором. Её волосы, обычно уложенные в безупречную прическу, сейчас были сбиты набок, а на лице застыло выражение сонного недоумения.
— Абель? Бенедикт? — её голос был хриплым от сна. — Боже мой, детки, что случилось? В такую-то рань?
Её взгляд, выхватывая из полумрака заспанные лица племянников, мгновенно смягчился, наполнившись беспокойством и теплотой. Она поспешно распахнула дверь шире, жестом приглашая их в теплую, пахнущую свежей выпечкой и кофе прихожую.
— Заходите, заходите, прошу вас, тут совсем не жарко…
Но Абель лишь сделала шаг вперед, мягко подталкивая к тетке брата. Её улыбка была натянутой, но искренней.
— Спасибо, тётя, но мы не зайдем. Я… мы едем к маме. В Кель. А Бенедикт поживет у тебя, если ты не против.
Тетя Аурелия на мгновение замерла, переваривая новость. Затем её лицо озарилось пониманием и лёгкой грустью. Она тут же обняла Бенедикта, прижав его к своему мягкому халату.
— Конечно, не против! Конечно, он останется! — затараторила она, уже полностью проснувшись. — Бенедикт, иди, дорогой, на кухне как раз оладушки остались с вечера. Иди, согрейся.
Сонный мальчик, кивнув, послушно побрел вглубь дома, на пороге обернувшись и бросив на сестру один-единственный немой взгляд — смесь обиды, тоски и покорности судьбе. Сердце Абель сжалось еще сильнее.
Тетя Аурелия вышла на порог и, взяв Абель за руки, пристально посмотрела ей в глаза. В её взгляде была многовековая мудрость всех тётушек мира.
— Передай маме, — сказала она тихо, но настойчиво, — что мы её очень ждем. Что пора уже возвращаться домой. И что я её очень люблю.
Она потянулась, чтобы обнять племянницу, и в этом объятии было столько силы, тепла и безусловной семейной любви, что у Абель снова предательски запершило в горле.
— И будьте там… осторожнее, — добавила тетя Аурелия, и в её голосе прозвучала неуловимая, тревожная нота, словно она чувствовала то же смутное беспокойство, что и Абель.
В этот момент из машины послышался легкий гудок. Мадлен, высунувшись в окно, весело помахала рукой тете Аурелии:
—Доброе утро! Не переживайте за них!
Аурелия улыбнулась в ответ, помахала рукой, а затем снова посмотрела на Абель.
—Ну, поезжайте. И звоните, как доедете.
Абель кивнула, сжала её руку в последний раз и, развернувшись, быстрыми шагами направилась к ждущему автомобилю. Дверца захлопнулась с глухим стуком. Старый форд фыркнул, взревел мотором и, медленно отъехав от тротуара, растворился в рассеивающемся утреннем тумане.
Тетя Аурелия долго стояла на пороге, глядя вслед удаляющимся огонькам, пока они не пропали из виду, увозя с собой частичку её спокойствия.
Старый форд Алтера неторопливо плыл по просыпающимся улицам Страсбурга. Солнце, уже поднявшееся над остроконечными крышами, золотило фасады фахверковых домов, но внутри автомобиля царил свой, отдельный мирок, наполненный грохотом мотора и оживлённым голосом Мадлен.
— ...а она представь себе, вчера вечером, взяла и попыталась на цепочку с внутренней стороны дверь пристегнуть! — взахлёб рассказывала Мадлен, размахивая руками. Её глаза блестели от возмущения и странного азарта. — Я ей говорю: «Маман, это уже попахивает незаконным лишением свободы!» А она смотрит на меня такими глазами, стеклянными, и шепчет: «Ты не должна ехать с этой девочкой. Она тебя сгубит».
