Марьванна, приличная женщина побитой жизнью наружности, крепко за сорок - где-то в районе семидесяти, - стояла перед зеркалом в призывной позе, вздернув мощную задницу вверх, максимально прогнувшись в пояснице, откровенно и дерзко расставив в разные стороны ноги, как крупная порно-звезда в предвкушении оргазма. Она даже постанывала - томно и беспомощно, - что как нельзя лучше подчеркивало ее чувственную женскую слабую сущность. Но увы, не половая распущенность и не ожидание горячего самца поставили приличную женщину в эту интересную и откровенную позу, а разбушевавшийся радикулит, будь он неладен.
И народная медицина была бессильна!
От нагретого кирпича закипало и бурлило в кишках, пчелы всего лишь оставляли на дебелой пояснице страдалицы волдыри, а от лопухов у Марьванны была изжога и нарушение сна. И облегчения никакого не было!
А все из-за Петровича, чтоб ему пусто было.
Марьванна, женщина дерзкая, решительная, была молода душой, даже местами юна, как завсегдатай яслей, но бренная плоть подводила ее все чаще, и потому развлечений, оставшихся на ее долю, было все меньше. И чертов ишиас она заработала, почти целый день таясь на балконе, на сквозняке и в вынужденном согбенном положении, выглядывая из-за горшков с бегониями, как партизан из чащи. Притаранив на балкон тазик с презервативом, щедро наполненным водой, она лелеяла месть Петровичу и любовно поглаживала изделие №2, раздутое как ее непомерные амбиции.
Петрович был мужичонкой вредным, старым и желчным. Он пинал соседских котов, ругался на соседских детей, уничтожал соседские посевы цветов на клумбах и тайно - тайно! - посещал любовницу, Клавдию Петровну из соседнего двора. Срамота!
Интимно нашвыркавшись с нею чая, он вечерами, в потемках, возвращался, хмельной от любви и забродившего третьегодичного варенья, и его бычок а-ля козья ножка падающей звездой чертил огненную дугу над взошедшими вопреки всем его стараниям георгинами и прочей петрушкой.
Разумеется, ему надо было непременно отомстить! А то как же.
Но в тот день Петрович, вопреки всем чаяниям Марьванны, вернулся не в положенное время, а намного позже, и вовсе не от любовницы, не разомлевший и не умиротворенный, а злой и раздраженный, и не один, а с сыном. Из матерных междометий, которые Петрович изрыгал аки Диавол богохульства, неукротимая, как Анжелика, народная мстительница поняла, что Петрович изволил помогать сыну на даче, но был так неловок, что долбанул себе молотком по пальцам. Два раза. Вселенная подсуетилась раньше Марьванны, и куда злее приложила, чем презерватив с нагретой на солнце водой. Вселенная тоже любила обижаемых Петровичем котиков.
Сын почтительно поддерживал стенающего и мечущегося в агонии Петровича под руку, и точечный бомбовый удар по врагу народа был категорически невозможен. Поэтому Марьванна, тоскливо вздохнув, тазик с водой и печально булькающим презервативом потаранила обратно в ванную, где ее и прихватило, сковав в неприличной позе. Вселенная была строга и справедлива.
И из-за своей пошлейшей несостоявшейся мести наказанная Вселенной Марьванна в данный момент страдала, потому что ее подружка, Анька, позвала ее на каноническое место встречи - на лавку в теньке, обсудить старинного поклонника Марьванны, крепкого старика Андрюху, за которым до сих пор, еще со школьной скамьи, волочилась кривоногая Колесничиха. Но выйти в такой нелепой, вызывающей позе Марьванна не могла. Не ровен час, Андрюха увидит. А разговаривать с ним снизу вверх Марьванна уже отвыкла. Давно она с ним этак не разговаривала, навык был потерян…
И так, и этак она рассматривала свое отражение в потемневшем от времени зеркале, и горестные вздохи рвались из ее мощной груди пятого размера. Это был позор!
- Докатилась, - прошептала Марьванна трясущимися губами, едва не плача, потом что, несмотря на все ее усилия, спина разгибаться не хотела. А зеркало, старое огромное зеркало, в прекрасной раме из красного дерева, зеркало, помнившее ее еще хорошенькой девчушечкой, а затем - прекрасной юной девушкой с богатой русой косой, ныне отражало не ее бренное тело, нет. Оно отразило ее сущность - жалкую больную одинокую старость, - и Марьванна с грустью понимала, что все ее молодецкие язвительные забавы, приведшие к позорной болезни - это от одиночества и ненужности.
Марьванна еще постояла бы, пострадала, рассматривая согбенную спину, оплакивая свою давно минувшую молодость и коварного сердцееда Андрюху, который морочил ей голову больше полвека, как, впрочем, и Колесничихе, но тут старое зеркало повело себя странно. Серебряная амальгама за мутным стеклом вдруг закипела, вздуваясь ртутно-поблескивающими шарами, отражение Марьванны лопнуло, потеряв жопу, и сама Марьванна отпрянула, ожидая, что в ее темноватую прихожую сейчас ступит - ни много, ни мало, - сам Джон Константин. Да, храбрые и сильные мужчины все еще волновали воображение Марьванны, она такая.
Но вместо мечты всей женской половины дома, вместо отчаянного брутального борца с нечистью из блестящих, ртутно кипящих пузырей был выплюнут на светлый линолеум какой-то старый, невзрачный тип, худой, как сушеная вобла, длинноносый и бледный, желтый, с колючими маленькими глазками. Разодет этот престаревший пижон был гладко, стильно: в бархатный пиджачок, в узкие штаны в облипочку, в блестящие востроносые ботинки. На лысой голове, как прибитая, сидела соломенная шляпка-канотье, на крючковатом длинном носу - очки в круглой тонкой оправе. Рот с тонкими губами был полон зубов - настоящих, своих, а не фарфоровых, - и Марьванна невольно прониклась уважением и завистью к несостоявшемуся Джону Константину.
