Люба кое-как сняла с плеча руку Антона и водрузила его на барный стул паба «У Альберта». Здесь сегодня как назло гремела реально отвратная музыка: на сцене какая-то патлатая группа долбила в барабаны и литавры. Люба поморщилась: после месяца оглушающей тишины от каждого звука в голове будто что-то взрывалось. Антона всё ещё шатало, и он уронил голову на руки, сложенные на барной стойке. Он до сих пор витал в каких-то своих галлюцинациях и то и дело разговаривал с кем-то невидимым, то с начальством, то с бывшей женой. Чем больше ему в лаборатории вкалывали той синей жижи, тем хуже ему становилось. Сначала, месяц назад, он начал кричать во сне, потом изредка замирал, глядя в одну точку и ни на что не реагировал. Люба понятия не имела, что это за синяя дрянь и много раз орала мудакам в белых защитных костюмах, что Стрельцову плохо от неё, что он потом помирает каждый раз. Её, конечно, никто не слушал. И однажды разозлившись, она бросилась на тюремщиков. Конечно, тут же получила шокером в руку – а шокеры они брали каждый раз, заходя к ним в купол – длинные чёрные стеки, на концах которых то и дело проскакивала голубая электродуга. Боль была адской. На память на руке остался красный ветвистый ожог, да и Антону ничем не помогла. Мало того, с тех пор ещё и нерв в локте ныл, и Люба подозревала, что на непогоду.
В купол тогда месяц назад, первой затолкали её, ещё и наручники не сняли, сколько она ни просила, чтобы хоть в туалет ходить. Только после её угроз уделать всё вокруг так, что ни одна уборщица не отмоет, освободили. Решив, что раз уж участь лабораторной крысы неизбежна, Люба с привычным уже фатализмом обнаружила в комнате под куполом кровать и завалилась спать. А когда выспалась, с изумлением увидела внутри купола Стрельцова, злого и растерянного. Из одежды ему оставили футболку и джинсы, рожу раскрасили так, что одного глаза вообще видно не было. На все её вопросы он упорно молчал и отворачивался, матерясь сквозь зубы.
А потом их стали таскать на допросы по одному. Люба удивлялась, что люди в фиолетовом её только запугивали, ну, руки-ноги повыворачивали (в Нижнем городе и похуже бывало), а вот Стрельцов-то каждый раз с «подарочком» возвращался, то хромал, то за печень-селезень держался. Полковника было жалко: он-то ведь, наверняка, гордился успешно проведённой операцией, а тут его, такого заслуженного, пинком да под зад к задержанной. Она каждый раз опасалась, что однажды добьют его и околеет он прямо под куполом, рядом с ней. Непонятно было, за что его так мордовали. Опять же она рассказывала этим занудам в форме с нашивкой «ОБС» на плече всё, о чём спрашивали, приукрашивала, правда, много чего, особенно того, о чём они никак знать не могли. Ну а утаивать – какой смысл? Без татуировки в Город шансов попасть ноль, сбежать из подземного бункера – тоже маловероятно. А Стрельцов о Городе многого не знал, поэтому было, конечно, любопытно за что тогда его били.
Не раз Люба спрашивала:
– Эй, полковник, может, скажешь уже, за что они тебя со мной закрыли?
Он поначалу огрызался, видимо, и правда, обидно было, что так наградили за успешно выполненное задание. Потом всё же сказал:
– На мне прослушка была. Перед операцией – они так и назвали её «Проводник» – меня на сеанс отвели. Вкрутили в ухо микрофон под гипнозом, а я, дурак, и не знал. Всё думал, почему в ухе так свербит. Чесал, чесал, а там ничего... Ну и записались, короче, твои слова. Помнишь, что ты тогда сказала? Про то, что из-за меня портал в Город открылся. Отомстила ты мне, блин...
– И ты им там про Юрича рассказываешь?
– И про него. А какая теперь разница?
– А бьют-то за что?
