Глава 1
Герман Карлович, он же Гера, владелец небольшой лавки по продаже бумаги, наслаждался заслуженным отдыхом. Массажистка — девица лет двадцати — ловко сняла с него все заботы прошедшей недели, и теперь он расслаблялся в бассейне, куда попал сразу после финской сауны. Голова его, как у истинного философа после третьей рюмки, рождала самые неожиданные мысли. Одна из них была до безобразия проста: «Надо бы съездить к родителям в деревню». Всего-то час езды на такси — и он окажется в старом добром родительском доме, окруженный привычными вещами и запахами.
«А чего тянуть?» — подумал Гера, оделся, вызвал через приложение «Яндекс Такси» машину и на всякий случай набрал телефон матери.
— Ой, Гера позвонил! — раздался неожиданно веселый и немного нетрезвый голос в трубке. — Поздравить хочешь?
Гера слегка смутился.
— Привет, мам! А я к вам собрался. Через час буду.
После слова «поздравить» его озарило: «Так ведь сегодня у матери день рождения! Вот откуда веселье!»
— С днём рождения, мам! Всего тебе самого!
— Спасибо! — почти пропела довольная мама и добавила для кого-то в комнате: — Сынок звонит.
«Как удачно вышло! Вроде я и не забыл», — с облегчением подумал Герман Карлович, усаживаясь в такси.
Однако благодушное настроение вскоре исчезло.
— Добавить бы надо! — с акцентом произнёс водитель, увидев пункт назначения на экране навигатора.
— Цена по приложению! — возмутился Гера.
— Не поеду за такие деньги! — неожиданно зарамсил таксист. — Я не обязан. Мало ли что там в приложении пишут! Я вам не раб! Отменяй заказ!
— Сколько ты хочешь? — спросил Гера, хотя на языке вертелось: — «Сам отменяй и вызывай полицию, я так просто из их машины не уйду». Он уже делал так один раз в жизни и своего добился, но нервов потратил на нищеброда-таксиста без меры.
— Другой разговор! Пятьсот накинь, и вперёд! — глаза таксиста загорелись.
Гера, вздохнув, достал пятихатку и передал её водителю.
— Остальное потом, — твёрдо сказал он, явно решив не уступать больше в этом торге.
Но пятихаткой дело не ограничилось — таксист продолжал ныть, что едет по ухабам, что далеко, что опасно, что «Яндекс Такси» — жлобы. «Как будто его туда насильно загнали работать», — подумал Гера, надеясь, что водитель не превратит поездку в часовую лекцию на тему «Как тяжело быть таксистом в наше время».
— А можно молча ехать? — наконец не выдержал Герман Карлович.
Таксист, явно обидевшись на такое грубое замечание, обернулся к нему с возмущением:
— Да что ты понимаешь?
И, как положено в таких случаях, потерял дорогу из виду. Это была роковая секунда. Машину резко бросило в сторону — она нырнула в яму, коварно притаившуюся на обочине дороги, затем ещё одно неверное движение таксиста, судорожно пытающегося вернуть власть над железным конём, и… бац! — такси на полном ходу врезается в ближайшее дерево.
Темнота. Где-то далеко мелькнул свет. Голоса. Глухие, неясные, будто сквозь сон.
— Барин, барин, вы как?
— Ой, и Тимоху убило!
Гера открыл глаза и осмотрелся. Вместо вечера был светлый день. Вокруг десяток мужиков в лохмотьях, какие-то телеги, да и сам он лежит на одной из этих самых телег, разбитой о дерево. Рядом валяется другой мужик, по виду кучер.
Кучер, или кто он там, к счастью, оказался жив, так как открыл глаза и произнёс:
— Съездил, называется, в деревню. Как я сюда попал? Киношники балуются, что ли? А зачем?
— Эй, ты из «Яндекс Такси»? — недоверчиво спросил Гера. — Я же твой пассажир. Что за цирк тут вокруг творится?
— Из такси, — подтвердил кучер, тоже пытаясь понять, что происходит. — Ты, кстати, похож на моего пассажира, но когда успел переодеться? А у меня руки и тело чужие. Это что, кино?
— Барин, испей водички, — мне суют баклажку с водой.
Глава 2
Оглядываюсь вокруг и понимаю — такое не привидится. Вместо нормальной асфальтированной дороги — пыльная тропа, вместо вечера — день, вместе поздней осени — лето! Но самое главное то, что я узнаю местность! Вон пригорок, с которого мы скатились на телеге, вон там двугорбая гора вдалеке виднеется, а вот «гадун-камень» — огромная глыба около дороги при въезде в деревню. Я её помню с самого детства, лет с трех! Бабушка рассказывала, что название эта глыба размером с трехэтажный дом получила из-за гаданий там деревенских девок в старину. Но и это ещё не все, впереди виднеется деревня: ряд плохоньких домиков, огороженных жердинами, и церковь, ещё строящаяся, но узнаваемая. Церковь я тоже помнил и в голове даже всплыла дата её постройки! В 1996 году ей исполнилось ровно 170 лет, а на следующий день после своих «именин» она сгорела от удара молнии. Об этом в газетах писали и по телевизору говорили, вот и запала цифра в голову. Только вернули церквушку хозяевам, и на тебе — сгорела. Судя по всему, сейчас 1826 год. Дата ничего мне не говорит, кроме вложенного в голову советской пропагандой восстания декабристов, и то — было оно или нет, не помню. Рядом, потирая огромную шишку на голове, кучер-таксист задаёт глупый вопрос:
— А чего светло-то так? И тепло?
Смотрю на себя и не узнаю. Моё тело — молодое, лет двадцати пяти, не больше, и, что важно — одет я весьма неплохо для этой эпохи. И окружающие глядят на меня с почтением. Хотя, глядит всего пара человек, остальные глаз не поднимают.
Решение приходит молниеносно. Наклоняюсь к таксисту и шепчу:
— Мы в прошлом. Если не хочешь на костёр, как колдун, попасть — молчи. Я тут, судя по всему, главный.
Кучер посмотрел на меня с изумлением, но кивнул, явно решив, что в такой ситуации лучше не спорить. Он замолк и тоскливо огляделся вокруг. Отхлебываю из деревянной баклажки холодной и удивительно вкусной воды и, повернувшись к окружающим, говорю:
— Что глазеете, коня спасайте!
Наш «двигатель» мощностью в одну лошадиную силу валялся в остатках упряжи, явно тоже пострадав от недавнего «ДТП». Моё ободранное воинство опомнилось и кинулось спасать коня, оставив мне лишь одного собеседника, которого я опять же случайно знал по имени. Это был первый батюшка в новой церкви, или приходской священник — кто их там разберет? Имя у него было Герман. Об этом тоже писали в газетах! А вот как зовут меня, или, например, кучера, я не помню. Герман одет, конечно, бедновато, но все же не так, как остальные — этот хоть не оборванец. На груди у него висит огромный крест, внушающий уважение.
— Что, отец Герман, веди меня домой, о коне без нас позаботятся.
— Барин, Алексей Алексеевич, куда вам своим ходом? Сейчас кликну ещё телегу. Ой, зря вы решили озоровать, да с горки так лететь! — запричитал священник, решая сразу несколько моих проблем.
Во-первых, я — барин и теперь знаю своё имя, во-вторых, я не спалился и с именем священника — правильно его вспомнил, в-третьих, меня отвезут домой, и не надо гадать, где он находится.
— Слышь, Алексей Алексеевич! — внезапно решил открыть рот таксист. — Как бы нам домой попасть?
Сука! Сказал же — молчать! Вот как его заткнуть?
— Ты что, Тимоха, ополоумел? Сначала чуть Алексей Алексеича не убил, а теперь дерзишь? — встал на мою защиту поп.
— Да я обернулся только… , — попытался оправдаться кучер, явно говоря про автомобильную аварию. — И не Тимоха я, а Адам…
— Вот ирод! Адам он! На тебе! — и могучий поп врезал своим посохом по голове кучера, попадая не иначе в больное место таксиста и повергая того в беспамятство.
Ну какой полезный человек этот поп — решил ещё и проблему с сильно болтливым, но тупым попаданцем!
Коня не спасти! Лица моих крепостных по этому поводу выражали вселенскую скорбь, мне же лично было пофиг. Пусть сами переживают, а у меня и без того голова раскалывается. Вскоре приехала телега, и нас с таксистом аккуратно погрузили на солому. Комфорта там было мало — солома колючая и жёсткая, к тому же пахла навозом. Ну да ладно, как говорится, не до жиру.
Зря я опасался, что не найду барский дом, он был единственный двухэтажный на всю округу. Осторожно захожу, передвигаясь с помощью священника, внутрь, где меня встречает охающая жабоподобная бабища, тем не менее вкусно пахнущая свежеиспеченной сдобой.
— Матрёна, осторожнее, барин покалечился! — сурово произносит Герман, взяв ситуацию под контроль. — И пошли кого в город за лекарем.
— Тимоху тоже в дом тащите, — отдаю приказ пейзанам. — И отправляй за лекарем немедленно, худо мне.
Шатаясь, бреду в свою комнату. Ну, как в свою… Она точно моя, раз ноги сами несут меня в нужном направлении. Первым делом — на горшок. Он стоит за ширмой, как я и предполагал. Потом срочно захотелось курить. Где там моя табакерка? Но тут меня пронзила мысль: откуда я это могу знать? Я ведь понятия не имел, где находится эта комната, не говоря уже о горшке. Да и курить я бросил ещё в десятом классе! Кидает в холодный пот, но сейчас не до рефлексий — боль накатывает волнами, сил терпеть просто нет. Похоже, тушка барина, в которую я переселился, серьёзно пострадала. Чувствую, как теряю сознание и проваливаюсь в беспамятство.
Очнулся от резкой боли в руке. Кто-то колет меня чем-то острым, и это вовсе не сон. Открываю глаза и вижу толстого дядю с таким важным выражением лица, которое не у каждого губернатора бывает. Кошу глаза вниз и ору:
— Ты зачем в меня ножиком ткнул?
— Не извольте волноваться, барин. Дурную кровь надо спустить!
Ой, уморят меня местные эскулапы!
— Спустил и молодец! Хватит! Что там Тимоха мой?
— Да, что ему будет, собаке? — зло отзывается Матрена. — Жрет как не в себя! Очнулся давно, чего тут непонятного — подлое сословие.
— Что со мной? — спрашиваю я с целью потянуть время и понять — раскололся таксист или нет? В дурку неохота.
— Ушиблись вы, барин, но я вас спас! — гордо отчеканил круглолицый доктор, явно ожидая оваций по этому поводу.
Глава 3
— Ну что, вредитель! Загубил коня? — подмигивая конюху, говорю я притворно сурово.
— Розог ему, надобно, велеть выписать! — неожиданно кровожадно молвил мужик с дровами.
— А, пожалуй, велю задать ему плетей тридцать! — подхватил я, входя в роль, да так, что сам себе удивился.
— Помилуй, барин, за что плети-то? — неожиданно заступилась за конюха Матрена. — Розги ему — и хватит! Герман там виноват! Он заступил дорогу вашей телеге, ему тоже розог надобно!
Оп-па! Это что, священников пороли в это время? Но тут явно не я ему должен прописывать плети — у попа своё начальство имеется. А картина происшествия всё проясняется и проясняется. И ещё оказывается, плети хуже, чем розги! Учту.
— Так ить он не виноват! — вступается дровосек. — Он не знал, что Тимоха озорует. А ему вы, барин, приказали, — простодушно обвинил меня во всех бедах мой слуга Мирон.
— Ты говори, да не заговаривайся! — прикрикнул я на него, и собственно зря — Мирон и сам испугался.
— Барин, пожалуйте завтракать! Всё готово! — ловко перевела стрелки Матрена. — А ты, Тимоха — сыть лесная — иди хоть на коня посмотри, не издох ли?
— Отставить коня! Тимоха — за мной, — приказываю я.
Завтракать барин изволил в общей комнате с камином, «на аглицкий манёр». На столе стояли: серый хлеб, парное молоко, вареные яйца, пироги рыбные и сладкие, ущица и отдельно вареная рыбка. Что-то несли ещё, но я уже с аппетитом наворачивал уху, заедая свежевыпеченным хлебом. «А мяса-то на столе нет — или бедность, или пост», — отметил я про себя.
Тимоха дождался, когда Матрена выйдет, схватил кусок пирога и начал свой рассказ:
— Думал, жена молодая и красивая, а она хоть и молода, но выглядит хуже бомжих наших. Да ещё детей у меня трое — мал мала меньше, плюс одного в пузе носит, — торопливо прожевывая яство, жалился мой собрат по несчастью. — А я её и бью ещё, оказывается! Вся морда в синяках. Батя старый совсем, помрёт скоро, хотя как старый — сорок пять лет, но работа его измотала.
— Ну, а как ты думал? — кряхтя от неловкости, или от сытости, откинулся я на спинку кресла.
— Как бы нам обратно свалить? — хмуро уставился на меня Ара.
— Куда? Окстись! Мы там, в будущем, в лепёшку разбились! Но от жены, так и быть, спасу — будешь за конём ухаживать и жить здесь, у меня под боком. Потом придумаю что-нибудь. Ты расскажи лучше, что нового узнал про деревню.
— О, тут вообще охренеть можно! Представляешь, ты тут царь и бог! Ты — барин, а мы твои крепостные!
— Тимоха, ты дурак? Неужели вчера этого не понял? — искренне удивился я. — Знаешь, какой год сейчас? Тысяча восемьсот двадцать шестой!
— Значит, восстание декабристов подавили уже, — блеснул познаниями мой собрат по несчастью, чем немало удивил меня.
— Этого я не помню. Что ещё расскажешь?
— В июле начнётся русско-персидская война и закончится через два года победой России. Часть каспийского побережья получим, — глядя в себя, произнёс Тимоха.
— Ты историк там был, что ли? — удивился я.
— Я армянин! Царь Николай после победы организовал Армянскую область, куда входила и Нахичевань. После изгнания в семнадцатом веке всех армян оттуда, на этой армянской земле вновь появились армяне из Ирана. Поэтому и знаю.
— А по специальности ты кто? Не всегда же таксовал? — решил пропустить вековую боль армянского народа мимо внимания я.
— Отец учил сапожному делу. И что интересно: здесь я, помимо того, что у тебя конюхом и кучером служу, ещё и обувь шью. А ты, тот старый, который в машине был, сильно похож на себя сейчас, молодого. И ещё… ты перед едой молитву не прочёл! А это тут обязательно! Давай я тебя поучу.
— Сапожник — это хорошо. Раз поели, пошли ко мне, молитвы учить.
Интерлюдия.
— И что ты говоришь, они сейчас там делают вдвоём? — спрашивает поп Герман у Мирона.
— Уже два часа как молятся! Заперлись в кабинете и молитвы читают.
— И барин? Вот ведь никогда не любил, а тут смотри, уверовал во Христа. Того и гляди пост блюсти начнет, человеком станет.
Мы и правда пару-тройку часов учили молитвы на все случаи жизни, и в какой-то момент на меня упал довольно увесистый пласт знаний по религии. Я вспомнил, например, отчего мой батюшка решил церковь поставить в таком маленьком приходе. А это дядька мой покойный, герой войны, в завещании так распорядился. Вроде как целевой кредит… хотя нет, не кредит, а целевое финансирование, как сейчас бы сказали. А чтобы поп мог прокормить себя и своего служку, ещё и деньги положил на проценты! Вот сволочь! Мог бы и мне оставить. Хотя чего уж там — пропил бы я их так же легко, как и ту свору охотничьих собак.
А деньжищи от дядьки были немалые — целых девять тысяч рублей! Вот это капиталец! В год такой приносит триста пятьдесят рубликов с проценту. Ну и, конечно, попу-то моему повезло не по-детски: и домик себе отгрохал, и семейством обзавёлся, да ещё и помощника своего женил! Вот она, удача святая!
Потом я стал разбираться со своими крепостными. Всего сто сорок четыре человека, из них мужиков разного возраста — семьдесят девять! И это, по словам моего лазутчика, наконец ушедшего ухаживать за покалеченным конём, очень даже неплохо. Время от времени государство предпринимало ревизии — переписи крепостного населения страны. Прежде всего с целью установить количество людей мужского пола, годных в рекруты. Поэтому «ревизской душой» назывались не все крепостные крестьяне, а только крестьяне-мужчины. На последнюю ревизорскую сказку, я владел девяностами душ. На земли тут не смотрели, ведь основной добытчик — это крепостной, он и даёт продукт. Поместье-то моё на барщине было, по закону три дня в неделю мужики должны отрабатывать, а как оно там на деле — не знаю.
Я поднялся на второй этаж. Это не этаж даже был, а просторный флигель со стороны крыла слуг. Внизу было нечто вроде гаража для моего выезда, где стояла небольшая изрядно пошарпанная четырехместная карета со следами былой роскоши. Вверху располагались две комнаты для гостей, и я, зайдя в одну из них, впервые оглядел свое село с высоты второго этажа. «Хотя, пока церковь не открыли, это не село, а деревня», — вспомнил я.
Глава 4
Встаю, потягиваюсь и делаю небольшую зарядку. Потом утренний туалет, стакан молока (я его люблю, оказывается) ну и кусок пирога с молодым щавелем, или «щавей», как сказала Матрена. У нас в Костромской губернии все так говорят.
— Матрена, а где у нас чернила?
Всё утро я тренировал почерк, и, надо сказать, мышечная память работала и тут.
— Никак всё извели? Это что же вы пишете-то? — изумилась моя домоправительница.
