Глава 1
Знакомтесь с нашими новыми героями ❤️
Комната была залита холодным, рассеянным светом сентябрьского утра. Тонкий пар поднимался от чашки чая с бергамотом, единственного утешения в её утреннем ритуале. Часы в углу тикали с упрямой настойчивостью, отмеряя минуты её терпения и надежды. За высоким окном, за стеклом с лёгкой пеленой запотевшего рисунка, виднелся сад — тщательно ухоженный, но будто оставленный на попечение самого времени: мхи на скамьях, отцветшие розы, медленно желтеющий плющ.
Кэтрин сидела у круглого стола, покрытого вышитой салфеткой, без книги, без рукоделия, без сладкого к чаю — лишь с терпеливым ожиданием и внутренним беспокойством. Её худощавая фигура, сдержанная поза, прямая спина и почти неподвижные руки говорили не столько о воспитании, сколько о годах дисциплины, усвоенной болью. На ней было простое утреннее платье из тёмно-синего шерстяного сукна, строгое, под горло, с застёгнутыми до самой шеи пуговицами. Оно подчёркивало её худобу и белизну кожи — кожу фарфоровую, почти прозрачную, как у статуэтки на каминной полке.
Рыжие волосы, некогда вызывающе яркие, теперь были заплетены в две тяжёлые косы, обёрнутые вокруг головы, словно венец. Лицо, с правильными скулами, заострившееся с годами, хранило след былой красоты — не броской, но благородной. Глаза — ярко-голубые, как весеннее небо над Темзой, — стали потускневшими, будто уставшими видеть слишком многое. В их глубине обитала постоянная, тихая боль, сдерживаемая английской выдержкой.
Сегодня был тот самый день — день письма. Единственный день в месяце, когда мир напоминал ей о любви, а не об утрате. Письма от Генриетты приходили исправно — всегда аккуратно сложенные, пахнущие лавандой и чернилами, с ровным почерком и бесконечно далёким, но живым голосом её дочери. В остальное время — тишина. Холодная, звенящая тишина этого дома, этой деревни, этой жизни, оставшейся после развода, как раковина без жемчужины.
Семь лет назад она покинула Лондон с разбитым сердцем и одной лишь целью — не мешать. Не быть обузой. Ей предложили дом в деревне, вдали от сплетен, балов, взглядов и жалости. И она согласилась. Вначале она пыталась ухаживать за садом, потом стала рисовать — углём, акварелью, карандашами, — но всё сводилось к одному и тому же образу: девочка с каштановыми кудрями, в белом платье с голубыми лентами. Генриетта.
Теперь Кэтрин редко выходила дальше калитки. Её шаги были неуверенными, почти забывшими городскую походку. Единственные живые звуки в доме — это шелест страниц, щёлк замка в двери по утрам и воркование голубей за окном.
Она часто вспоминала, как когда-то была Миледи Кэтрин Уэллс. Как смеялась со своими сёстрами в саду родительского поместья. Как писала стихи в тетрадке с засушенными цветами. Как верила, что любовь — это обещание, которое обязательно исполнят. Но потом была свадьба. Потом годы, наполненные тишиной и напряжением. Потом рождение Генриетты — её света, её радости, её надежды. И затем — молчаливое разочарование мужа, холод свекрови, бесплодные молитвы о сыне… и наконец — развод и одиночество, которое стало привычкой.
Кэтрин вздрогнула от звука колокольчика — посыльный. Сердце дрогнуло, пальцы невольно сжались на фарфоровой ручке чашки. И в этот момент, среди безмолвия и боли, на её лице впервые за утро появилась жизнь. Потому что письмо от Генриетты — это было не просто письмо. Это было напоминание о том, что она всё ещё мать. Что всё ещё любима. Что всё ещё жива.
У калитки стоял мальчишка лет четырнадцати, в сером сюртучке, с курносым лицом и порозовевшими от утреннего ветра щёками. В руках он держал конверт, завёрнутый в бечёвку — письмо, которое Кэтрин ждала все последние тридцать дней.
— Миссис Уэллс я снова пришёл с письмом — сказал он, вежливо приподняв кепку.
— Да, я вижу Томми, — ответила она сдержанно, но мягко.
— Письмо от мисс Генриетты. Из Лондона.
Кэтрин слабо улыбнулась. Та, редкая улыбка, что оставалась на её лице на несколько секунд, как луч солнца сквозь тучи. Она взяла конверт аккуратно, будто боялась его повредить, и чуть склонила голову в благодарности.
— Спасибо, Томми. Передай маме, что её яблочный пирог был чудесен.
— Да, мэм, — засиял мальчик и побежал прочь по дорожке, петляющей между гортензиями и начинающими осыпаться кленами.
Кэтрин задержала взгляд на закрытой калитке, затем медленно вернулась в дом. Внутри было тепло и тихо. Она снова устроилась у окна, как и прежде, с чашкой уже остывшего чая, и с замиранием сердца развязала бечёвку.
Письмо пахло лавандой.
"Дорогая мама..."
Почерк был аккуратный, словно выведенный по линейке. Генриетта всегда писала красиво, старалась радовать мать даже этим.
"...У меня всё хорошо. Учителя теперь у меня новые, особенно интересен маэстро Флоран — он учит меня игре на фортепиано. Он немного странный, но очень талантливый, говорит, что у меня лёгкие пальцы и я чувствую музыку. Бабушка, как всегда, строгая — каждый день мы занимаемся этикетом. Она говорит, что я должна быть совершенством, ведь я Уэллс, и мне нельзя опозорить имя семьи. Я стараюсь, правда. Даже если иногда устаю до слёз."
Кэтрин улыбнулась кротко, сквозь щемящее тепло в груди. Её девочка старается. Её Генриетта — добрая, умная, гордая. Но в следующей строке почерк стал будто напряжённее, чуть менее ровным.
"Папа сказал, что в этом сезоне выведет меня в свет. Раньше срока. Я должна представить себя обществу уже весной, хотя мне будет только восемнадцать в следующем месяце. Он говорит, что этот сезон особенный, потому что младший принц ищет невесту."
Глава 2
Тонкая тень от забора скользила по гравию, когда высокий, темноволосый мужчина, одетый в дорожный костюм из тёмного твида, шагал неспешно по деревенской улице, любуясь ясностью сентяберского дня. Его походка выдавала человека, привыкшего к долгим прогулкам и созерцанию, но и способного ускориться, когда требует того обстоятельство. Именно такая необходимость возникла внезапно, когда он краем глаза заметил — за оградой старого каменного дома, утопающего в плюще, — женскую фигуру, безжизненно рухнувшую под дерево.
— Мадам?.. — окликнул он, подходя ближе, но в ответ — лишь легкое трепетание листьев и птичья трель.
Он прислушался, чуть прищурившись, и повторил:
— Миледи?.. Всё ли с вами в порядке?
Однако женщина не шевельнулась. Ни жеста, ни вздоха. Это уже не было похоже на усталость или дремоту. Мужчина, не колеблясь больше ни мгновения, отворил калитку — та подалась со скрипом — и вошёл во двор, по-медицински уверенным шагом направляясь к лежащей на земле фигуре.
Он присел рядом на колено, взгляд его выхватил из тени знакомые признаки — побледневшие губы, вялое дыхание, судорожно сведённые пальцы. Он осторожно взял её за запястье и нащупал пульс.
— Есть, — прошептал он с облегчением, почувствовав слабое, но устойчивое биение.
Осторожно, с вниманием к хрупкости женщины, он приподнял её на руки и перенёс на ближайшую лавочку под сенью старой липы. Её голова, с тяжёлыми рыжими косами, безвольно откинулась к его плечу. Он знал, как важно не причинить боли — и держал её так, будто в руках у него было не тело, но тонкое произведение искусства.
Зайти в дом — мысль первая, но моментально отринутая: двери не заперты, но вмешательство внутрь жилища одинокой дамы могло быть истолковано превратно, даже если продиктовано благими намерениями. Он вытащил из внутреннего кармана флягу, открыл, смочил пальцы — и капнул несколько капель прохладной воды ей на виски и щеки.
Женщина не сразу, но отреагировала: её длинные ресницы дрогнули, веки подались, дыхание стало чаще, глубже.
Мужчина, поняв, что она возвращается в сознание, отступил на полшага, позволяя ей прийти в себя, не оказывая давления. Он не сводил с неё глаз — и в этом взгляде уже было не просто медицинское наблюдение, а нечто большее. Черты её лица, выразительные и хрупкие одновременно, казались ему знакомыми, будто выхваченными с холста Прерафаэлитов. Было в ней что-то неуловимо скорбное, отдалённое, но прекрасное. Как если бы сама печаль обрела человеческий облик.