– Думают, умалчиваю что-то. Или Галичанин за мои рапорты на него мстит. Отрывается. Должность мою хотел, теперь вот выслужился, в подполковниках ходит… Я ещё про свой портрет в том подвале умолчал. Скажу – запытают нахрен так, что под себя до конца жизни ходить буду.
Люба считала, что в плену они просидели с месяц – как раз от полнолуния до полнолуния. С момента их побега прошло пару часов. Когда пол бункера очень знакомо дрогнул, она решила, что почудилось: столько раз она представляла, как снова открывает лунный портал. Но без татуировки нечего даже было и думать. А тут посреди купола, прямо в воздухе, возник круглый, как нора, лаз. По ту сторону было видно главную улицу и часть Кривой площади. Люба долго не раздумывала, она рванула, было, внутрь, но потом бросилась к Антону. Тот как раз валялся на кровати после очередной инъекции и пьяно ловил кого-то руками в воздухе. Она подхватила его подмышки и втолкнула в портал. Быстро нырнула следом и, кое-как подняв товарища по несчастью, поволокла к ближайшему укрытию – пабу «У Берта».
Надо было бросить кости в берлоге и как следует всё обдумать. Но до неё поди доберись с тяжеленным полковником на горбу, который висит на тебе, как с десяток рюкзаков. Берлога за Кривой площадью, в Башне Призраков, а паб – вот он. Может, случится чудо и Берт нальёт чудо-зелья, чтобы можно было унести ноги да поживее…
В пабе тем временем отстукали жидкие аплодисменты и литавры грянули с новой силой. Солист истошно завопил со сцены что-то о тазике любви и Люба с трудом сдержала рвотный позыв: так разнылась голова от всей этой какофонии. Она невольно вспомнила название группы – «Буамм» и, помассировав виски, сосредоточилась на главном. Надо привести Антона в себя, вывести из него этот токсин или что они ему там заливали. Тогда можно будет добраться до берлоги. А там и решать, что делать дальше. Она потёрла одну босую ногу о другую: зябко. Бежали-то из купола босые и безоружные, в майках да джинсах.
На улице их окатило жуткое зловоние: по проезжей части медленно дефилировал белый лимузин, из окон которого свешивались толстые фиолетовые щупальца. Мало того, оттуда ещё и доносился тошнотворный бандитский рэп. Люба поморщилась, зажав ладонью ухо и поспешила подальше, к площади. Антон забросил руку ей на плечо, но уже не так наваливался, и они двигались побыстрее. Стрельцов вдруг с отвращением бросил:
– У тебя, что, с ним было? С этим чёртом рогатым?
– А тебе-то что? – сердито буркнула Люба.
– Мы вместе столько прожили, я думал, что мы уже как муж и жена!
Люба только фыркнула:
– Что-то не припомню, чтобы ты мне предложение делал!
Они оба замолчали, огибая прохожих и стараясь держаться ближе к домам. И в самом деле, проведя вместе месяц в закрытом пространстве, они притёрлись друг к другу. Оказывается, тюрьма весьма располагает к задушевным беседам. Люба узнала об Антоне много интересного: был женат, развёлся пять лет назад, детей так и не завёл, некогда было, всё операции, разработки да задержания. Он рассказал ей, как его в детстве обманул с мопедом Юрич, как выдала его тогда та пуговица, как он долго искал её в списках пропавших без вести.
– Почему ты мне всё так спокойно рассказываешь? – спросила она его тогда.
– Не вижу смысла скрывать, – он пожал плечами, развалившись на подушках, разбросанных по полу. – Вряд ли меня отсюда когда-нибудь выпустят. Нас здесь до смерти замучают. И зароют на полигоне тайком. Или ещё лучше: сожгут в печи крематория.
А сейчас вот Антон злился на домогательства Берта. Люба перевела разговор на другую тему:
– Ты лучше скажи, что у тебя вдруг случилось с глазами.
– А что с ними?