— Стихи пишу, — недовольный лишними вопросами буркнул я.
— Есть чернила, как не быть, но немного. А потом — или покупать, или ждать, пока орешки нарастут.
— Какие орешки? — изумился я.
Оказывается, чернила тут варят из дубовых орешков. Хотя, орешками это не назовёшь — внутри живёт гусеница. Вот после её жизнедеятельности и остаются те самые «орешки», из которых потом чернила делают. К этому делу ещё железные опилки добавляют, что-то кислое (до конца не понял, что именно), да вроде смолу сливы — камедь. Её-то я как раз на участке у родителей видел: маленькие красные шарики на стволах, как будто дерево кровоточит. Помню, как они назывались, странное такое слово. А сам орешек появляется, как и жемчуг в раковине — насекомое, что на жука похожее, откладывает личинку, а та постепенно обрастает этим самым «орешком», точно соринка в устрице жемчугом.
Чудная штука, конечно, но одно ясно: запасов этих орешков на зиму сделать надо побольше. Чернила мне тут понадобятся!
Настроение тратить последние чернила пропало, и я пошёл прогуляться по деревне. Немногочисленные крепостные с любопытством разглядывали меня, а я их. Выглядели они голодранцами: невесть из какой мешковины сшитая одежда, босые и неопрятные. Их дворы тоже вызывали жалость — покосившиеся заборы, вросшие в землю дома. Но у всех имелись большие участки земли под огород.
Дошёл до конца деревушки. Чего хожу, спрашивается? От нечего делать пересчитал все дворы, коих оказалось тридцать две штуки. К церкви пока не иду, но издалека видно — работа там кипит вовсю.
— Барин, не извольте гневаться, мне бы дров в лесу набрать, — раздался вдруг голос, прервав мои размышления.
Оглядываюсь — передо мной стоит девица, тощая до невозможности, вся в обносках, но с такими голубыми глазами, что я невольно поплыл. Черты лица у неё были как у мадонн на старинных иконах — правильные, красивые, не для этой жизни, казалось.
— Гм… А ты кто, напомни, красавица, — протянул я, разглядывая свою крепостную, невольно любуясь.
— Не упомните? Дочка я Никандра, нашего пастуха. Евфросиньей кличут, — ответила она звонким голоском.
— Дозволяю, — барственно киваю ей, разглядывая девушку внимательнее. — А ты чем занята? По хозяйству, наверное, хлопочешь?
— Скажете тоже, — кокетливо стрельнула глазами Евфросинья, заметив мой пристальный взгляд. — Какое у нас хозяйство, барин? Корова есть, правда, тем и спасаемся. Да и ту батюшка пасёт в вашем стаде. А так… стираю, на огороде копаюсь, кушать готовлю. Семья у нас большая — десять человек, а душ-то всего шесть. Вот и крутимся как можем.
— Есть у меня для тебя работа — собираюсь я у себя на огороде картошку посадить, вижу, никто не садит её здесь, — говорю я.
— Это на барщину или за плату? — мгновенно сориентировалась девушка. Сообразительная оказалась.
— Дочка, с кем ты там говоришь? — прервал нас голос немолодой женщины, вышедшей на крыльцо. — Ох, простите, барин.
— Ничего. Ваша дочь попросила позволения набрать дров в лесу. Я дал согласие и предложил ей поработать на моём огороде.
— Добродетель вы наш, не дадите пропасть. Не то, что ваш батюшка… , — ляпнула глупость тётка и тут же заткнулась.
Махнув рукой, показывая, что не сержусь, и приказав завтра с утра быть Евфросинье у меня в усадьбе, я направился к строению, которого прежде избегал. К церкви. Постройка её уже подходила к концу. Пяток мастеров, нанятых на деньги дядюшки, отделывали внутренние помещения церкви, а всё остальное уже было готово. Хотя главный колокол ещё не вешали, и он, блестя начищенным боком, пускал зайчика мне в лицо.
— Исповедаться пришли? — пробасил поп, здоровенный мужик лет тридцати пяти навскидку.
— Скажи, батюшка, а ты учился где, или как? — спросил я.
— А как же, в семинарии, — ответил он, как кажется, сбитый с толку моим вопросом. — А чего спросил?
— Поучил бы ты меня, чему знаешь. Не бесплатно, конечно.
— Конечно, не бесплатно, гривенник за урок возьму. Чудной ты барин сегодня — трезвый, не чудишь, не злишься на меня.
— Бросаю пить, надо жизнь налаживать. А зачем на тебя злиться?
— И правда, незачем? Я ведь не виноват, что дядька деньги на церковь оставил, а не тебе. На Троицу будем её освящать, приходи. И не напейся, прошу.
— Приду, а ты сам будешь освящать?
— Куда там, мне миро не по чину, такое таинство. Из города кто-то будет, а кто — пока не знаю. Раньше бы князь Голицын решал, а сейчас министерство упразднили.
— Что упразднили? — не понимаю я.
— Министерство духовных дел и народного просвещения, — пояснил поп.
— А чего, царь не хочет образованных людей? — удивился я.
— Что ты болтаешь такое, охальник? Царь Александр-то, упокой его душу, удвоил число духовных школ, да и Николай Павлович милостью Божией про них не забудет, это я тебе говорю. Жалко, не короновали его в июне, но ничего — в августе коронация будет! — И тут поп широко перекрестился, словно отгоняя дурные мысли. — Всё под Божьим промыслом, барин, не забывай.
Обратно иду загруженный новой информацией: я — бухарик, оказывается, и на попа злобился. «Миро» — что за таинство такое? Ну и с чего это князь решает, кто церковь освящать должен? Про царей более-менее разобрался: Александр — тот, что школы духовные плодил, а Николай, получается, вот-вот коронован будет. Раньше я их путал, конечно, но теперь, надеюсь, запомню. Интересно, а почему коронацию перенесли?
Ноги принесли меня домой, где меня уже поджидали собрат по несчастью и коновал, который мне кровь пускал. С коновалом я разобрался быстро — дал тому гривенник и отказался от его услуг. Впрочем, выгнать его сразу не удалось, пришлось поить чаем с пирожками.
Глава 5
Два важных господина, одетые в дорогие добротные вещи. Один — чернобородый, солидный, явно купец, в руках икона. Другой — рыжий, наверное, сосед мой, помещик. В его корзине весело поблёскивают бутылки с наливочкой. От и нахрена он мне тут нужен? Купца ждал, а вот бухать нет желания.
— Пожалуйте в дом, — тем не менее радушно приглашаю я.
Обнимаемся и с Карпом Петровичем, и с соседом. Бля, не узнал как того зовут. Но приходит на помощь купчина:
— Елисей Пантелеймонович, — говорит он, подталкивая рыжего в бок. — Иди первым, а мне ещё надо покупки достать.
Точно, вспомнил! Мирон, мой слуга, как-то называл имя соседа — Елисей Пантелеймонович. Значит, всё верно. А вот купец Зернов, помимо иконы, кажется, ещё что-то привезти должен был… Но что именно, память, как назло, молчит. Любопытно даже стало, что он там в телеге прячет.
Во дворе стало тесновато. Сначала замечаю карету — замызганное, массивное чудовище метров пять в длину, запряжённое парой лошадей. Ею управлял кучер, который теперь суетливо тащит корзину с подарками в дом, весело перекрикиваясь с прислугой. Во-вторых, есть ещё и телега, крытая какой-то дерюгой. Та точно купчины. Тоже пара лошадей, ну и возчик уже, а не кучер — мордатый здоровый дядя, который у хозяина и за охрану, поди, ещё.
Не жду покупок, иду в дом. На столе полное изобилие. Деревенское, конечно. В центре стола огромная рыбина, метр в длину, не меньше, запеченная целиком в печи — чешуя блестит золотистой корочкой, а аромат такой, что в животе невольно заурчало. Мои слуги расстарались.
Гостем выкладываются кривоватые разновеликие бутылки из темного стекла и что-то вроде закуски мясной. Четыре штуки, навскидку, все, примерно, по литру! Это если даже и вино, то его очень много. Рассаживаемся. Купец уже вручил мне икону — на вид дорогая, золотистая, вся в искусной работе. Но, кроме иконы, у него при себе ещё свёрток да деревянная резная шкатулка сантиметров сорок на двадцать имеются.
— Что, Лешка, заждался? — басит он, наливая себе вишневой, как выяснилось, наливки. — Я своё слово держу! На то мы, Зерновы, и купцы! Извернусь, но найду что обещал! А?
Память по-прежнему отказывается мне помогать, и я вгрызаюсь в запеченную белорыбицу. Покажет же он мне когда-нибудь то, что я у него купил? Гость пошевелил усами и недовольный моим спокойствием нажал на какой-то зажим на столярном изделии.
Шкатулка открылась. Я поначалу и не понял, что там лежит. Длинная костяная трубка с каким-то выростом по краю, вроде как из камня, фарфоровая красивая миска, что-то вроде циновки, пара железяк с костяной ручкой, одна из них похожа на ступку, но с квадратным основанием. Что за хрень?!
Зернов сидит довольный, как будто вынул из шкатулки какое-то величайшее сокровище.
— Настоящий набор, из Лондона! — хвалится он, разворачивая сверток и протягивая мне какой-то довольно увесистый мешочек. — Товар лучше, чем тот, что я тебе привозил раньше!
Развязываю и сначала не понимаю, что там за коричневатая масса виднеется. А потом дошло — опиум. Я ещё и нарик?
— Сорок два рубля ассигнацией ещё мне должОн! Не хватило, — окончательно добивает меня добродетель.
Держу покерфейс — купил и купил. Употреблять же мне сейчас это не обязательно. Тем более в случае чего как обезболивающее пойдет.
Первый тост — за хозяина дома, то есть за меня. Назло гостям отпиваю только один глоток и ставлю стопку обратно на стол. Стопка, к слову, кривоватая и мутная, граммов на сто пятьдесят.
— Не пойдёт так! — ревёт медведем Елисей, возмущённый до глубины души. — Обидеть хочешь?
— Дохтор пить запретил, — отвечаю спокойно, не ведясь на уговоры, — расшибся давеча на телеге.
Мордовороты тут же потускнели лицами — явно расстроились. Не иначе моё пьяное состояние им для чего-то нужно. Ясно как божий день. Переглядываются между собой, думая, что я этого не замечаю. Лешка бы, может, и не заметил. Но Герман Карлович в его теле уже собаку съел в подобных делах.
Плавно, пока не набухались гости, перевожу разговор на нужные мне дела — прошу достать несколько мешков картошки.
— Есть у меня с собой эта чертово яблоко, проросла уже. Отдал бы за так, но лучше поменяю, да хоть на рыбку копченую, уж очень она у тебя хороша! — кивает головой купец на белорыбицу.
Кстати, а откуда у меня такая вкусная рыбка? Волга далековато отсюда, километров двадцать будет.
— И ещё — томаты другого сорта есть? — вспомнил я неказистость своих плодов.
— Томато? Что за штука такая? — переспросил купец, не понимая, о чём речь.
— Ну, помидоры такие… Красные, жёлтые, — попытался пояснить я.
Наконец, меня поняли.
— Любовные ягоды то. У нас их все «псинками» зовут. Да брал же ты весной их у меня, неужели не прижились? — деловито спросил Карп Петрович.
— Другой сорт хочу, — сконфузился я. — А ещё желаю продать пистолет.
— Тот, батюшкин, от француза доставшийся? Я возьму! — рявкнул Елисей, который уже тяпнул грамм триста, не меньше, своего натур продукта.
— Да ты со мной сначала рассчитайся, — хитро заметил Карп Петрович, скрестив руки на груди и глядя на Елисея.
Елисей, не обращая внимания на упрёк, выдвинул свой бартер:
— А давай сменяем! Ты мне пистолет, а я тебе щенка от своей легавой! — предложил он с таким видом, будто делал мне невероятное одолжение.
— Да я не охотник, зачем мне щенок? Я же и своих продал! — отбрехиваюсь от мены я.
— Мне и продал, лопух. Задешево, — говорит Елисей и оба гостя ржут, не стесняясь моего присутствия. — Не хочешь на щеня, давай на девку. Прасковью помнишь? Понравилась же она тебе, когда по весне гостил у меня? Отдам!
Предложение, очевидно, хорошее, судя по приунывшему Карпу Петровичу, который, по всему видно, уверен в том, что я соглашусь.
— Задница — во! Титьки — во! А кричит как?! Заслушаешься! — напоминает похотливый сводник-сосед.
— Я ещё за прошлый раз грехи не отмолил, — наугад отмазываюсь я, помня лютость своего попа.
Глава 6
На ней по-прежнему обноски — старое платье в пол, сама она босиком, педикюра и маникюра, как водится, нет, но… голова чистая, коса заплетена, а значит, мылась в бане. И макияж присутствует! По нынешней моде, конечно.
— Это у тебя румяна на щеках? — спросил я из любопытства. — А где взяла?
Не может ведь быть, чтобы крепостная, с такими латаными-перелатаными вещами, разорялась на румяна!
— Так то ж свекла! — обрадованно и бойко ответила девица, будто раскрыла секрет красоты.
Послышалось недовольное шипение Матрены.
Оглядываю красотку ещё раз и понимаю — телосложение у девицы модельное. Грудь — тройка, не меньше, попка округлая, талия узкая. Интересно, я как барин могу с ней сблизиться? Ну не забесплатно, рубль дам, например! На такие деньги много чего купить можно, раз целая овца восемь рублей стоит. Хм.
— Но вечером садить — бога смешить, — удачно рифмую я. — Завтра утром начнем. Вон, вишь, у Зернова мешок картохи купил.
Зернов и правда оставил мне картошки с пуд: мелкой, красной и проросшей. Да мне такая и нужна!
— Так мне идтить? — спросила девица, зыркая глазками.
А глазки хороши! Брови, правда, густоваты, такие не очень люблю, но ресницы длинные безо всякой хрени летуалевской. Ну и голубые глаза, вернее, цвета неба.
— Садись, поснедай со мной, поговорим, скучку мне развеешь.
— А там и баньку можно сообразить! — внезапно произнёс Мирон, неслышно вошедший в гостиную. Спецназовец, как есть!
— Можно и баньку, — расплываюсь в улыбке я и слышу ругань Матрёны в сенях.
— Барин, тут Тимоха вернулся, пущать? — деловито спросил Мирон, очевидно, бывший у меня за мажордома.
— Чё ему надо? — удивился я. — Ну, пусть зайдет.
— Барин, не вели казнить, вели слово молвить, — поклонился в пояс Тимоха.
— Ара, ты задрал меня. Сказал же — иди домой, — злюсь я на весь этот цирк.
— Мне бы детишкам гостинец какой взять! — говорит Тимоха с невинной мордой. — Ведь не сожрёшь всё, что тебе тут наготовили. И Елисеева настоечку, если можно!
Конечно, о детях он и не думал, специально вернулся на девку поглядеть.
— Настойку тоже детям? — иронично поднимаю бровь я. — Ой, да бери и сваливай, не мешай мне общаться!
Тимоха нагрузился от души. Уволок с собой не только литровую бутыль настойки, но и остатки рыбы, остывшей, но всё ещё аппетитно пахнущей, кулебяк с пяток, и даже конфеты забрал, которые я на столе и не заметил — видимо, сосед привёз. Наконец, он ушел, и в доме стало тише. Наливаю своей гостье настойки.
— Ну, расскажи, что умеешь! Да закусывай, а то хмель в голову ударит, — ласково говорю я, пожирая взглядом грудь девицы. Платье на ней старое, лифона нет, и соски, кажется, вот-вот разорвут тонкую ткань.
— Ничего не умею… Девушка я, — растерялась Евфросиния, опустив глаза.
И тут Матрена не выдержала:
— Тьфу! Когда ж ты, барин, грешить-то перестанешь? — пробурчала она где-то вдалеке.
— Матрёна! Подь сюды! — рявкнул я.
Через секунду в проёме двери появилась блюстительница морали, недовольная, но готовая к ответу.
— Чего изволите, Алексей Алексеевич? — сказала она, скрестив руки на груди, явно не одобряя того, что тут творится.
— Тебя давно пороли? — грозно спрашиваю я.
— Да за что, барин?! — всплескивает руками толстуха.
— Ещё раз услышу, что ты меня хаешь, лично выпорю! — угрожаю я.
— А я ведь вместо мамки тебя титькой кормила! — голос Матрены наливается обидой и праведным гневом.
Теперь даже Евфросинья отложила в сторону кусок хлеба и уже смотрит на меня без симпатии. Ну как же, «почти мамку» — и пороть! М-да.
— Матрена, я вырос, и сейчас твой барин! Не сметь меня обсуждать! — упрямо говорю я.
Душить фронду надо в зародыше, это мне мой опыт управленца подсказывает.
— Не будешь слушать, продам тебя Велесову! — угрожаю, и тут же перед глазами всплывает образ этого самого Велесова. Самый крупный наш сосед, человек богатый, владеет пятью тысячами душ, миллионщик. Но и жестокий до ужаса: для него запороть челядь — всё равно что высморкаться. Нас с ним связывает старая вражда — батя мой на дуэли однажды дырку ему в боку сделал, и с тех пор тот меня не жалует.
Всё это в голове пролетело за секунду.
— Ох, Лексееич… — зарыдала Матрёна, как дитя, и слёзы градом полились по её круглым щекам.
— Поди прочь! — ору я, взбешённый всей этой сценой.
— Барин, ты бы остыл! — вместо всхлипывающей Матрёны в комнату тихо входит Мирон.
— И тебе зубы выбить? — рявкаю, уже почти не контролируя себя. — Я просил совета?