Красива, да, — отметил он про себя. — Но красота — увы — не редкость. Не редкость и боль под нею. Чем она отличается от других?
В этот миг её глаза распахнулись. Широкие, небесного цвета, с дикой тревогой. В них плескался ужас — не от боли, но от неожиданности, от присутствия чужого. Женщина вскочила резко, забыв, где она, забыв, что с её телом случилось лишь мгновение назад.
И тут же покачнулась, взмахнула руками, будто земля уходит из-под ног. Её лицо побледнело ещё сильнее, дыхание вновь сбилось. Но прежде чем она успела упасть, мужчина метнулся вперёд, легко, почти инстинктивно подхватив её под локоть и за талию.
— Осторожно, мадам! Вам нельзя вставать столь поспешно. Вы упали в обморок. Позвольте, я помогу вам сесть.
Он мягко усадил её обратно на лавку, его руки были тёплы, крепки и надёжны. Его голос не допускал паники — лишь уверенность и забота. Женщина, ещё дрожащая, не оттолкнула его.
— Не бойтесь, — проговорил он, чуть отступив, чтобы не вторгаться в личное пространство. — Я врач. Доктор Джон Харрис. Всё хорошо. Вы в безопасности.
Слёзы выступили на глазах Кэтрин. Не рыдания, нет — лишь тяжёлые, долгие капли, бегущие по щекам, будто запоздавшие свидетели её страха. Она не могла вдохнуть до конца, грудная клетка будто сжата тяжёлым ремнём.
Мужчина присел рядом, стараясь, чтобы его голос оставался мягким.
— Где болит, мадам? Позвольте помочь вам, — спросил он, склоняя голову чуть ниже, в надежде установить зрительный контакт.
Она медленно повернула голову к нему. Слёзы стекали свободно. Глаза её были полны стыда и извинений.
— Простите… я… я всё поняла неправильно. Я испугалась… — прошептала она, едва слышно.
Он покачал головой.
— Нет нужды в извинениях. Вы пострадали, и это вполне естественно. Позвольте мне понять, в чём дело. Где именно вы чувствуете боль?
— Лёгкие… — прошептала она. — Будто что-то внутри сжало их. Я… я дышала часто… глубоко… но воздух не доходил до… — она замялась, подбирая слова, — …до конца. А потом… всё исчезло.
Харрис внимательно слушал, взгляд его стал внимательным, почти профессиональным. Он кивнул медленно.
— Это состояние мы называем «паническим эпизодом». Его вызывают не болезни тела, но сердца и ума. Сильное волнение, страх, переутомление… всё это может спровоцировать такие ощущения. А теперь скажите, что могло привести вас к подобному потрясению? Что напугало вас, миледи, столь сильно?
Он говорил с мягкостью, которая рождалась не только из врачебного долга, но и из искреннего участия. В его голосе не было насмешки или недоверия — только желание понять.
Кэтрин опустила глаза, её руки дрожали в складках платья. Липа шелестела над головами, словно сама природа прислушивалась.
— Моя дочь… — прошептала она, сжав губы. — Моя маленькая девочка… Она… он… он хочет выдать её за младшего принца Гидеона.
И в этих словах была вся горечь, слезы с удвоенной силой потекли с глаз по щекам Кэтрин.
На короткое мгновение, после того как имя принца прозвучало вслух, пространство вокруг, казалось, застыло. Даже ветер умолк, будто сама природа вняла словам, коим не полагалось быть произнесёнными столь открыто.
Глава 3
Миссис Уэллс открыла перед доктором Харрисом дверь, жестом пригласив его в дом, и он, с лёгким кивком, переступил порог. Внутри всё было скромно, но с тем вкусом, который редко можно купить за деньги: в каждом предмете ощущалась рука женщины, привыкшей жить не для показной роскоши, но для внутреннего порядка и покоя. Всё дышало тишиной и временем — полки с книгами, вышитые салфетки, на стене — старый акварельный пейзаж в потемневшей раме, лампа с абажуром, отбрасывающим мягкий янтарный свет на полированную поверхность буфета.
— Присаживайтесь, доктор, — мягко произнесла Кэтрин, указывая на стол, застланный тонкой, чуть потёртой скатертью с ручной вышивкой. — Я сейчас.
Она развернулась к буфету с той неспешной грацией, что напоминает сценическое движение балерины — не для демонстрации, а как выражение внутреннего достоинства. За последние семь лет она научилась накрывать на стол не хуже, чем танцевать. Ни в одном из учебных заведений, где её когда-то готовили стать достойной супругой дипломата, её не учили расставлять фарфоровые чашки, подбирать салфетки, отвешивать нужное количество варенья в керамическую розетку. Всё это пришло позже — в тишине собственного дома, в одиночестве, где уместнее было молчание, чем жалобы.
Она накрывала на стол уверенно, спокойно, без суеты, будто бы не ощущала на себе взгляда. Но доктор Харрис действительно смотрел. И с каждым её движением убеждался в том, что перед ним — женщина не из его повседневной реальности.
Она — не жена фермера, не вдова викария, не старая дева, отягощённая недовольством. В её жестах не было суеты, в её лице — ни следа горечи, хотя жизнь, как он чувствовал, пощадила её не больше других. Напротив — в её молчании была мягкость, а в каждом движении — сила, та самая, которую рождает не щедрость судьбы, а умение пережить.
На столе, один за другим, появлялись аккуратно нарезанные ломтики поджаренного хлеба, вазочка с медом, фарфоровая чашка с сахаром и щипчики, варенье — в тонком, почти прозрачном стекле, как маленькое красное солнце, застывшее в сиропе. К ним присоединились две глубокие чашки и чайник, из которого уже поднимался пряный пар, будто предвещая уютную беседу.
— Прошу, — сказала она, ставя перед ним чашку.
И в тот самый момент, когда её пальцы на миг коснулись его, укладывая фарфор на столешницу, доктор Харрис почувствовал, как сердце его, ранее ровное, словно споткнулось и пустилось вскачь. Прикосновение было легчайшим, случайным — но тем более трогательным. Он поднял глаза, готовый встретиться с её взглядом — но она, казалось, и не заметила ничего. Всё её внимание было обращено к чайнику, к блюдцу, к точности сервировки.
И всё же — он заметил. Заметил, как внезапно стало теплее, как дрогнули у него пальцы, как что-то в его собственном нутре возмутилось: это чувство неуместно… не здесь, не с ней…
«Ты приехал сюда ненадолго», — напомнил он себе, крепко, почти с упрёком. «Ты не ищешь ни жены, ни утешения. А если и ищешь чего-то телесного — в этой деревне, вне сомнения, найдутся те, кто не станет смотреть на тебя с таким светом в глазах».
А она села напротив.
Улыбнулась — скромно, неиграючи, чуть склонив голову, как если бы эта улыбка была жестом доверия, а не кокетства. Глаза её встретились с его — и в них не было ни намёка на недоверие, ни страха, ни желания произвести впечатление. Только тёплая человеческая открытость. И вдруг — ни с того, ни с сего — он почувствовал, как собственные уши предательски нагреваются, а кровь приливает к щекам.
Кэтрин заметила, как Джон вдруг опустил взгляд, будто бы в поисках ложки или сахара. Он взял чашку, отпил — чай был ароматным, необычным, с тонким, почти ускользающим послевкусием, похожим на запах летнего леса и ягодной поляны одновременно.
— Простите, — он взглянул на неё вновь, — этот чай… я не могу припомнить, когда последний раз что-то столь простое оставляло столь приятное послевкусие. Не подскажете… что это?
Кэтрин, склонив голову набок, как будто на миг удивилась его внимательности, ответила мягко:
— Земляника. Мы с Томми и другими ребятами из деревни собирали её в июне. Я сушу её специально для чая. Вода у нас тут мягкая, и вкус раскрывается особенно хорошо.
Джон слегка кивнул, будто соглашаясь с самой природой за то, что подарила ей этот дар — создавать уют и варить чай так, что у взрослого мужчины замирает сердце.
— Земляника… — повторил он, задумчиво. — Знаете, миссис Уэллс… это напоминает мне о моём детстве. Моя бабушка в Сомерсете держала сад, и летом мы собирали ягоды, а потом пили чай на веранде. Я почти забыл этот вкус — и вот он, внезапно, как эхо…
Кэтрин чуть улыбнулась, не спеша поднося чашку к губам.
— Вкусы и запахи… — сказала она тихо, — они хранят в себе больше воспоминаний, чем слова. Иногда мне кажется, что одна только ложка варенья может вернуть человека туда, где ему когда-то было тепло.
