Часы на стене показывали 5:45 утра.
Снова — двадцать минут до будильника, как будто внутри меня жил некий тревожный механизм, не подвластный обычной логике сна и бодрствования, заставляющий просыпаться заранее — не от звука, не от света, а от чего-то невидимого, поднимающегося изнутри вместе с сердцебиением.
За окном уже маячил робкий рассвет, едва различимый в сероватой пелене — небо ещё не решилось окончательно проснуться, но тонкий свет уже нащупывал путь сквозь щель между шторами, медленно растекаясь по подоконнику и касаясь лица прохладным дыханием нового дня. Ветер лениво колыхал ещё зелёные, не тронутые осенью кроны деревьев, и в этой мягкой, чуть затаённой тишине казалось, будто весь город на мгновение затаил дыхание вместе со мной.
Я лежала, не двигаясь, вглядываясь в идеально белый потолок, словно ища там опору, а может, ответ, и пыталась собрать мысли, разрозненные, как книги после бури — собрать в единый, хоть сколько-нибудь логичный ряд, чтобы понять, как прожить этот день без страха. Меня зовут Алёна Златогорова. Мне двадцать пять. И сегодня начинается то, к чему я шла много лет, шаг за шагом, иногда на ощупь, иногда через боль и отчаяние. Сегодня — мой первый рабочий день в качестве врача-хирурга отделения неотложной помощи клинической больницы № 17.
Отделения, которое по праву считается самым тяжёлым в городе, того самого, о котором говорили вполголоса, как о линии огня, сравнивая с фронтом не из пафоса, а потому что и правда — именно туда везли самых тяжёлых, самых безнадёжных, самых обескровленных и изломанных, и именно там, за дверьми с выцветшей надписью «неотложка», разыгрывались настоящие битвы за человеческие жизни. Когда где-то происходила трагедия, когда срывались масштабные аварии, пожары, взрывы — именно семнадцатая клиника неизменно оказывалась в самом эпицентре событий, а её хирурги первыми встречали тех, кто уже стоял на грани.
Наверное, любой здравомыслящий человек задал бы мне сейчас вполне резонный вопрос: зачем молодой девушке добровольно идти работать туда, где, как говорят, не выживают даже самые крепкие? Почему именно это отделение, где круглосуточная боль, хронический недосып, напряжение, страх за пациента, который вдруг начал умирать прямо на столе, и полное отсутствие роскоши ошибаться? Ответ, как ни странно, вовсе не героический — он простой, даже банальный: потому что мне не оставили другого выхода, потому что мою судьбу уже кто-то решил за меня, вычертив маршрут так, что все дороги, кроме одной, оказались тупиковыми.
Это была месть. Холодная, изощрённая, тщательно спланированная — не вспышка, не эмоция, а осознанное уничтожение чужого будущего. Он — мой бывший однокурсник, тот самый «золотой мальчик», сын человека с нужной фамилией и возможностями, — давно пытался приблизиться ко мне, настойчиво, вежливо, с ухмылкой, которая никогда не нравилась мне, и с обещаниями, которых я не просила. Когда понял, что его чувства безответны, превратился в человека, которому ничего не стоило ломать — мебель, двери, жизни. Он и его отец сделали всё, чтобы не осталось ни одной больницы, куда бы я могла устроиться после ординатуры — все заявления возвращались с отказами, сухими, формальными, но удивительно единогласными. «Нет вакансий», «укомплектован штат», «благодарим, но...» — словно кто-то заранее разослал мою фамилию по спискам нежелательных персон.
Я не сдавалась. Сначала. Потом — училась терпеть. А затем начала терять веру. Чувство, что я — лишняя, ненужная, случайная, стало ползти по внутренним стенкам изнутри, заполняя каждый угол. Казалось, я стою на краю своей профессии и вот-вот вывалюсь в никуда.
И тогда меня спас мой наставник — Константин Викторович.
Человек, благодаря которому я стала тем, кем стала. Он не просто учил — он лепил, формировал, точил, как скальпель. Мы оперировали почти без перерывов, жили в операционной, говорили глазами, понимали с полуслова, и я знала: он верит в меня даже тогда, когда я сама начинаю сомневаться. Изначально он планировал оставить меня у себя в отделении, говорил об этом как о чём-то само собой разумеющемся, но, когда один за другим стали приходить отказы — он понял, что это уже не совпадения, а целенаправленное давление.
Он не стал спрашивать, не стал искать виноватых — он просто взял меня за руку, отвёл к главному врачу клинической больницы № 17 и вошёл в его кабинет. Они разговаривали долго, за закрытой дверью, а я тем временем сидела в коридоре, глядя в пол и не смея даже надеяться, потому что надежда стала слишком хрупкой. В какой-то момент дверь распахнулась, они вышли вдвоём, и главный врач — высокий, с прямой спиной, с таким взглядом, в котором сразу понимаешь, почему здесь порядок, — просто посмотрел на меня и сказал:
— Принята. С понедельника — заступаете.