Чёрт, и правда, меня понесло. Еле торможу и внутри понимаю: это не я, это прежний хозяин тела буянит. Его опека явно достала до печёнок. Нужно взять себя в руки.
— За что? — Мирон смотрит угрюмо, не поднимая на меня глаза.
— Это я-то плохой барин? Матрёна на моих харчах в дверь скоро не пройдёт, ты — в сапогах городских ходишь. У меня один конь, а у тебя — два! И всё равно я вам плохой? Так, может, тебя тоже Велесову продать? — спрашиваю я с угрозой в голосе.
Мирон тяжело вздыхает.
— Хороший ты барин, — отвечает он, тихо. — Только Матрёна тебе вместо мамки была, а с мамкой так нельзя.
— Мирон, — говорю уже сдержаннее, — ты же с батюшкой моим воевал. Что будет, если солдат начнёт спорить с командиром?
— Известно чего… Выпорют, — снова вздыхает Мирон, словно принимая неизбежное.
— Вот и поясни это Матрене. А сейчас иди прочь, — добавляю я, уже успокаиваясь.
Ну что за дела! Алексей Алексеевич, какого хрена ты распустил дворню?
Дальнейшее общение с Фросей не заладилось. Та хоть мне и не перечила, но сидела за столом молча, глаз не поднимала. Запугал, получается, девчонку. А ведь ей всего шестнадцать, ребёнок ещё, можно сказать. Младшая она в семье, мамка больше не рожает — по местным меркам она старуха. А ведь матери всего сорок, а начала рожать с четырнадцати. Такие нынче времена.
Глава 7
Сначала я подумал, что в комоде лежит фаллоимитатор — уж больно форма была подходящая. Но, приглядевшись, понял, что это моржовый клык. Хотя, честно говоря, и для непотребных целей сгодился бы. Внутри комода — тряпки, одежда, полотенца и прочая мелочёвка. Вот серебряный крестик — непонятно чей, ведь хоронят-то нынче с ним. Ещё нашёл что-то с кружевами, но брать побрезговал. В глубине ящика попались мамины записи. Почерк у неё красивый, округлый, но чертовски сложный для понимания. «Казённый сбор — два рубля с души», — только и смог разобрать. Это я должен платить, или мне? Наверное, я. Лежит и список двухгодичной давности, по которому вижу, что душ было сто семь, а сейчас — семьдесят девять. Надо бы Тимоху дождаться, разобраться.
Вот ещё: покупка хлеба — 1200 рублей, итого на одну семью тридцать рублей, примерно. Я, что ли, покупать должен? О, как я тут выживу?! Расстроенный, сажусь на мамину кровать и смотрю в окно, сдвинув пыльную штору. А там кино поинтереснее: моя «картофелесажалка» марки Ефросинья закончила движение задом ко мне и, почти уперевшись попой в стекло, развернулась лицом. Меня не замечает, так как в окошко не смотрит, а мне её тугая титька, почти выскользнувшая из платья, хорошо видна! Зашевелился червячок сомнения: а по назначению ли я использую Фросю? И так, надо сказать, прилично зашевелился. Ничего, никуда девка от меня не денется. Пойду в отцову комнату, там посмотрю.
У отца захламлено, примерно так же, как у моего родного бати в его сарайке. Жуть. Тут и ковер, сразу видно, негодный — дырка на дырке, и что-то вроде удочек, и сеть, запутанная, рыбацкая. Батя рыбак был? Ого! А эти монструозные доспехи похожи на панцирь! Откуда они? Из цельного листа железа, мне велики. А это что? Лампа Аладдина? Нет просто кувшин красивый, восточный. Трофей, возможно. Сабля! Барабан! Сука, а щенка нет, продал я его! Сабля богатая, с каменьями какими-то красноватыми. Надо у Тимохи спросить. Может, он разбирается в камнях?
— Барин, снедать будете? — заглянула чумазая молодуха из моей дворни.
Интересно, а я её того… или нет? Некрасивая она на мордашку.
— Буду, накрывай! — неожиданно я понял, что кашкой с утра не наелся.
На обед были: суп гороховый, каша пшенная, кролик тушёный (или заяц это?) Неизменные пироги с разной начинкой, соленья. Хотя, откуда грузди — непонятно! Прошлогодние, не иначе.
Матрена морды своей виноватой не кажет. Да и виновной себя не считает, уверен.
Бормочу про себя молитву. Уже привык по поводу и без повода крест на себя накладывать да «Отче наш» читать.
— Готово, барин! Яблоко это чертово закопала, как вы и велели! — слышу звонкий голосок Фроси.
— Руки мой и садить со мной обедать! Еще тебе задание дам, — командую я.
Матрены, слава богу, нет, возразить некому.
— Благодарствую, — и не думает отказываться девушка.
— Что, пойдешь ко мне в дворню? — предлагаю я ей.
— Пойду, коли прикажешь, а что делать-то надоть? — простодушно спрашивает милаха.
— Постель греть да в бане спинку тереть, — шучу я.
Ложка супа застывает на лету, а в голубых глазах появляются слезы.
— Что ж так, я тебе не нравлюсь? — неожиданно злюсь я.
— Да меня потом замуж никто не возьмёт! — сквозь прорывающееся рыдание говорит Фрося.
— Ну и хорошо! А зачем тебе замуж? Что бы муж бил и заставлял работать? — пытаюсь разобраться в местной жизни я.
— Может, и не будет бить, — неуверенно произносит Фрося, задумавшись. — Вон Аглая, например, сама мужа бьёт!
— Пьяного? Да ведь Аглая толще и выше своего муженька? — наугад предполагаю я.
— Правда твоя! Она и моего батю била, когда наша коза к ней в огород забралась, — признаётся девушка. — А детишки? Детишек же надо, иначе не по-людски!
— Что, я тебе детишек не заделаю? — шучу я.
Пейзанка стремительно краснеет.
— Ох, да что же ты такое говоришь, ирод! Мало я тебя розгами в детстве била! Мало!
В разговор вступила Матрена. Подслушивала, не иначе! М-да. И как мне, бедному, половой вопрос решать в таких условиях? Разве что кастинг устроить? Так мне ведь Фрося уже приглянулась. Я ей и денег дать могу, и вольную даже. Черт, а если детишки появятся? Презервативов же нет ещё! Впрочем, есть и другие способы… Но что-то мне подсказывает, что не так просто будет уговорить девицу на них.
— Шучу я, Фрося! Не буду я тебя портить! Мужу целой достанешься! — обещаю я. — Есть для тебя другая работа!
— Я согласна! — вздыхает девушка. — Да и нет у меня жениха, кому я нужна такая: тоща и неказиста.
Смотрю подозрительно. Это она придуривается? На комплимент нарывается? Да нет. Вроде, серьёзно так считает.
— Восемь рублей проси! Работы в доме много! — слышу голос Матрены откуда-то из-за стены.
Это не в день скорее, а за месяц, — прикидываю про себя я.
И как же задрала меня вздорная домомучительница. Ещё и розгами меня била, оказывается, в детстве. Тело на слово «розги» откликается вздрагиванием. Точно, помнит Лешка такой факт.
— Дам десять! И два рубля прямо сейчас. Есть работенка для тебя — в маминой комнате порядок навести: пыль стереть, вещи разобрать, бельё женское, особо то, что моль поела, отдельно положи, что продать можно — тоже отдельно, — даю я указания.
— Давно бы так! А то не разрешал даже заходить в комнаты барские, — слышу довольный на этот раз голос Матрены.
Ловлю себя на ощущении, что где-то в комнате появилось новомодное устройство «Алиса», и я с ней разговариваю. Вернее, устройство это — «Матрена»!
— Матрена, включи музыку! Громкость — семь! — командую я, наливая себе в большую кружку густого киселя.
— Благодарим Тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных… , — забубнила молитву после еды Фрося.
— Заболел, Леша? — в комнату заглянула встревоженная моська Матрёны. — Кака-така музыка?
— Что, даже граммофона в доме нет? — спрашиваю я, не помня, когда это устройство было изобретено.
Глава 8
Идём по деревне. Народу навстречу попадается немного, в основном дети, да и те совсем мелкие — ребятня с пяти лет уже помогает по хозяйству. Оказывается, когда я гулял давеча, не все дома пересчитал! За ручьём прячутся ещё восемь домов, один из которых принадлежит тому самому Гришке Кожемяке. Кстати, на его работу никто не жаловался. Вот и сейчас он возился во дворе с какой-то телячьей шкурой. Увидев его, я остро пожалел, что продал свой ствол. Григорий был здоров, волосат и угрюм физиономией. Мирон, конечно, у меня тоже не подарок, а вот меня и Тимоху такой Гриша задавит одной левой!
И что я за барин? Дом покосившийся, приземистый, топится по-черному, во дворе баня и колодец, пара стаек, тоже из потемневшего от старости дерева. По двору бегают голопузые дети, числом пять штук, ещё парочка парней лет двадцати пытается подправить покосившийся угол дома.
Гришка смотрит на нас без должного почтения и испуга. Похоже, разбаловал я своих крепостных, пока бухал.
Доказательства кражи лежат во дворе: пяток сосен, обрубленных до голых стволов. Орудие преступление находится тут же — топор, воткнутый в чурку, валяющуюся у ворот.
— Грабишь барина? — с угрозой спросил Мирон, сжимая и разжимая кулаки.
— То не я их срубил! Другой! Нашёл в лесу! — ответил Григорий, и я понял, что Мирона-то он боится.
— Вот я тебя, дурака, поучу сейчас, — и Мирон шагнул к ворюге.
Далее события понеслись со скоростью стиральной машинки на отжиме. Гришка схватил бревно, одно из четырехметровых, и попытался изобразить из себя монаха Шао-Линя, раскручивая оное вокруг себя. Дети с визгом разбежались по двору, Тимоха быстро удрал на улицу, а Мирон, храбро прикрываясь мной, потянул меня туда же.
— Барин, отойди, ушибет, — ревел мой дворовой.
Я поступил неожиданно и для себя и для врага: схватил каменюку и метнул прямо в физиономию Гришке. Бросок был точный, что ещё больше разъярило бунтаря. Тот ринулся на нас с Мироном и на Тимоху в засадном полку, и это было его ошибкой. Сосна ударилась о стойку ворот и, не сломавшись, вылетела из рук мужика. Тут же Мирон, отодвинув меня в сторону, схватил за космы громилу одной рукой и хорошенько врезал по морде другой. От удара Кожемяка распластался на пыльном дворе!
— Убили-и-и!
На Мирона летела, очевидно, жена Гришки с ухватом в руках, но была она не сильно статями награждена, и Мирон легко обезоружил бабу — заехал той в челюсть, отчего баба упала рядом с мужем. Он ещё и ногой её пнуть хотел, но я, ещё не изживший из себя человека будущего, помешал это сделать.
— Ушибу, — очнулся поверженный боец на шестах, то есть на бревнах.
— Молчать, скотина! Запорю! В солдаты! На каторгу! Велесову продам! — разорялся я, выйдя из себя.
Вдруг Гришка зарыдал, как дитя и, встав на колени, пополз ко мне, моля о прощении.
— То не тебя, Мирона стукнуть хотел! Прости!
От яростного нападения до искреннего раскаянья десять секунд и один удар Мирона.
«Да он бухой!» — сообразил я, учуяв запах сивухи.
— Значит так! Пятьдесят розг тебе и тридцать твоей бабе! Теперь рассказывай, зачем тебе эти столбы? — спокойно говорю я, присаживаясь на чурку, предварительно вынув оттуда топор.
— Изба покосилась барин. Бес попутал! Отработаю! — винится Гришка, одновременно пытаясь привести в чувство свою жену.
— Да брось ты её. Дышит, и ладно, — злюсь я. — А чего у меня не спросил вначале?
— Дак просил и неделю назад, и пять ден, и три! Ругался ты страшно во хмелю, — развел руками Гришка.
— Да все берут! — пришла в себя его боевая спутница жизни, тоже, сука, бухая.
— Такс-с-с… давай подробнее, — потребовал я.
— Надысь Лизкин муж сажень дров нарубил, — побитая баба кивнула в сторону соседей.
«Сажень — это сколько?» — задумался я и тут же получил ответ из глубин подсознания — поленница дров два на два метра, и, видимо, ещё на два. Стоит рубля три серебром, ассигнациями — десятка. Это меня, получается, нехило так грабят!
— Ещё кто? — холодно спрашиваю я.
— По весне Никита, Митрича сын, обособился который, тоже дрова вёз. Уж, думаю, не купил их! — торжествующе продолжает сдавать всех бабенка.
— Всех пороть! Тимоха, запиши! — командую я слуге.
— Голодают, барин… — нерешительно произнес Мирон позади меня.
Ой, чую, нечиста душа и у моего дворового тоже!
— Сколько у тебя пашни? — спрашиваю у Григория. — И каков урожай с неё?
— Два на десять десятин, — отвечает тот. — Прошлый год собрали семь десятков четвертей зерна и две сотни пудов сена.
У этого мужика примерно 22 гектара пашни, собирает он с неё три тонны сена и тонн пятнадцать зерна. За минусом посевного материала, налогов и прочих расходов … в деньгах он имеет, думаю, рублей триста в год. Плюс приработок на коже. Но хрен с него много возьмёшь. А семья, поди, человек десять, коня опять же нет, но есть вол, на нём и пашут. А ещё неурожайные годы если вычесть. Всё это я считаю в уме и неожиданно быстро.
— Лес себе оставь, отработаешь! Утром пороть будем, — говорю я и, подавив бунт, иду назад.
— А почему утром? — интересуется Мирон.
— Пьяные они, боли не почуют, не дойдёт до них наука, — поясняю я.
— Барин, ты — голова! — подкалывает меня трусливый Тимоха, но так искренне на голубом глазу подхалимничает.
Мирон, ясное дело, согласен.
Гришка, этот абьюзер, хоть и не на меня кинулся, но вполне мог и задеть! Нанять парочку мужиков для охраны своей тушки, что ли? А вообще, с нищетой делать что-то надо. Гляну сколько у меня леса, может, что-то можно выделить на постройки? Не дело, когда в одном доме три поколения живут. Кострома — край лесной, и у меня леса хватает.
За этими мыслями не заметил, как наткнулся на попа Германа.
— Пошто исповедаться не приходишь? — недружелюбно спрашивает он вместо приветствия.
— И тебе здравствуй, батюшка, — кивнул я. — Приду, завтра же приду!
— Сегодня приходи, а то до причастия не допущу.
Глава 9
И что с ней делать? Напугал я девушку. Нет, не понять мне «женщин в русских селениях». До идей феминизма ещё далеко. Стоит, глаза в пол, чуть не рыдает. Хотя бабы — те ещё актрисы.
— Себе ничего не присмотрела? — спрашиваю я, ибо количество тряпья, оставшегося от матери, меня потрясло. Маман у меня та ещё модница была.
— А можно? — на меня смотрят два васильковых фонаря, в которых нет и следов слез. Я же говорю — актрисы!
— Можно, коли я разрешу, — степенно, как мне кажется, киваю я.
— Нет, и не проси барин… , — опять начинает причитать девица.
Блин у неё все мысли об этом, что ли? У меня в этот раз и намерений-то таких не было. Просто и дворовая девка, имени которой пока не знаю, и Матрена моя ходят в приличных одеждах. А уж Мирон — так тот иной раз сам барином выглядит.
— Значит так! Выбери себе два платья, если надо — перешьешь. Дома ты можешь ходить в чем угодно, а тут мне замарашки не нужны! — с напускной суровостью говорю я.
Вихрь по имени Ефросиния умчался из комнаты в один момент. Только толстые русые косы взметнулись вентилятором. И ведь что интересно — никаких супер шампуней сейчас нет, а волосы у девицы длинные, блестящие — таким любая модель из будущего позавидовала бы.
— Вот! — передо мной стоит уже не вихрь, а столбик испуганной от неожиданно свалившейся на неё радости девушка.
В руках действительно два платья. Отмечаю, что вид у них почти не ношенный, но как по мне, великоваты они ей будут. Ну, ничего, велико — не мало, можно ушить. Даю Фросе обещанные два рубля. Ассигнациями, конечно, нечего баловать.
Готовя ужин, Матрена расстаралась. Более того, поставила передо мной настоечку, а сама зырит — буду пить или нет. Не желая разочаровывать интриганку, я наливаю полную стопку, вернее, почти что стакан, и… подаю Мирону, который по какой-то своей надобности возится в данный момент в гостиной.
— Благодарствую, барин, — в пол кланяется тот.
Выпил одним махом сто пятьдесят грамм и закусывать не стал! Тут я с ним солидарен — закуска градус крадёт! Второго моего дворового нет — допивает подаренную мною бутыль и отходит от конфликта с Кожемякой, наверное. Ну, или жену лупасит. Ума не приложу, чем мои пейзане занимаются при свете лучины? Это у меня свечи во всех комнатах горят, а все улицы в полной темноте.
Вспоминаю про обещание, данное батюшке и, вздохнув, иду выполнять его. Благо, рядом тут.
Темнеет, но в церкви светло. Прямо над головой висит огромная люстра со множеством свечей. Интересно, а как они свечи зажигают? С любопытством оглядываю внутреннее убранство храма. Церковь ещё не освящена, но уже всё, что нужно там есть, в том числе и небольшой четырехугольный столик, покрытый парчой, на котором лежит икона. Хрен знает, кто там изображён, я пока не силен в познаниях на эту тему.