Джон не ответил сразу. Он смотрел на неё — уже не глазами врача, не глазами приезжего, но человеком, которого что-то потянуло внутрь дома не только из вежливости. И в этой женщине — разведённой, опальной, тихой, но непреклонной — было то, что не отпускало.
Она же, не подозревая, какое впечатление производит, налила ещё чаю — себе и ему.
Разговор начался легко, как будто продолжая ту самую чашку чая, чей аромат всё ещё витал в воздухе. За окнами начинало смеркаться, и мягкий, пепельно-золотой свет проникал в дом, ложась на плечи сидящих за столом, как полупрозрачный плед тишины и покоя.
— Простите моё любопытство, доктор Харрис… — Кэтрин говорила негромко, словно боясь нарушить хрупкое равновесие, — но позвольте узнать, надолго ли Вы поселились в нашем скромном краю?
Доктор отвёл взгляд к окну, будто и сам пытался припомнить точный ответ, а потом, обратившись к ней, мягко произнёс:
Визуалы
Кэтрин Уэллс
Доктор Джон Харрис
Генриетта Барроу
Джеральд Барроу
Агнесса Барроу
Сэр Альфред Уэллс
Леди Маргарет Уэллс
Глава 4
Двери особняка лорда Риддела скрипнули с лёгким благородным звучание м — не от старости, но от качества старого дерева и ковки. Полы были выстланы коврами ручной работы, по стенам тянулись пейзажи и портреты предков, а от камина тянуло уютным запахом тлеющего дуба. Осеннее солнце, пробиваясь сквозь витражные стекла на лестничной площадке, бросало на мрамор узоры алого, янтарного и сапфирового оттенков, будто приглашая того, кто вошёл, к покою и тишине.
На пороге Джона уже ожидали.
Пять человек выстроились в подобающем полукруге — трое мужчин и две женщины, все в безупречных чёрно-белых униформах с отглаженными воротниками и наглаженными жилетами. Их лица были непроницаемы, но по лёгкой дрожи рук и напряжённым плечам было видно — встречают они не простого человека.
Во главе группы стояла миссис Модлен Фэйрбрук — экономка, женщина пятидесяти с небольшим лет, с высокой прической, сколотой серебряной шпилькой, и строгим выражением лица, смягчённым лишь глубокой складкой меж бровей. Её голос был низким, ровным, как у тех, кто провёл жизнь в домах благородных фамилий.
Она чуть склонилась вперёд, сделав реверанс.
— Добро пожаловать, Ваше Светлость… Герцог Элдхейм, — произнесла она уважительно и с оттенком беспокойства.
Джон, облачённый в длинное дорожное пальто цвета тёмного мха, с перчатками в руках и пыльным шарфом, устало кивнул, на миг встретившись взглядом с каждым из присутствующих.
— Благодарю, миссис Фэйрбрук, — произнёс он сухо. — Но попрошу всех запомнить: отныне и до моего отъезда я не герцог и не Элдхейм. Я доктор Джон Харрис, приехавший отдохнуть от городской суеты. Моё пребывание здесь — личное дело. И я настаиваю, чтобы в деревне никто не знал моей истинной фамилии.
Он выдержал паузу, ожидая реакции.
Слуги чуть сильнее склонили головы. Модлен Фэйрбрук кивнула, прижав ладони друг к другу, словно в благоговейной клятве.
— Да будет так, доктор Харрис. За пределы этих стен ни слово не уйдёт. Лорд Риддел оставил подробные указания, и весь персонал был заранее предупреждён. Вы в надёжных руках.
Джон слегка расслабился.
— Благодарю. Тогда позвольте мне уединиться. Я желаю принять ванну и поужинать в своей комнате. Усталость от дороги берёт верх.
— Конечно. Грейсон, Эдит — ванную. Лорна — на кухню, проследите, чтобы всё было приготовлено по лучшим стандартам. — Миссис Фэйрбрук не повысила голос, но каждый слуга метнулся выполнять указания, как по команде военного капитана.
Она жестом пригласила Джона следовать за ней.
— Пожалуйста, доктор. Ваши покои на втором этаже, южное крыло. Та же комната, в которой вы останавливались восемь лет назад.
Они поднимались по дубовой лестнице, перила которой были отполированы до зеркального блеска. Стены второго этажа украшали акварели южных побережий и старинные гравюры с охотничьими сценами. В воздухе витал слабый аромат розового масла, и где-то вдали было слышно пение птиц.
Комната, куда вошёл Джон, была просторной, но не вычурной. Вдоль одной стены тянулось большое окно с видом на сад, за которым расстилались просторы сельской Англии. У камина — кресло с подушкой, столик для книг, и массивная ванна из белого фарфора, уже наполняемая горячей водой с запахом лаванды и сосновых капель.
Джон снял пальто, повесил его на деревянную вешалку и потёр шею. Ему действительно нужно было это место. Тишина. Природа. Забвение.
Три месяца.
Три месяца, чтобы быть никем. Без имени. Без титула. Без вечного шепота за спиной.
Когда ванна была готова и еда расставлена, миссис Фэйрбрук лично вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с почтительным кивком.
Джон сбросил оставшуюся одежду, опустился в горячую воду и закрыл глаза. Мышцы одна за другой расслаблялись, но разум его всё ещё работал.
Отец был прав.
Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как погибла его жена… и их нерождённый ребёнок. Джон никогда не забывал. И вряд ли забудет. Но он знал — имя, титул, род… всё это требует продолжения. И он — единственный, кто может обеспечить будущее семье.
Но ещё не сейчас.
Сейчас — покой.
Он прислушался.
В комнате разносился аромат свежеиспечённого хлеба, густого мясного рагу с пряностями, горячего чая с бергамотом. За окном пели птицы, ветер шевелил занавески, а где-то вдали глухо били колокола на приходской церкви.
И всё бы было правильно.
Спокойно.
Но что-то не давало телу до конца утонуть в этой тишине. Что-то жило в груди — мягкое, светлое, неожиданное.
Глаза.
Ясные, голубые.
Тот случайный взгляд.
Та неуловимая нежность в жестах, в улыбке, в движениях.
Кэтрин Уэллс.
Джон открыл глаза, и взгляд его задержался на золотистой кайме занавесок, где дрожала пыль в луче солнца. Он провёл рукой по лицу и усмехнулся одними губами.
— Слишком рано, мисс Уэллс… слишком рано, — прошептал он, прежде чем вновь закрыть глаза и позволить себе раствориться в тепле воды и в звуке её имени, звучащем в его мыслях как утренняя молитва.
В это же время, в скромном доме на окраине деревни, в той самой гостиной, где ещё днём звучал мужской голос, а чай остывал в фарфоровых чашках с золотым кантом, Кэтрин вновь сидела за столом. Свет от масляной лампы мягко колебался на подвеске, отбрасывая дрожащие тени по углам комнаты. За окнами сгущались сумерки, и едва различимый силуэт деревьев вдалеке стал походить на огромный шпалер.
Перед ней стояла чашка чёрного чая, уже успевшего потерять свой жар, но не аромат. Её руки, сложенные на коленях, были неподвижны, а взгляд оставался прикованным к поверхности напитка, будто бы где-то в этой тёмной глубине мог крыться ответ на вопрос, терзающий её всё последние дни.
Глава 5
Утро встретило Кэтрин мягким золотистым светом, пробивающимся сквозь полупрозрачные батистовые занавески. С улицы тянуло свежестью — смесью запаха влажной земли после ночной росы, дымка из печных труб и сладковатого аромата цветущего жасмина, который рос у калитки.
Она открыла глаза медленно, словно пробуждение давалось с трудом, и тут же почувствовала странную, почти пугающую лёгкость в теле — ту самую, которая бывает после тревожного, но манящего сна.
Всю ночь ей снились поцелуи.
Не один, не два — а целая череда едва ощутимых прикосновений, как будто невидимые губы, терпеливо и настойчиво, проходили по каждому уголку её тела: от висков до лодыжек. Они были нежными, но их было слишком много, и оттого во сне она почти задыхалась от этого безмолвного, плотного внимания.
Проснувшись, она почувствовала, как под кожей всё ещё тянется тонкая вибрация этих снов, как будто её только что коснулись. Сердце колотилось чуть быстрее, чем обычно, а дыхание было неровным.
— Чепуха… — пробормотала она себе под нос, поднимаясь с постели и накидывая на плечи лёгкий халат. Но, глядя на своё отражение в зеркале, Кэтрин заметила в глазах едва уловимый блеск, который выдавал её собственное смущение.