Абель, сидевшая на пассажирском сиденье, лишь покачала головой, глядя в окно на проплывающие мимо витрины булочных и баров. Она была в курсе тёплых чувств, которые питала к ней мать Мадлен. Эта женщина, когда-то блиставшая в местном бомонде, а теперь известная лишь как «та самая наркоманка с набережной», видела в Абель скверное влияние, якорь, который тянул её дочь вниз, в мир без глянца и условностей. Абель не обижалась. Она давно поняла, что ненависть той женщины — это проекция, кривое зеркало, в котором она видела всё, что потеряла сама. Мадлен же прошла через всё: через мольбы, скандалы, попытки принудительного лечения. Теперь в её голосе, когда она говорила о матери, звучала не боль, а лёгкое, почти беспечное презрение, как к надоедливому насекомому.
Абель ничего не оставалось, кроме как смеяться. Её смех, лёгкий и немного отстранённый, смешивался с шумом мотора. Этот смех был щитом, способом сказать: «Я с тобой, я понимаю, как это абсурдно».
Они ехали так, болтая, уже покидая исторический центр и выезжая на более оживлённые магистрали, когда Алтер, до этого молча сосредоточенно крутивший баранку, нарушил весёлую болтовню своим спокойным, глуховатым баритоном.
— А не свернуть ли нам к «Аша́ну»? — предложил он, кивнув в сторону указателя. — Закупимся провиантом, а то помрём с голоду в дороге, как путники в пустыне. И воды бы взять.
Идея была простой и практичной, как и всё, что исходило от Алтера. Она повисла в воздухе на секунду, и все её тут же подхватили. Шумный супермаркет на окраине города казался последним островком цивилизации перед долгой дорогой в неизвестность, в тот особый, тревожный мир, что начинается за порогом больницы.
— Да, отличная мысль! — оживилась Мадлен. — Мне бы что-нибудь солёненького. Или кисленького. Или и то, и другое сразу.
Альтер плавно взял правее, и форд, послушный его руке, свернул с главной дороги, направившись к огромному, безликому зданию супермаркета, стоявшему среди асфальтовых полей парковки. Предвкушение лёгкого, бесцельного приключения — совместного похода по магазинам — на мгновение отодвинуло на второй план и тревогу Абель, и семейные драмы Мадлен. Впереди были яркие огни торговых рядов, хруст пластиковых упаковок и простая, сиюминутная цель — закупиться, чтобы не «умереть по дороге». Последняя спокойная радость перед тем, как тронуться в путь, ведущий к материнской больничной палате и всем тем чувствам, что ждали её там.
Холодильные витрины супермаркета шипели ровным, механическим дыханием, наполняя воздух ледяной свежестью. Абель, с пластиковой корзиной в руке, стояла перед стеной из бутылок, машинально бросая внутрь пару больших бутылок с водой. Её мысли были далеко — в больничной палате в Келе, в лице матери, — когда она внезапно почувствовала это.
Горячее дыхание обожгло её щеку, нарушив стерильную прохладу воздуха. В почти безлюдном, залитом неоновым светом зале это ощущение было вдвойне шокирующим. Она резко обернулась, сердце забилось где-то в горле.
Перед ней стоял Алтер. Но это был не тот спокойный, надежный Алтер, каким она его знала. В его глазах, обычно таких ясных, плясали какие-то чужие, беспокойные огоньки. Его лицо было непривычно близко.
— Алтер? — выдохнула она, отступая на шаг и наткнувшись спиной на холодное стекло витрины.
Он не отодвинулся. Вместо этого его голос, тихий и густой, прошептал ей прямо в ухо:
—Абель... Ты не представляешь, какая ты красивая. Я всегда этого хотел. И я знаю, что ты тоже.
Слова повисли в воздухе, нелепые и отвратительные. Абель смотрела на него, не в силах поверить собственным ушам. Это казалось каким-то дурным сном. Примерный парень. Верный Алтер. Опора Мадлен.
— Ты... Ты не понимаешь, что говоришь, — её собственный голос прозвучал сдавленно и чужо. — Это неправильно. Уходи. Прошу тебя, уходи. Мадлен... Ей будет невыносимо больно. Она тебя любит.