Стою перед отцом Германом на исповеди. Форма исповеди, как я помнил из прошлой жизни, тоже может быть произвольной, поэтому решительно приступаю к делу:
— Господи помилуй!
Вижу, что Герман еле заметно морщится. Да и пусть!
— Грешен я…
И начинаю перечислять свои грехи, коих накопилось немало: гнев, чревоугодие…
Батюшка слушает меня внимательно и сам подталкивает:
— А было ли любодеяние?
Сразу рассказываю, как меня сосед пытался соблазнить Прасковьей, но я отверг этот соблазн! Или «любодеяние» это другое что-то означает? Тьфу, плаваю! Надо закругляться скорее.
Вижу, Герман удивлён, видно раньше я каялся в том, что не мог удержаться от соблазнов.
— Было ли сребролюбие? — опять вопрос от попа.
Тоже отвергаю и рассказываю, что, наоборот, имею замыслы помочь своим крепостным материально. Герман смотрит на меня ещё более удивленно и недоверчиво.
— Не залеживался ли в постели утром и не пропускал ли в связи с этим утреннее молитвенное правило? Не садился ли за стол, не помолившись, и не ложился ли спать без молитвы? Знаешь ли наизусть самые главные православные молитвы: «Отче наш», «Иисусову молитву», «Богородице Дево, радуйся», молитву к своему Небесному покровителю, имя которого носишь? Не произносил ли без надобности имя Божие?
— Нет, Нет, Да, Нет — отвечаю я, вспоминая дела давно минувшего референдума. Удивляюсь, что ответил не так, как рекомендовали. Там было точно наоборот: «Да, Да, Нет, Да».
Поп сыпет вопросами дальше…
— Правильно ли совершаешь крестное знамение, не спешишь ли при этом, не искажаешь ли крестное знамение? Не отвлекался ли при молитве на посторонние мысли? Читаешь ли Евангелие, другие духовные книги? Носишь ли нательный крестик и не стесняешься ли его? Не используешь ли крестик в качестве украшения, что грешно? Не гадал ли, не ворожил? Не скрывал ли перед батюшкой на исповеди свои грехи из-за ложного стыда, а затем недостойно причащался? Не гордился ли перед самим собой и перед другими своими успехами, способностями? Спорил ли с кем-либо только ради того, чтобы взять верх в споре?
«Да иди ты в жопу!» — уже злюсь я, но исповедь, наконец, заканчивается отпущением моих грехов.
Уже во дворе своей усадьбы ко мне неслышно подходит Мирон.
— Я баньку истопил.
Напугал, зараза, темно же.
— А давай свою баньку! — решаю я.
— Катерину звать, спинку потереть? — добивает меня в спину вопрос от Мирона.
Катерина, походу, та самая молодая девчонка из моей дворни. Вот и имя её узнал! Это что же, я её того… Она же страшненькая!
«Хотя, фигурка у неё ладная, да и темно в бане… Грехи отпустили, можно заново начинать грешить… Не согрешишь — не покаешься!» — нашёптывает мне коварное подсознание.
— Один пойду! — не ведусь на его уговоры я.
В бане темно, как у негра в …, но вскоре появляется Катерина с подвесной лампадкой, или как эта штука называется? Меня не стесняется, руками уже теребит ворот платья, расстегивая пуговицы на нем. И когда я отсылаю её назад, вид имеет разочарованный. А что, женщинам тоже секс нужен!
Глава 10
«А, может, я попал в другой мир, где водятся эти банники? Может, и магия тут есть?» — размышлял я перед сном и даже попытался наколдовать что-нибудь. Ясно, что это глупости — кошка там была! Наверное…
Уснул, конечно, так ничего и не намагичив. Снились бабы. И те, что были, и те, которые, надеюсь, ещё будут. Та же Фрося снилась в новом платье, коротком, причем. А коленки у неё ладные, округлые. Проснулся со стояком. Половой вопрос надо срочно решать!
А ещё скоро освящение церкви и большой праздник церковный — Святая Троица. Именно в этот день хотят освятить нашу культовую постройку. Надо ждать гостей из Костромы — сам архиерей прибудет. Кстати, не мешало бы мне туда, в Кострому, наведаться. Но конь один… была бы ещё бричка цела. Но что-то с ней неладно, а в карету одного коня запрягать — моветон. Верхом я, вернее, тушка барина, тоже умею, но ещё не пробовал. Из нехорошего — после праздника почти сразу же начнётся Петров пост. Правда, рыбу есть можно будет, ведь апостол Петр, в честь которого этот самый пост, был покровителем рыболовов. Это мне Герман рассказывал, не я такой умный.
Да, блин, с этой религией и так куча забот: перед освящением будет вечерня, потом всенощное бдение, потом ещё литургия… аж семь дней подряд! И ведь никто не поймет, если я не буду соблюдать все эти, дурацкие с моей точки зрения, правила. Ох, житиё моё!
— Пес смердящий! — услышал я голос Мирона во дворе.
Оказалось, Мирон ругал Гришку и его жену, послушно пришедших получать свое наказание в виде розг. Настроение с утра было благодушным, и я уже хотел простить своих крестьян, но побоялся, что местные осудят меня за такое человеколюбие. И потом, как в армии говорил наш ротный: «Куда солдата ни целуй — всюду жопа!» Так и тут с моими крепостными. Тем не менее, наказание я им уменьшил — десять розг жене и двадцать Кожемяке. Благодарили искренне!
Утром пришли Фрося и Тимоха. Даю задание Тимохе осмотреть бричку. Вообще, у него обязанностей сейчас немного — одна лошадка у меня осталась, так что, мой конюх и возчик в одном лице не перерабатывает. Фросе даю новое задание — крупу перебрать. Натурально! Золушка, мля. Сидит девушка, гречу прошлогоднюю шелушит. Вообще-то, не я дал задание, а моя Матрена. Она сегодня смотрит на меня с огромным уважением и не перечит ни в чем.
Моя вчерашняя эпическая победа над Обдерихой уже обросла слухами и сейчас я беседую со встревоженным попом Германом.
— Молитовку прочитал перед баней, как положено, а мои дуры решили умаслить нечисть, хлеба там принесли, соли крупной, — с удовольствием сдаю женский пол усадьбы я.
— Что ты, Лексеич! — всплеснул руками поп. — Что я только ни делал, а девки на Святки так и продолжают гадать! Хоть пори их!
— А как гадают? — любопытничаю я.
— Известно как — подходят к бане вечере, открывают дверь и задирают юбку! — пояснил поп, зажёвывая домашнее пиво редиской.
— И что? — живо интересуюсь я, ведь известно, что нижнего белья молодежь сейчас не носит, и если сидеть в бане, то можно насмотреться видов!
— Если банник коснётся ноги мохнатой рукой — у девушки будет богатый жених, если голой — бедный, а если мокрой — пьяница, — пояснил Герман.
— Да ладно! — поразился я.
— Известно, бабы — дуры! — резюмировал служитель культа.
Хорошо так посидели с отцом Германом. Оказывается, и культурная жизнь есть в русской деревне!
Потом взялся за планирование своего бюджета. Что я понял из маминых записей? Я не банкрот, но нищий! Может и вправду кого ещё продать из сельчан? Но это средства производства! А вот с барщины на оброк можно перевести. Хотя… вот если мои денежные запасы в утках подсчитать… Утка по семь копеек идет!
— Смотрел я твою бричку. Поправить можно, но кузнеца в деревне нет, — вечером жаловался мне Тимоха.
— Коня угробил, сволочь, — ругнулся я.
— Пороть его надо! — поддержала меня Матрена глухой фразой из-за стенки.
— И нищета задолбала! — жалуюсь я таксисту.
— Ты же хотел купить там своим крестьянам живности, чтобы не голодали, — напомнил Ара.
— На коня или вола каждой семье денег не хватит. По овце всем купить могу, по два десятка куриц. Но что курица? На один раз пожрать, и то мало будет, если семья большая, — жалуюсь я. — Реально я могу им помочь на неделю, или на три, а чтобы там прям средства производства им дать — это не в моих силах!
— Гуся дашь? — кивнул на остатки обеда Тимоха.
— Пороть! — повторила стенка голосом Матрёны.
— Да бери! А если кто будет мне перечить, то ночевать будет в бане, — негромко говорю я.
Меня услышали — раздалось громкое «Ох!» и бормотание молитвы.
— У тебя лес большой, кстати. Его продать можно! Правда недорого — в Костроме лес дешёвый, — предложил мой товарищ по попаданству.
Про лес свой я тоже уже посмотрел в маминых записях — есть, и много. Но разный. Самый ценный — сосновый, его продавать жалко, однако ценность это немалая — триста десятин. Вообще, у меня тысяча сто десятин пахотных земель, покосы заливные — тридцать десятин и ещё суходол какой-то — двести! И леса много! Кроме соснового, березовый и дубовый понемногу. Всего пятьсот десятин. Опять-таки непонятный мне «выгон» — там у меня цифра в пятьдесят десятин стоит. Усадебная — двадцать, прочая — тридцать. Итого, у меня около двух тысяч десятин земли. Для примера, у моего соседа Елисея, который был у меня с визитом, столько же земли, но народу раз в десять больше! Озерцо у меня, кстати, имеется небольшое.
Земли много, а крестьян мало, откуда взяться доходам? Смотрю записи мамы и вижу, что мы с трехсот душ в былые годы скатились до сотни. Продали большую деревню пятнадцать лет назад этому самому Велесову, когда папа на войну ушёл. С Наполеоном. Что интересно, я в теле Лешки по-французски шпарю бегло — жила у нас училка из Франции. Померла лет пять назад.
Собираюсь к своему сельскому старосте. Имя его — Иван, имеет коня, семь коров, вола и много прочей живности в хозяйстве. Двадцать пять десятин сеет. Мог бы и вызвать, но мне интересно посмотреть, как он живет. Иду с Мироном и Тимохой. А как иначе — идти-то не знаю куда! Но всё оказалось рядом, добрались быстро.
Глава 11
Иван отпросился по своим делам, да он нам сейчас и не нужен, а мы с Тимохой идём в церковь, высокий шпиль которой виднеется вдалеке. Нищих и калек по пути встретили десятка два, все активно просят. Подаю по копейки троим самым молодым. Количество лавок и торговых точек поражает, их тут сотни, по моим прикидкам. Заходим на рынкок, где торгуют лошадьми и скотом разным. Тимоха присматривается к овцам. Денег я ему дам, но сейчас покупать нет смысла — как их доставить домой? Цены на хорошего коня кусаются, но я для себя решил взять что попроще на год-два, а потом поднакоплю денег и буду уже выбирать лучшее из лучшего. Но вот как поднакопить, идей пока нет. Была одна, вроде сооружения кирпичного заводика, ведь у меня в имении хорошая жирная глина имеется, и песок. Но тут в Костроме таких кирпичных заводов десятка два, как мне сказал староста. Много и суконных фабрик. По пути на рынок я даже видел завод, который колокола льёт! Но вернёмся к лошадям — хороший конь, которого не стыдно людям будет показать, стоит тут от ста пятидесяти рублей. Я и сам знаю, что кони сейчас дороги — война забрала многих, а конезаводов по разводу лошадей очень мало.
Купил-таки за двести рублей, по совету армянского товарища по несчастью, вполне приличное животное лет восьми по кличке «Мальчик». Похож немного на моего выжившего после аварии, но уже не работоспособного коня. Того на ноги не поставить уже, а на мясо жалко пускать. Самое интересное — Тимоха мне реально пригодился! Коня купили у армянина! Мой конюх с продавцом даже поговорил о чем-то по-армянски, изумив всех знанием языка. Да и торговался он как профессиональный торгаш.
У торговца лошадьми я узнал про проституток. Оказывается, есть уже такой термин сейчас. Легальных заведений нет, но на рынках и в других местах услуг подобного рода полно.
Коня мы оставили у продавца пока, затем сходили посмотреть Кремль Костромской, ни разу тоже не деревянный, ну и успели на рынок зайти, что около пристани. Рынок не рыбный, вернее рыба там тоже имелась, но был и другой самый разнообразный товар со всей Волги. Например, бочки жестяные, по сто двадцать рубликов за штуку вместимостью литров двести или больше. То есть получается, пистоль папин я продал сотни за три с половиной рублей. А тут и за двадцатку продаются, но кремниевые. Но моё оружие все же с историей! Жалко!
Зашел в книжную лавку, желая сдать ненужные книги, но делать этого не стал — берут раз в пять дешевле, чем сами продают. Зато прикупил чернил немного, на гривенник. Мои иссохлись все.
Пообедав с Тимохой в моем номере, решили мы искать публичный дом, ну или как тут это заведение сейчас называется? Нашли. Посмотрели девок. Выбрать не из кого, от слова «совсем». «Жрицы любви» … ну, если только что жрут много, а так все потасканные, с дебильными рожами и без нормальной фигуры. Не сговариваясь, вышли и пошли гулять по городу. Забрели в несильно приличный район, если судить по домам и редким прохожим, и уже хотели повернуть назад, но внезапно я увидел нашего старосту, деловито заходящего в суконную лавку.
— Смотри, пошёл деньги тратить, — дернул меня за рукам Тимоха, тоже заметивший нашего спутника. — Давай, зайдем в лавку.
— Вижу. Подождём, посмотрим, что купит, — тормознул любопытного товарища я.
Ждать нам пришлось недолго — минут через пять вышел Митрофанович с небольшим свертком в руках и заспешил, не видя нас, к нам навстречу. Но что интересно, за старостой следили не только мы! Едва он зашёл за перекресток и уже заметил нас, как на него напали! Не обращая на нас с Тимохой никакого внимания, его, немного замешкавшегося от встречи глазами со мной, потащили в проулок две бородатые хари. Разумеется, я кинулся спасать свою собственность. Тьфу… Да от дури я бросился за ними! И сразу чуть не напоролся на тесак размером… с небольшую саблю. Как увернулся — не понимаю, а ещё более странным для меня был мой прицельный пинок по руке с оружием. Тимоха, как всегда, прикрывал мне тыл и в драку не лез, да и нож он видел. Моя двойка в рыло бородача прошла успешно — а всего-то занимался боксом года два после армии! Иван тем временем боролся со второй харей. Сверток старосты в процессе борьбы выпал и рассыпался по земле крупными бусами, а его оппонент, видя поверженного своего товарища по опасному бизнесу и нас троих со злыми решительными мордами (ну хорошо, не троих, а двоих и одного трусоватого Тимоху), бросил борьбу за чужое имущество и рванул по проулку со скоростью гепарда. Иван Митрофанович от рывка сел на землю, а мы услышали свисток и топот ног, раздавшиеся откуда-то со стороны центральной улицы. В проулок забежали два мужика в форме, возможно, местный ППС. Они и справились с харями.
А вот ни фига это не полиция, а просто парочка сердобольных отставников. Да каких — из самого Костромского девятнадцатого пехотного полка! Правда, мне эта информация ни о чем не говорит. Я только со школы еще стишок помню про солдат русских:
Там Бобик Жучку шпарит раком
Чего бояться им собакам?!
Тьфу! Не то.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
…
Зачитал им это стихотворение, которое учил, на минуточку, лет тридцать назад и в другом времени! И что ты думаешь? Стоят мои спасители и плачут. Без всхлипов, но слезы текут. А потом — бух! — оба на колени передо мной. Два простых русских инвалида: один без глаза, второй без трех пальцев на руке.
— За душу взяло, барин, — говорит один, тот, что без глаза.
— Папа воевал, — неловко поясняю я.
Мой Тимоха все про стих понимает, но занят делом и к нам не лезет — обшаривает убитых. Мы с этими отставниками, так получилось, грохнули обоих нападавших. Мой офигевший от вида крови староста, собирает свои бусы, или что там у него?
— Это вам, солдатики! — даю я по пятерке обоим отставникам. — Помяните павших.
Глава 12
Стук в дверь. Толстая трактирная подавальщица известила, что меня городовой внизу в трактире дожидается.
Спускаюсь, и точно — сидит усатый дядя в форме. Пуговицы блестят, сабля на боку, а за ним мой спаситель без пальцев выглядывает. Ясно — визит по поводу напавших сегодня на нас лихих людишек. Вернее, не на нас, а на моего старосту. Так-то это мы на них напали.
— Навел татей кто-то, — уверенно сказал представитель власти.
— Лавочник? — вскинулся я.
— Может, кто-то проследил за ним раньше? — пожимает плечами непонятный мне чин полиции.
Вопросов ко мне у него было немного. Ну, убил и убил грабителей. Никаких последствий в виде уголовных дел. Я в своём праве!
— Выпей со мной! — предложил я беспалому, когда страж порядка ушел.
— Выпью, чего не выпить, и закушу, не погнушаюсь, коли предложишь, — соглашается отставник.
Смотрю на него — на вид мужику лет сорок с гаком, но по нынешним временам вполне может быть и меньше, жизнь-то тяжёлая. Мощные кулачищи, и саблей орудует на загляденье. Пальцы на левой руке некоторые отсутствуют. Воевал ещё с Наполеоном. Скоро у них праздник намечается в полку, где командиром то ли Врангель, то ли вообще Врунгель. Самого военного звать Владимиром, из мещан он. В солдатах был с 2-го года по прошлый. По отставке дали ему пенсию в пять рублей, но не в месяц, а разово. Сейчас как награду пенсию выдают, но вроде новый царь готовит указ по пенсиям, — слышал краем уха Владимир.
— А ладно ты саблей орудуешь! Поучишь? — в лоб спросил я. — Кормить и жить есть где, денег запросишь — не обижу.
Не нужно мне учение это, умею кое-что, а вот охранник лишний в поместье лишним не будет.