– Они щас в пабе стали синими, как та жижа, которой тебя в куполе накачивали.
– Не знаю, – Антон раздражённо дёрнул плечом. – Так было у тебя с ним или нет?
– Фу, брось, – Люба скривилась. – Нет, конечно. Берт – старый инкуб. По молодости, говорят, крутил-вертел женщинами. А сейчас только так – шантаж да за деньги. Постарел, по силе своей да по власти тоскует.
Мимо прошагали треклятые гномы в зелёных колпачках; из-за них в прошлый раз Антон чуть не скончался в «нежных» объятьях клещевика и с тех пор их здорово недолюбливал. Из тёмных переулков вспыхивали светящиеся пары жёлтых глаз, над некоторыми загорался неоновый ценник с тремя нулями. Ледяной асфальт тротуара обжигал босые ноги. А луна, всегда полная в Городе, катилась над ним, поливая всё вокруг холодным серебряным светом.
– Кривая Площадь... – пояснила Люба, когда они вышли на широкое бетонное поле. – Повезло, народу немного сегодня. Обычно тут молодёжь бесится, Белые сёстры жертв развозить не успевают.
Площадь раскинулась перед высокой скалой. Она была изогнутой, будто гигантская бракованная тарелка, края которой пошли волнами. По неровному периметру потрескивали здоровенные стеклянные фонари в человеческий рост. Их белый свет очерчивал редкие фигуры жителей на скамейках. От компаний в разноцветных шуршащих плащах тянулись взрывы смеха, облачка зеленоватого пара. Потянуло жжёнными осенними листьями и чем-то знакомо сладковатым.
В центре бил фонтан в форме здоровенной летучей мыши-вампира, раскинувшей кожистые крылья. Алая жидкость, булькая и вскипая, замысловатыми струйками вырывалась из зубастой пасти и острых когтей вниз, в широкий резервуар в виде ладони с неестественно большим количеством пальцев. Видя, что Антон с любопытством уставился на чугунного упыря, Люба шепнула:
– Не пялься ты так, а то оживёт.
– Я бы подумал, что ты опять меня подкалываешь, если б не знал, что Городу врать нельзя. Это что льётся – нефть?
– Не знаю точно, – Люба замялась. – Каждый раз разное. Можно и на какао, и на слёзы чьи-нибудь нарваться, смотря, какой прогноз на Башне передают. Сейчас, может, и кровь чья. Видишь ли, не у всех здесь кровь красная, – и со смешком добавила: – Берт как напьётся, понтоваться начинает. Мол, как-то в фонтане коньяк хлестал, так он полный ящик бутылок набрал. А на пробу никому не даёт, типа коньяк сильно элитный. И каждый раз его на смех поднимают.
Сразу за площадью возвышалась над Городом отвесная скала. А на ней гнездились двух- и трёхэтажные коттеджи в викторианском стиле, какие-то зубчатые башенки из грубого камня.
– Вон там моя берлога, прямо под Башней Призраков. Немного осталось.
Они едва вошли в квартал, раскинувшийся перед скалой, как что-то неуловимо изменилось в пространстве. Только что здесь в свете луны желтели крыши круглых юрт с антеннами, а теперь вся улица стала сплошь тёмной. Ни фонарей, ни горящих окон, только серебристый свет луны. Тени падали от высоченных деревянных теремов с балконами, уходящих в небо остроконечных башен дикой нечеловеческой архитектуры. И откуда они тут только взялись? Судя по величине жилья, здесь жили какие-то великаны: узкие стрельчатые окна, двустворчатые витражные двери, будто не дома вовсе, а церкви. И запах… Пахло воском, дымом. И ладаном.
Люба замерла, внимательно оглядываясь. Она вертела головой, будто не узнавала ничего вокруг.
– Что опять? – Антон напрягся. – Что за... Ты слышишь?
– Тихо!
Люба быстро потащила его вверх по ступеням крыльца под узорчатой крышей. Усадила на дощатый пол и села сама.