Часть 1
Ночью все кошки…
Весенняя ночь была настолько мягкой и беззвучной, что на минуту мне показалось, что я на Земле. Знакомую с детства картину нарушало только отсутствие луны. На ее месте на небосклоне светились два спутника Грианы, которые наши переводчики адаптировали к земным языкам как Галеон и Шхуна. Да и сама Гриана, возьмись за нее всерьез умельцы-адаптаторы, называлась бы, скорее всего, Флагманом. Прекрасная сине-зеленая планета вроде нашей Земли, населенная настолько похожими на нас существами, что не задумываешься, называя их людьми. Однако я, по привычке, предпочитаю видеть перед собой в длительных командировках знакомые земные лица. И одно из этих лиц уже несколько секунд пыталось проломиться ко мне сквозь кусты – моя домработница Марта. Даже если бы она не причитала и не завывала так на своем родном немецком, я все равно узнал бы ее по пыхтению и звону ключей. Марта до самозабвения обожает ключи.
– Ферро! Ферро!
Хрустальный свет заливал бледный песок под моими босыми ногами. Галеон уже сверкал в зените серебряной кроной, растущая Шхуна чуть отставала от него, но резво сокращала разрыв, стремясь к полуночи нагнать соперника. Ее левый золотистый бок, похожий на трепещущий парус, едва касался острым краем крыши главного здания корпорации «Нако». Мне даже показалось, что я вижу свет в окнах Марь. Надо будет позвонить ей завтра. Позвать на кофе.
– Ферро!!
Я не откликнулся, надеясь, что цунами промчится мимо. Марта заметила меня сквозь ветки и запричитала с удвоенной силой и громкостью:
– Ферро! Там труп! Там тело!
– Милая Марта, – я всегда в таких случаях стараюсь говорить как можно спокойнее и серьезнее, – если ты будешь так кричать, станет плохо с сердцем и мне придется делать тебе его непрямой массаж вместе с искусственным дыханием, а я этого не хочу. Не обижайся, но как женщина ты не в моем вкусе.
Только такие шутки способны привести ее в себя, а может быть наоборот – вывести, но в любом случае, то, что мой берлинский божий одуванчик злится, означает, что самое страшное позади. Старушка задыхается от гнева, кипит и забывает про свои страхи, и из нее можно вытрясти хоть немного действительно полезной информации. Проверенный способ доказал свою действенность. Марта уткнула кулачки в пухлые бока, обтянутые полосатым льняным платьем, вскинула голову, став ростом почти мне по плечо, и ее седина вспыхнула платиной в свете двух лун.
– Если ты не прекратишь эти намеки, я уволюсь. Я старая женщина. Я прожила долгую и достойную жизнь и не намерена…
Я примирительно обнял ее за плечи. Напоследок пошевелил пальцами, наслаждаясь прикосновением еще теплого песка, надел носки и ботинки и повернулся к домработнице.
– Ну что ты, Марта, я без тебя просто пропаду. А если уйдешь, то не факт, что найдешь другого такого хозяина, который будет терпеть брюзжание, галлюцинации и обращение на «ты».
Видя мою улыбку, она снова закипела и, как всегда, от негодования незаметно для себя перешла на немецкий. Но, на мое счастье, я неплохо владею этим славным языком и потому никогда не прерываю ее, пока она обрушивает на мою голову всю фауну окрестностей Гамбурга.
– … и свинья, – закончила монолог разъяренная Марта, и я понял, что теперь самое время перейти к делу.
– И где труп?
– Какой? – недоуменно спросила она, поправляя чепец.
– Это ты бежала и кричала “труп”. Вот я и спрашиваю.
Ее красное от ругани лицо побледнело, а глаза распахнулись как ярмарочные ворота, из чего я сделал вывод, что Марта всерьез напугана.
– Там, в поле. У самого леса.
– Марта, а ты уверена, что это труп, а не груда тряпок? В последний раз, когда ты думала, что к нам лезут воры, оказалось, что в твое окно стучал нетопырь.
Марта снова надулась как большая амбарная мышь и забормотала что-то себе под нос, опять начисто забыв о теме разговора.
– Ну ладно, – примирительно сказал я, отчасти потому, что всегда иду на мировую первый, отчасти потому, что и виноват в перебранке чаще всего я. – Веди меня, Вергилий, тропами ада.