— Изволь! За двенадцать рублей ассигнациями согласен! Только на три денька задержусь тут — я склады охраняю в порту, как раз через три дня получу жалование и приеду. И жинку бы мне, обидно одному век коротать.
Утром я вызвал к себе Ивана и стал пытать про мёд. А ведь прав Тимоха был — воруют у меня! Расколол старосту до самой жопы. Оказалось, он своего сына женит на дочке Прохора. Осенью договорились провести сиё мероприятие.
Сидит передо мной угрюмый, прикидывает, что ему за это соучастие будет?
— Выпороть вас обоих надо! — вздыхаю я. — Но наложу на вас задание.
При этих словах Иван приободрился.
— Да все, что скажешь, барин! Не гневайся, бес попутал!
— Дом Петра, которого я продал, пустует? — спросил я.
— То не дом, а развалины одни, — скривился староста.
Будто у меня все другие дома в деревеньке хорошие. Пяток нормальных, остальные — откровенная рухлядь.
— Значит так: беру я себе для обучения инвалида. Ну, ты его видел… тот, который нас вчера спас. Не одноглазый, а другой. Этот дом отдам ему. Ну, раз тот домик рухлядь, тогда давайте со своим будущим родственником новый стройте, лес вам выделю.
— Исполню, барин! — радуется Иван.
— Не всё ещё! Невесту подыщи ему, можно с ребятнёй вдову какую, — даю ещё одно задание я.
— Аглая недавно овдовела, но отпустит ли её отец? Два сына растут, девяти и семи годов, уже помощники! — прикидывает Иван.
— Кто его спрашивать будет? Как велю, так и будет, барин я или нет? — хмурюсь я. — А хороша ли Аглая? Сколько лет?
— Лет ей двадцать пять, не молодка уже. А собой хороша, на отцовских харчах не голодает, зад — прости господи, — и Иван перекрестился. — В общем, справная баба, чисто подарок! Только чем им жить-то? Этот год уже не посеешь, даже если землю дашь. Огород только, так этим зиму не прожить…
— Не твоя забота, — отмахиваюсь я, а сам прикидываю, что надо будет им живность какую прикупить.
— Барин, беда! — заскочил ко мне в номер Тимоха.
Не постучался даже засранец. Палит меня, сволочь, перед местными. «Надо будет выпороть его, чтобы не думали, что мы приятели», — пришла мне в голову «гениальная» мысль.
— Стучаться тебя не учили? Выпорю! — пугаю я конюха, злобно глянув на него. — Что за беда у тебя стряслась?
— Прости, барин, — затараторил Тимоха, отдуваясь, — торопился я. Коня нашего чуть не украли!
Тьфу, идиот! Ну не украли же!
— Конь у продавца еще. Забыл? — напоминаю ему. — украдут — вернет деньги.
Я как раз сегодня собирались забрать свою лошадь и ехать домой. И так три дня тут живем. Сегодня вот в Дворянское Собрание только зайду и можно выдвигаться.
Дворянское Собрание… По книжкам я вообще не помнил, что это такое, а это, оказывается, полноценная общественная организация, которая выполняет множество отнюдь не декоративных функций. Например, проводит выборы. Систему выборов мне изложили, но, как по мне, заморачиваются они с ней — кидают шары — белые и черные — в урны для голосования. А у нас, в будущем, всё проще… хотя… тоже хрен поймёшь. У меня, кстати, тоже есть право голосовать, не у всех оно имеется. Оказывается, в Костромской губернии ввели ценз на участие в выборах в сто душ. Но выборы проводят раз в три года, так что сейчас я могу кидать шары за кого хочу.
Деревянный особняк, где находилось Дворянское Собрание, я уже приметил — стоит он неподалёку от церкви Вознесения. Но заходить туда пока не доводилось. Всё как-то откладывал. А вот сегодня, похоже, придётся.
— Так что с конём? — спрашиваю у Тимохи, выслушав его сумбурное объяснение. — Отбил?
— Пока да, барин. Но чую я, что этот кунац меймун, — ругнулся он по-своему, — нашего коняку второй раз продал.
— А в чём цимус? — пропустил я армянское ругательство мимо ушей.
— Какой цимус? А… понял. Да дали тому цену больше, он нашего коня и перепродал, а нам вернет деньги, наверное. Даже если и вернёт, всё равно в плюсе будет — продал ведь дороже!
— Так идти же надо! — тороплюсь я.
Бежим через площадь мимо новенькой гауптвахты и высокой пожарной каланчи. Гауптвахта хоть и одноэтажная, но украшена с размахом: лепнина на тему триумфа русского оружия 1812 года прямо дышит победным духом. Шесть белокаменных мраморных колонн на фасаде блестят под солнцем. Ну и место! Я даже мельком подумал, что сюда заглянуть стоит на досуге.
Глава 13
Швейцар, а таковый в заведении имелся, удивил меня, узнав с первого взгляда. Видимо, Лешка с батей сюда не раз захаживали. Может, и с матушкой. Так или иначе, пропустил меня без лишних вопросов. Внутри пока пусто — рано я, видать, явился. Читаю начертанный на листе бумаги план сегодняшнего собрания:
Дело о взыскании Дворянским депутатским Собранием денег за оставшийся с 1812 года провиант по 4-му Костромскому пехотному полку с луховского мещанина Первовского Федора (бывший ратман) и с мещанина Аристова.Дело о взыскании Костромским Дворянским Собранием денег за провиант с провиантского чиновника губернского секретаря Воронина.Дело о взыскании Костромским Дворянским Собранием денег за муку и крупу с провиантского чиновника I-го резервного ополчения Констапеля Андрея Киленина.Представлении в казённую палату отчёта об израсходовании денег на отделку каменной гауптвахты в городе Костроме и постройку гостиниц на Нижегородском тракте.Разное.
Оно мне надо? Что там с кого взыскивать — мне вообще фиолетово.
Собрался было уходить, но тут вижу — ко мне катится колобок на кривых ножках. «Местный распорядитель дядя Мурза», — как выдала моя память. — «Татарин, друживший с моим батей и частенько гостивший у нас в доме».
— Давненько, Леша, тебя тут не было, — искренне радуется он мне. — Поснедать хочешь?
— Да ел недавно, — отчего-то лыблюсь я.
Думаю это память прошлого владельца тела, любил он дядьку. Меня проводят по всему особняку, довольно ветхому, кстати. Карточные столы, пара диванов, шкафы с медалями и оружием: медаль за победу при Чесме, за взятие Парижа. Какие-то карты на стенах. В отдельном кабинете служебные документы: родовые книги, печати и штампы.
— А много у нас в губернии дворян? — интересуюсь я.
— А вот тут всё имеется, — охотно отвечает довольный Мурза.
Из шкафа извлекается толстенный талмуд и зачитывается:
— В городе Кострома, если брать потомственных дворян, то мужского полу будет 377 человек, а женского — 390. Личных дворян — 496 и 442, соответственно. Если по уездам, то наш… — Мурза на минуту зарылся в цифрах.
— Итого четыре с лишним тысяч дворян у нас? — удивился я многолюдности местного дворянства.
— Это потомственных, — поправил дядька. — И личных, тех, что звания за службу получили, а не по рождению, ещё почти две тысячи. Но беда — многие из них без земли, да и без крепостных, прости господи. А у девяти из десяти меньше сотни душ обоего пола набирается! Ещё тысяча имеет от одного до десяти. Половина дворян не имеет вообще крестьян — сами пашут.
Он ненадолго замолчал, выжидая, когда вся эта картина у меня в голове уляжется, и продолжил:
— Селений у нас больше десяти тысяч, а там полмиллиона крестьян и тысяч тридцать дворовых. Имений у помещиков — четыре тысячи. Из них на оброке — две трети, — с каким-то видимым удовольствием сыпал цифрами дядька, будто каждое имение сам лично опекал.
Меня аж передёрнуло от этих цифр. Оказалось, что многие дворяне, как ни крути, почти разорены, а у остальных — по чуть-чуть земли, без крепостных да без средств. По сути, лишь единицы действительно что-то значат. Похоже, что мои владения, хотя и скромные по сравнению с богачами, были ещё не так плохи.
— А те, что совсем без земли, — уточнил я, — чем занимаются?
— Как чем? В чиновники идут, служат, — ответил Мурза, пожимая плечами. — Или в бедности живут.
Постепенно в зале Собрания начали появляться люди. Самые разные — старики с седыми висками и морщинами, мужчины в расцвете сил, дамы разной комплекции, но молодых девиц среди них, увы, не видно. Досадно. Ведь половой вопрос так и не закрыт!
Меня знают далеко не все — батя погиб давно, когда я маленький был, а вот мама тут бывала со мной на выборах пару раз.
Мурза, будучи человеком опытным и умелым, представляет меня тут одному, там другому. В лучшем случае я удостаиваюсь небрежного кивка, мол, «видели такого», а в худшем — меня начинают учить жизни. Покровительственным тоном, естественно, раздаётся целая вереница советов. Кто-то начинает рассуждать, как управлять крестьянами, кто-то советует, как «правильно» вести себя в Собрании.
— Вот ты, Алексей Алексеевич, — вещает один, лысый, с важным видом, — не забывай, что честь рода на твоих плечах лежит. Надо к Собранию относиться серьёзно.
Другой, пожилой, с маленькими усиками, поучает:
— Крестьяне твои — это твоя сила. Не дай им сесть тебе на шею, но и не забудь, что без них и ты ничто.
Я киваю, иногда вставляю что-нибудь типа: «да, конечно», «вы правы», но, честно говоря, слушаю краем уха. Сама по себе местная знать мне пока не особо интересна, но ясно одно — по уму надо лавировать, иначе утянут в свои интриги.
Скоро должно было начаться обсуждение вопросов Собрания, но мало кто, похоже, этим интересовался. Дворяне развлекались, кто как мог: кто выпивал, кто в карты играл, а кто музицировал — отдельная зала с роялем для этого специально была отведена. Большинство разговоров крутилось вокруг псовой охоты. Я быстро понял, что это тут чуть ли не священный ритуал. Осень на носу, охотничий сезон открывается — а я-то свору свою продал! Сейчас понял, что зря — теперь без собак, пожалуй, трудновато будет влиться в этот дворянский коллектив.
Набрел на комнату с зеркалами. Постоял перед одним, другим, третьим… И чем больше себя разглядывал, тем сильнее росло чувство недовольства. Да, дворянин я по рождению, но выгляжу на фоне этих расфуфыренных городских, как какой-то нищеброд. Одет скромно, рубаха простая, сапоги хоть и не старые, но явно не на парад. А они тут все в бархатах, сукне и атласе щеголяют.
Только вышел из комнаты, как тут же поспешил назад.
— Вы подлец! Дуэль! — услышал я чей-то громкий молодой голос в зеркальной комнате.
— Миша, Миша! Полноте вам! Ну выпили! — раздался басок мужчины постарше.
Сцена маслом: передо мной стоит молодой поручик, нетрезво покачиваясь на ногах — щеки пунцовые, глаза горят. С ним жеманная девица, лет двадцати — вся в кудряшках, с томным взглядом и грудью, которая едва сдерживается лифом платья. И как я её раньше не заметил?! А рядом два мужика постарше. Один из них басистый миролюбец, который только что пытался успокоить поручика, и как я определил его звание? А вот второй — толстый дядя лет за тридцать, богато одетый, не чета мне, нищеброду. И на дуэль вызвали именно его.
Глава 14
Да я и не лез! Оно мне надо? А вообще странно все это! Если анализировать ситуацию умом взрослого бизнесмена из будущего, то картина шита белыми нитками. Что имеем: если Грачев меня убьёт или ранит, то получит штраф или высылку. И то и другое, уверен, не нужно этому продуманному прощелыге. А плюс для него какой? Только моральное удовлетворение? Или оружие ещё тут забирают после победы… доспехи там какие-нибудь? Тьфу! Такое бывает в рыцарских поединках, а откуда тут доспехи могут быть? Хотя про доспехи — мысль хорошая! Если пузо защитить чем-то металлическим, то не так уж все и драматично выглядит. Стоп! Не о том думаю. Я про то, что нет выгоды в дуэли со мой Грачеву, одни минусы! Хотя… Я же его при всех ударил! Над ним ведь смеяться будут — как теперь разводить лохов, если ему заехали в морду при всех?! Выходит, у Грачёва и нет особого выбора, кроме как стреляться. Репутация на кону.
Эх, маловато ещё я разумею в местных порядках. Порицание общества, как ни стращал Мурза, меня вообще не пугает. Да и чего мне терять? Могу ведь поехать к себе в имение, махнув рукой на всю эту дуэль. Но вот стреляться… этого я точно не хочу. Кто его знает, повезёт ли мне с третьей жизнью, если опять помру? А вдруг окажусь в теле дряхлого старика или вовсе без тела? С другой стороны, стартовые позиции тут у меня весьма неплохие. Я дворянин, есть кое-какие материальные ценности — те же крепостные, имение, молодость опять же. От такого ведь не отказываются!
Значит, вопрос с Грачёвым надо решать, но не через секундантов, а тет-а-тет. Выход только один — попытаться уладить всё лично. Надо понять, как выйти из этого дурацкого положения, и постараться сделать так, чтобы обе стороны сохранили лицо. Грачёву ведь, скорее всего, тоже не особо хочется стреляться, но и репутацию терять он не может.
«Взять бы биту да руки хаму переломать!» — кровожадно подсказывает коварное подсознание. Мгновенно представляю, как поручик валяется на полу с переломанными руками, уже не способный ни стреляться, ни выпендриваться.
— Имею честь представить — Алексей Алексеевич, — разрушил мои видения Мурза, подойдя с каким-то лысым и худым, как жердь, старичком.
— Добролюбов Илья Евстигнеевич, — представился тот, протягивая мне руку. — Ваш, надеюсь, будущий секундант. И сразу скажу — не надо благодарностей, я сам от этого мерзавца пострадал год назад.
— Год назад? — переспросил я, пытаясь понять, что тот имел в виду.
— Да, да, тот же самый поручик Грачёв! — презрительно выдавил из себя Илья Евстигнеевич. — Тогда он вызвал меня по пустяковому поводу, думал, что сможет из меня деньги стребовать. Но тут не вышло. Мы стрелялись! — в голосе старика прозвучала какая-то гордость. — Правда, всё кончилось благополучно, ранение ноги у меня легкое было. Но меня это задело до глубины души!
Похоже, дядя полон желания теперь отыграться через меня.
— Вообще не понимаю, чего он на меня окрысился, — жалуюсь я, глядя на Илью Евстигнеевича. — А ударил я его нечаянно! Просто он плюнул на меня…
Но Добролюбов, пропуская мои причитания мимо ушей, тараторит, как заведённый:
— С секундантом Грачева я знаком, — говорит он с каким-то холодным блеском в глазах. — Так что договоримся быстро. Вы где остановились? Я к вам вечером зайду… Смысла затягивать нет, на завтра дуэль и назначим… Есть у вас пистолеты? Или может на шпагах там желаете? Как вызванная сторона вы имеете право…
— Да какие там пистолеты! — пытаюсь втиснуться я в разговор.
— Впрочем, мои лучше, — продолжает старик, не дождавшись ответа. — Я вам презентую свои. Проверенные, надёжные, — его голос звучал так, будто дуэль — это обычное утреннее развлечение.
— Подождите, Илья Евстигнеевич, — всё же вставляю я, немного ошарашенный. — Может, есть шанс как-то договориться без стрельбы? Вы уж слишком рьяно за это дело схватились…
— Договориться? — Старик хмыкнул. — Ладно, попробую поговорить. Вполне возможно этот мот польстится…хотя вы его по лицу же! Ах как славно право! Нет. Пожалуй нет, обещать не стану.
Да какой он старик, если приглядеться? Лет сорок пять, не больше. Просто на первый взгляд так показалось — худой, лысоватый, да с лицом помятым жизнью. Впрочем, тут я с удивлением начинаю замечать одну странность этого времени: люди взрослеют и стареют куда быстрее, чем в моём будущем. Даже тридцатилетние выглядят, как наши пятидесятилетние.
Неустроенный быт, суровые условия жизни и отсутствие элементарной медицины делают своё дело. Вот и Добролюбов кажется старше своих лет. А на деле — просто закалённый жизнью мужик, который уже, видимо, не раз через дуэли проходил.
Но это меня не утешает. Он-то готов в любое время стреляться, а я в своей голове всё ещё пытаюсь придумать способ, как бы избежать этой нелепой дуэли и при этом не оказаться в позорной яме перед «обчеством».
Выдав нужную информацию своему секунданту, я поспешил откланяться. Надо было действовать быстро — в голове внезапно созрел план. «Владимир!» — пронеслось в голове. Этот отставной вояка, мой новый слуга, а вернее, тренер по сабельным баталиям, должен помочь. Он только что закончил свои дежурства в порту и должен был ждать меня в гостинице на Всехсвятской.
Поворот на улицу Всехсвятскую — и вот уже знакомое здание гостиницы впереди. Захожу внутрь и кричу хозяину постоялого двора:
— Любезный, ещё на день продлим номера. И это… для моего … фехтмейстера, получше нумер найди! Копеек за пятьдесят!
Поднялся наверх, к себе в номер, с Владимиром и, конечно же, с Тимохой — куда уж без него? Он всегда был при деле и к тому же в курсах всех моих передряг. В комнате я быстро пересказываю своим спутникам всю печальную историю, включая мой «гениальный» план, как можно отмазаться от дуэли.
— А ведь сработает! — задумчиво произносит Владимир. — Если забрали тебя в полицию, то и вины на тебе нет!