Она знала этот блеск. Слишком хорошо знала.
И, моргнув, вынуждена была признать: слишком долго у неё не было мужчины.
Да, ей уже почти сорок. Да, врачи сказали, что родить она больше не сможет. Но ведь это не значит, что её тело разучилось хотеть.
Сев за стол, она обхватила ладонями чашку чёрного чая. Напиток был крепким, терпким, с лёгкой горчинкой, оставляющей после себя вкус сушёных слив. Глоток за глотком горячая жидкость возвращала её в привычное состояние, а мысли постепенно упорядочивались.
Вчерашняя встреча… Да, теперь она ясно видела, что именно она стала причиной ночных грёз.
Но грёзам не место в её нынешней жизни.
Сразу после завтрака Кэтрин отодвинула от себя все эти пустые фантазии. Перед ней стояла куда более насущная задача — составить список людей, которым она могла бы написать с просьбой о помощи, намёком на старый долг или просто ради дружеской переписки.
Она достала из письменного стола аккуратную стопку плотной бумаги, перо и чернильницу. Имя за именем всплывали в памяти.
Леди Амелия Роус — старая подруга, с которой они ещё в девичестве делили ложу в театре.
Госпожа Селия Мортон, баронесса — соседка по отцовскому по местью, женщина с острым умом и длинным языком, чей слух ценили в Лондоне.
Виконтесса Шарлотта Грей — знакомая по благотворительным вечерам, из тех, кто всегда любил собирать чужие тайны.
Затем — ещё несколько имён. Дамы из дальнего круга, чьи мужья имели доступ к приёмам при дворе, да и некоторые холостые господа, некогда внимавшие её словам с интересом, а не с усталым равнодушием.
Список вышел не маленький, но… по-настоящему полезных фигур было меньше, чем хотелось бы.
Кэтрин прикусила губу.
Когда-то, будучи женой графа Джеральда Барроу, она посещала все балы и приёмы, входила в лучшие дома, но теперь ясно понимала: никто не стремился с ней дружить.
Причины тогда она не видела. Она думала, что дело в её скромности. Но теперь, спустя годы, ей стало очевидно: Джеральд изначально сделал всё, чтобы застраховать себя. Чтобы в случае, если он захочет избавиться от жены, это не вызвало ни скандала, ни сопротивления общества.
Ведь если бы двадцать лет назад она пыталась занять собственное место в свете, заводить связи, понимать политические и светские тонкости, её нельзя было бы так просто вычеркнуть. Но она позволила превратить себя в красивую куклу, которую муж «выгуливал» на людях, не давая открыть рот при обсуждении серьёзных дел.
Воспоминания жгли. Но самокопание прервал стук в дверь.
Поднявшись, Кэтрин открыла её и увидела Томми — соседского мальчишку лет одиннадцати. Веснушки на его носу бросались в глаза, и это именно он приносит ей письма каждый месяц. Его мама работает на почте, и как то з самого начала так повелось , что мальчишка их приносит.
— Доброе утро, миссис Уэллс, — весело произнёс он. — Мама просила передать что все собираются вечером на гуляние на площади. Будет музыка, танцы, фейерверк! Пойдёте?
— Гуляние? — переспросила Кэтрин, беря у него свёрток.
— Ну да! — Томми заулыбался. — Свадьба у Томаса и Лили. У них же любовь з самого детства. — добавил он, как будто это была самая важная деталь. — Вы ведь иногда выходите, миссис, а тут хороший повод.
Она хотела было отказаться. Дел впереди было слишком много, и списки, и письма… Но, подумав, поняла, что один вечер не повредит. Да и свадьба по любви — редкость даже в их тихом городке.
— Хорошо, Томми, — наконец сказала она, позволив уголкам губ приподняться в улыбке. — Я пойду.
— Замечательно! — глаза мальчишки загорелись. — Я тогда схожу за мамой, и мы придём за вами вместе. Если вы не против?
— Буду только рада, — кивнула Кэтрин.
Закрыв дверь, она почти сразу направилась к гардеробу. Выбор платья для такого вечера — дело не менее важное, чем составление писем. И причёску следовало бы сменить — в конце концов, она давно не показывалась в обществе в действительно хорошем виде.
Пальцы пробежались по ткани тёмно-зелёного муслина, по синему атласу и нежно-лиловому шёлку. Сегодня, пожалуй, нужен был цвет, который придаст ей уверенности.
Ведь кто знает, кого она может встретить на этой свадьбе?
Джон, оставшись в доме один, прислушивался к непривычной тишине. Прислуга ушла на деревенское гулянье, и теперь ни звон посуды, ни тихие шаги по коридору, ни даже скрип половиц вдалеке не нарушали покоя. Он думал провести этот вечер в уединении — за книгой, с мягким светом лампы и бокалом портвейна.
Глава 6
Первые два танца прошли для них в удивительном, почти торжественном молчании.
Джон и Кэтрин двигались в ритме музыки, не пытаясь перебить её словами. Они улыбались — не теми короткими, дежурными улыбками, которые адресуют случайным знакомым, а теплыми, чуть сдержанными, как будто в них было что-то от невысказанной тайны. Каждый думал о своём.
Кэтрин, кружась в лёгком вихре деревенского танца, то и дело ловила на себе взгляды соседок и случайных зрителей. Мысли, как холодная вода, раз за разом возвращались: Что обо мне подумают? Одинокая, разведённая женщина сорока лет, и танцует два, а может и больше, танцев с одним мужчиной… Она знала, что в таких местах сплетни рождаются быстрее, чем ставят чайник на плиту.
Но под конец второго танца эта внутренняя строгость постепенно растворялась в шуме праздника. Музыка, перебиваемая звонким смехом, крепкий запах свежеиспечённых пирогов, перемешанный с ароматом нагретой за день травы, шум шагов и хлопков в ладоши — всё это завораживало. Джон вёл её легко, уверенно, и, глядя на него, Кэтрин вдруг поймала себя на мысли, что впервые за многие годы ей просто хорошо.
Семь лет… — тихо отозвалось внутри. Семь лет она жила так, чтобы не дать повода для пересудов, не посрамить имена родителей и бывшего мужа. Она подбирала слова, контролировала шаги, отказывалась от того, что могло бы «поставить её в неловкое положение». И ради чего? Родители отвернулись от неё, бывший муж — избавился. Это им должно быть стыдно, а не ей.
Эта мысль зажгла в ней что-то новое. Она расправила плечи, в глазах появился блеск, улыбка стала шире. Теперь её движения были свободными, лёгкими, с игривой ноткой. Она позволила себе танцевать, как хочется, а не как «прилично».
Джон, наблюдая за ней, заметил перемену. Ещё недавно в её взгляде было что-то задумчивое, отстранённое, а теперь она словно ожила. Он решил, что пора нарушить молчание.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он, когда они выполнили быстрое движение и оказались лицом к лицу.
— Как никогда прекрасно, — ответила она, обдавая его искренней улыбкой и тут же, по ритму, закружилась в очередном повороте.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? — предложил Джон, чуть наклоняясь к её уху, чтобы перекричать скрипку и топот.
— С удовольствием, но только после танца, — лукаво ответила Кэтрин и, хлопнув в ладоши в такт музыке, подхватила следующий круг движений.
Танец закончился под бурные возгласы, и пара, чуть запыхавшись, направилась к длинным деревянным столам, расставленным вдоль площади. Лампы на высоких столбах освещали деревянные доски, на которых стояли кувшины с элями, кружки, корзины с хлебом, миски с запечённым мясом. За соседними столами крестьянские семьи оживлённо обсуждали новости, дети смеялись, пытаясь стащить пирожки.
Джон заказал два лёгких напитка — янтарного цвета, с тонким ароматом меда. Кэтрин, взяв в руки кружку, вначале хотела отказаться. Мысль о «репутации» вновь мелькнула в голове, как строгий воспитатель. Но тут же она вспомнила: теперь её репутация — её личное дело. Ей больше некого позорить, кроме самой себя. И, если уж на то пошло, сегодня она имеет право на маленькое удовольствие. Она сделала первый глоток — мягкое тепло напитка приятно разлилось по груди.
Джон, наблюдая за ней, заметил, что она периодически о чём-то глубоко задумывается, а потом внезапно улыбается, словно вспоминая что-то смешное или дерзкое.
— О чём вы думаете? — спросил он, приподняв бровь.
Кэтрин откинулась на спинку стула, улыбнулась и сказала:
— Я поняла свою самую большую глупость.
Джон чуть наклонил голову, но промолчал, ожидая продолжения.