При нелепом старике был чемодан, грохотавший, будто нагружен он был кирпичами и стеклом, а на согбенной годами спине попаданца, отчаянно завывая и ссась, вздыбив шесть, вцепившись всеми лапами в тертый бархат, сидел огромный черный котище.
Старичило, пересчитав тощей костлявой жопой все тапки и башмаки Марьванны, рассыпавшиеся с полки, с кряхтением поднялся на кривые тощие ножки, сверля недобрым взглядом онемевшую хозяйку квартиры. Кот его, прекратив орать, некоторое время смотрел обалдевшими раскосыми глазами на женщину, безмолвно застывшую перед незваными гостями, и одновременно в выплюнувшее их зеркало, а потом выдал такой витиеватый, я бы сказал - изысканный,- мат, что спина изумленной Марьванны сама выпрямилась по стойке «смирно» с чуть слышным хрустом.
Кощей Трепетович отчаянно хотел жениться. Просто держите всемером - не то женится на первом, что попадется под руку. С особой жестокостью.
Жизнь его тысячу лет шла по проторенной дорожке, и Кощей справедливо полагал, что он - мужчина в самом расцвете сил, - давным-давно должен был бы обзавестись подругой; но беда была в том, что в его отношения, даже самые невинные, только что зародившиеся, вмешивались все, кому не лень.
У Кощея была подмоченная злыми и завистливыми языками репутация отчаянного злодея, тирана, склонного к домашнему насилию, плохого семьянина и жадного стяжателя, чахнущего над семейным бюджетом вопреки всякому здравому смыслу. Однако, его утонченный, возвышенный вкус на слабый пол был безупречен; стоило ему лишь покоситься на деву, как ее портрет тотчас печатали на развороте берестяного журнала «Плэй Колобок». Его внимание было словно знак качества, словно клеймо на золотом изделии, и мужское население ТриДевятого в этом вопросе к мнению Кощея Трепетовича прислушивалось. А потому беззастенчиво воровало облюбованных невест у разъяренного Кощея из-под носа. И время в одиночестве шло, время овевало его голову, выщипывая кощеевский череп до блестящей гладкости, проходила молодость, растворялась в небытии яркая мужская кощеева красота, а любовь так и не приходила…
Его даже как-то звали как-то возглавить жюри одного из конкурсов, чтобы он своим наметанным взглядом выбрал самую-самую, но, конечно, с корыстной целью. Рассчитывали, что победительница получит от восхищенного Кощея богато украшенный кокошник и шелковый сарафан, что сделает ее выгодной партией, девицей с приданым. Но подковерная возня не укрылась от бдительного ока Кощея, о корыстных планах конкурсанток и их женишков Кощей узнал, и никаких кокошников дарить не стал, в очередной раз подтвердив свою репутацию жмота. Так вот! Знай наших!
Стоило на горизонте замаячить подходящей партии, интересной блондиночке с толстой косой и длинной царской родословной, как следом за ней - освобождать, - тотчас являлся какой-нибудь сильный, но тупой Алешенька, победитель конкурса «Мистер богатырь Вселенной», снабженный всякими магическими девайсами типа контрабандного меча-кладенца. Этот стероидный недоумок отчего-то сразу решал, что дева жутко страдает в компании Кощея, и спасал ее старым дедовским способом, расфигачив утиное озеро в поисках нужной утки с заветным яйцом.
Когда отлежавшийся после очередного коварного нападения Кощей приходил в себя, девушка, которой он читал стихи под луной, оказывалась давно и прочно замужем, толста и окружена вопящими ребятишками. О пылком романтичном воздыхателе в царской кроне и в черных латах она вспоминала, может быть, темными ночами, когда золотом наливалась полная луна, но к старому возврата не было - супружеская верность!
- Живодеры! - ругался Кощей Трепетович, зашивая распотрошенных уток, поливая их живой и мертвой водой и распихивая по ним яйца с иглами. - Я вам яйца в медведя засуну, вот тогда вы попрыгаете!
Но провернуть такую штуку с медведем Кощей не спешил. Во-первых, в патриархальном, традиционном и консервативном ТриДевятом не поняли бы этого интереса Кощея с яйцами к медведям, и не одобрили бы - даже сильнее, чем воровство невест. А еще одно позорное пятно на репутации Кощею не было нужно.
Во-вторых, от медведя можно было огрести еще больше, чем от Алешеньки, а Кощей мазохистом не был.
И в-третьих, Кощей здорово подозревал, что шутка с яйцом уже устарела, а значит, надо что-нибудь новенькое придумать. Для чего в один прекрасный день и была призвана Баба Яга. По деловому вопросу сотрудничества, так сказать.
Бабу Ягу Кощей не любил. Во-первых, штуку с яйцом придумала ему именно она - и сама же всем растрепала по пьяной лавочке. Во-вторых, будучи трехсотлетней, крепкой еще старухой, Баба Яга очень, о-о-очень любила выпить. И тогда мысли ее путались под цветастым платком, повязанным на ее голову, а Яга несла такое…
Одно время Кощей, воющий от одиночества, даже подумывал на ней жениться, все ж таки и женщина, и живая душа, и интересы у нее с Кощеевыми схожие. Нечисть все ж… Но и этому союзу не суждено было сбыться. Феминизм, широко шагающий по мирам, добрался и до ТриДевятого и поразил все своим тлетворным влиянием.
Баба Яга была ярким образчиком феминистки. Сильная и независимая женщина, живущая с котами. Во-вторых, как бы ни был Кощей хорош собой - а были и такие времена, - и как бы ни был он материально обеспечен, но это не перекрывало любви Бабы Яги к молоденьким царевичам. В свете этих откровенных знаний слова Яги «на Ивашкиных косточках покатаюсь» принимали срамной оттенок. Ну да ладно.