Я предложил напиться и каким-нибудь способом нарушить общественный порядок. Как — пока не знаю. В голову лезет какая-то ерунда, вроде того, чтобы обоссать городового, ну, или, например, в участке стекла побить. Последнее лучше!
Глава 15
— Сгорят ироды, — картавя, глухо проворчал один служивый, повернувшись к своему товарищу. — Пятеро там, сегодня как раз на каторгу отправить их должны были. Здание полиции полыхало пока не всё, лишь край, но пожарные запаздывали.
Не знаю, какой чёрт меня под руку толкнул — быть может, инстинкты Лёшеньки сработали — но, не мешкая ни секунды, я рванул к охваченному пламенем участку. Во дворе заприметил телегу, запряжённую парой массивных битюгов, и увидел решётчатое окно, за которым мелькали перекошенные, обезумевшие от страха вопящие лица. Они там не горят, но дыма уже полно, да и доберется до них огонь.
В голове неожиданно созрел отчаянный план: — «Так, привяжу один конец верёвки к решётке, другой к телеге, авось вырву проклятую железяку!» Верёвка как раз под рукой: толстый, основательный канат свёрнут бухтой на самой телеге. Разбираться, что тут делает эта телега, кто возчик и зачем ему канат, буду после — времени в обрез! Быстро разматываю канат и кричу возчику, крепкому мужику лет тридцати с суровым выражением лица:
— К телеге крепи конец! Да покрепче, слышишь!
А сам бросаюсь к огненному зданию… Ох, и дурак же я, ох, и дурак!
Возчик на удивление быстро смекнул что к чему, и принялся натягивать верёвку на ярмо. А я, не теряя времени, мотаю второй её конец вокруг решётки. Пока привязывал, наглотался дыма, обжёг руки, но мысль о том, что людям за решёткой гораздо хуже, придавала силы.
— Пошёл! — крикнул я что есть мочи, но кони, не впечатлившись от моего крика, лишь лениво пару раз переступили ногами и застыли на месте, упрямо фыркая.
— Ну-ка, не так надо! — гаркнул пузатый начальник, явно понимая суть моего замысла, и, поднеся пистолет к уху одной из лошадей, разрядил его с оглушительным треском.
Пара вздрогнула, и кони, будто только этого и ждали, рванули вперёд с такой силой, что телега даже слегка подпрыгнула. Канат натянулся, решётка с лязгом вырвалась из стены, и тут же из проёма повалили обгорелые, задыхающиеся каторжане. На их голых спинах чернели клейма «КАТ». Первый раз такое вижу вживую.
— Воды, — сиплым голосом прохрипел один из них, с трудом держась на ногах.
Наблюдающие за происходящим представители власти, наконец, вышли из ступора и уже катили к пострадавшим бочку с водой. Из бочки с хлопком выскочила пробка, и, подставив руки, заключённые жадно припали к воде, льющейся по их бородам и закопченным телам.
Да эти преступники, может, и поживут ещё на каторге, но возможно совсем недолго! Глупо, конечно, соваться в пекло ради тех, чья судьба уже, можно сказать, предрешена. Но смотреть, как они заживо горят, оказалось невыносимо. И, судя по одобрительно смотрящим на меня лицам служивых, не мне одному это зрелище не по душе пришлось.
Чёрт! А волдыри на руках ведь будут… особенно на правой. Уж очень горячие прутья были — пока завязывал веревку, обжег руки. Болит пока несильно, но скоро, чую, будет хреново. Надо бы лёд найти или что-то холодное…
— Ну ты и отважный, барин! — с уважением обращается ко мне Владимир. — Дохтура бы тебе, руки знатно пожёг.
— Стреляться теперь никак не сможешь, — негромко выдал за спиной Тимоха, отчего боль сразу стала тише!
Ну ещё бы! И дело богоугодное сделал и себе помог. Хотя спасти пятерых матёрых урок — это, может, и не вполне хорошее дело. Я же не знаю, за что их на каторгу законопатили? Может убивцы какие? Но что сделано, то сделано.
«Дохтура» в Костроме, конечно, найдутся, но что они могут сделать с ожогами? В голове сразу рисуется картина, как местный эскулап предлагает кровь пустить или пиявки поставить — лечение, по сути, бесполезное. Обезболивания, понятное дело, тоже ждать не приходится.
— Мазей-то, я уверен, тут нет подходящих, и вообще — с медициной в Средние века плохо всё, — вслух усомнился я, размышляя, стоит ли вообще искать местного лекаря.
— Сейчас не Средние века, а мазь я знаю какую надо. Сам сделаю! — удивил меня мой крепостной Тимоха. — Но тебе охладить руку бы! Прям вот срочно! Да и несильно у тебя тут… Но стреляться теперь не надо!
По счастью рядом оказался колодец, и через пару минут мы с Тимохой уже склонились над бадьёй, полной ледяной воды. Я опустил руку, и ощущение было почти блаженное: жгучая боль сразу же утихала.
— Алоэ-то у нас в усадьбе имеется, мед тоже найдётся, не сумлевайся, — уверенно произнёс Тимоха, словно он был не просто конюхом, а настоящим знахарем. — Мазь сделаем на славу: алоэ рану успокоит, мед инфекцию не допустит и заживёт быстрее.
Я слушал его, понимая, что это, пожалуй, даже лучше, чем поход к здешнему лекарю. Травы, мед — хоть и примитивно, зато надёжно.
Тати, прознав кому обязаны своим спасением, кланяются и благодарят, чуть ли не слёзы пуская. Чувствую себя не в своей тарелке, такое благожелательное внимание со всех сторон к моей персоне впервые. Не ожидал, что это так приятно.
— А ты герой, Лёшка! Вот уж не думал, что из тебя такой храбрый юноша вырастет, — жмёт мне руку, очевидно, знакомый со мной полицмейстер. — Ведь в гимназии две беды были — ты да Акакий!
— А много у вас людей? — оглядываю я двор полицейского участка, где вовсю хозяйничают пожарные, заливая остатки огня.
Память молчит, но мне молчать не стоит, надо что-то ответить важному дяде, который по факту и спас каторжников.
— Немало… я сам, секретарь мой Прошка, ещё есть брандмейстер, зараза ленивая! Погнать его со службы бы, да нельзя — племянник он мне! Ну, парочка частных приставов, восемь квартальных надзирателей, писари… Почти два десятка народу наберется! Так и город у нас немаленький, — почти хвастается важный чин, оглядывая, то что натворил огонь.
— Да, так и забот у вас полон рот! — подхалимски поддакиваю я, прикидывая, как побыстрее удрать в гостиницу, а то ляпну ещё что-нибудь не то!
— И не говори! Хотел вот спектаклю смотреть идти, а теперь куда? А без моего одобрения, постановку зрителям не покажут! Хорошо хоть императорский театр уехал после войны. Но балетмейстер Большого театра, Глушковский, до сих пор мне на тезоименитство поздравления шлёт. Я же тоже Адам, и у нас именины в один день! Он в моём доме жил во время войны, когда хранцуз Москву занял.
Глава 16
Матрёна заулыбалась ещё шире, одёрнула передник и мгновенно развернулась к кухне.
— Барин, мне с тобой? — угодливо засуетился Тимоха.
— Нет, иди к старосте, пусть тот покупки наши привезёт на двор. А ты, Владимир, заходи, — вежливо обращаюсь я к новому жильцу своего села.
Владимир, чуть наклонив голову, коротко кивнул. Сдержанный, серьёзный, он все это время стоял у входа по стойке смирно.
— Ох, не готовили, нет ничего… — искренне сокрушалась по дороге на кухню Матрёна, не забыв при этом ещё раз бросить заинтересованный взгляд на нового гостя.
Насчёт «нет ничего» моя прислуга соврала! Нам налили наваристых щей с говядиной, принесли гору пирожков с рыбой и смесью варёных яиц, лука, и ещё какой-то травы. Вполне приемлемые, кстати. Бутыль вина радовала взор искусной чеканкой на стекле и объемом литра в два! Рядом с ней скромно примостились сыр, творог, мёд и тонко нарезанный окорок. Если это «нечего», то не представляю, что такое «пир» в понимании моей кухарки?!
Не успел я доесть обед, как прибыл Митрофанович, прикатив во двор телегу с моими покупками. Вот хитрец! Мог бы все сразу Матрёне отдать, так нет же — припрятал, видимо, рассчитывая, что когда меня грохнут, о покупках никто и не спросит. Как он думал уговорить пройдоху кучера хранить молчание, не представляю. Однако каялся староста так искренне, что я решил пока обойтись без выводов и порицаний.
Тимоху пришлось всё-таки покормить, уж больно жалостливо тот глядел на стол, уставленный яствами.
Разбираю покупки. И хоть денег у меня было немного, но кое-что я купил. Одним из самых ценных приобретений стала книга о нашем уезде ценою в три рубля серебром. Вернее, это и не книга вовсе, а брошюра, издаваемая Дворянским Собранием. Из неё выяснилось, что уезд наш называется «Буйским», и самый ближайший крупный населённый пункт — это имение Молвитино, принадлежащее помещику Яшкину. Интересный момент: в этом Молвитино, по данным брошюры, проживает даже больше народу, чем в уездном центре с неожиданным названием «Буй».
От Мурзы я успел узнать, что Буй — городок совсем небольшой, домов тут от силы две-три сотни, так что название «уездный центр» звучит почти издевательски. Зато Молвитино, ранее принадлежавшее князьям Мещерским, оказалось знаменито своими ремесленными мастерскими и крупной ярмаркой рабочих лошадей, проводимой здесь регулярно. Впрочем, местные на этих ярмарках продают лошадей для работы, а не для передвижения, так что правильно я сделал, что отправился в Кострому. Мурза был прав, когда незаслуженно хвалил меня за это решение.
Второй ценной покупкой оказалась аптечка, которую я, правда, собрал самостоятельно, выбирая всё необходимое. Но особенно порадовала находка ртутного термометра — вещь редкая и крайне полезная. Ещё я прикупил хороших, дорогих чернил, зная, что здесь с ними большая проблема.
И не удержался — добавил к нужным покупкам и кое-что для удовольствия: свежей рыбы и икры. Взял чёрную осетровую и белужью, причём не только свежесолёную (нерест как раз в разгаре), но и прессованную. Всё это обошлось в сущие копейки.
Рыбу и икру тут же утащила Матрёна к себе на кухню, а ко мне с докладом зашел ещё один из моих дворовых — Мирон.
— Барин, пока вас не было, сосед заезжал, дружок ваш… — осторожно начал он.
— Акакий? — сразу припомнил я молодого соседа из Лукошкина, весёлого парня, с которым как смутно помню давно знаком.
Это про него говорил важный чин из полиции! Мол мы две занозы главные были. Дороги к Лукошкино от меня нет, вернее, есть, но не прямая, а вкругаля. И всё из-за речушки, что течёт меж нашими землями, да густого и непроходимого леса. Хотя по расстоянию-то совсем близко между имениями будет — не больше десяти вёрст. А вот добираться приходится окольными путями.
А «дружок мой» — совершенно пустой человек. Да и не мне он дружок, а прежнему владельцу тела Алексею. И чего этому охламону надо?
— Он самый. Должок привёз, — сообщил Мирон, лезя за пазуху, поскольку ни одного кармана на его одежде не было.
— Долг? — память наотрез отказывалась мне помогать.
Мирон бережно развернул сверток.
— Епть мать! — невольно вырвалось у меня.
В замасленной тряпице лежала внушительная пачка ассигнаций, перетянутая бечевкой…
Мой слуга Мирон, очевидно, уже ознакомился с содержимым свёртка и сейчас сверлил меня взглядом, не решаясь продолжать дальше учинять допрос барину. Взял ли он какую-то часть суммы себе? Не думаю, ведь, по его мнению, я должен был знать, сколько мне должны. А в деньгах тут… пожалуй, две тысячи рубликов будет!
Но этот свёрток вызвал лишь досаду: если такие деньги у меня были в распоряжении, зачем я экономил на коне, влез в рассрочку за бричку и даже продал пистолет? Ах, если бы память от прежнего владельца досталась мне целиком — таких бы промахов точно не случилось!
— Остаточек зимой только сможет отдать, — угрюмо завершил Мирон, явно недовольный отсутствием эмоций с моей стороны.
— Так он ещё должен? — задумчиво протянул я, прокручивая в голове варианты, зачем бы прежний Алексей мог занимать такому персонажу, как Акакий, и сколько ещё этот «остаточек» может составлять. Хотя, в сущности, это и неважно. Главное, что жить теперь стало веселее!
Утром меня разбудил шум на улице. Даже через закрытые окна явственно было слышно, как кто-то бранится. Женский визгливый и пронзительный голос, от которого хотелось зажать уши, не стеснялся в выражениях, ругая какую-то Катерину.
Окончательно проснувшись и осознав, что это не сон, я натянул халат и подошёл к окну, но ничего толком не увидел — голос доносился откуда-то сбоку, у самых ворот. Оставалось одно: выйти во двор и разобраться, кто это так рано устроил концерт.
Во дворе первым делом отправился в туалет. У меня в комнате есть горшок, но… сидеть на горшке? Совсем неприятное это занятие для человека из будущего. Иду в летний туалет, где по моему распоряжению уже повесили и мешок для мха, и рукомойник — всё, что и положено для современного культурного человека, пусть и застрявшего в этом веке.
Глава 17
— А Аглая с Авдотьей разодрались из-за… — с набитым ртом Тимоха пересказывает мне последние новости в селении.
— Да по бую, из-за чего! — обрываю я его. — Ты, братец, поел? А что ж сидишь? Дел-то нет? Так я найду!
— Чего ты? — обиделся Ара.
— Шучу, шучу, — отмахнулся я. — Просто эти местные склоки, признаться, слушать неинтересно. Вот лучше скажи… Может, нам вовсе уехать? К примеру, в США — они ж вроде уже есть…
— Там гражданская война скоро будет, — наморщил лоб Ара. — Или не скоро? О! Золотая лихорадка в Калифорнии уже началась! Или нет? Не знаешь?
— Да откуда? Тут интернетов нет. Да и не имею желания на золотых приисках горбатиться, нас и так неплохо кормят.
— Это тебя, а моя жинка последнюю репу сварила сегодня утром. Когда ещё урожай поспеет… — нахмурился Тимоха.
— Дам я тебе репы, — ухмыляюсь я и, видя, что конюх реально обиделся, добавляю: — Да не обижайся ты, лучше скажи: кроме баранов, ещё что-нибудь себе прикупить не хочешь? А то я, понимаешь, разбогател слегка — долг мне вчера вернули…
— А как залегендировать это дело? Ну, то, что ты мне и баранов, и другое купить дозволил? Заприметят — спалимся, — Тимоха почесал затылок, озадаченно хмурясь. — Хотя… Отпусти меня на следующей неделе на ярмарку в Молвитино. Может, там чего присмотрю, а?
— Да езжай, кто тебе не даёт! Так что насчёт Америки?
— И здесь можно устроиться. Надо только вспомнить что-нибудь из будущих изобретений… Вот бы производство какое открыть… — мечтательно произнес Ара.
— А разве крепостным можно что-то производить? — решил подколоть я товарища.
— Второй год как можно. Царь-батюшка разрешил. И торговать им можно. Даже оптом! Уже с десяток лет как крепостные на ярмарки с товаром ездят, а вот теперь ещё и промысел себе выбрать могут, — удивил меня собеседник.
А я-то думал, крепостные в это время совсем никаких прав не имеют. Однако либеральные тут нравы! Это точно наше прошлое?
— Ну да — кто нас в той Америке ждёт? Если мы здесь ничего не можем заработать, то откуда вдруг там разбогатеем? — признал я, вздохнув. — А ты, Тимоха, разве ничего из будущих идей не помнишь, что ещё не придумано? Хоть какую подсказку бы дал, а?
— Да думаю, день и ночь думаю, — Тимоха вздохнул, хлебнув чаю. — Только в голову ерунда всякая лезет: то алмазы в Африке да Якутии, то антибиотики. Эх, знал бы, что в прошлое попаду, хоть подготовился бы как следует!
Он ещё раз отхлебнул чаю и закусил свежеиспеченной булочкой.
— Детям возьми сладости. И муки ещё… Скажешь Матрёне, я приказал.
— Угу, спасибо! Да на озеро бы сходить порыбачить. Тоже, скажу, ты разрешил?
Конюх мой уже собрался было уходить, как вдруг у порога резко обернулся. Глаза его горели энтузиазмом.
— Слушай, а идея одна есть! Что если нам торговлю организовать?
— Кому продавать-то будем? В городе разве что, а там таких ушлых пруд пруди, — возразил я. — И чем, собственно, торговать?
— Например, коврами, — Тимоха оживился. — У нас в Армении ковры отличные делают. Тут, конечно, ковры тоже водятся… Откуда-то из Средней Азии везут или из Персии, но, скажу тебе, наши-то куда лучше будут.
— Давай ещё подумаем, — вздохнул я.
— Тогда я завтра по своим делам?
— С ума сошёл? Завтра праздник Троицы. И освящение церкви! Приедет… забыл кто… черт… короче чин какой-то церковный. Мне все нужны тут будут. Гости у меня остановятся. На одну ночь только, но и то головная боль! Потом порыбачишь. Вон, если хочешь, возьми ту рыбину, что из Костромы привезли.
— Я вообще в армянской церкви крещён… Ну да ладно, это почти одно и то же.