Он лишь усмехнулся, коротко и цинично. Эта усмешка обезобразила его привычное, доброе лицо.
—Мадлен? — он произнес ее имя с легким брезгливым сожалением. — Она мне давно безразлична. Ты видела её? После того как забеременела... Расплылась, как тесто. Растяжки... Она стала непривлекательной.
Каждое его слово было как пощечина. Абель с опаской, почти животным ужасом, оглянулась через его плечо, вглядываясь в яркие лабиринты полок, боясь каждую секунду увидеть знакомую фигуру с тележкой. Сердце колотилось, предупреждая об опасности.
— Молчи, — прошипела она, отталкивая его дрожащей рукой. Её ладонь уперлась в его грудь, и она почувствовала под курткой напряженные мышцы. — Ни слова больше.
И тут, в конце прохода, покачиваясь, появилась знакомая тележка. За ней — Мадлен, что-то весело напевающая, с пачкой чипсов в руке.
Паника, острая и стремительная, придала Абель сил. Она резко оттолкнула Алтера, отшатнулась от него и, не глядя ему в глаза, поспешно зашагала навстречу подруге, стараясь заглушить топотом своих кед оглушительный стук собственного сердца. Улыбка, которую она натянула на лицо, казалась ей кривой и липкой маской.
— Нашла что-нибудь вкусненькое? — прозвучал её голос, но ей показалось, что это сказал кто-то другой.
Абель машинально заглянула в тележку, которую катила Мадлен, стараясь отвлечься от гулкого хаоса в собственной голове. Среди упаковок печенья и солённых крекеров взгляд утонул в жёлто-зелёном море. Один, два, три… Целых пять пачек сушёных банановых чипсов занимали половину тележки.
— И зачем тебе столько? — вырвалось у Абель, и её голос прозвучал чуть более резко, чем она планировала.
Мадлен сияла, её глаза, не знающие о предательстве, блестели от азарта.
—Представляешь, на них просто сумасшедшая акция! «Три по цене двух»! Я просто не могла устоять, — она хитро подмигнула. — Хватит на всю дорогу. Может, и тебя угощу.
Абель попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка получилась кривой, натянутой маской. Этот простой, такой характерный для Мадлен порыв — скупить пол-отдела из-за скидки — вдруг показался Абеле невероятно трогательным и беззащитным. В нём была вся её подруга: импульсивная, немного наивная, ищущая радость в мелочах, вроде лишней пачки чипсов.
Они направились к кассам, и Абель чувствовала, как по её спине ползет ледяной холод. Каждый шаг отдавался эхом в ушах: «Расплылась, как тесто… Стала непривлекательной». Эти слова жгли изнутри, как кислота. Она шла рядом с Мадлен, с этой жизнерадостной, беременной девушкой, которая с таким доверием опиралась на руку Алтера, и сердце Абель разрывалось от жалости.
Это была не просто жалость. Это было острое, почти физическое чувство несправедливости. Она смотрела на профиль Мадлен, на её мягкий подбородок и округлившиеся щёки — признаки новой жизни, растущей внутри, — и видела в них не «расплывчатость», а тихую, жертвенную красоту. А тот, кто должен был ценить эту красоту больше всех, уже предал её в мыслях и вот теперь — словами, шептанными в холодном свете супермаркета.
Абель взяла с ленты свою бутылку воды, и пластик показался ей обжигающе холодным. Она понимала, что теперь несёт с собой не только тревогу за мать и груз ответственности за брата. Теперь в её груди лежал тяжёлый, тёмный камень — знание, которое могло разбить сердце её лучшей подруги. И от этого осознания в горле вставал горький, непроглоченный ком.
Старый форд, наконец, вырвался из городской паутины и выкатился на открытую трассу, уходящую вглубь Эльзасской равнины. Солнце, уже набравшее силу, заливало салон слепящим, золотистым светом. Пылинки, поднятые с сидений, плясали в его лучах, словно мириады крошечных звёзд.