Черт знает, чем старая завлекала краснощеких юных красавцев, да только за нею в баньку вприпрыжку мчался даже Финист Ясный Сокол, известный ловелас и первый красавец ТриДевятого.
- В женщине должна быть загадка, - кокетливо отвечала старая на все вопросы и заливалась сатанинским хохотом.
Ну, опять же, употребляла Яга… очень сильно закладывала за воротник настойки с мухоморами, а этого Кощей терпеть не мог. Вынести общество старой ведьмы день мог, но всю жизнь, которая у него длилась веками?..
Яга была стара, неимоверно худа, прокопчена на солнце, как дохлая лягушка, забытая на берегу, и одета несуразно - словно одевалась впотьмах, глядя одним глазом. Ела она как не в себя - в три горла, что явно указывало на то, что у Яги наступил алкогольный жор. По случаю того, что Кощей Трепетович пригласил ее в гости, Яга расчесала свои косы, и была точь-в-точь похожа на заморскую чародейку Версаче - те же белые патлы, истощенное, жилистое, как у старой лысой курицы тело и бесформенно вспухшие от постоянных возлияний губы…
- Значиццо, все ж жениться надумал? - спросила нетрезвая хихикающая Яга у Кощея Трепетовича. - Что ж, дело хорошее, дело верное… Мужику без жены-то нельзя. Давно пора. Что ж ты раньше-то не сказал?!
Кощей Трепетович, охренев от слов Яги и от неоднозначности ситуации, принял каноническую позу чахнущего над златом скупердяя. Он неодобрительно глянул на престарелую чародейку, которая слишком поспешно заедала чем-то очередную чарочку, и брезгливо поморщился. Женский алкоголизм по-прежнему вызывал у Кощея резкое отторжение.
Марьванна сердито гремела на кухне кастрюлями. Пахло чем-то невкусным, пересоленным и даже немного сожженным, но Кощею Трепетовичу это было безразлично. К Марьванне был приставлен кот Баюн - при каждом ее шаге он ужом вился у нее меж ног, как будто его Куклачев отдрессировал, и беспардонно совал свою жирную усатую рожу во все кастрюльки. Озлобленная нашествием самовольных постояльцев Марванна пыталась дать коту пинка, но промахивалась мимо его верткой задницы. Так что шансов насыпать яду и устроить Кощею несварение у нее не было.
Кощею было важно другое. Ему не терпелось привести себя в божеский вид, ибо Баба Яга снарядила его в путь-дорогу не близкую по чесноку, ото всей своей злодейской души раскрыв томящемуся без любви Кощею свою тайну...
- Хороший мужик ты, Кощей, - щедро заявила нетрезвая Яга. - Все думали, что ты плохой, злой, а ты-то ведь хороший! Дурной, правда, немножко, но это потому, что по голове тебя били часто. Хоть и властный господин, да… За сердце твое чистое, за душу твою непорочную, бабами не изгаженную, за стишки твои убийственные открою я тебе тайну свою великую, так и быть - поделюсь… Будешь?
В костлявом кулаке Яги, щедро протянутом Кощею, была зажата четырехгранная бутылка зеленого стекла. В таких бутылках обычно хранится яд - вона же череп черный с перекрещенными костями, порядком затертые от времени, выглядывают из-под ладони Яги. Плещущееся в бутылке пойло остро пахло алкоголем.
- Благодарствую, - сухо отказался Кощей.
- Ну, а я выпью, - кокетливо ответила Яга и бухнула прямо из горла.
Пила, вроде, Яга, а Кощею почему-то казалось, что он. Потому что с каждым глотком Яга становилась все моложе, все полнее, все завлекательнее. Морщинистые дряблые щеки ее белели, разглаживались, наливались румянцем, сочные груди натягивали ветхую ткань сарафана, под аппетитной задницей затрещал стул.
- Ну, как тебе фокус? - отбросив опустевшую бутылку, ликуя, прокричала Яга нетрезвым голосом, упирая руки в боки. Кощей на миг онемел, от изумления пуская слюни и чуть привстав на трясущихся ножках. - Вот эдак я богатырей и заманиваю!
- Бабубы, - сказал Кощей на языке неандертальцев, дико и ненормально вращая глазами.
Яга была диво как хороша. Богата бедрами, тонка станом, бела лицом. О союзности ее бровей говорить не приходилось. Союзны!
Глядя на нее, Кощей понимал, что «Плэй Колобками» можно было б не только баню истопить, но и подтереться, если б они не были такими жесткими, - вот так хороша была Яга!
Молода, хороша и нетрезва. Сильная женщина в бане без комплексов и предрассудков - это же мечта любого Финиста!
- Как баня-то твоя стоит до сих пор, - выдохнул Кощей, которого от вида красоты такой вот-вот хватит апоплексический удар.
- Илюха Муромской правит ее каждое лето, - усмехнулась Яга, кокетливо поводя плечами. - Иначе б давно завалилась.
- Это что, винище из яблок молодильных? - догадался Кощей, указав дрожащим пальцем на опустевшую бутылку.
- Оно самое, - гордясь собой, подтвердила Яга, кивнув головой. - Красота требует жертв, Кокоша. Приходится бухать по-черному, чтоб получить любви.
И Яга снова сатанински, нетрезво, захохотала.
Дело в том, что молодильные яблоки в ТриДевятом были таким же чудом, как в любом среднестатистическом холодильнике. Однажды сильно не вовремя ударил мороз, и яблоки забродили. Налетевшие жар-птицы алкоголя отведали - им понравилось. Хмельные, они наклевались яблок безо всякой меры до состояния Фениксов - то есть, яйцами попадали в траву,- а яблоню разломали. Спроси их, алкашей, зачем. Какой-то мичуринец-садовод вроде бы как будто бы выращивал новую яблоню. Но когда она еще начнет плодоносить!
