Это утро для Габриэля началось так же, как и предыдущие пятьсот. Он пошевелил пальцами ног, покрутил стопами в разные стороны и, убедившись, что всё движется как надо и особо не скрипит, сел в кровати. Правая рука висела бледной плетью.
Габриэль уже не ругался, не поминал ни бога, ни черта, ни Виктора Эммануила. Привычными движениями, усталыми, словно и не было восьмичасового сна, а была каторжная работа моряка, он начал массировать руку. Сначала он промял плечо, затем спустился к локтю, давя на точки, которые ему показал знакомый массажист из терм. Габриэль скользнул ладонью по предплечью, словно выдавливал остатки крема из тюбика. Остановился у запястья, повращал безвольной кистью, словно лопастью пропеллера – маха с десятого рука стала розоветь и наливаться силой.
Габриэль глянул на часы, висящие над дверью напротив его кровати, и улыбнулся. Сегодня на то, чтобы собрать себя по частям времени ушло на целую минуту меньше. А это очень хорошо: значит, еще не все потеряно для tenente Сантини. Если хотя бы раз в неделю отвоевывать минуту у недуга, то к концу лета он снова сможет летать.
Это точно!
Если уж недуг отступит, то члены врачебной комиссии, эти прославленные dottori и не менее славные piloti, тем более. Они посмотрят, повертят, пощупают и согласятся, что Габриэль Сантини может вернуться в небо.
Молодой человек вскочил со своей убогой скрипучей койки, распахнул окно и вдохнул полной грудью соленый утренний воздух Римини. В комнату вместе с запахами моря и цветов ворвался весёлый гам.
Город готовился к празднику. И если в прошлом году – первом после Великой войны – праздник Труда был не то, чтобы скромен, скорее робок и скуп. Сегодня же жители Римини собрались гулять на всю катушку. Армия дворников мела мостовые, на улицах между домами натягивали транспаранты, поднимали флаги страны и города, украшали цветочными арками двери и витрины лавочек и тратторий. Даже монахи, и те, решили присоединиться к этому светскому празднику: послушники срочно мыли витражи в соборах и церквях, вывешивали хоругви, выносили лавки и столы, выкатывали из своих подвалов бочки с вином.
Габриэль ухмыльнулся. Из окна его комнаты, было видно не так уж и много: суета послушников перед церковью Святого Августина, пара дворников, спорящих с Джеронимо Пьяцци у дверей его траттории, да старый шарманщик Джакомо, что пытался занять удобное место.
Ароматы весны пьянили хлеще мальвазии — настроение tenente Сантини лезло вверх, как стрелка альтиметра. Сегодня можно надеть парадную форму, нацепить медали и кресты, и чинно прогуляться до площади Кавур, погрустить на мосту Тиберия и осесть в какой-нибудь траттории с видом на море.
Но сначала привести себя в порядок, позавтракать и навестить бывших сослуживцев. Вдруг кому-то из них светит увольнительная, и тогда будет с кем пропустить парочку праздничных бокалов вина.
Что ж план на день составлен, пусть и в общих чертах. А значит, пора действовать. Еще раз улыбнувшись, Габриэль начал резко махать руками, выполняя привычную армейскую разминку. Из открытого окна в комнату проник аромат кофе и яичницы – это тётушка Кьяра уже хлопотала на кухне.
***
К военному аэродрому Римини Габриэль — выбритый, сытый и довольный, одетый в светло-серый гражданский костюм — подошел легкой пружинящей походкой. Приблизившись к будке охраны и остановившись перед шлагбаумом, он приподнял правой рукой соломенную федору и поприветствовал угрюмых караульных:
— Доброго утречка, славные воины! С праздником!
— И вас, сеньор! — не разжимая губ, пробурчали они в ответ.
— Что за хандра на вас напала? — удивился молодой человек. — Это же я, Габриэль Сантини, tenente 262 эскадрильи! Иду навестить своих собратьев-пилотов! Позвать их на праздник Труда!
Габриэль радостно размахивал руками перед угрюмыми вояками в серо-зеленой форме.
— Я прекрасно знаю, кто Вы, сеньор, — сказал один из караульных с сержантскими нашивками на рукаве. — И я уважаю героя Капоретто и Витторио-Венето, но пропустить не могу, увы! Приказ.
— Какой, к чертям собачьим приказ! — Габриэль завелся с полуоборота, словно новенький «Ньюпор», и почти перешел на крик. — Да я сюда прихожу каждый божий день, сержант Фарина. И тебе это прекрасно известно. Каждый чертов день после выписки из госпиталя и возвращения в родной город. В лётную и нелётную погоду! В будни и в выходные! Сержант, я прихожу на этот аэродром чаще, чем ты заступаешь в наряд!
Раскрасневшийся Габриэль махал руками перед лицом караульного, словно мельница перед доблестным идальго. Тот смотрел на это стеклянным взглядом видавшего виды служивого. Дождавшись, когда порыв гнева иссякнет, Маттео Фарина повернулся ко второму караульному:
— Джованни, метнись до ангара, позови капитана, а то этот pilota abbattuto ничего не понимает. Только пулей.
— Что ты сказал, сержант?! Да, я сбитый летчик! — казалось, уставший Габриэль затараторил с новой силой, как пулемет, в котором поменяли ленту — Хамло! Как ты разговариваешь с офицером! Ты, крыса сухопутная! Кто ты против меня? Солдафон! Мокрица вислоухая!
Габриэль всё орал и орал на караульного, который всем своим видом показывал, что ему наплевать. За время своей службы он и не такое слышал. Так что ничего нового отставной лейтенант не сказал. Правда, сержант сначала недоумевал, с чего это он вдруг «крыса сухопутная». Но потом вспомнил, что 262 эскадрилья относилась к военно-морским силам, и к выпендрежу авиаторов добавлялась еще спесь моряков. Да уж, не было печали.