— Знаете, — продолжила она, — за эти семь лет я многому научилась. Я и раньше была образованной женщиной, но всё это время не переставала читать, выучила несколько диалектов и языков, изучила законы так, что могу спорить с юристами. — Она усмехнулась, заметив его удивлённый взгляд. — И при всём этом я была глупа.
Она вдруг тихо рассмеялась, вытирая скатившуюся по щеке слезу. Смех был тёплый, но с лёгкой горечью.
— В чём же глупость такой умной женщины? — спросил Джон мягко.
Кэтрин, глядя в бокал, ответила:
— Несмотря на то, что я давно одна, без поддержки родителей и мужа, все эти годы я жила так, чтобы не дай Бог не испортить их репутацию. Они ведь хотели даже исключить меня из рода. А я… всё ещё жила по их правилам.
Джон нахмурился, пытаясь понять, что она имеет в виду и что собирается сделать теперь.
Кэтрин, не заметив его взгляда, вдруг спросила:
— А вы считаете, что для женщины выпить — это позор?
— Нет, если это в меру, — ответил Джон после короткой паузы.
— Вот и я думаю, что нет, — кивнула она. — Но знаете, — её губы тронула горькая улыбка, — это мой первый бокал спиртного за семь лет. Джеральд всегда говорил, что пить я могу только под его присмотром, иначе опозорю его.
Она подняла глаза от кружки и посмотрела на Джона. Взгляд был прямой, чуть дерзкий.
— Я не собираюсь рушить свою репутацию и не собираюсь делать того, за что мне будет стыдно, — продолжила Кэтрин. — Но с сегодняшнего дня я сама буду решать, что для меня приемлемо, а что нет.
Она сделала ещё глоток и добавила:
— Один-два бокала — это приемлемо. Танцевать со всеми, кто пригласит, — тоже приемлемо. Я ведь танцую с ними, а не иду в их дом.
Джон прищурился и спросил:
— А танцевать весь вечер только с одним мужчиной — это тоже приемлемо?
Он до конца не понимал, что именно произошло в её жизни, но видел, что перед ним женщина, которая ломает свои же старые рамки. И то, как она сейчас держалась — в меру вызывающе, с блеском в глазах, — рушило привычные представления о «правильных» леди.
Глава 7
Кэтрин проснулась далеко за полдень — солнечный свет уже мягко скользил по шторам, окрашивая комнату в тёплый золотистый тон. Голова чуть гудела от вина, выпитого накануне, тело отзывалось на каждое движение тупой болью в мышцах — следствие долгих танцев. И всё же в этом утреннем, точнее, дневном пробуждении было что-то совершенно иное, чем в бесконечной череде её прежних дней. Она чувствовала себя… живой. Настоящей.
Лёжа на спине, она смотрела в высокий потолок своей спальни, выложенный старинными деревянными балками, и невольно улыбалась. Внутри неё зрела тихая, но прочная уверенность: она может всё. Не просто пережить очередной день — а изменить его. Сделать шаг, пусть и маленький, но свой.
Она не знала, что именно стало толчком для этой внезапной перемены. Может, письмо Генриетты, где строки были пропитаны тревогой и отчаянием, и которое показало: дочь нуждается в ней. Может, страх — тот, что внезапно кольнул в сердце, когда она представила, что Генриетта может оказаться в таком же положении, в каком когда-то оказалась сама: разведённая, изгнанная, одинокая, без ребёнка рядом. Может, дело в Джоне, с его простым, но искренним вниманием — ведь даже невинный поцелуй её руки стал напоминанием о том, что она всё ещё женщина. Женщина, имеющая право на счастье, любовь, выбор, будущее.
Никто в этой деревне, за все эти годы, не позволял себе подобного жеста. Здесь она была не более чем хозяйкой тихого дома на окраине, почти незаметным звеном в цепи привычек деревенской жизни. Может, в её нынешнем настроении виновата усталость — усталость от роли наблюдателя, от существования, похожего на участь дикого бурьяна, растущего там, куда его занесёт ветер.
Но, оттолкнув все эти мысли, Кэтрин лишь глубже улыбнулась и медленно поднялась с постели. Потянулась, чувствуя, как тянутся и протестуют уставшие мышцы.
Она направилась в ванную, но едва сделала несколько шагов, поняла — музыка ещё не отпустила её. Руки словно жили собственной жизнью, повторяя плавные движения вальса, а ноги, несмотря на усталость, продолжали подрагивать в такт воображаемому ритму. Остановившись у граммофона, она с улыбкой склонилась над небольшой стопкой пластинок — их было всего пять, каждая знакома до мелочей. Выбрав одну, слегка потрескавшуюся от времени, она завела механизм.
Мелодия, мягкая и чуть печальная, наполнила комнату, отразилась в деревянных панелях стен и потекла по дому. И Кэтрин, позволив телу поддаться музыке, лёгкими полуповоротами и скользящими шагами «проплыла» в сторону ванной. Она смеялась про себя, вспоминая вчерашний вечер, и всё ещё думала о Джоне — и о завтрашней прогулке, которая теперь казалась ей маленьким праздником.
После лёгкой, но освежающей ванны она переоделась в простое, но изящное домашнее платье нежно-сиреневого цвета. Завтрак — или скорее обед — состоял из свежего хлеба, ломтика сыра и чашки чёрного чая, который она дополняла щепоткой сухой лаванды — старой привычкой ещё со времён Лондона.
Насытившись, Кэтрин уселась за письменный стол у окна, из которого открывался вид на сад, и взяла в руки стопку плотной бумаги с водяными знаками. Чернильница была полна, перо — острое. Она выровняла страницы и принялась писать.
Первым было письмо леди Амелии Роус — старой подруге, с которой они когда-то делили ложу в театре, и делились мыслями о каждом спектакле с пылом юных девушек, ещё не знавших горького вкуса разочарования.
Затем — госпоже Селии Мортон, баронессе и соседке по отцовскому поместью. Женщина с острым умом и длинным языком, чей слух ценили в Лондоне, могла оказаться ценным источником новостей.
Следом — виконтессе Шарлотте Грей, знакомой по благотворительным вечерам. Та всегда собирала чужие тайны с ловкостью коллекционера, и Кэтрин знала: даже самое невинное письмо способно зажечь в Шарлотте любопытство.
После этого перо заскользило по страницам, выводя ещё несколько имён из дальнего круга — дам, чьи мужья имели доступ к приёмам при дворе, и даже парочку холостых господ, когда-то с интересом внимавших её словам. Кэтрин не раскрывала подробностей своей нынешней жизни, оставляя её за занавесом лёгких намёков. Но между строк письма струилось приглашение — как минимум, к продолжению переписки.
Время за этим занятием текло незаметно. Когда же последние листы были сложены, а конверты аккуратно запечатаны сургучом, вечер уже подкрался, окрасив сад в багряно-золотые тона.
Кэтрин вышла на крыльцо, а затем неспешно спустилась в сад. Воздух был наполнен тонким ароматом прелой листвы и ещё тёплой земли. Последние лучи солнца скользили по верхушкам деревьев, и в глубине неба уже загорались первые звёзды. Где-то в траве тихо стрекотали сверчки.
Она стояла, вдыхая этот вечер, и думала о том, что завтра уже близко. Мысль о предстоящей прогулке вызывала в ней лёгкий трепет, почти щемящую дрожь, словно в груди поселилась птица, готовая сорваться в полёт.
Джон сидел в широком плетёном кресле с высокой спинкой, положив ногу на ногу, и держал в руке тяжёлый бокал янтарного виски. Алкоголь мягко согревал изнутри, обостряя чувства, но не притупляя мысли.
Терраса поместья тонула в мягком, серебристом свете луны. Лёгкий ветерок едва колыхал занавески, распахнутые в дверях гостиной, принося с собой запах влажной травы и цветов, что всё ещё цвели в дальнем углу сада. По краям террасы тихо горели маленькие фонарики, их огни, как россыпь янтарных бусин, мерцали в темноте.
На маленьком столике рядом с ним лежала стопка писем — то, что он ещё не успел разобрать за последние два дня. Бумага шуршала сухо и уверенно, словно каждая из этих страниц несла вес обстоятельств и обязанностей.
Первым он развернул письмо из поместья — отчёт управляющего. Чёткий, аккуратный почерк, без излишних реверансов. В письме значилось о положении дел на землях герцогства: о завершённых работах по ремонту мельницы, о планах укрепить дамбу до наступления зимних дождей, об утеплении жилищ для нескольких особенно нуждающихся семей. Управляющий также сообщал о планируемой пристройке к деревенской школе: одно крыло собирались превратить в запасное помещение, где, в случае сильных снегопадов, можно будет разместить детей, а также хранить провиант и дрова.