А тут такое.
- Где взяла? - строго спросил Кощей.
- Законсервировала, - недобро ответила Яга, без запинки, как на допросе в КГБ, выговорив трудное слово. Под взглядом ее прекрасных глаз Кощей смутился и спорить не стал. - Насолила, наморозила, впрок запасла.
- Самогону нагнала…
- Так ценность продукту лучше всего сохраняется! - голосом базарной торговки заспорила Яга, и очарование ее вмиг сползло. Кощей подтер катящиеся слюни и вздохнул. Яга это заметила и озлилась. - Вот за что не люблю вас, интеллигентов, романтиков, чистоплюев - реальная жизнь вас пугает. Все вам, понимаешь, образ бесплотный подавай! Статуй мраморный, идеал красоты! А настоящую-то, живую бабу вы ж не цените! В душу-то не глядите! Ты вот тоже воровал все больше царских дочек да красавиц, а гусятницу Таньку не видел в упор! А девка какая - золото! Работящща! Добрая! А Аленка? Ребятишек любит! Огород тяпает! Эх, Кокошка, тыщщу лет тебе, а все капризничаешь, как Ивашка на лопате! Взял бы любую, да кого хошь, только с душой, - зачем тебе царевны?! Ладно… воспитанием твоим пусть другие дуры занимаются.
И Яга протянула брезгливому Кощею диво дивное - настоящее яблоко молодильное. Сорта «белый налив».
- Это тебе, Кокоша, - наставляя Кощея, проговорила Яга. - Съешь и помолодеешь. Яблоко, правда, староватое, в подполе долго лежало. Магия коротить может. Разоденешься покрасивше, по последней моде тамошней, золотишком побрякаешь, девок поразвлекаешь - глядишь, и выловишь рыбку свою золотую… А это, - Яга недобро сощурилась, решительно ткнув под нос Кащею еще одну бутылочку зелена стекла, - выпьешь сам, и избраннице своей нальешь! Но тока той, с какой точно вернуться сюда пожелаешь. Обратной дороги-то не будет.
****
Выпроводив сопротивляющуюся хозяйку на кухню и приставив к ней кота, оставшись один, Кощей приступил к осуществлению своего плана. Перво-наперво он разделся, аккуратно сложив на шатком стуле свои непривычно яркие одежды - узкие и скользкие, как лягушачья кожа, штаны, бархатный пиджачок, жилет с серебряной цепочкой и рубашонку.
Оставшись почти голышом, подтянув сползающие с выпуклого пузика трусики от Дольче и Габбаны, Кощей достал из своего чемодана чудо-яблоко и с остервенением вгрызся в его глянцевый бок. Яблоко было сочное, вкусное, но отчего-то не срабатывало. Магия искрила; в воздухе запахло горелой изоляцией.
Марьванне опасно хотела за Кощея взамуж. Держите вдесятером - не удержите. Так, как не хотела никогда. Даже на выпускном вечере за юного красавца Андрюху - неа, не так хотела. И даже как в тридцать лет, в жаркой баньке, на полке за него же - совсем не похоже.
Опасный ловелас Петрович совсем был в пролете со своими старческо-пенсионными шалостями.
Все самые острые и горячие любовные переживания, желания и чаяния Марьванны растаяли, померкли в памяти в сравнении со всепоглощающей страстью и неуемным влечением к Кощею.
И казалось Марьванне, что до сих пор она не любила никого и никогда, а так, мышцы перед долгой дистанцией разминала. Замуж - это ведь долго, практически навсегда, не так ли?!
Вот так поразил истосковавшееся в одиночестве сердце Марьиванны носатый бессмертный подлец!
Поэтому когда Кощей вспомнил, что надо б идти на поиски суженой, вместо одной таблетки снотворного в чай с медом Марьванной было нечаянно закачено целых три колеса с ловкостью отпетой клофелинщицы. Ничего, небось не помрет, Бессмертный… И Кощей начал отчаянно зевать еще на подходе к своему чемодану - в нем он рассчитывал найти более подходящий для знакомства с невестой прикид, нежели трусы и носки.
Нервный стресс и снотворное сделали свое дело, Бессмертный пал. И уснул богатырским сном на маленькой кроватке Марьванны, поджав длинные тощие волосатые ноги в носках, сладко причмокивая во сне.
- Вот и ладушки, вот и славненько, - коварным голосом людоедки ворковала Марьванна, заботливо подтыкая Кощею одеялко. - Успеешь еще, набегаешься по бабам-то…
Желание взамуж едва не уложило Марьванну рядом с предметом ее воздыханий. Проснувшийся рецессивный ген коварного блядства беспокоил намного больше, чем камни в почках. Он пищал страшным демоническим голосом в каждой клеточке тела Марьванны, уча ее плохому и соблазняя на смертный грех. Какое-то новое, незнакомое ранее Марьванне подлое и коварное существо, вдруг родившееся в ней, нашептывало ей в оба уха сразу, что поутру можно было б убедить носатого красавца, что ночью, в беспамятстве, он таки соблазнил Марьванну, овладел ею, и все у них было. Женись теперь, сладенький мой негодяй… бери меня еще, великий нехочуха…
Но Марьванна последним, поистине героическим усилием воли сдержалась от этого опрометчивого развратного шага. Во-первых, от таких новостей как бы строгий Кощей с перепуга и стыда не облез до лыса, а во-вторых, припоминая его отвагу в плане беспарашютных прыжков, Марьванна не была уверена, что он не попытается повторить их, увидав поутру храпящую рядом на подушке блаженно сплющенную физиономию влюбленной в него престарелой фемины. А внизу балкон Колесничихи. Не ровен час, во время прыжка ей ветерком Марьванны счастье задует. Тьфу-тьфу-тьфу.
