Тихие, отмеренные шаги, отдававшиеся глухим эхом в бетонной пустоте подъезда, возвестили его возвращение. Затем послышался сухой, металлический перезвон ключей, нащупывающих скважину в привычной темноте. Дверь со скриплым вздохом распахнулась, разрезая тьму коридора его однокомнатной квартиры бледным, уставшим светом с лестничной площадки. В проеме возникла внушительная, сгорбленная усталостью фигура, отбрасывающая на пол длинную, искаженную тень. Свет скользнул по замысловатому узору ламината, местами стертому до белизны, местами скрывавшему въевшуюся грязь.
Павел молча, почти машинально, стянул с себя тяжелую, пропахшую потом и пылью кожаную куртку, сбросил армейские берцы, от которых пахло машинным маслом и мокрой землей, и босыми ногами ступил в гостиную. Воздух был спертым, густым и неподвижным, словно его никто не вдыхал все это время.
Темно. Грязно. Пыль, как саван, покрывала каждый предмет, каждую поверхность, превращая знакомый интерьер в декорацию забвения. Ничего удивительного. Два года — достаточный срок, чтобы жизнь покинула эти стены.
С тихим, сдавленным вздохом, вырвавшимся из самой глубины груди, мужчина побрел в спальню. Остановившись перед массивным, потемневшим от времени шкафом, он стал стягивать с себя камуфляжную форму. Ткань, грубая и неприветливая, с трудом отлипала от тела. С каждым движением обнажались шрамы — молчаливые карты былых сражений. Белесые полосы проскальзывали на загорелом плече, затем на груди, пересекали упругие мышцы живота. Каждая — история боли, страха, спасения.
Миссия, наконец, закончилась. Вся эта бесконечная череда заданий, вылазок, ночных кошмаров наяву. Теперь можно было выдохнуть. Привести в порядок не только квартиру, но и себя. Обустроить быт. Найти спокойную работу. Может, даже… женщину. Мысль показалась ему чужой и почти фантастической.
Не удосужившись даже умыться, смыть с себя липкую пелену дороги и страха, он плюхнулся на жесткий матрас. Пружины жалобно взвизгнули. Он закрыл глаза, надеясь на объятия забытья. Но вместо них пришла тишина. Не мирная, а гнетущая, звенящая, давящая на барабанные перепонки. Она была непривычной, чужеродной. И в этой звенящей пустоте начали оживать воспоминания. Сначала робко, потом настойчивее. Выстрелы, рвущие тишину. Глухие взрывы, от которых содрогалась земля. Крики — нечеловеческие, полные боли и ужаса. И кровь. Алые ручьи, багровые лужи. Картины последней, особо опасной и затяжной вылазки поплыли перед внутренним взором, словно кадры проклятого кино. Сотни солдат, с которыми он делил паек и страхи, навсегда остались лежать на том проклятом поле.
Павел провел ладонью по коротко стриженым волосам, пытаясь стряхнуть наваждение. «Соберись, старик. Не время для драм», — прошептал он сам себе, поднимаясь с кровати. Ноги сами понесли его на кухню в поисках хоть какого-то отвлечения.
Щелчок выключателя — и люстра озарила комнату резким, безжалостным светом. Здесь время тоже замерло. Все оставалось точно так, как он оставил, собираясь на то задание. Липкие, засахаренные пятна покрывали пластиковую столешницу. По ней же, не таясь, деловито пробежал усатый таракан.
«Сначала женись, обзаведись семьей, корнями, а потом иди куда хочешь!» — эхом из прошлого прозвучал в памяти настойчивый голос матери. Возможно, старуха была права. Но кто же согласится ждать два года мужчину, которому даже весточки нельзя отправить, который растворяется в небытии спецопераций?