Марта круто развернулась и с оскорбленным видом посеменила вдоль берега. Мне ничего не оставалось, как покорно поплестись за ней, предвкушая очередной домашний анекдот. Льняная юбка шуршала по траве. Марта торопливо переваливалась в сторону дома и, засунув руку в карман, звенела ключами, стараясь успокоить нервы. Кто знает, может, действительно труп.
Так и есть. С этой Мартой не обойтись без анекдота. Труп был на месте. Мертвее не придумаешь. Но оказалось, что это всего-навсего дохлая кошка. Условно – кошка. У вполне земной на вид Мурки оказалось две пары круглых ушей и хвост, пушистый как у белки. Но решив, что в темноте все звери такого размера могут называться кошками, я решил не углубляться в исследования Грианской фауны. Тем более что животине, судя по степени окоченения, было уже совершенно все равно, как ее назовут. Правда, умерла котейка явно не своей смертью, поскольку ее бренные останки хранили четкие отпечатки автомобильных шин.
– Марта, ты была близко знакома с этой дамой? Стоило из-за этой хвостатой покойницы разрушать такой дивный вечер? – Я был немного зол и поэтому вложил в слова весь свой сарказм.
– Ферро, ты не понимаешь. Это мертвое животное видно из окна нашей кухни. Ты же не хочешь, чтобы я готовила еду, глядя на раздавленную кошку, – виновато, со слезой в голосе сказала Марта.
– Марта, из окна нашей кухни эта покойная Мурка кажется бугорком земли, – как можно терпеливее отозвался я.
– Но этот бугорок насторожил меня, я пошла и увидела это. И теперь, даже не разглядывая, я буду знать, что это не земля, а дохлое животное.
Часть 2
Собачье дело
Вся эта нелепая история началась за завтраком. Это, в общем-то, непреложный закон для историй. За ужином начинаются темные истории, за обедом – жаркие, а за завтраком именно нелепые, поскольку кто станет хвастать своим умом, если у него во рту не было еще ни капли кофе. Да и какой могла быть эта история, если завтрак, за которым она началась, был завтраком моей семьи.
Во главе стола восседал, как полагается, Хозяин. А главнокомандующим этого курятника вот уже тридцать два года, с самого момента бегства предыдущего хозяина – моего драгоценного папы, являюсь я, Ферро Шатов. Поскольку мой не обделенный разумом родитель ретировался, бросив штурвал семейного брига, совсем незадолго до моего рождения, я, старший сын старшего чада покойного Ясона Шатова, с первым вздохом и криком новорожденного взвалил на плечи неподъемный груз обязанностей главы небольшого, но чрезвычайно беспокойного семейства, не получив при этом никаких особенных прав.
За исключением маминого нового любовника Николаоса, который, к счастью, улетел в Афины к приболевшей тетке Медее, я был самым молодым представителем семейства. Именно поэтому, несмотря на тридцать два года, звездную журналистскую карьеру и несколько седых волос на висках, почитался не полновластным тираном, а скорее инфантом, постоянно наставляемым на истинный путь старшими, хоть и менее титулованными родственниками.
Особенно на этом поприще преуспел дядя Катя…
Стоп. Придется объясняться. Как всегда, когда приходится знакомить постороннего человека с моей семьей. Именно из-за этой процедуры я до сих пор не женат. Не знаю такого человека, который в здравом уме и по своей воле обрек бы любимую женщину на подобное испытание.
Так вот, история моей семьи началась значительно раньше этого злополучного завтрака, в тот самый день, когда моего прапрапрадеда, одаренного крестьянского сына Якова Шатова отправили учиться в Санкт-Петербург.
Предок так рьяно засел за книги, что был нежно любим и уважаем преподавателями и однокашниками. Но некрепкая крестьянская психика дала трещину, и Яша Шатов, женившись и родив сына, назвал отпрыска Аристотелем. На этом неугомонный дед не успокоился и потребовал от сына дать торжественное обещание впредь называть потомков великого рода Шатовых только столь же великими именами. Как послушный сын, Ристя Шатов тщательно отбирал имена для своих, увы, многочисленных детей. Его второй сын, мой славный прадед, получил звучное имя Ахилл, а в семье был попросту зван Хилей. У Хили Шатова со временем появился сын – мой дед Ясон Ахиллесович, в свою очередь продолживший семейную традицию и, видимо, в моменты особенного душевного смятения, назвавший сыновей Катоном и Брутом, а старшую дочь, мою маман, Саломеей.