Нет, сначала подготовка! Чтоб уж наверняка…
С трудом дождавшись первого богатырского храпа из комнаты Кощея, Марьванна, нервно притулившаяся под простыней на диване, подскочила и бросилась творить страшные дела. Словно тать в ночи, осторожно ступая по лунным квадратам, кралась Марьванна в кладовку, завернувшись в свою простыню. Рецессивный ген зудел, и ликующей в предвкушении злодейства Марьванне хотелось выгнуться грудями кверху, раскинуть руки с вострыми когтями и зловеще захохотать страшным голодно-желудочным низким хохотом под гром и молнии.
В кладовке было темно, тесно и душно, и никаких условий для комфортного колдовства, разумеется, не было, как и электрического освещения. Надежно затворив за собой дверь, в темноте и тесноте отбив локоть и зад о какие-то острые углы, едва не своротив пустые банки спод варенья, отчаянно матерясь шепотом, Марьванна добралась до сундука и, откинув тяжелую темную крышку, зажгла огарочек свечи, такой старый и вывалянный в пыли и крошках, что казался он зловеще черным.
В сундуке было много странных вещей. Склянки с пахучими травами, рассыпавшимися от старости в пыль, карты с непонятными символами и пугающие своей зловещей конструкцией инструменты. На самом дне сундука, тяжелая и пыльная, лежала та самая тетрадь, своей торжественной монументальностью больше похожая на праздничный юбилейный альбом к пятидесятилетию Пердысь-Куминского комбината по замешиванию глины. К ней Марьванна потянула дрожащие преступные руки, и едва не вскрикнула, когда над темным краем сундука, коварно и внезапно, словно перископ советской атомной подводной лодки у берегов США, возникла лохматая черная голова наглого кота. А ведь Марьванна могла поклясться в том, что кота под ногами не было, когда она, соблюдая все меры предосторожности и тишину, закрывала за собой двери!
Нечистая сила!..
- Так-так-так, - захихикал кот, щуря ярко горящие очи. - Что это у нас тут? Корешки, травки, черная магия? Приворот варить задумала, клизма ты старая?
Он сунул наглую толстую усатую рожу в сундук, и жестокая новоявленная Марьванна, не раздумывая, безжалостно захлопнула крышку, намереваясь ею оттяпать наглому котищще голову. Но как всегда промахнулась; кот лишь сощурил желтые глаза и затрясся в язвительном хохоте, еще больше зля осатаневшую Марьванну.
- Хе-хе-хе-хе, - сказал кот. - Неразделенная любовь абсолютно всех женщин превращает в ведьм. Закон природы.
- Что надо, блохастый? - преступным ведьминским голосом некромантки-рецидивистки прохрипела Марьванна, пойманная с поличным, лихорадочно припоминая, в каком углу стоит у нее тяпка. Кот мог наябедничать поутру Кощею, растрепать все ее коварные планы, а значит, от усатого надо было избавляться.
«А Кощею скажу, - хладнокровно подумала безжалостная ведьма Марьванна, глядя в нахальные желтые глаза, - что кота зеркало обратно засосало… или что по кошкам убежал шляться…»
От плана своего по привороту Кощея Марьванна отказываться не собиралась; рецессивный ген, зараза, оказался на редкость упертым и безбашенным. Близкая опасность не заставляла его в испуге отступить, а наоборот - понуждала идти вперед, в самое пекло. И Марьванна подчинялась этим проснувшимся в ней диким инстинктам безоговорочно.
Марьванна была нашим человеком, и привычная работа поглотила ее целиком. Остро отточенным серпом она кромсала заросли, сопя и фыркая в них, как жестокий носорог на берегу Нила, и так увлеклась, что все происходящее ей уже не казалось чем-то странным и необычным. Ну, полынь, ну отвар - что такого?
Где-то в темноте фыркал кот, обнюхивая местные кошачьи столбы объявлений, и в целом царила идиллия, пока в едко пахнущих горечью кущах не появился еще один, вражеский и жестокий, носорог, хрустящий сухостоем и крадущийся в темноте как армия Колчака по широкому полю в лунную ночь. Марьванна прекратила свои разрушительные сельхозработы и затаилась, словно Чапаев с пулеметом в засаде. В воздухе приторно запахло дешевыми духами «Незабудка», соперничающими своей ядреностью с забористым дихлофосом. Зловещий запах этот родил в сердце Марьванны тоску и жестокость, в приближающемся человеке она учуяла врага. Явно назревал бой.
Светила луна.
- Ты чего это, Маш, на ночь глядя, - раздался из темноты коварный и подлый, слащаво-приторный голос кривоногой Колесничихи, которая прокралась за Марьванной естественно шпионить. - Никак пустырь решила облагородить? Бурьян порубить, цветы посадить? Ну да, ну да… это верно, это правильно, это хорошо. Кавалер-то твой все цветы переломал… Тебе за него отвечать, огрехи его исправлять.
Колесничиха явно злорадствовала; в каждое слово она влила яду и нехорошего, снисходительного и высокомерного удовлетворения очень щедро, так щедро, будто собралась писать свою книгу «Преступление и наказание» с Марьванной в главной роли.
Марьванна, малодушно не вынеся первой же провокации, пылая от праведного гнева, с громким хрустом разогнулась, выдав место своей засады и испепеляя взглядом заросли, где по ее мнению, скрывалась Колесничиха, вещающая о правильности вещей сладким голосом крокодила-людоеда.
Марьванна Колесничиху не любила. И не только из-за извечного соперничества за сердце ловеласа-Андрюхи, но и за повышенную ядовитость соперницы, замаскированную под добродетель. Вот, вроде, говорит Колесничиха все верно и правильно, но отчего-то от ее слов всегда изжога возникает и нервы трещат, как канаты в шторм.