Тихий, жалобный скрип сопровождал открытие дверцы холодильника. Но внутренность агрегата не озарилась привычным светом. «Не работает… Перегорел, наверное», — констатировал Павел. И внутри, судя по доносящемуся затхлому, гнилому запаху, словно мышь повесилась. Замечательно. Просто великолепно.
Он с раздражением захлопнул дверцу и побрел обратно к своему ложу, ощущая не только усталость, но и предательское урчание в пустом желудке.
«Неужели поем только завтра, на поминках?» — пробормотал он, укладываясь на прохладную подушку. Но вдруг его лицо, расслабленное на мгновение, снова посуровело, застыло в маске. «Ах да… поминки. Думаю, семья Виктора будет не особо рада моему визиту. Но все же пригласили. Удивительно…»
Потерев виски, где уже начинала назойливо пульсировать боль, он натянул на себя одеяло, пахнущее пылью и одиночеством, и провалился в тяжелый, беспокойный сон. Спустя полчаса в комнате послышался неровный, прерывистый храп.
***
Резкий, оглушительный взрыв, от которого заложило уши, вырвал его из объятий сна. Крики, стоны, автоматные очереди. Ад. Все повторялось. Снова и снова. Его тело, отточенное сотнями тренировок, среагировало быстрее сознания. Он вскочил на ноги, отдернул полог палатки. Воздух ударил в обоняние — едкая, тошнотворная смесь гари, пороха и свежей, медной крови. Рука сама потянулась к кобуре на поясе, нащупала шершавую рукоять пистолета.
Вокруг царил кромешный хаос. В свете догорающих машин и случайных вспышек выстрелов мелькали тела. Искаженные гримасой последнего ужаса. Кусья мяса. Багровая, почти черная в этом свете кровь, обильно полившая землю. Темный, молчаливый лес стоял вокруг стеной, бездушный и равнодушный. Лишь потрескивание где-то догорающего костра нарушало эту леденящую душу симфонию смерти. И вдруг — откуда-то из глубины, из-за спины, из чащи — донесся крик. Не крик даже, а вопль, от которого кровь стыла в жилах и внутренности выворачивало наизнанку.
Павел, преодолевая отвращение, переступал через тела своих товарищей, стараясь не смотреть в их остекленевшие глаза. Звук шел из леса. Это он понял сразу. Главное — тишина. Ступать аккуратно, не привлекать внимания. Что бы ни случилось — не кричать.
И вот, сквозь частокол стволов, он увидел движение. Двое. Один, в форме спецназовца, отчаянно отбивался от другого, используя лишь штатный нож. Исход схватки казался предрешенным. Павел уже сделал движение, чтобы броситься на помощь, но в следующее мгновение застыл в оцепенении. Рот нападавшего солдата неестественно распахнулся, обнажая не ряд обычных зубов, а длинные, частые, игольчатые клыки. И тут же послышался тот самый, тошнотворный, влажный хруст. Хруст ломающихся костей, рвущихся связок, чего-то мягкого и беззащитного. Вслед за ним — короткий, обрывающийся на полуслове, захлебывающийся крик.
Павел инстинктивно отпрянул за толстый ствол сосны, прижавшись спиной к шершавой коре. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из груди. Он зажмурился, но страшное изображение уже выжглось на сетчатке. Тишина, наступившая после, была гуще и страшнее любого взрыва. Ее нарушало лишь отдаленное потрескивание огня.
Собрав всю свою волю, он медленно, с невероятной осторожностью, выглянул из-за укрытия. На небольшой поляне, в неестественной позе, лежало тело в камуфляже. Над ним склонилась другая фигура — такая же, в армейской форме. Но ее движения были плавными, скользящими, почти насекомоподобными. Она что-то жевала, издавая тихие, чавкающие, отвратительные звуки. Павел увидел длинные, бледные, почти костяные пальцы, впившиеся в плечо жертвы. И тогда он разглядел лицо.
