Женщина не понравилась ему сразу. Ещё когда потребовала меньше раскачивать люльку, в которой ее с маленьким сыном поднимали на борт. Слишком белая кожа, слишком красивая, слишком надменная, слишком замужняя, слишком тревожная. В ней всего было слишком, но самое «слишком» заключалось в том, что она села именно на этот корабль. Выбралась из люльки, отдала ребенка служанке и, опираясь на руку мужа, прошествовала к себе в каюту, в ореоле развевающейся кружевной мантильи.
Родриго все время укачивало, он плакал и капризничал ночи напролет. Сама она не страдала морской хворью, но временами замирала от ужаса перед глубиной мрачной пучины, в которой им предстоит утонуть, если что-то пойдет не так. Она истово молилась, до боли сжимая переплетённые пальцы, моля Господа, чтобы это плавание закончилось побыстрее и благополучно. Благополучно доставив их к огромной, полной дикарей и неведомых чудовищ чужбине, где Хуану отныне предстояло служить. Служить Испании, служить королю и конкисте.
Большинство испанцев понятия не имели, это такое «вену», некоторые, опытные, знали, но считали глупым индейским суеверием. Он, будучи метисом, знал, хоть до конца и не верил, надеясь, что его древнее заклятье обойдет стороной. Но боги, индейские и христианский, видимо, решили посмеяться над незадачливым полукровкой, более чем на месяц заперев на одном корабле с «вену».
И вроде бы ничего не произошло, но он чувствовал ее присутствие, знал постоянно, где она, с того самого момента, как ее ноги коснулись палубы. С другой стороны, больше, кроме «вену» и няньки на корабле женщин не было.
Инес что-то чувствовала, какое-то беспокойство, смутное на фоне общего напряжения от дороги, от неизвестности.
Сын наконец уснул, усыпленный не столько ею, сколько усталостью, но тревога не исчезала. Она ощущала её не в мыслях — в коже. Будто кто-то наблюдает, будто взгляд проходит по затылку, приподнимая волоски.
Она списывала это на усталость, на морскую болезнь, на качку. На бессонные ночи и страх перед землёй, куда они еще не прибыли. Но иногда — особенно по ночам — ей начинало казаться, что страх не связан с будущим. Что он связан с кем-то, кто уже рядом.
Каюта иногда ощущалась укрытием, но чаще — тюрьмой. Они с сыном выходили гулять, пока Марианелла убиралась. Родриго только научился ходить, и он извивался на руках, щипался, пока она не отпустила его на палубу, где он мог оттачивать свое новое умение. Она держала его за руки, подстраховывала, но это вынуждало ее наклоняться под сальными взглядами матросов, а Родриго начал вырываться и из этой поддерживающей хватки. И тогда она отпустила, сдаваясь, и уходя взглядом в горизонт, хотя и понимала, что глазам пока бесполезно искать за ним сушу.
Корабль резко и сильно накренился, и доски палубы словно начали уходить из-под ног. Инес с трудом удержала равновесие, но следом сердце оборвалось - Родриго!
Сын катился как кукла, катился, ускоряясь, почти летел к борту, за борт. Она бросилась к перилам, уже понимая, что не успевает, и именно в этот миг рука — чужая, загорелая, со странными узорами — схватила ребёнка.
Инес испугалась сначала за сына, а потом — его спасителя. Потому что он оказался наполовину дикарь, индеец, и это отчетливо проступало сквозь испанский мундир, проступало в чертах лица, тёмных глазах, смуглой коже. Волосы заплетены. На кистях и пальцах, которыми он держал Родриго — татуировки. На щеке — тонкий, не заживший шрам. Уродливый. Мужской. Опасный.
Он не поклонился. Не ждал благодарности. Не говорил. Просто смотрел — так дико, что пробрало до мурашек.
Родриго заплакал. Она шагнула вперёд и забрала сына из его рук. Передав ребенка, он ушёл. Не оборачиваясь. Потому что уже знал. А она — нет.
Она не знала и не могла знать. Испанка, живущая в другом мире. В мире, в котором он побывал в это плаванье — мире без джунглей и рек, из камня и крестов, долга и золота, мире, полном уверенности в собственной правоте и превосходстве. Конкистадоры строили такой же мир в Новой Испании, но там это получалось хуже, потому что он сталкивался с миром индейцев. Из этого столкновения рождались смерть, ненависть и много крови и иногда такие как он, обреченные остаться между мирами.
Она не поймет. И даже не услышит зов, что уже корежит его душу и внутренности.
Инес не могла решить, говорить ли Хуану. Все обошлось, Родриго цел и невредим. И Хуан скорее всего скажет, что это она виновата — плохо смотрела за сыном, отвлеклась, не пойми на что. И будет прав, потому что ее беспечность непростительна.
А этот солдат-полукровка… Она должна была его поблагодарить. Лучше бы конечно не она, а Хуан — ведь он его капитан, но если она не скажет мужу об этом происшествии… Можно было догадаться соблюсти приличия и сказать слова благодарности сразу, не испугайся она так сильно. Или скажи он что-нибудь. Тогда она бы ответила, и по усвоенным с детства правилам этикета ответом была бы благодарность. Но он ничего не сказал, не выказал должного почтения. Видимо, и испанская половина крови в его случае была далека от совершенства — уличное отребье, единственная польза которого в служении конкисте.
Она не станет искать его для того, чтобы сказать «спасибо», это слишком. Но речь ведь о Родриго, о том, что было бы с ним, если бы он перелетел за борт. Инес вздрогнула и торопливо сложила руки в молитвенном жесте. Господа — вот кого надо благодарить за чудесное спасение.
Каждую ночь — одинаково. Он не засыпал — проваливался, как падают в омут, без надежды удержаться.
И там — волны. Медленные, огромные, вздымающиеся и опадающие с неумолимой предрешенностью. Не привычные ему прибрежные воды детства — нет, это было её море. Тяжёлое, холодное, без берегов.
Он знал, что она боится. За ребёнка. За мужа. За будущее.
И он понимал — пока она не видит его снов, она боится недостаточно. Не так, как будет бояться, если почувствует его в себе. Если перестанет различать, кто кого видит.