Еще интеллигентка-Колесничиха, словно тля, выделяющая сладкий сок для муравьев, любила лебезить передо всеми соседями, особенно почему-то перед зловредным Петровичем. Ему патоки ее речей перепадало больше всех. Некоторое время Петрович даже с интересом поглядывал на приветливо улыбающуюся Колесничиху, как мартышка на приманку в силке. За ним подуманная Колесничиха даже окурки подметала. И здоровалась с ним так вежливо-сладко, что одно время Марьванна подумала, что половой гигант Петрович купится на ее приветливость, бросит свою любовницу, переметнется на одинокую Колесничиху.
Вечерами, думая, что никто не слышит, они долго и интимно беседовали на всяческие отвлеченные темы, Петрович - снизу, растаптывая остатки георгинов и дымя своим отвратительным табаком, Колесничиха - сверху, с балкона, прижимая ручки к груди и дрожа от переполнивших ее чувств искусственными цветами на шляпе. Марьванна, на своем балконе затаившись в зарослях цветов, покатывалась со смеху. Их можно было слушать как оперу о любви двух тоскующих сердец. «Аида» и «Тоска» были в пролете.
Но отчего-то соития двух трепетных душ не произошло. Прелести кривых ног Петровича не завлекли, рецепты яблочных пирогов не возымели действия, а может, у Петровича кой-где слиплось от писклявого ласкового сладкого голоска. Да только однажды вместо очередной арии Дидо Петрович шарахнулся от своей подруги, как от прокаженной, и больше восторженных дифирамбов под окнами не выл.
И оттого речь Колесничихи стала еще слаще и еще ядовитее - примерно как мышьяк.
«Ему ни слова поперек не сказала! - зло подумала Марьванна, припоминая нежные ростки по весне, которые Петрович намеренно топтал грязными сапожищами. - А моему Коше стоило нечаянно разок упасть - все, я должна обществу больше, чем внешний долг Америки!»
Колесничиха же от несправедливости судьбы страдала. Она искренне не понимала, почему люди от нее шарахаются, это ее обижало. Андрюха, Петрович…
А вот с Марьванной у обоих стариков была химия. Это было заметно, ясно не только Колесничихе - всем. А теперь еще и молодой ухажер у Марьванны появился! Конечно, этак можно и от зависти помереть. Яд надо было срочно слить. Сцедить излишки в бурьян.
И Колесничиха, преисполненная древней, как мир, жаждой мести пошла в ночь, в дикие шумящие заросли, чтоб сжечь нафиг Марьванну своим злословием, как мстительный вьетнамец американскую армию напалмом. Сжечь насмерть, дотла, заставив ее корчиться в предсмертных муках. Словно убийца-ниндзя, ловкий как обезьяна, выступила она против Марьванны, и та встала, как бесстрашный самурай, ищущий смерти, против луны, зловеще опустив свое оружие и ожидая нападения врага.
Светила луна.
- Вот тут, Маш, еще и репей растет, - угодливо подсказывала Колесничиха, хрустя в темноте кривыми ногами и быльем. - Руби его. И клены вон, молодая поросль. Ну, чего встала-то? Трава сама себя не вырвет.
- Нет, - хриплым кровожадным голосом ответила непокорная Марьванна, сжимая свой серп с видом убийцы и молясь, чтобы Колесничиха сию минуту замолкла. Воображение рисовало ей кровавые картины расправы, в которых серп вспарывал раз за разом тощее дряблое горло ехидной старухи и неспешно, как нож матерого наемника Рэмбо, вытирался о потоптанную шляпу с цветами… - Мне нужна только полынь.
- Ой, а чего это? - наивно защелкала веками Колесничиха. Это щелкание, наверное, и на окраине города слышно было. - Зачем это?
- Кошечка заблохастела, - в воображении Марьванны свирепо лязгнуло скрестившееся оружие противниц. - Отварить хочу полыни и выкупать.
- Откуда ж блохи у твоей кошечки, - ядовито поинтересовалась Колесничиха, полагая, что ловит Марьванну на лжи и оттого торжествуя, - она ж на улице не была!
- Ты вот тоже замужем не была, - жестоко парировала беспощадная Марьванна, - а сын у тебя есть! Откуда б?
- Маша, не горячись! Одумайся, Маша! Возьми себя в руки! Маняша-а-а!!
Кот, мелко тряся хвостом и беспомощно помявкивая, бежал со всех ног за Марьванной, но не поспевал.
Обозленная столкновением с соседями, Марьванна воспылала ненавистью ко всему роду человеческому и в таком состоянии неслась домой, устилая свой путь переломанными стеблями полыни. А это было совсем не то настроение, чтоб варить целебные маски красоты.
Об этом кот пытался втолковать Марьванне, чуть не плача от отчаяния и не поспевая за ней. Об этом он орал хриплым мявом, убеждая разъяренную женщину в том, что с колдовством не шутят, но услышан он не был. Все существо Марьванны было захвачено разрушительным, как Инферно, гневом. Марьванна хотела сейчас одного - мстить, или хотя бы от души выматериться.
В этом гневе она внеслась домой, сжимая несчастный пучок полыни. В этом праведном гневе она подергала меленьких желтых невзрачных цветков, сыпля их в колдовские ингредиенты горстями - вместе с изодранными мятыми листьями и зазевавшимися несчастными обезглавленными букашками.
Утробно рыча, словно Волк, переваривающий Красную Шапочку, с хрустом перетолкла она все солонкой, притом действовала так решительно и грубо, что камень в солонке громыхать перестал, не вынеся гнева Марьванны и рассыпавшись. Хорошо хоть тарелка выдержала.
Кот, убоявшись ярости ведьмы, засел под столом, прижав уши и высунув лишь самый кончик носа, к которому скатились вытаращенные от ужаса желтые глаза.
- Маняша, зачем же так грубо… - в последней попытке предотвратить Армагеддон мяукнул он, но было поздно. Все это, измельченное, растерзанное и перемолотое в жерновах страстной ярости Марьванны, отправилось в кастрюлю, было залито кипятком и безжалостно потыкано деревянной лопаткой. Вслед за этим Марьванна буквально выплюнула долгое нецензурное ругательство, в котором она высказала самую концентрированную суть того, что она думает о соседях в целом и о каждом по отдельности в частности.