Виктор. Его друг. Его напарник. Тот, с кем они ели из одного котелка, прикрывали спины друг другу, делились последней папиросой. Но сейчас его черты были искажены незнакомой, хищной гримасой. В уголках губ, запачканных темным, почти черным веществом, виднелись те самые заостренные, как иглы, клыки.
Существо — не Виктор, никогда больше Виктор — резко подняло голову. Его глаза, пустые и блестящие, как у глубоководной рыбы, уставились прямо в туманную тьму, где стоял Павел. Казалось, оно не видит его, а чует. Чует его страх, его ужас, его предательское дыхание.
Павел отпрянул за дерево, пытаясь подавить панику. Он зажмурился, но образ чудовища с лицом друга был ярче любого сна. Виктор… Его друг был одним из них. Тварь, носящая маску человека. И он, Павел, прошел с ним бок о бок последние недели, ничего не замечая. Когда произошла подмена? Дни назад? Недели?
И тут его осенило. Их последний разговор, за пару часов до того, как все это началось.
«Вернешься — заскочишь к моим, передашь, что все хорошо», — сказал тогда Виктор, и его улыбка была такой обычной, такой теплой и знакомой.
А Павел хмыкнул в ответ: «Скажу, что ты геройски пал, спасая сирот».
Они оба посмеялись тогда. Глупая, соленая, дурацкая шутка. Теперь она отзывалась в его памяти ледяным уколом в самое сердце.
Оно знало. Чудовище знало, что он, Павел, выживет. Оно намеренно попросило его передать весточку, зная, что он придет. Чтобы завершить маскировку. Чтобы втереться в доверие к семье настоящего, погибшего Виктора. Или… для чего-то еще, более страшного.
Сзади, совсем близко, послышался мягкий, шаркающий шаг. Павел резко обернулся, сжимая рукоятку пистолета до хруста в костяшках. Поляна была пуста. Тела не было. Лишь темное, влажное пятно на пожухлой траве и несколько клочьев порванной формы. Оно ушло. Исчезло в ночи.
***
Внезапно, с грохотом, что-то тяжелое ударилось об пол в его реальной спальне, и Павел проснулся. Резко открыв глаза, он снова увидел знакомую темноту, уродливые очертания комода и шкафа. Давящая тишина квартиры вернулась, но в ушах, словно навязчивая мелодия, все еще стоял тот нечеловеческий крик и отвратительный хруст костей. Сердце бешено колотилось, отдаваясь болью в висках. Сон. Это был просто кошмар, — судорожно пытался он убедить себя, ловя ртом воздух. Все тело покрывала липкая, холодная испарина.
Он потянулся к прикроватной тумбочке, где по привычке всегда лежала пачка сигарет — верное средство от ночных тревог. Но пальцы наткнулись лишь на пустое, пыльное пространство. Проклиная все на свете, он с раздражением перевернулся на другой бок, пытаясь снова поймать ускользающий сон. И именно в этот момент, в полной, казалось бы, тишине, он услышал.
Тихий. Едва различимый. Но от этого не менее жуткий. Это был не скрип половиц и не шорох мыши за стеной. Звук был похож на мокрое, прерывистое, хриплое дыхание. Так дышит человек с пробитыми легкими, когда каждый вздох дается ему ценой невероятной боли и хлещет кровью.
Леденящий ужас, знакомый ему только в самые страшные минуты боя, сковал его конечности тяжелыми цепями. Павел медленно, с невероятным усилием, преодолевая сопротивление собственных мускулов, повернул голову на скрипучей пружине матраса в сторону звука.
В самом дальнем углу комнаты, там, где сходились в один непроглядный комок тени от старого шкафа и комода, стояла фигура. Ее контуры были размыты и нечетки в полумраке, но Павел до мозга костей узнал эту осанку, этот знакомый до боли наклон головы.
«Виктор?» — прошептал он, и собственный голос показался ему сиплым и чужим, доносящимся из другого измерения.