Алтер, неподвижный и сосредоточенный, вцепился в руль, его взгляд был прикован к асфальтовой ленте. Мадлен, устроившись на пассажирском сиденье, уткнулась в телефон, механически отправляя в рот хрустящие банановые чипсы. Хруст казался неестественно громким в натянутой тишине.
Абель на заднем сиденье, оторвавшись от окна, изучала карту на своём телефоне, пытаясь подсчитать километры и часы пути. Вдруг её взгляд упал на значок батареи в углу экрана — осталось сорок процентов. Лёгкая паника кольнула её. Они только выехали, а впереди — два, а то и три дня пути по незнакомым дорогам, вдали от розеток.
— Мадлен, эй, — тихо сказала она, обращаясь к затылку подруги. — Лучше побереги телефон. Заряд на исходе, а ехать ещё долго. Придётся нам обходиться без них.
Мадлен обернулась, и на её лице расцвела настоящая, детская обида. Она надула губы, её брови сдвинулись.
—Но мне скучно! — провозгласила она, как будто это был неоспоримый аргумент.
Однако,поколебавшись секунду, она с тяжёлым, театральным вздохом шлёпнула телефон на торпедо. — Ладно. Значит, будем развлекаться, как в каменном веке. Надеюсь, у вас есть в запасе парочка эпических баллад.
Абель в ответ лишь слабо улыбнулась и достала из сумки сложенную бумажную карту, купленную на кассе в порыве спонтанной предусмотрительности. Шуршащий, пахнущий свежей типографской краской лист казался сейчас артефактом из другого, более медленного и основательного времени.
Не в силах усидеть на месте, Мадлен с недовольным видом опустила стекло. В салон ворвался поток тёплого ветра, закружил обёртки и волосы. Она высунула голову наружу, как щенок, подставив лицо солнцу и набегающему потоку воздуха. Но почти сразу же резко втянула её обратно, и Абель по спине подруги, по её сгорбленным плечам поняла — её не просто развлекает вид мелькающих полей. Её мутит. Утренняя дорога, запах бензина, духота и нервное напряжение делали своё дело. Радостный порыв сменился тихим страданием, и в этой маленькой детали был весь их зыбкий, хрупкий мир, катящийся по трассе в неизвестность.
Резкое, сдавленное «останови» Мадлен, произнесенное сквозь пальцы, прижатые ко рту, прозвучало как выстрел. Алтер, не задавая вопросов, резко свернул на обочину, и шины с хрустом прокатились по гравию. Едва машина замерла, Мадлен, оттолкнув дверь, выпорхнула наружу.
Она успела сделать лишь три шатких шага, споткнувшись о придорожную траву, прежде чем её тело согнулось пополам в мучительном спазме. Звук был горьким и беззащитным, грубым вторжением физиологии в хрупкую атмосферу их путешествия.
Абель уже была рядом, присев на корточки, с открученной бутылкой воды в руке. Ветер трепал её волосы, когда она одной рукой придерживала Мадлен, а другой подносила к её губам бутылку, помогая прополоскать рот от едкой горечи. Вода смешалась со слезами на её покрасневшем лице.
— Всё хорошо, всё прошло, — тихо бормотала Абель, её рука плавными кругами водила по вздрагивающей спине подруги. — Как ты? Дыши глубже.
Мадлен, всё ещё не в силах выпрямиться, лишь кивнула, делая судорожный глоток воздуха. Голос её был слабым и хриплым:
—Пересядь... на перед. Пожалуйста. Меня там укачивает... от запаха бензина и от... него.
Абель встретилась взглядом с Алтером, который наблюдал за ними через лобовое стекло с каменным, нечитаемым выражением лица. Вспомнились его слова в супермаркете, и по спине пробежал холодок. Но сейчас нужно было заботиться о Мадлен.
— Конечно, — легко согласилась Абель, помогая ей подняться. — Ложись сзади, попробуй поспи.
Они поменялись местами. Абель опустилась на пассажирское сиденье, ещё хранящее тепло Мадлен, и пристегнулась. Алтер повернулся к ней.