Зелье, приобретшее благодаря полыни приятный зеленоватый оттенок, тотчас же вскипело ключом, как целебные грязи на минеральных водах, вспенилось мелкими пузырьками, и кот припал к полу, закрыв голову лапами. Демоны, к которым взывала Марьванна на ночь глядя, были пробуждены. Ее изрыгающий проклятья голос был словно громыхающий будильник над их головами, и они собирались творить зло спешно, как пожарная команда, поднятая по тревоге.
- Маняша, остановись! - молил кот, но Марьванна, разбушевавшаяся не на шутку, ответила ему адским хохотом, яростно намешивая свое варево, которое с каждым поворотом ложки становилось все гуще, вроде зеленой вонючей карамели. При этом оно выглядело омерзительно, как сопли мамонта, тряслось как желе и противно, как голос Колесничихи, булькало.
- Маняша!
Кот был ученый, поэтому считать умел. С замиранием сердца он отсчитывал зловещий скрежет деревянной лопатки по дну кастрюли и молился красну солнышку, чтоб Марьванна хотя б тут не успела, не провернула в стремительно густеющем вареве ложку положенное количество раз. Но не тут-то было: с шестьдесят шестым поворотом ложки кастрюля сыто и зловеще булькнула, оповещая, что зелье готово, и почти тотчас же пропел заспанный петух, подгоняя наступающий рассвет. Но было поздно; втянув в себя воздуха побольше, кастрюля раздулась, как резиновая, и со свистом подлетела к потолку, обдав все кругом недобрым канализационным запахом, накрывшим кухню, словно ядерный гриб.
- Дело сделано! - замогильным голосом произнес кот. Петух, спеша все исправить, проорал второй раз, отгоняя силы зла, в комнате за стеной заворочался, просыпаясь, Кощей. Подлая кастрюля, неспешно покрутившись под потолком, грохнулась на плиту, и зеленая жижа, пузырясь и чавкая, осторожно полезла наружу, словно инопланетянин-разведчик, покидающий свой корабль.
- Это что за гадость?! - упавшим голосом произнесла Марьванна, ухватив торчащую из жижи ложку и стараясь запихать зеленую субстанцию обратно в кастрюлю. О красоте, разумеется, можно было позабыть. Никакой мужик в мире не стоил того, чтобы попытаться съесть это в себя. Или даже намазать на какую-то часть тела. Фиаско было налицо.
Зеленая гадость ложку не отдала; более того - она нахально выдернула инструмент у Марьванны из рук и с циничным видом переломила ее у перепуганной женщины перед лицом, опасно, как гопник в подворотне, цыкнув лопающимися пузырями. Марьванна могла поклясться, что расслышала в зловещем кипении гоповатую наглую фразочку «а если найду?». И звучала она так, что кровь стыла в жилах. Компот Марьванны, магическим способом наделенный разумом, отчего-то вел себя как матерый уголовник-рецидивист в синих куполах, оттянувший двадцать лет по совокупности. И на достигнутом он явно не собирался останавливаться…
- Ты, Маняша, тоску зеленую сварила, - пятясь назад, ворча и дыбя шерсть, прокричал кот хриплым мявом. - Тоску зеленую да лютое лихо одноглазое. Зло страшное… Говорил тебе - не нервничай! Вот он, темперамент твой, вот они - способности! Лучше б я львицу попробовал…
Меж тем петух проорал трижды, и Кощей проснулся. Это было совершенно понятно, потому что он сладко почмокивал и молодецки потягивался до хруста.
- Маняша, от этого надо избавиться, - простонал кот таким несчастным голосом, будто на кухне у Марьванны лежал расчлененный труп. - Кощей Трепетович не любит, когда против него дела черные замышляют. Добро б у тебя вышло все, а вот этот холодец ему как объяснишь?! Осерчает, и конец тогда нам с тобой!
- А что он сделает-то, что, - хорохорясь, слабо вякнула Марьванна.
- Запрет, замурует обоих в башне, и гадость эту подкинет, - ответил кот умирающим голосом под столом. - И будем мы век свой в слезах и соплях коротать.
Старая кровать затрещала под поднимающимся Кощеем, и Марьванна, сообразив быстрее восьмиядерного компа, ухватила крепкий желтый мешок с логотипом местного супермаркета и вывалила свое варево туда, намертво завязав узлом прочные ручки.
Зеленая жижа, она же Тоска, она же Лихо, была зла, как маленькая слюнявая болонка, захлебывающаяся истеричным лаем и пытающаяся укусить себя самое за хвост. Ей было совершенно все равно, кому портить жизнь, и беззащитная спящая тощая Колесничиха подходила на эту роль как нельзя лучше. Придя в себя и как-то сориентировавшись в пространстве, жижа ткнула своей ложкой раму, небрежно стряхивая печально колышащийся на ветру пакет, уничтожая следы своего проникновения в дом, и тихо-тихо, по-рецидивистски умело сползла по батарее на пол.
Тут нужно особо отметить, что в качестве коварного соперника Колесничиха ничуть не уступала ни новоявленной жиже, ни даже пришельцам, если б таковые посмели все-таки высадиться на Земле. Перелаявшись с Марьванной в кустах полыни, Колесничиха твердо решила с утра выследить ее нового ухажера прям с утра, подкараулить его у дверей и построить ему глазки, чтобы злая ревность изглодала сердце Марьванны до дыр. Таинственный незнакомец-прыгун был человеком новым, ничего о ней, о Колесничихе, знать не мог. В то, что Марьванна станет ему перво-наперво рассказывать о грехах своей соперницы, Колесничиха не верила. Значит, шанс понравиться молодому ухажеру соседки был. Ласковыми речами, воспитанием, безупречным внешним видом.