Глава 8
Утро в доме Кэтрин выдалось неспокойным, словно весь воздух в комнатах был пропитан лёгким электричеством ожидания. Первые лучи солнца ещё не успели прогреть прохладный утренний воздух, а она уже ходила по дому почти бегом — то в спальню, то в ванную, обратно, и снова в спальню. Зеркала в обеих комнатах были в ходу, и каждое из них отражало разные варианты её причёски: то гладко убранные волосы, то мягкие локоны, падающие на плечи, то собранные в свободный узел с парой непослушных прядей.
Она закалывала волосы шпильками, снимала их, вздыхала и начинала заново. Платья сменяли друг друга в быстром ритме — то слишком нарядное, которое могло бы подойти для бала, но казалось вычурным для утренней прогулки; то простое, удобное, но лишённое того оттенка женственности, что ей хотелось подчеркнуть. Кэтрин останавливалась перед зеркалом, слегка поворачивалась влево, затем вправо, пробовала улыбнуться, проверяя, как платье «сидит» в движении, и снова шла к гардеробу.
Завтрак проходил между делом — глоток чая, кусочек хлеба с маслом, несколько ягод с тарелки. Всё это она делала на ходу, возвращаясь к платьям и причёскам, словно боялась, что остановка нарушит тот особый ритм, в котором она сейчас жила.
Тем временем, в особняке Риддел, утро Джона тоже было окрашено ожиданием, хотя он и пытался скрыть это от прислуги. Он неспешно пил кофе, но взгляд его то и дело падал на массивные напольные часы в углу столовой. Каждые несколько минут он отмечал, как стрелка двигается вперёд, и снова заставлял себя сделать глоток, как будто это должно было придать внешнюю невозмутимость.
Он перебрал несколько рубашек, внимательно оценивая, какая из них будет выглядеть не слишком формально, но и не слишком повседневно. Бросил взгляд на камзол, но решил, что для прогулки это будет лишним, и выбрал лёгкий жилет, чтобы оставить движения свободными. Привычная сдержанность в жестах и мимике сегодня давалась ему труднее — губы чуть чаще, чем обычно, трогала едва заметная улыбка, когда он вспоминал смех Кэтрин.
Всю ночь она снилась ему — её светлые глаза, озорная искорка в них, то, как она слегка склоняет голову, слушая его. В этих снах не было разговоров о свадьбах, не было тяжёлой атмосферы обязательств и придворных формальностей. Рядом с ней он чувствовал себя… свободным. Настоящим. Живым. Это чувство было редким, почти забытым за годы, проведённые в атмосфере, где каждый шаг измеряли приличием, а каждое слово — его весом для репутации.
Он знал, что у него не так много времени, прежде чем долг снова позовёт его занять своё место в этой сложной машине под названием «высший свет». Но сейчас, этим утром, он позволял себе роскошь думать только о предстоящей встрече.
Отставив чашку, Джон ещё раз взглянул на часы, словно проверяя, не ускорилось ли время. Оно, увы, шло всё так же, и он, накинув лёгкий плащ, вышел на свежий утренний воздух.
Дорога к дому Кэтрин лежала через аллею старых вязов, чьи ветви, ещё держащие остатки летней зелени, уже намекали на осень лёгкими золотыми проблесками. Воздух был прозрачен, утренний туман медленно рассеивался, уступая место ярким полосам солнечного света. Под ногами тихо хрустела гравийная дорожка, а вдалеке слышались звонкие голоса детей, бежавших к школе.
Джон шёл размеренно, но в каждом шаге чувствовалась едва сдерживаемая энергия человека, который не просто направляется в гости, а идёт навстречу чему-то, что давно хотел увидеть.
Джон подошёл к аккуратному калиточному входу дома Кэтрин, и, задержавшись всего на мгновение, постучал в дверь. Звук был негромким, но достаточно отчётливым, чтобы в доме его услышали.
Дверь открылась почти мгновенно, и Кэтрин, появившаяся на пороге, сама внутренне удивилась своей поспешности. Она ещё секунду назад стояла в прихожей, прижимая ладони к платью, чтобы успокоить дрожь пальцев, и уговаривала себя: «Подожди… не беги к двери, пусть подождёт хоть немного». Но стоило раздавшемуся стуку прокатиться по её нервам, как ноги сами понесли её вперёд.
— Доброе утро, — сказала она, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно, а не слишком радостно.
— Доброе утро, Кэтрин, — с лёгкой улыбкой ответил Джон, снимая шляпу.
Её взгляд на мгновение скользнул к его глазам, и в этот момент она заметила — в них была та же лёгкая искорка, что и вчера, на танцах.
— Вы… рано, — произнесла она, пропуская его взглядом на мгновение вниз по дорожке, будто проверяя, не принес ли он с собой ещё кого-то.
— Возможно, — кивнул Джон, — но, признаться, я не видел смысла терять время.
Она чуть смутилась от этих слов и, отводя взгляд, поправила перчатку.
Разговор, начавшийся с осторожных фраз, продолжился, когда они вышли из двора. Кэтрин, закрывая калитку, обернулась к нему:
— Нам бы сперва зайти на почту. У меня есть письма, которые нужно отправить.
— На почту? — уточнил он с лёгким любопытством, словно эта цель звучала для него неожиданно. — Что ж, тогда — на почту.
Они зашагали по утренней улице, ещё дремлющей, но уже оживлённой тихими звуками: где-то стучали копыта лошади, по каменной мостовой лениво перекатывалась телега с мешками, а из окна булочной доносился запах свежеиспечённого хлеба.
— Вы когда-нибудь задумывались, — начал Джон, когда они миновали небольшой сквер, — что почта — это, по сути, самый надёжный способ узнать о людях то, чего они не скажут в лицо?
— Задумывалась, — ответила Кэтрин с улыбкой. — Но она же и самый медленный способ узнать правду. Иногда ответ может идти неделю, а за это время человек успеет всё переосмыслить.
— Или передумать, — подхватил он. — Но я недавно узнал, что в некоторых графствах есть закон, запрещающий отправлять письмо, если оно… — он сделал театральную паузу, — …написано на бумаге с ароматом духов.
Кэтрин засмеялась:
Глава 9
Беседка у озера, обветренная, с потемневшими от времени перилами, была тихим убежищем от любопытных взглядов деревенской улицы. Сквозь резные прорези в стенках пробивался мягкий свет, а в просветах между досками мерцала неподвижная водная гладь. Внутри пахло влажным деревом, старым лаком и едва уловимым ароматом опавших листьев, принесённым лёгким осенним ветром.
Они сели на узкую деревянную скамью, и какое-то время говорили о пустяках — о том, как долго держится листва на ивах, как громко кричат утки на другом берегу, о том, что в этом году, по слухам, зима обещает быть особенно снежной.
Джон, опершись рукой о перила, чуть повернулся к Кэтрин:
— Скажите… — его голос был мягким, но в нём сквозило любопытство, — как давно вы живёте в этой деревне? Это дом вашего детства или… скорее спонтанное решение?
Кэтрин отвела взгляд к воде, слегка смутившись.
— Если можно так сказать… я жила здесь столько, сколько себя помню. — Она на мгновение замолчала, подбирая слова. — Сначала я часто приезжала к бабушке, потом — просто, чтобы побыть наедине с собой. Позже привозила сюда дочь… показать ей место, где её мать была самой счастливой. И где жила её прабабушка. — Она тихо выдохнула. — А теперь вот… уже семь лет, как я здесь постоянно.
— И вам нравится? — уточнил Джон, чуть наклонившись вперёд.
— Очень, — мягко улыбнулась Кэтрин. — Дом до сих пор хранит уют бабушки, каждый уголок пропитан воспоминаниями… А сад — это вообще отдельная история. Она… — и тут в голосе Кэтрин прозвучала особая, почти детская гордость, — она ездила на другой край света, чтобы привезти редкие семена. Каждый куст, каждый цветок в саду был посажен её руками или по её приказу.
— Значит, вы были близки? — спросил Джон, и в его голосе была не праздная вежливость, а искренний интерес.
— Да и нет, — ответила Кэтрин, чуть качнув головой. — Виконтесса Элеонор Уэллс была очень строгой женщиной. Она требовала выкладываться на максимум во всём — будь то учёба, танцы или даже отдых. — Кэтрин чуть улыбнулась, вспоминая. — Но при этом она была доброй. Всегда была рада меня видеть и… всегда защищала. Ни разу, — в её голосе мелькнула тень гордости, — никто не осмелился обсуждать моё будущее в её присутствии. Стоило только отцу или матери заикнуться о замужестве, как она отклоняла все предложения… да ещё так, что всё поместье стояло на ушах.