— Всё в порядке? Можем ехать? — его голос был ровным, деловым, будто ничего и не произошло ни в супермаркете, ни только что на обочине.
Абель, глядя прямо перед собой на убегающую ленту асфальта, кивнула.
—Можем.
Машина тронулась. На заднем сиденье Мадлен, свернувшись калачиком и подложив под голову свёрнутую кофту, почти мгновенно провалилась в тяжёлый, измученный сон. Её дыхание стало ровным, но на ресницах ещё блестели следы слёз. В салоне воцарилась тяжёлая, гулкая тишина, нарушаемая лишь рокотом мотора и свистом ветра в окне. Абель чувствовала на себе взгляд Алтера, но не поворачивалась, уставившись в карту, которую теперь не видела. Путь впереди был долгим, а бремя молчания — невыносимо тяжёлым.
Пейзаж за окном медленно перелистывался, как страницы старой книги. Бескрайние зелёные равнины уступили место суровым, голым скалам, которые, в свою очередь, отступили перед новыми волнами холмов и лугов. Абель, уткнувшись в бумажную карту, стала единственным штурманом в этом тягостном молчании. Её голос, отдающий краткие команды — «держи левее», «следующий поворот направо» — был единственным звуком, кроме монотонного гула мотора.
Тишина в салоне была густой, налитой невысказанным, и оттого каждое движение в ней казалось оглушительным. И когда рука Алтера, лежавшая на рычаге коробки передач, вдруг скользнула ей на колено, Абель вздрогнула, будто её ударило током. Его пальцы принялись медленно, настойчиво поглаживать её бедро через тонкую ткань джинсов.
Первым порывом был крик. Гневный, яростный вопль, который уже рвался с её губ. Но в ту же секунду её взгляд метнулся на заднее сиденье, где Мадлен спала, безмятежно прижавшись щекой к стеклу. Крик застрял в горле, превратившись в сдавленный, ядовитый шепот:
— Что ты делаешь? Убери руку.
Но Алтер лишь ухмыльнулся, и в его глазах читалось наглое торжество. Его пальцы, будто не слыша протеста, поползли выше, к внутренней стороне бедра. Терпение Абель лопнуло. Она не кричала. Она действовала. Её рука молниеносно сжала его запястье, ногти впились в кожу, и она с силой вывернула кисть, прижимая её к рычагу передач.
Алтер вскрикнул — коротко, по-звериному, от неожиданной и резкой боли.
— Что случилось? — прозвучал сзади сонный, испуганный голос.
Мадлен сидела, протирая глаза, её взгляд метался между ними: Абель, откинувшейся на сиденье с побелевшим от ярости лицом, и Алтером, который тряс своей травмированной рукой, скрипя зубами.
— Она сошла с ума! — выдохнул он, с ненавистью глядя на Абель. — Просто взяла и набросилась!
Мадлен смотрела на них устало, без интереса, как будто эта ссора была лишь очередной обузой в её и без того тяжёлом состоянии. Она медленно выдохнула.
— Мне нужно в туалет, — просто сказала она, и в её голосе была такая апатия, что это прозвучало горше любых упрёков.
— Я тоже, — тут же отозвалась Абель, чувствуя, как её трясёт от адреналина. Ей нужно было вырваться из этой металлической ловушки, поделиться воздухом.
Алтер, хмурый, молча свернул на ближайшую грунтовую площадку. Машина остановилась перед бескрайним, по-осеннему жёлтым кукурузным полем. Солнце, клонящееся к закату, окрашивало стебли в багряные тона.
— Я подожду тут, — буркнул он, уставившись вперёд, на это золотое марево.
Девушки, не глядя друг на друга, вышли и отошли подальше от машины, скрывшись в высоких, сухих кустах у края поля. Они присели, делая то, зачем пришли, но в этом простом действии было нечто большее — краткий миг свободы от удушающей атмосферы в салоне, от лжи, которая висела между ними тяжёлым, невысказанным грузом. Помявшись в неловком молчании, они так же молча вернулись к машине, к ожидающему их мужчине и к дороге, что вела вглубь сгущающихся сумерек.