Вечером долго ворочался, лежа в кровати: сон всё не шёл. Тишина в доме давила: из всей дворни остался лишь Мирон, бабы, как и полдеревни, отправились в церковь. Тягостные мысли не отступали: да что я, собственно, умею в этом времени? Ни тебе особых навыков, ни знаний… Разбогатеть? Тоска смертная! Лишь одно радует — стал моложе. Хотя, с местной медициной… ещё вопрос, проживу ли я здесь дольше, чем в своём времени. Ну, если бы не авария, конечно…
Всё же под утро задремал. И снится мне сон… красочный, словно действие наяву происходит. Я за кулисами театра пользую балерину! И так энергично, словно я молодой. Хотя я и есть молодой!
Церемонию освящения храма я едва не проспал — Матрёна, которая обычно поднимала меня на ноги быстрее петуха, сама со службы ещё не вернулась. Всенощное бдение — дело святое, но без неё дом казался подозрительно тихим. Хорошо хоть Тимоха сбежал с торжества пораньше и заглянул в господский дом в поисках жратвы. Без него я бы точно проспал всю церемонию, и был бы скандал!
— Барин, ты чё, ополоумел? Все уже у церкви — поп обижается, люди гудят, а ты дрыхнешь! — ругал меня Тимоха, поминая на ходу всех святых. — Дуй быстрее!
С трудом проморгавшись, я плеснул на лицо ледяной воды из тазика — для бодрости, схватил в руки икону, словно щит перед битвой, и полетел к храму.
Подхожу… Мамочки! Народу собралось — в два, а то и в три раза больше, чем в селе душ! Похоже, из соседних деревушек съехались. Тут вам и старушки в платках, и мужики с бородами аки лесные медведи, и девки, нарядившиеся словно на смотрины. А румяные мальчишки, как воробьи, облепившие колокольню, увидев меня, зашептали: — Ого, сам барин пожаловал! — и тут же кинулись друг другу на спор доказывать, кто громче сможет крикнуть, когда прозвонят колокола.
В церемониях освящения храмов, как оказалось, не всё так просто. Это вам не просто в колокол пробить и свечи зажечь. Различают два вида освящения: малое и великое. Малое совершают, когда церковь лишь подлатали или крыша прохудилась — ремонт закончили, и порядок. А вот великое освящение — это уже не шутки, здесь нужен сам епископ, если храм построен заново.
Причём всё происходит в несколько этапов:
«Чин на основание храма» — как только закладывают фундамент, читаются особые молитвы. Основание поливают святой водой, а под углы иногда даже закладывают реликвии или монеты.
Глава 18
Настоятель Михаил оказался разговорчивым человеком. О себе рассказывал с упоением: и про то, как пришёл в монастырь мальчишкой, и про скудные постные дни, и даже про историю святой обители — а ведь Ипатьевский монастырь на Костромской земле с такими событиями повидался, что на несколько хроник хватит.
А вот владыка Самуил был сдержан и говорил ровно столько, сколько было нужно. Рассказал только, где родился — в Московской губернии, как оказалось, и где учился — в Московской духовной академии! Да ещё и ректором там был некоторое время! «Учёный муж», — невольно подумал я, поглядывая на него с уважением.
Народ в основном пытал меня, и мой поп Герман как мог выгораживал своего главного спонсора, и смею надеяться, впечатление на гостей я произвел хорошее.
В какой-то момент, чтобы разрядить обстановку, я со смехом рассказал про недавний случай, как мои дворовые в бане перепугались чёрной кошки, приняв её за банницу. Дядьки посмеялись и наложили на Матрёну и Алёну наказания в виде чтения псалмов. Я уже напрягся, предчувствуя, что в отместку меня ждёт слабительное в утреннем супе, но… выражение лица у Матрёны было счастливым. Очевидно, от такого человека и наказание в радость. Почетно, наверное.
— А сам не хочешь в семинарии поучиться? — ласково спросил меня Самуил.
Ага, щас! А всё моё имущество — церкви? Зашибись они придумали! И в голове сразу встал облик ксендзов, охмурявшись Козлевича с целью получения транспортного средства в своё распоряжение.
— По научной части хочу идти, учителей вот выискиваю, — зачем-то соврал я.
А сказал это я зря. Наш епископ был очень осведомлен о том, где можно получить хорошее образование.
— Научная стезя — дело благое, — наставительно произнес он. — В Москве сейчас для этого все возможности есть. Вот, например, Московский университет…
Ух ты, МГУ уже есть! А я, оказывается, с отличием закончил Костромскую гимназию… эн лет назад!
От количества нахлынувших воспоминаний, принадлежащих бывшему владельцу тела, я замер. Да, учился я прилежно и сейчас заученные ранее предметы сами собой распаковывались в голове с бешеной скоростью. Всего четыре года провел в учебном заведении в начале Всехсвятской улицы, но учеба там — не халтура: чистая и прикладная математика, опытная физика, история с мифологией и древностями, география и статистика, философия, изящные и политические науки, естественная история, начальные основания наук, относящихся к торговле, и технология, латинский, немецкий, французский языки и рисование.
И я, человек, знавший из языков лишь кое-как английский и то на уровне неподражаемого товарища Мутко с его «Лет ми спик фром май харт», вдруг с удивлением обнаружил, что могу говорить на французском так, что наш гимназический преподаватель — господин Делюсто — просто захлёбывался от восторга, когда хвалил при всех и ставил высшие баллы. Высшие баллы ставил и наш учитель немецкого господин Иван Иорданский, но этот дядька был скуп на похвалы.
Пока я предавался воспоминаниям о гимназической юности, мои гости вовсю обсуждали моё будущее, предлагая возможные варианты дальнейшего обучения. Сначала они выбрали город, коим, отбросив Кострому, мог быть Петербург или Москва. Потом, отстранив от обсуждения Германа, два высоких церковных чина решили, что это будет ближняя Москва, а потом уже епископ, убрав от решения последнего конкурента, единоличным решением выдал указание мне поступать в Московский университет.
— Там четыре факультета и с десяток кафедр, если не больше. А поскольку ты на кошт точно не пойдёшь, то тебе, как бескоштовому или вовсе вольному слушателю, доступны все четыре, — рассуждал Самуил. — Плати тридцать рублей в год — и учись сколько хочешь. Серебром, конечно.
«Кошт — это за счёт государства,» — припомнил я.
В общем, выбирать особо не из чего — всё за меня уже решили. Хотя одно утешение: выбор факультета оставили за мной. Хотя какой там выбор? Нравственных и политических наук, физико- математических, словесных наук, врачебных и медицинских наук. Медицина и физика — сразу мимо. Словесных… Да, в своё время директор нашей гимназии Юрий Никитич Бартнев, друживший со многими писателями и поэтами России, в том числе с Пушкиным, хвалил меня и мои вирши, но не лежит душа к этому. Поэтому только неведомый мне факультет нравственности и политики.
На самом деле мне внезапно захотелось поскорее отделаться от гостей и уйти к себе разбираться с полученными знаниями. Но, разумеется, так невежливо я поступить не мог. Пришлось ещё часик поддерживать беседу. За это время я узнал пару интересных вещей. Оказывается, в гимназии теперь учатся почти в два раза больше учеников, чем в мои годы — не два десятка, а целых сорок человек. Кострома растёт и развивается! А вот Московский университет, по словам Самуила, пока что не может похвастаться таким ростом. Всего меньше тысячи студентов и вольных слушателей.
— Мало, — искренне сокрушался владыка. — Преподаватели многие в возрасте. Уйдут или помрут — кто их заменит? Где молодая кровь?
Тем не менее всё когда-то заканчивается — гости наконец-то откланялись, а я, едва очутившись у себя в комнате, первым делом полез в бумаги.
Так-с… Вот оно! Гимназию я закончил в 20-м году, в семнадцать лет. А сейчас, стало быть, мне двадцать три. Листаю выписку из личного дела, где отражены оценки — одни высшие баллы! Ну что ж, Алексей Алексеевич до того, как стал бухать после смерти матушки, был толковым парнем, да ещё каким!
Пробую про себя крутить фразы на французском, немецком и даже латинском — и ловлю себя на мысли, что они ложатся на язык так легко, будто я всю жизнь говорил на них. У парня талант к языкам был, не то что у меня в моём прежнем теле. Может и правду на факультет словесности податься? Но не лежит душа Германа Карловича к этому. Кстати, за моё обучение родители платили всего два рубля в год! Остальное выделила губерния, ну и доброхоты, как водится.
Глава 19
На следующий день важные гости откланялись, оставив после себя ворох хлопот и смутное чувство облегчения. Пообещали, что отпишут в университет насчёт моего поступления — мол, экзамены ещё не скоро, есть время подготовиться. Ну, коли так — пусть пишут.
Разделавшись с делами, я даже немного позанимался сабельным боем с ветераном. А то он зазря мой хлеб ест и с Матрёной… лясы точит. Оба ведь немолоды, лет по сорок пять им, а смотри-ка, ещё ничего человеческое им не чуждо! Да пусть их.
— Ну что, дозволяешь завтра поутру в Молтвитино поехать? Наши на четырех телегах поедут, заодно и я с ними, — спрашивает у меня Тимоха.
— Уже и наши? — усмехнулся я. — А чего они разрешения не спрашивают?
— Наши… ну, деревенские. А чего им спрашивать? В одном уезде и село наше, и Молвитино. Это мне как дворовому без твоего согласия нельзя, а им можно. Тем более ты всех с барщины на оброк перевел. Дадут тебе по осень деньгу, и в расчете.
— На вот, — протягиваю вместо своего согласия товарищу по попаданству пятьдесят рублей. — На овец там и на прочее.
— А ежели спросят, за что одарил? — оживился Ара, явно прикидывая, не стоит ли и побольше запросить.
— Отправляй ко мне, я разъясню. — Всё, иди. Дела у меня.
А дела мои, скажем так, кобелиные. Фрося, уже обласканная рукопожатием по ягодице, смотрит на меня благосклонно, про честь свою девичью не вспоминает. Значит, обстановка располагает.
— Скажи, Фрося, а ты бы хотела научиться читать, писать, считать? — спрашиваю я девушку.
— Так, я немного считать умею. Един и един будет два! Два да един — то три! — смотрит на меня с лёгким недоумением она. — А читать мне пошто? У нас и книг-то в доме нет.
— Даже Библии нет? — теперь уже удивился я, ведь, насколько я понимал, в эти времена народ был настолько религиозен, что уж священное писание в каждом доме точно должно было быть.
— Нет. У отца Германа есть, он и читает! А молитву я знаю и не одну… Наизусть учила.
В самом деле, зачем ей уметь читать? Книг нет, газет нет, даже вывесок нет. Но у меня появилась мысль взять с собой Фросю в Москву. За последние дни она показала себя умелой хозяйкой, а главное, старательной и уважительной. Не то что эта Матрёна моя. Спору нет, Матрёна готовит хорошо, но не лучше Фроси, к тому же позволяет себе временами излишнюю фамильярность по старой памяти. А если ещё учесть, что у Фроси высокая грудь и красивая задница… Хотя мой новый сотрудник со мной, думаю, поспорил бы — вон как Матрёну взглядом оглаживает! Мужик только что зашёл в дом и отряхивается от капель дождя, что лениво моросит на улице.
— Чего тебе, Владимир?
— Алексей Алексеевич, отлучиться бы мне на два дня…
— В Кострому, что ли? Дела какие?
— Нет, не в Кострому. Мне на хутор надо, а потом в Гридеевку…
— Ну ладно, надо так надо. Считай, отпустил!
— А коня взять можно?
— Коня? Нового бери. А чего тебе в Гридеевку? — всё-таки полюбопытствовал я, припоминая, что сия деревенька расположена в глуши несусветной.
— Так, скарб свой забрать. У брата его оставил. А раз уж я к тебе переселился… то чего он там, а я тут? — немного путано пояснил ветеран.
— Ой, барин, как это ты взял и коня так просто отдал, — ворчит Мирон. — А если с концами уедет?
— Что ты, леший, вздор мелешь! Как это «с концами»? Владимир Юрьевич — серьёзный мужчина! Воевал! — подала голос Матрёна.
Что-то уж слишком рьяно она за ветерана вступилась… Прямо огонь в глазах, даже щёки слегка порозовели. Точно между ними что-то есть! Химия! Ну а чем я хуже?
Утром, едва проснувшись, взялся за наведение порядка в своем хозяйстве. Пахотных земель у меня немного, но есть. Вызвал старосту, заслушал доклад о том сколько чего посажено, сколько ожидается к жатве. Термины понимаю с трудом, память Лешки совсем не помогает. «Рожь продали по семь рублей в восемь мер». Вот как это перевести? Пока жива мама была, она всем этим занималась. А последнее время Лёшка только бухал. Нет, на барщине мои крепостные работали исправно, но доходы с поместья всё равно упали — было восемь тысяч в год, а теперь еле-еле четыре набегает!
Отделавшись от Ивана, обедаю и выхожу во двор. Все заняты делом — кто с дровами возится, кто с лошадьми, кто просто создаёт видимость бурной деятельности.
Оглядываю двор и нахожу нужный мне силуэт.
— Фрося, идём ко мне в комнату! — командую я крепостной.
Девушка зашла в дом вслед за мной, ни словом не выразив возмущения или протеста. Но оглядевшись по сторонам, сделала замечание:
— Грязно у вас тут, барин, постель не в порядке! Дозволь я сначала приберусь?
А ведь точно, грязновато у меня… Хм. Как-то раньше не замечал, но теперь, после слов Фроси, даже немного неловко стало.
— Ну, давай, — разрешаю, пожав плечами.
И тут же с изумлением наблюдаю, как Фрося буквально превращается в вихрь!
Действовала она настолько быстро и слаженно, что у меня не оставалось сомнений — хозяйственный опыт у Фроси немалый. Первым делом она взялась за постель. Заново скинула и перину, и одеяла, и подушки. Миг, и уже вместо неопрятной кучи на моей широкой кровати произведение искусств: тяжелое покрывало из бархата цвета спелого граната раскинулось по пуховому одеялу, а кружевные края простыни из-под него свисают, касаясь гладкого пола. В изголовье — три подушки, набитые лебяжьим пухом и покрытые тончайшей тюлью. Ох, дорогая она, наверное, сейчас. Я даже не сразу понял, что это за красота передо мной — ведь раньше никогда не стелил её. Она вообще пылилась в материном сундуке! А Фрося — нашла и сразу пустила в дело, будто знала, что так и должно быть.
Потом метнулась в закуток за ширмой — туда, где у меня расположился так называемый санузел. А именно: деревянная лоханка для умывания и стул с дыркой, под которым стоит горшок.
Горшок, конечно, пуст. Ещё бы! Хожу я исключительно в уличный сортир. К тому же он у меня барский, отдельный, просторный, с дверцей на засов. Кроме меня, туда могут заходить разве что гости, если прижмёт. Нет, в горшок я дела делать не привык. Вернее, отвык лет с двух. А ведь зимой придётся! Зимы у нас такие, что и тридцатник вдарить может запросто!
Глава 20
Вообще, прожжённому армянскому таксисту тем более в обличии не менее прожженного конюха Тимохи стыдно бывает очень редко… Да что там — я вообще не помню, чтобы он когда-нибудь стыдился! И Тимоха, в чьё тело попал Адам, тоже наглый тип был. А тут глянь чего — стыдно ему!
— Блядские женки побили, — пробормотал он, не поднимая на меня глаз, и тут же жалобно попросил: — Барин, обувку бы мне какую взять, до дома дойти. Сил нет уже по камням ходить. А ещё овец гнать, да мешок этот…
— Блядские жёнки? — таращу глаза я.
— Ну, проститутки, — тихо пояснил Тимоха.
— Идём в дом. Найду тебе что-нибудь на ноги, заодно расскажешь про поездку. А овец пока во двор загони, — даю приказ я, отчего Тимоха заметно веселеет.
— Садись, поужинаем! — радушно предлагаю я конюху.
Матрёна хоть и видно, что недовольна визитом «пустяшного», как она считает, Тимохи, но мне не перечит. Ставит на стол ужин: щи с мясом, пироги, сыр домашний… Спиртного не дала, кстати! Строгая она у меня, но по-своему справедливая.
Жду когда лишние уши уйдут, и настоятельно требую рассказа:
— Ну?!
— Деньги у меня были, остались от покупок. Думаю — чего не потратить на нужное дело? — начинает рассказ ара о своих злоключениях. — Ну, ты сам знаешь, как в этом времени с бабами — страшные все, стареют быстро… А эти три в трактире показались мне ничего так, справными. С пьяных глаз уже, конечно. Вот и взял одну, чернявенькую, — Тимоха разводит руками, дескать, дело житейское.
— Так это она тебя, что ли? — подбадриваю я товарища по попаданству.
— Да всё хорошо было, мне даже понравилось. Уснул, проснулся от шума. Смотрю, а девка у меня по карманам шарится! Такое зло взяло, что отобрал то, что она заработала, а саму выставил за дверь из номера. Девка психанула и позвала двух своих подруг. Одна явилась со скалкой, другая — с горшком, и ну меня мутузить! Хозяин гостиницы спас! А наши деревенские, заметь, ни один не заступился. Деньги, конечно, отдал…
— А обувь? — отсмеявшись, спросил я.
— Так, уже перед отъездом украли! Там же, в гостинице. Тоже, думаю, блядские женки постарались! Да я бы купил обувку, хоть лапти какие. Говорю мужикам — мол, обождите малость. А наша дерёвня — сельпо, сельмаг, сельсовет, — смачно высказался Тимоха, — ни в какую ждать меня не захотели. А на своих двоих удовольствия мало домой добираться.