Джон заметил, как в её глазах блеснула влага, и спросил тихо, почти неуверенно:
— Вы скучаете?
Кэтрин кивнула, с трудом удерживая голос ровным:
— Да… безумно.
На несколько секунд между ними повисла тишина, нарушаемая лишь плеском воды и далёким криком птиц.
Потом, собравшись, Кэтрин чуть наклонила голову, словно возвращаясь в настоящий момент, и спросила:
— А вы? Какие у вас планы на эту осень, мистер Риддел?
Джон встретил её взгляд.
— Планов? — он усмехнулся, но без веселья. — Пережить смерть отца. И… отдохнуть.
Кэтрин посмотрела на него с тихой, искренней грустью.
— Примите мои соболезнования.
— Прошло уже достаточно времени, чтобы не убиваться, — ответил он с лёгким вздохом. — Но всё равно… спасибо.
С этого момента их разговор стал осторожным, словно оба боялись затронуть чужие раны. Они говорили о деревне, о старых домах с каменными крышами, о том, как часто здесь меняется погода, и о том, что иногда именно в таких местах лучше всего чувствуешь дыхание времени.
Джон рассказывал о том, как в Лондоне осенние туманы накрывают улицы так плотно, что фонари становятся размытыми золотыми пятнами, а Кэтрин в ответ делилась воспоминаниями о зимах, когда весь сад бабушки превращался в ледяную сказку.
И хотя их слова касались простых вещей, между строк вились невыраженные мысли — о прошлом, о потере, о странной близости, которая за эти дни возникла между ними.
Дорога обратно от озера к дому Кэтрин тянулась в мягком свете заката. Лучи солнца скользили по крышам домов, цеплялись за стеклянные стёкла окон и превращали их в маленькие золотые зеркала. С обеих сторон узкой улочки тянулись каменные заборы, за которыми лениво шумели в вечернем ветре садовые кроны.
Они шли рядом, но молчали. Не было неловкой тишины — скорее, это была пауза, наполненная мыслями, которые никто не решался озвучить. Джон бросал на Кэтрин короткие взгляды, пытаясь найти подходящий вопрос, но каждый раз внутренне отмахивался — слишком личное, слишком прямое… не на третьей встрече.
Кэтрин же шагала, слегка сжимая перчатку в левой руке. Для неё всё происходящее было чем-то странным и новым. Она не умела вести себя на свиданиях — в её жизни их просто не было. С Джеральдом Барроу они встретились несколько раз на балах, обменялись вежливыми фразами, а потом… просто договорились. Свадьба состоялась без ухаживаний, без этой тонкой игры, от которой, как она теперь поняла, у сердца может появляться странная, сладкая тяжесть.
Подходя к дому, они замедлили шаг. Джон обернулся к ней, и в его лице появилась мягкая серьёзность, та, что бывает у мужчины, старающегося вести себя так, как того требует этикет.
— Благодарю вас за этот день, миссис Уэллс, — сказал он, чуть склонив голову.
— И я вас, — ответила Кэтрин, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя в груди всё ещё дрожало лёгкое волнение.
Он взял её руку и, как и в прошлый раз, коснулся губами тыльной стороны ладони. Лёгкое, почти невесомое касание — но Кэтрин вдруг вспомнила свой недавний сон и почувствовала, как кровь бросилась в лицо. Она поспешно отвела взгляд, едва заметно улыбнувшись, и, как только он отпустил её руку, занялась ключом в калитке.
Войдя в дом, она сразу ощутила, что что-то не так. В воздухе висел слабый запах… пыли? Старых страниц? Но не так, как обычно. Взгляд скользнул по гостиной — и сердце сжалось. На полу у стола лежала разбитая ваза, осколки блестели в косых лучах заката. Чашка, оставленная с утра, была расколота на несколько крупных кусков, книги валялись у камина, а их страницы были грубо выдраны и разбросаны по ковру.
Глава 10
Воздух кончился первым.
Поцелуй, казавшийся вечным, оборвался, и в комнату ворвалось тяжёлое, обжигающее дыхание. Джон и Кэтрин не сразу отстранились — их лбы почти касались, тёплые выдохи смешивались, а сердце всё ещё гулко билось в такт не разуму, а порыву.
Никто не говорил.
Тишина не была неловкой — скорее, она походила на зыбкое равновесие, которое может нарушить любое лишнее слово. И всё же, оба понимали: сделать вид, будто ничего не произошло, будет глупо. Слишком многое уже сказано без слов, слишком явно нарушены границы приличия. Но и сказать — прямо, ясно — тоже не хватало смелости.
Джон начал думать о последствиях. Он всё ещё держал её за талию — не крепко, но так, чтобы она ощущала, что может опереться. Её дыхание касалось его шеи, и каждый тёплый выдох мешал собраться. Запах её духов — лёгкий, с нотами жасмина и лаванды — туманил мысли сильнее вина.
Он понимал, что не готов предложить ей брак. Они почти не знают друг друга, а он слишком хорошо знал, чем могут обернуться поспешные решения. Он мог дать ей внимание, ухаживания, время — но не обещания, за которыми не стояло бы уверенности. И всё же… как теперь соблюдать эти самые правила приличия, когда его губы ещё помнили вкус её поцелуя?
Кэтрин в это время вела свою борьбу.
Её тело хотело жить — не в условностях, не в ожидании чужого одобрения, а здесь и сейчас. Джон нравился ей — нравился так, что рядом с ним она ловила себя на том, что хочет прикоснуться, услышать его голос, чувствовать его взгляд. Но она не могла не помнить о реальности. Она — разведённая, без возможности иметь детей. Титул виконтессы делал её заметной фигурой, но не исправлял того факта, что в глазах общества она уже далеко не желанная партия.
Она знала: стоит предложить ему всего лишь роман, и она рискует потерять не только его уважение, но и собственную репутацию. Разговоры в деревне распространялись быстрее ветра. Но перспектива прожить остаток жизни, лишённой ласки и мужского тепла, казалась ей почти наказанием.
Мысленно она поставила эти две жизни рядом:
— жизнь без мужчины, в холодной, тихой, размеренной пустоте;
— жизнь с кратким, но настоящим чувством, даже если оно обернётся осуждением.
Выбор оказался пугающе простым.
Она подняла на него глаза. Взгляд был прямым, твёрдым, но внутри прятался страх — страх потерять то, что только-только начало расцветать.
— Джон… — её голос был тихим, но ровным, — я должна сказать вам прямо. Я не могу предложить вам любовь до гроба. Я не выйду за вас. И не подарю вам наследника.
Он нахмурился, и на секунду в его взгляде отразилось чистое недоумение.
— Почему вы… — он запнулся, не закончив, потому что в голове не укладывалось, что такая женщина, как она, может говорить подобное. Она — красивая, умная, желанная, с титулом и независимостью.
Кэтрин продолжила, не давая ему вставить слово:
— Я не хочу портить вам жизнь. Я понимаю, что для мужчины вашего положения важен брак, семья, дети. Я не могу этого дать. Но… — она глубоко вдохнула, и в этот момент её голос чуть дрогнул, — если я вам действительно нравлюсь, и вы согласны на те условия, что я назвала… вы можете остаться.
Молчание затянулось. Они стояли в шаге друг от друга, и казалось, даже вечерний свет, пробивавшийся сквозь занавески, замер.
Её взгляд — смелый, но всё же с тенью опаски.
Его — полный непонимания, но с тем животным, почти опасным желанием, которое он уже не пытался скрывать.
Мир сузился до этой минуты. И оба знали: выбор, который будет сделан сейчас, продиктует не разум, а тот самый порыв, которому они уже один раз поддались.
Джон не стал обдумывать её слова. Мысли пытались пробиться сквозь туман желания, но тело было решительнее. Ему не нужны были доводы — только она, здесь и сейчас. Он видел, как её грудь часто поднимается, как в глазах мелькает то ли вызов, то ли опасение, и больше не мог сопротивляться.
Он шагнул к ней, сокращая расстояние до почти болезненной близости, и, не раздумывая, снова коснулся её губ. Этот поцелуй не был сдержанным — он был откровенен, тёпл, требователен, но не груб. Пальцы нашли её лицо, скользнули к линии шеи, чувствуя, как под кожей бьётся пульс. Воздух в комнате стал тяжелее, будто сам наполнялся тем напряжением, что росло между ними.