Они молча устроились в салоне, и машина тронулась, продолжая свой путь в сгущающихся сумерках. Напряжение витало в воздухе, густое и невысказанное. Чтобы разрядить обстановку, Мадлен, уткнувшаяся в телефон, внезапно нарушила тишину взволнованным шёпотом.
— Слушайте, я тут прочла... На границе, в этих лесах, люди видят странное. Призраков. Или... умерших, которые бродят между деревьями по ночам.
— Полная чушь, — тут же отрезал Алтер, не отрывая глаз от дороги. Его голос прозвучал резко и устало. — Призраков не существует. Людям просто заняться нечем.
Мадлен зло посмотрела на его затылок.
—А ты как знаешь? Твой раввин тебе сказал? — огрызнулась она и продолжила с мрачным энтузиазмом живописать леденящие душу подробности из прочитанной статьи.
Абель, слушая этот абсурдный спор, почувствовала, как по коже пробегают мурашки. Не от страха перед призраками, а от чего-то более осязаемого — от нависшей в машине тяжести и от того, как быстро наступала ночь. Бесконечные поля кукурузы по обеим стороны дороги превратились в сплошную чёрную стену, из-за которой доносился лишь сухой, шелестящий шёпот.
— Мадлен, хватит, — наконец мягко, но твёрдо прервала её Абель. — И телефон убери. Батарея сядет.
В тот самый момент, когда Мадлен, надувшись, собиралась что-то ответить, мотор автомобиля вдруг кашлянул, захрипел и заглох. Последний судорожный толчок, и они замерли посреди тёмной, безлюдной дороги, в полной, оглушительной тишине, нарушаемой лишь тревожным щёлканьем остывающего металла.
Наступило замешательство.
—В чём дело? — тихо спросила Мадлен, и в её голосе снова зазвучал испуг.
Альтер что-то пробормотал себе под нос,безуспешно повертел ключ в замке зажигания. Затем с силой распахнул дверь и вышел, скрывшись в темноте перед капотом. Слышно было, как он поднимает его, и затем — тишина, полная недоумения. Через несколько минут он вернулся, сел на своё место и беспомощно развёл руками.
—Не понимаю. Всё вроде на месте. Бензин есть.
Он снова попытался завести машину. Двигатель отвечал лишь мучительным, протяжным скрежетом. Второй, третий, четвёртый раз... Отчаянные попытки, каждая из которых заставляла сердце сжиматься. И на пятый раз, когда, казалось, уже никто не верил в успех, мотор с диким, нездоровым рёвром вдруг ожил, выплёвывая клубы сизого дыма.
— Похоже, нам придётся искать место, чтобы переночевать здесь, — устало произнесла Абель, вглядываясь в темноту за окном. — Ехать с такой машиной опасно.
И тут её взгляд уловил едва заметное пятно света, отражающееся на потрёпанной деревянной табличке, стоявшей чуть поодаль. Она прищурилась, стараясь разобрать полустёртые буквы.
— Стой, — сказала она Алтеру. — Что это там?
Он остановил машину, и теперь все смогли прочесть вывеску, выполненную в старинном, витиеватом стиле, которую едва освещали их фары:
Отель «Убежище Самнамбулы»
Слово «сомнамбула» — лунатик — висело в воздухе, зловещее и многообещающее. Они долго молча смотрели на эту табличку. Ни огней, ни признаков жизни за поворотом не было видно, только тёмной стене леса.
— Вы серьёзно? — скептически фыркнул Алтер.
Но выбора не было. Машина, издавая тревожный, хриплый стук, не оставляла им альтернативы. Медленно, нерешительно, Алтер повернул руль, и старый форд съехал с главной дороги, направившись в непроглядную тьму, навстречу «Убежищу Самнамбулы».