— Да… не шибко тебя сельчане уважают! Ну а вообще — чем Молвитино живёт? — перевожу я тему разговора.
— Кроме коней, шьют шапки и картузы. Я себе один прикупил!
Тимоха порылся в мешке и с довольным видом вытащил кепку-аэродром. Такие грузины в старых фильмах носят. Я смерил её критическим взглядом, и, не удержавшись, резюмировал:
— Фигня!
Ара тут же спрятал обновку обратно в мешок, обиженно хмыкнув.
Рассказываю Тимохе о предстоящей поездке к соседу.
— Да я за любой кипиш, кроме голодовки! — радостно соглашается он, наворачивая уже вторую тарелку щей. — Спать тогда пойду, раз рано вставать.
Владимир ночью не вернулся. Ну, не страшно — я брать его с собой уже передумал. Коня бы вернул, и ладно. А Матрене наказал, чтобы тот, как приедет, своим новым домом занимался.
Поэтому едем в моей новой, а реально сильно б/у, бричке вдвоём. Тимоха за таксиста, так сказать, а я — за барина. Думал поспать в дороге, но не вышло — трясёт жутко. Дороги, считай, нет, есть только направление движения. Собственно, в будущем тоже дороги между этими селами не будет. На тракторе проехать можно будет, а на машине, скажем, в дождик, уже нет.
Заехали в лесок. Он, скорее всего, и не мой уже — я ж ещё толком не разобрался, где тут границы моих владений, а где чужие земли. Да и леса в округе, скажем прямо, без шлагбаумов и указателей. Чертыхнувшись от очередной кочки, я окончательно проснулся. Это меня и спасло. Краем глаза замечаю мелькнувшую тень у лесной тропки — не птица, не зверь, явно человек. Свистнула плеть, конь взвился на дыбы. Тимоха, даром что армянин, смачно выругался по-русски и кубарем вылетел из козел. А я — чисто на инстинктах! — успел сигануть из брички, чудом уйдя от острой железяки, которую здоровенный мужик совал в мою сторону!
Бросаю ценный саквояж с кокаином в нападавшего и даю деру в лес, бросив менее ценного Тимоху на растерзание… даже пока не понял кому!
За спиной громкий треск — кто-то здоровенный ломится следом, хрустит ветками и тяжело дышит. Возможно, с этой острой железякой в руках. Чёрт! И чего я пистолет продал, идиот! В деревне без нагана тяжко. Хоть бы саблю с собой взял, с которой тренируюсь! Она хоть и тупая, но выглядит солидно. Да и Владимира зря отпустил, и зря Матрёне сказал, чтоб он дома оставался — ох, зря!
Бегу сквозь лес, уворачиваясь от веток, которые хлещут по лицу, но останавливаться нельзя. И оглянуться назад страшно. Вдруг выскакиваю на полянку прямиком… к медведю. Чуть ли не нос в нос! Стоит себе косолапый, жрёт что-то с кустов как ни в чём не бывало. Сейчас начало лета, он уже отъелся, хотя до малины ещё далеко, но что-то вишь нашёл. Медведь, увидев меня, в первый момент опешил, даже присел чуток, сравнявшись со мной ростом, но тут на полянку выскочила моя погоня: нечесаный оборвыш, но здоровый, и с саблей в руках! Получается, я между двух огней. Мишка, сперва ошалевший от такой наглости, быстро опомнился и, видимо, устыдившись своего первоначального испуга, встал на задние лапы во весь свой медвежий рост. И как зарычит! У меня аж душа в пятки ушла.
Подпрыгнув на месте, косолапый опустился на четыре лапы, явно раздумывая, с кого из нас начать обед. Разбойник — а кто ж это ещё мог быть? — бросился назад к тропе. А я, не будь дураком, что есть мочи рванул следом, стараясь его обогнать. Пусть уж лучше его первым жрут!
А вы, кстати, знали, что медведи бегают охренительно быстро? Убежать от них практически нереально, тем более в лесу. Так вот, это если ты один — нереально. А если вас двое… Не надо бегать быстрее медведя, надо бежать быстрее своего приятеля. Ну, или неприятеля, как в моем случае! Стартанув со скоростью «Ламборджини диабло», я легко обогнал недруга, и вскоре, судя по страшному крику, понял, что мишка настиг свою добычу, и некоторое время ему будет не до меня! Впрочем, я не зоолог и повадок этого зверя наверняка не знаю. А что если, он, оставив разбойника «на потом» погонится за мной?!
Глава 21
Передо мной — поручик Михаил Грачев. Тот самый, что вызвал меня на дуэль! Так вот кто этот таинственный «М.»! Не Маша, а Михаил! Именно ему я не так давно врезал по физиономии. Вон, и следы на морде ещё не до конца сошли.
— Лешка! Молодец, что приехал! — радостно восклицает Ильин. — А это — товарищ мой, Мишка Грачев. Знакомься!
— Моё почтение, — кивает Грачев, легко спрыгивая с коня, и протягивает мне руку. — Михаил Грачев.
Это он меня так под…вает? Мы же с ним драться должны были! А сейчас физиономия у парня обычная, дружелюбная, ни тени злости или ехидства. Э, да он меня не узнал! И не мудрено: тогда он был мертвецки пьян, а я в другой одежде. Да и видел меня всего один раз.
Вот те раз! И что теперь делать? Сказать ему: «Мол, рука зажила, давай стреляться?» Да ну, к чёрту! Не хочу я никакой дуэли! Промолчать? Так вскроется же это потом всё равно! Не думаю, что Грачев забыл удар по морде. Идея!
— Очень приятно! А я Алексей, сосед Елисея Пантелеймоновича! — дружелюбно протягиваю руку как ни в чем не бывало. — Лицо мне ваше знакомо немного.
А что? Прикинулся, что тоже не узнал! Видел-то его один раз, хоть и запомнил крепко с перепугу. А что фамилию свою не назвал — так чего тут такого? Имени хватит.
Мой сосед, как выяснилось, был человеком не только доброжелательным, но и чертовски наблюдательным. Сразу заметил, что я слегка не в себе. Да и потрёпанный вид Тимохи его насторожил.
— Случилось чего, Лёшка?
И тут меня, что называется, прорвало. Чуть слезу не пустил, рассказывая про свои злоключения. Грачев и Елисей Пантелеймонович слушали внимательно, даже с неподдельным сочувствием в глазах.
— Эх, жаль, нам эти лиходеи не попались! — искренне огорчился Грачев, сжимая кулаки.
— А беглые озоруют, да! — кивнул Ильин, как будто всё это для него вовсе не новость. — От Велесова удрали надысь! Хотел тебя известить, да дела, дела… Не успел! Уж извини!
Вот же бл… блин! Он знал! «Надысь» — это вообще когда?! И почему «не успел»? Бочки-то привезли от него, значит, мог бы и через посыльного передать информацию. Сука, мой сосед! И никакого сочувствия у него нет. А расстроился просто потому, что сам не успел в забаве поучаствовать!
— Ну, сам бог велел чарочку за спасение пропустить! Едем ко мне в имение, — бодро предложил Ильин, явно не сомневаясь, что я соглашусь.
В имении у Ильина я, то есть Лёшка, бывал не раз, и особенно часто в последнее время. Бухал, в основном! Соседу скучно, а я для него — какое-никакое, а развлечение, поэтому привечали здесь меня как родного.
У него крестьян ещё меньше, чем у меня — сотня едва наберётся, да десяток-полтора дворов. Но при этом он заметно богаче! Нет, моя усадьба, что досталась от родителей, сама по себе получше будет, хоть и ветшает. Земли тоже не меньше, но вот у Ильина всё как-то ладно: крепостные мастеровитые, помимо жестянщиков есть кожевник, да ещё две семьи извозом промышляют. Но главное богатство соседа — псарня. С неё он, собственно, и живёт.
Охота для Ильина — так, промоакция. Разводит он исключительно гончих, а охотится больше для того, чтобы товар лицом показать. В лесах у нас зверья не особо много: медведи — чистая экзотика, а так в основном лисы, зайцы, иногда волчья стая попадется. Кабан, опять же, на которого меня и пригласили. Много птицы, в том числе и водоплавающей.
Правда, с недавних пор у соседа появились и борзые — благодаря мне. В прошлом году продал ему свору, а деньги, как водится, пропил. А свора была отличная! Вообще, странно тут всё устроено: борзых называют «сворами», а гончих — «стаями».
Ильин — человек гостеприимный, зовёт к себе всех соседей без разбору, потому и дворня у него не чета моей: и количеством больше, и выдрессирована куда как лучше. Пятеро человек на псарне, и десяток, а то и больше, дворовых. Есть и несколько молодых бабёнок, знамо для чего приспособленных. Алексей, кстати, услугами оных пользовался, будучи у Елисея в гостях. Тело при этих воспоминаниях отозвалось лёгкой истомой, но разум тут же припомнил внешний вид этих толстоватых и не слишком опрятных девок. Ни в какое сравнение с Фросей они не шли! Впрочем, бабёнки эти Лёшку любили — он был нежаден и всегда отдаривался за продажные ласки. Собаки Ильина, кстати, тоже ко мне с теплотой относятся! Но они вообще ко всем людям добрые.
Михаил всю дорогу посматривал на меня с любопытством, очевидно, пытаясь припомнить, где же мы с ним встречались раньше. Но потом, видно, решил, что дело того не стоит, и оставил меня в покое. Подъезжаем к усадьбе. Нас встречает заливистый лай и доезжачий Ильина. Доезжачий — это нечто вроде тренера для собачек. У Пантелеймоновича он из свободных — бывший крепостной, получивший вольную. Хотя вольную дали только ему. Семья: жена да два сына — крепостные, и тоже заняты на псарне.
Кроме меня, в усадьбу только что приехал ещё один важный гость — Карп Иванович, управляющий Велесова. Сам олигарх Велесов никуда не ездит, даже в Дворянском Собрании не появляется. Ему всё в Буй привозят. Поместье у него рядом с этим уездным центром Костромской губернии. Но вот собачками помещик интересуется живо, и отправил своего человечка посмотреть товар.
Карп Иванович — человек куда важнее меня, как, впрочем, и поручика Грачева, так что всё внимание хозяина усадьбы сразу переключилось на него. Я же приехал сюда с ночёвкой. Большинство гостей наведываются на день: те, кто живёт поблизости, сразу после охоты могут отправиться обратно, а для остальных у Ильина есть что-то вроде летнего барака с полудюжиной комнатушек. Зимой там, конечно, делать нечего, но летом — да после хорошей пьянки (а как без неё, ежели охота удалась на славу?!) — почему бы и нет? У меня там тоже есть свой излюбленный уголок.
Встречает меня Матрёна — не моя, а местная, но, что забавно, похожая на мою дворовую, как родная сестра, и ведёт в привычные апартаменты, попутно делясь новостями:
— А дружок твой, Акакий, приехал уже!
Глава 22
А чё это я «иди»? Тебе надо — ты и иди! Но, трусить на глазах у всей честной публики — ещё страшнее. Да и злость неожиданно взыграла: раз уж однажды в рыло зарядил, так и во второй раз не побрезгую, если припечёт!
Поэтому, сделав морду тяпкой, неспешно подхожу к поручику.
— Встречались-то мы всего один раз, вот и не узнали друг друга, — говорю я как ни в чем не бывало.
Грачёв смотрит на меня, секунду молчит, а потом как захохочет:
— А здорово ты мне тогда в морду заехал! Хорошо хоть дуэль отменили!
— А знаешь, — продолжает Михаил, — что тебе письмо с благодарностью от попечительского совета организовали?! Герой-герой! Вот теперь вижу, что это медведь от тебя удирал, а не ты от него!
Я, признаться, даже не сразу придумал, что ответить. Но от души отлегло. А вот выражение лица моего гостеприимного соседушки мне совсем не понравилось. Елисей Пантелеймонович стоял рядом с таким видом, будто его только что обокрали. Разочарование прям сквозило. И если Лёшка-прежний и не обратил бы на это внимания, то вот Герман Карлович (то бишь я нынешний) сразу всё просёк: сто пудов это он Грачева и пригласил! Скукота ведь в деревне. Вот и развлекается, сволочь.
— А что за медведь? — заинтересовался управляющий Велесова.
И Мишка, словно был очевидцем, красочно рассказал, какие трудности выпали мне на пути сюда.
— Да что ж мы кабанов гонять будем, когда медведь-людоед проклятый по лесам разгуливает и людей пужает?! На медведЯ, господа, надобно идти! Кабан, что кабан…? Свинья, одним словом, — вдруг высказался один из гостей — здоровяк с круглым лицом, вроде как тоже мой сосед по лесу, Панин Григорий Валентинович. — А ты, Лёшка не привираешь ли часом? А то гляди, истории у тебя нынче больно лихие пошли.
Мотаю в отрицании головой, недовольный фамильярностью, с которой ко мне обращаются. Не особо меня тут уважают. А ведь, если разобраться, мы с Паниным ровня: и земель у нас примерно поровну, и душ у меня столько же, а гляди ж ты — я его по имени-отчеству, а он всё «Лёшка» да «Лёшка». Так, припоминается, ещё и при матери живой было…
— На медведЯ! На медведЯ! — загомонили гости.
Я, разумеется, обеими руками «за»! Зачем мне такое соседство под боком? Ведь медведь километров десять до моей деревни легко пройти сможет.
Как вспомню эту громадину, так до сих пор колени подгибаются. В жизни таких приключений не бывало! Ну, разве что разок кувыркнулись мы с другом в машине. Зимой дело было, поворот проспали и вылетели прямиком в сугроб. Оба, слава богу, целёхонькие выбрались, а вот машина на разборку отправилась.
Ну, медведь так медведь! Тем более, далеко идти не надо, тем более, со мной больше десятка опытных — надеюсь! — охотников, да ещё и их дворня в придачу, плюс собаки! Но тут выясняется ещё одна заковырка: коня-то у меня нет! Как нет и оружия. Впрочем, коня я из кибитки выпрягу. Ездить верхом я худо-бедно могу, уже пробовал в этом теле. А вот идти с рогатиной — или с чем там на медведя ходят? — я решительно не желаю. Пистоль бы мне или вот такое славное ружьишко, как у Грачева! Да черт с ним, даже развалюха Акакия и то лучше, чем с голыми руками.
— А ты никак без ружжа приехал? — деланно удивляется Ильин. — Прошка, живо принеси моему другу «англичанку»!
Прошка — пронырливый малый лет пятнадцати из дворни Ильина, рванул в дом. Под смешки соседей даю команду Тимохе разпрячь коня Кусаку и вздеть на него седло. Позорище! Притащил, называется, наркоманские штуки на охоту, а сам без ружья!
Блин, а Елисей Пантелеймонович, похоже, ещё не утратил надежду надо мной пошутить. Ружьё, которое мне тащат, разительно отличается от тех, с которыми будут охотиться другие. Ствол у него короткий! Ну, не пистоль, конечно, но по сравнению с другими, оно выглядит каким-то игрушечным. Да ещё кремнёвое. Хотя нарезы на стволе имеются, значит, нарезное оружие. Вес? Да пару килограмм, пожалуй. Интересно, и чего это его «англичанкой» кличут? А, вон оно что… клеймо фабричное: Brown Bess.
В придачу к ружью Прошка протягивает мне бумажные патроны, числом пять штук. Тяжеленькие, на кожаном поясе, который можно натянуть на груди на манер подтяжек.
— Да, повезло тебе! Знаешь, сколько такой штуцер кавалерийский стоит? — услышал я за спиной восхищённый шёпот Акакия.
— Заряжать умеешь? — шепчу я ему в ответ.
Но этого не потребовалось — Владимир, игнорируя насмешки и ухмылки окружающих, деловито взял моё оружие и всё как следует проверил.
Нет, теорию-то я знаю. Чтобы зарядить ружьё, стрелок должен достать патрон, надорвать его зубами с «пороховой» стороны, высыпать часть пороху на полку и крышечкой ту полку захлопнуть, чтоб не рассыпалось. Потом ружьё ставишь дулом вверх, высыпаешь оставшийся порох в ствол, переворачиваешь патрон пулей вниз (к казне) и толкаешь его шомполом в ствол. Бумага тут, таким образом, играет роль пыжа. А вот на практике такое делать не приходилось. Да и вообще, я стрелять не собираюсь.
Впрочем, на меня особо никто не смотрит. Охота началась!
Сначала из ворот усадьбы выбегает, звонко лая, собачья стая, потом пешим дралом два десятка разного люда, скорее всего, из свиты помещиков — ведь не один я в компании приехал! Затем потянулись гости посановитее. Все конные. Некоторые немолодые и уже порядком обрюзгшие дядьки, стараясь выглядеть лихими, имеют вид такой, что и смотреть неловко. Из меня тоже, конечно, наездник ещё тот, но я молод хотя бы, и чувствую некоторый азарт и желание поквитаться за недавний испуг и побег.
Странное дело, но беглые тати Велесова, что давеча напали на меня, никого особо не волновали!
— Да бегут они уже без оглядки на Дон! Это медведь будет ходить кругом, а эти не дураки. Да и медведЯ тоже, поди, забоятся, — пояснил мне Акакий. — Знают — раз ты спасся, то скоро ловить их станут.
Мы с ним едем последними в ряду почти полутора десятков всадников. А немало гостей приехало, и это ещё управляющий Велесова с компанией с нами не поехал. Лошадь моя после гонки отдохнуть не успела, вижу — тяжело ей. Благо кобылка молодая, года четыре всего. Раза в два моложе, чем Мальчик Владимира.