Снаружи закат уже уступил место сумеркам. Дом погрузился в мягкий полумрак, и ни один из них не подумал зажечь свечу. Они видели друг друга достаточно хорошо, чтобы знать каждую линию силуэта, каждый жест.
Не говоря ни слова, они двинулись вглубь дома. Шорох ткани платьев, приглушённые шаги по ковру, тихое дыхание — всё это казалось громче, чем любая музыка.
В спальне Джон снова поцеловал её, но теперь в этом движении было столько осторожности, что сердце Кэтрин дрогнуло. Его руки легли на шнуровку корсета, и он медленно, почти с благоговением, стал освобождать её от стягивающих узлов. Ни один жест не был резким — только неспешное движение пальцев, будто он боялся причинить ей неудобство.
Когда платье соскользнуло вниз и мягко упало к её ногам, Кэтрин подняла глаза на него. В её взгляде был страх — не от него, а от того, что она делала выбор, от которого уже не будет пути назад.
Он понял это. И, не позволяя словам разрушить хрупкий миг, наклонился и коснулся её губ в тихом, утешающем поцелуе.
— Я буду осторожен, — шепнул он, едва касаясь её виска, словно обещание, которое он собирался выполнить до конца.
Они двигались неторопливо. Каждое прикосновение казалось бесконечным, каждое дыхание — общим. В комнате не было яркого света, только густые сумерки, в которых всё сливалось в тепло и мягкие контуры. За окном где-то вдалеке звенели колокольчики вечерней службы, и этот тонкий звон смешивался с тишиной их движений.
Глава 11
Комната была наполнена серебристым светом, луна висела низко над садом, и её отражение мягко скользило по стенам, ложилось на пол и застывало в изгибах старой мебели. Воздух пах прохладой ночи и чуть уловимым ароматом жасмина, что тянулся с клумб под окном.
На широкой кровати, укрытые лёгким пледом, лежали Джон и Кэтрин. Она устроилась боком, подперев щёку рукой, и смотрела на лунный круг за окном. Джон лежал рядом, вытянувшись на спине, и изредка переводил взгляд то на неё, то на серебристую дорожку света на потолке.
— Как странно, — тихо сказала Кэтрин, не отводя глаз от окна, — луна всегда кажется такой далёкой, но всё же будто ближе, чем люди, которые живут совсем рядом.
— Далёкая, но постоянная, — заметил Джон. Его голос прозвучал низко, задумчиво. — Она всегда на своём месте. В отличие от людей.
Кэтрин улыбнулась уголком губ.
— Ты говоришь так, будто люди обязательно должны уходить.
— Потому что так и бывает, — отозвался он после короткой паузы. — Каждый рано или поздно уходит. Одни — навсегда, другие — просто на время. Но это время всегда оказывается длиннее, чем ты хотел.
Он не объяснил, о ком говорил, и она не стала спрашивать. Она давно заметила: он говорит только то, что считает нужным, и не позволяет заглянуть глубже. Так же делает и она.
Уже неделю каждую ночь он проводил в её доме. И за это время они научились говорить так, будто ведут старую игру: вопросы задавались редко, ответы были краткими, но в этих обрывках скрывалось достаточно, чтобы чувствовать близость. Они читали книги у камина, спорили о героях романов, смеялись над пустяками, делились наблюдениями о деревне и погоде. Но ни Джон, ни Кэтрин не касались тем, которые могли бы вывести их за пределы этого хрупкого мира.
Джон рассказывал ей о Лондоне только то, что невозможно скрыть: о тумане, шуме улиц, каретах и театрах. Но никогда не говорил о себе, о семье, о том, чем он жил до того, как оказался здесь. Кэтрин, в свою очередь, говорила о саде, о бабушке, о детских воспоминаниях — но почти ничего о браке, о прошлом, которое всё ещё оставляло след в её сердце.
И каждый из них понимал: всё, что происходит между ними, неправильно. И всё же, стоило им встретиться взглядом, всё это понимание растворялось.
— Джон, — тихо сказала она, повернувшись к нему, — иногда я думаю, что этот дом оживает, когда ты здесь.
Он усмехнулся, но мягко.
— А мне кажется, что это ты оживаешь.
Она слегка нахмурилась, не понимая.
— За эти дни, — продолжил он, — я заметил, что ты стала чаще улыбаться. По-другому смотришь в зеркало. Даже губы слегка подкрашиваешь.
Кэтрин смутилась и отвернулась к окну.
— Ты слишком наблюдателен, мистер Харрис.
— Это моя слабость, — сказал он с оттенком иронии.
Он видел, как её плечи чуть дрогнули — то ли от смеха, то ли от смущения. И в этот миг Джон поймал себя на мысли: может, стоит сказать ей правду? Рассказать, кто он, зачем приехал в деревню, что его ждёт в Лондоне. Сказать, что он — наследник имени и положения, и что ему нужна жена, которая даст ему наследника.
Он посмотрел на Кэтрин — на её мягкий профиль, на свет, который ложился на её волосы золотыми бликами. Ему показалось: если он сейчас предложит ей выйти за него, она, может быть, решится изменить своё решение. Может быть, её условия были продиктованы лишь страхом или краткостью их отношений. Может быть, она просто не верила, что это возможно.
Но мысль о том, что он потребует от неё ребёнка, вернула его к реальности. Он не имел права этого делать. Она сразу сказала: брака не будет, наследников — тоже. И он уважал её откровенность.
Он закрыл глаза и решил: время ещё есть. Решения пока принимать рано. Он подождёт.
Кэтрин же в это время думала о другом. Она чувствовала, что её выбор был правильным. Ей хорошо. Так, как не было никогда в жизни. Когда Джон рядом, она не вспоминает о холодных вечерах брака, о тяжёлых взглядах общества, о разговорах за спиной. Он умел заставить её смеяться — легко, искренне, как ребёнка. Он умел молчать так, что это молчание становилось теплее любых слов.
Да, она понимала: она влюбляется. Но что из этого? Она не собиралась ничего делать. Не питала надежд, не строила планов. Она просто хотела наслаждаться этим временем — сейчас, сегодня, этой ночью.
Она повернулась к нему, и их взгляды встретились.
— Ты о чем-то думаешь, — сказала она.
— Всегда, — ответил он.
Она улыбнулась.
— Но ты никогда не делишся.
— Как и ты, мне кажется нам нравится играть в эту игру. – ответит он смотря ей в глаза.
Они оба засмеялись — тихо, будто боялись спугнуть ночь. Смех перешёл в паузу, а пауза — в долгий взгляд. И в этот миг слова стали лишними.
Джон наклонился к ней, и их губы встретились. Поцелуй был не стремительным и не робким — он был продолжением их разговора, продолжением всех этих молчаний и признаний, которые они не решались озвучить.
Она ответила на него сразу, словно ждала этого. Тепло его ладони легло на её шею, её пальцы скользнули по его плечу. Мир снова сузился до двоих. Всё остальное — условности, будущее, опасения — отодвинулось.
Они не знали, сколько продлится это. Месяц, год или всего лишь несколько недель. Но в эту ночь ни один из них не думал о завтра.
Кэтрин знала одно: даже если всё закончится, она никогда не пожалеет об этих днях.
А Джон, прижимая её ближе и чувствуя, как она улыбается в поцелуе, думал лишь о том, что пока ещё есть время.
И, возможно, когда придёт миг выбора, он уже будет знать ответ.
Рассвет лёгким перламутровым светом проникал в спальню, окрашивая шторы в золотистые оттенки. Джон уже ушёл — тихо, почти неслышно. Кэтрин знала это: его тепло ещё сохранялось на подушке, но дыхание комнаты стало другим — ровным, пустым, словно дом снова вернулся в своё прежнее состояние.
❤️Дорогим читателям❤️
Дорогие читатели!
С этой главы книга становится платной, и я хочу от всего сердца поблагодарить каждого, кто уже читал и продолжает следить за историей. Впереди нас ждёт ещё очень много интересного: мы узнаем, что же произойдёт с Кэтрин, почему её бывший муж так яростно против любых её отношений и какие тайны могут скрываться за его поступками.
История планируется в двух томах, и их можно будет читать отдельно: первая — о новой жизни Кэтрин, вторая — о её дочери, которая также столкнётся со своим выбором и судьбой.
А в завершение главы я добавлю несколько гифов, которые не вошли в книгу, но прекрасно дополнят атмосферу.
Спасибо вам за поддержку, комментарии и интерес к истории! Подписывайтесь и оставайтесь со мной — дальше будет ещё захватывающее.
Ваш автор
❤️🔥Elian Grey ❤️🔥