Фигура не ответила. Не пошевелилась. Она просто стояла, недвижимо, как изваяние, и лишь ее грудь неестественно, судорожно вздымалась в такт этим мокрым, булькающим всхлипам. Бледная полоса лунного света из окна упала на нее, и Павел увидел детали, от которых кровь застыла в жилах.
Тот же камуфляж. Их общая форма. Но ткань на груди и животе была пропитана чем-то темным и липким, почти черным в этом призрачном свете. А лицо… Лицо было лицом Виктора — тем самым, улыбчивым и смелым, что он видел на прощальных фотографиях перед той роковой вылазкой. Но его рот был теперь неестественно, до невозможного, растянут в широкой, беззвучной ухмылке, обнажая не ровный ряд зубов, а острые, частые, щучьи клыки. И глаза… Они были пустыми, матово-белыми, без единого намека на зрачки, слепыми и всевидящими одновременно.
Павел попытался закричать, оттолкнуться, отпрянуть — но не смог пошевелить ни единым мускулом. Тяжелый, невидимый груз, будто бетонная плита, придавил его к постели. Паралич. Он мог только смотреть. Смотреть в эти белесые, фосфоресцирующие глаза своего мертвого друга, слушать его предсмертные, хлюпающие хрипы, которые доносились из угла комнаты.
«Сонный паралич, — пронеслась в голове отчаянная, рациональная мысль, последний оплот рассудка. — Это просто сонный паралич. Надо успокоиться. Он не настоящий. Это галлюцинация».
Но в следующее мгновение его ноздри заполнил щемящий, тошнотворный, до боли знакомый запах — смесь разложения, свежей крови и пороха. Запах, которого не было секунду назад. Он был настоящим. Осязаемым. Реальным.
Фигура в углу шевельнулась. Она не сделала шаг, а словно качнулась вперед, оставаясь в гуще теней, скользящим, неестественным движением. Ее ухмылка стала еще шире, растягивая кожу на лице до невозможного, обнажая все те острые, игольчатые зубы. Из открытого рта вырвался тихий, булькающий шепот, больше похожий на клокотание воды в засорившейся, грязной раковине:
— Паш… Ты… обещал… прийти…
Ужас, абсолютный, всепоглощающий, разорвал его изнутри, не оставляя места для разума или надежды. Он снова, из последних сил, попытался закричать, заставить свое тело подчиниться, сорваться с этого проклятого ложа — но все было тщетно. Белесые глаза Виктора-монстра горели в темноте мутным, ядовитым светом, приковывая его к месту, заставляя смотреть в самую суть кошмара.
Так он и пролежал, кажется, целую вечность, заглядывая в бездну, которая смотрела на него глазами бывшего друга, пока сознание, не в силах больше выдерживать это непереносимое напряжение, с жалостливым щелчком не отключилось.
***
Его нашли только через три дня. В квартиру вызвали участкового, обеспокоенные соседи, которые жаловались на устойчивый, сладковато-трупный запах, пробивавшийся через щель под дверью.
Дверь вскрыли. Войдя внутрь, наряд и медики застыли на пороге в шоке. Павел лежал на кровати, широко раскрыв остекленевшие глаза, в которых навеки застыло выражение чистого, животного, немого ужаса. Его лицо и грудь были исполосованы глубокими царапинами, будто от длинных, острых когтей, хотя дверь в квартиру была заперта изнутри на все замки, а окна оставались нетронутыми.
Официальной причиной смерти назвали острый инфаркт миокарда. Стресс, переутомление. Но старый, видавший виды милиционер, первым вошедший в квартиру, потом еще неделю не мог забыть это застывшее маской лицо. И странное, упорное ощущение — будто в самом дальнем углу запыленной комнаты, в самой гуще непроглядных теней, на полу есть липкое, темное пятно. И что воздух там, в том углу, все еще тяжело пахнет порохом, запекшейся кровью и чем-то еще… чем-то давно и безнадежно сгнившим.