С утра ей надо было быть во всеоружии. Поэтому сразу после перепалки с Марьванной Колесничиха ворвалась домой и рухнула спать.
Когда жижа врезалась в ее окно, Колесничиха, тонко посвистывая носом, храпела в своей постели в изящной позе Тутанхамона. Не услышала она жирного шлепка, с которым жижа украсила ее подоконник, потому что спать укладывалась, воткнув беруши, чтоб уж наверняка ничто не потревожил ее сон.
Для улучшения цвету лица с вечера Колесничиха намазала лицо кремом пожирнее, чтоб блестело, как у сытого тюленя. На тощенькие узловатые руки натянула нитяные перчатки - тоже с кремом, - и, надвинув на лицо маску, чтоб нечаянный свет не разбудил ее раньше будильника, торжественно сложила руки на худой грудке и медленно опустилась на постель как в золотой саркофаг. На лице ее блуждала мягкая мечтательная улыбка, словно она слушала прекрасную классическую музыку, но на самом деле она просто воображала, как с утра будет дрожать шляпочными цветами перед новым соседом.
Колесничиха была женщиной аккуратной, это правда. Мало того, что она во сне умудрялась не пошевелиться ни разу за ночь, не ткнуться в белоснежную подушку масляной рожей, так еще и вещи в ее доме стояли все на своих местах, по полочкам и по линеечке. Даже кота Колесничиха не заводила потому, что тот наверняка не сумеет ходить строем, и, гадя, будет закапывать свои дела не по фен шую. И пахнуть от него будет наверняка не розами.
Чтобы отравить Колесничихе жизнь и довести ее до нервного срыва, достаточно было просто раскидать все, или поменять местами томики Гоголя и Катаева, кои поблескивали позолотой за стеклом книжного шкафа. Но жижа, хоть и не имела головы, была существом куда более злобным и изобретательным.
- Гы-гы-гы, - сказала гадкая злобная жижа, вскарабкавшись на постель к мирно спящей, как тихий ангел, Колесничихе и оглядывая все кругом. - Ы-ы-ы-ы-ы…
Осторожно шлепая пузом, она наползла на спящую и осторожно, по миллиметру, словно белорусский партизан под колючей проволокой, наползла Колесничихе на желтеющее в полутьме лицо, аккуратно сдвинув маску выше удивленно-морщинистого лобика. Длинный острый нос спящей старухи разорвал зеленого слизня и торчал из жижи, словно опасный акулий плавник. Спящая улыбалась сквозь полынную зелень; жижа была мягкой и все еще теплой, и Колесничихе снилось, что она прижимается к чьей-то мужественной груди своей дряблой щекой.
Но жижа наползла не просто так, не посмотреть, как старуха будет выглядеть с плевком гриппующего мамонта на лице. Тщательно, словно шершавым кошачьим языком сметану, будто тонким наждаком - деревянную пыль, слизала она своим мягким пузом весь крем, и уползла по подушке, пачкая ее белоснежную крахмальную наволочку жирным следом и усеивая свой путь трупами дохлых сваренных козявок.
Колесничиха недовольно поморщилась; в ее снах мужественная грудь отстранилась от нее, стало отчего-то холодно и неуютно. То кожа ее после облизывания жижей стала сухая, как пустыня Сахара, стянулась, покрылась трещинами и порядком позеленела. На лбу вспухла старухи огромная коричневая бородавка, тотчас же расцветшая пучком жестких седых волос.
- Гы-гы-гы, - сказала негодная жижа, радуясь устроенной гадости.
Воинственно размахивая деревянной ложкой, немного подросшая жижа продолжила свое путешествие по дому аккуратной Колесничихи. Она заползала на столы и на тумбочки, оставляя неряшливые отпечатки, словно пыль протирали масляными блинами. Она залезла в шкаф, в крахмальное белье старухи, и все там перерыла, перепачкала и усеяла трупами мошек. Побывав в прихожей и ощупав все карманы, жижа нашла шляпу Колесничихи и оставила там немного бурой слизи, обсосала искусственные цветы, превратив их в жалкие грязные тряпочки на тонкой голой проволоке.
В ванную жижа заползла уже размером со спаниеля от набившихся в нее тряпочной пыли, мусора, дохлых мух, крошек хлеба, остатков помидорок из салата и ядреной вытяжки из глубины помойного ведра.
- Ы-ы-ы-ы, - радовалась жижа, почти благоговейно ползя по белоснежному кафелю, к фаянсовому цветку высокого умывальника, над которым на стеклянной полочке красовались старушачьи крема и шампуни - секрет неувядающей красы и молодости. И крем дневной, и крем ночной, и утренняя маска для увлажнения, и вытяжка смородины для надресничного пространства верхнего века, и спей для устранения эффекта высохшего ногтя, и бальзам для внутренней поверхности ноздрей… Тут было всего так много, что позавидовала бы и Мэрилин Монро.
Красивые баночки, пузатые и плоские, высокие флаконы манили жижу. Вскарабкавшись в умывальник, наполнив своей грязно-зеленой, почти бурой тушей белоснежную чашу, зловредная жижа свесила не вмещающиеся части своего тела, словно ноги, и потянула гибкие ложноножки к баночкам. Сворачивая крышечки ловко, как алкаш водочные пробки, жижа одним надавливанием выпрыскивала в образовавшееся в ее теле отверстие приятно пахнущие ароматические масла. Ложкой щедро черпала жирный крем из жестяной банки и отправляла туда же, в импровизированный рот. И, сыто икая, словно мартини, лениво лила в свое толстое пузо дорогие шампуни и бальзамы. Неспешно и деловито воткнув в свое пузо ложку, потом она долго и с толком перемешивала все это внутри себя, ну, вы понимаете. Крема, шампуни, помидорки, мошек, помои…