Слава богу, великий род Шатовых постепенно иссякал, мои дядюшки до сих пор не были женаты, и свою лепту в дурацкую традицию внесла только моя мама, назвавшая меня в честь моего отца, по ее словам, кровопийцы, чудовища и упыря, поломавшего ее жизнь. Так я получил свое звучное имя Носферату.
Не устану повторять, что в родственники нам даются люди, которых мы и под дулом пистолета не назвали бы друзьями. Провести в одной комнате больше пятнадцати минут без ссоры почиталось для членной моей семьи величайшим чудом. Но за завтраком – самым коротким приемом пищи – мы всегда собирались вместе. Осколки былого величия полоумного предка – мама, дядя Катя, дядя Брутя и я. Марта, домработница, никогда не завтракала с нами, поскольку, несмотря на то, что работала у меня с незапамятных времен, не считала себя достойной семейного завтрака, а по правде говоря, очень не ладила с моей родительницей.
Под столом, положив голову на домашние туфли дяди Брути, дремал Экзи. По своему фокстерьерскому паспорту звали его Экклезиаст Зимней идиллии. Подлый комок шерсти был седьмым в помете из восьми щенков. По правилам питомника всю великолепную восьмерку следовало назвать на букву «э». К моменту поименования нашего Экзи фантазия заводчиков Зимней идиллии несколько истощилась и приняла странные, даже пугающие формы. Братьев и сестер Экзи звали Эллада, Эос, Электрон, Эрос, Эдип, Эзоп и Эхблин. Имя Экклезиаст, как – во избежание религиозных недоразумений – объяснил работник питомника, ни в коем случае не имело отношения к теологии, а переводилось с древнегреческого как «брехун перед большой толпой», что, собственно, идеально соответствовало характеру и манерам пушистого паршивца. Дядя Брутя называл фокстерьера сокращенно Экзи, что я расшифровывал как «эта каверзная задница изюбря», а дядя Катя элегантно трактовал как «экзитус леталис». Несмотря на такую кличку, пес чувствовал себя хорошо везде, где появлялся. А последние пару лет гадкий комок белых кудрей жил, как говорится, на два дома. Из-за постоянных межпланетных командировок дядя Брутя то и дело отсутствовал не только в городе, но и на родной планете, а печального пасынка развеселой породы фокстерьеров подбрасывал моей добросердечной маман. Саломея Ясоновна пала под напором песьего очарования и позволила гаденышу проживать у нас. И мне осталось только смириться с тем, что в доме стало два неуемных, жизнерадостных и пакостных существа, которым все позволено. До этого здесь проживала только одна такая сущность – ваш покорный слуга.
В это утро все было как обычно. Мама ругала погоду, братьев, меня, Марту, политику, спорт и во всем этом как всегда ничего не понимала. Единственная сфера, в которой моей маман почти не было равных, назвалась громким, поэтичным и не слишком конкретным словосочетанием «высокое искусство». Объяснить простым смертным вроде меня, что же такое «подлинно высокое искусство» ни моя величавая мать, ни ее многочисленные друзья-искусствоведы не находили нужным. Зато все, в чем они не разбиралась, мгновенно клеймилось термином «не-искусство» и безжалостно, как недостойное внимания, сбрасывалось с корабля современности в темную пучину «потребы масс». Вот и сейчас, с этой непостижимой, прямо-таки олимпийской высоты, Саломея Шатова порицала футбол, предлагая питать наши души не потными мужиками в трусах и гольфах, а нетленными произведениями какого-то недавно отрытого ею на задворках вселенной ваятеля с неблагозвучным именем Гокхэ. Интересным в ее рассказе было лишь то, что это юное дарование Мэё Гокхэ помимо приступов «высокого искусства» страдал необычной формой шизофрении – не имел совершенно никакой личности. И потому малолетний гений под руководством пары опытных психиатров обложился книгами и занялся самоидентификацией.