Никаких дополнительных слов. Никакой протянутой руки. Просто факт.
Я стояла в коридоре. И почувствовала, как что-то медленно возвращается в меня. Как первое дыхание после наркоза.
И пусть эта маленькая битва — за то, чтобы остаться в системе, не раствориться в череде отказов, не быть вычеркнутой — и оказалась выиграна, я отчётливо понимала: дальше меня ждёт война куда более сложная, тяжёлая, идущая не вовне, а внутри — война за право остаться, удержаться, выжить в этом отделении, доказать себе и другим, что я имею право быть здесь. Отныне каждый шаг, каждое дежурство, каждое решение — испытание, где ошибки не прощаются. Никем. Ни системой. Ни пациентами. Ни самими врачами.
Но разве когда-либо было по-другому?
Каждый мой этап — с самого детства — был борьбой. Борьбой за место в жизни, за то, чтобы быть услышанной, замеченной, чтобы просто остаться живой, не исчезнуть, не раствориться в равнодушии окружающего мира. Всё началось тогда, в ту самую зиму, когда мне было двенадцать, и всё, что я знала о тепле, доме и безопасности, исчезло в одну снежную, тёмную ночь.
Я помню дорогу — она была скользкой, коварной, будто сама смерть притаилась в снежной каше под колёсами. Помню, как нас закрутило, как огни встречной машины на мгновение ослепили. Резкий хруст, пахнувший гарью и холодом... А потом — тишина. Плотная, гулкая. Я очнулась в больничной палате, окружённая звуками капельниц, мерцанием приборов, чужими голосами. Тогда я ещё не знала, что всё изменилось. Что мой мир рухнул.
Отпуск закончился. Я бы даже сказал — слишком быстро закончился. Только начал по-человечески спать, только перестал вздрагивать от звонков телефона и перестал путать дни недели — как снова пора возвращаться в родные пенаты. Из аэропорта домой, забросить чемодан, и сразу же — в отделение. С корабля на бал, так сказать.
И чтобы вы не подумали, чего лишнего: работу свою я люблю. Но и отдыхать я тоже люблю. Даже очень. Это только в мыльных операх врачи ночуют на работе, питаются святым духом и ходят с видом вечных мучеников. В жизни всё куда проще: мы любим есть, спать, отдыхать, а если выпадает шанс — и лениться. Правда, лениться нам удаётся редко, но, как говорится, и на том спасибо.
Отделение встретило меня как всегда: привычной беготнёй от приёмного до операционных, соплями, слезами и прочими радостями человеческого организма. И, разумеется, горой бумаг на моём столе. Такого завала я не видел даже в первый год заведования. Карты, акты, отчёты — всё в кучу, аккуратно сваленное ровно за те две недели, что меня не было. Спасибо, дорогие коллеги, очень тронут. В самое сердечко, так сказать.
Рабочий день плавно перетёк в рабочие сутки. А ночь — это особое время. Настоящая грань между добром и злом, между глупостью и чудом спасения, между жизнью и смертью. Всё начинается обычно безобидно.
Например, с бабушки-божьего одуванчика. Решила она, что давление 140 на 100 — это уже первый предвестник конца. Как положено сознательной гражданке, вызвала скорую. Те приехали, посмотрели, вздохнули, сказали, что умирать ей пока рано, и уехали. Но бабушка на этом не остановилась. Она пришла к нам сама.
Я выслушал её монолог о том, что все врачи на скорой — паскудники и бездушные лодыри, заверил, что умирать ей действительно преждевременно, уколол витаминку в мягкое место и благословил отправляться домой. На прощание она перекрестила меня с таким усердием, что я аж смутился. Если в ближайшее время не простыну, придётся черкануть ей смс с благодарностью за духовную защиту.
Следующим номером в нашей ночной программе был мужчина, который решил вспомнить молодость и попрыгать по крышам гаражей. Но фокус не удался — факир оказался пьян. Итог закономерен: перелом голени, сотрясение мозга и весьма философское настроение в придачу.
Потом наступило относительное затишье, но ненадолго. Уже под утро привезли классический аппендицит. Без этого у нас ни одна ночь не проходит. В общем, душевненько. Всё как обычно. Всё по-нашему.
К семи утра я чудом добрался до своего кабинета. В голове была одна единственная мечта — налить себе кофе и хотя бы полчаса честно прикинуться кактусом на подоконнике: колючим, молчаливым и неподвижным. Но, как обычно, жизнь распорядилась иначе. Точнее — мой отец.
Главврач. Источник локальных землетрясений и инициатор глобальных катастроф уровня «с понедельника всё будет по-другому». Человек, который врывается в кабинет без стука и швыряет в тебя информационные гранаты без объявления войны.
— Демьян, привет. У тебя сегодня выходит новый врач.
Я поднял голову и уставился на него.
— Класс. — Я даже не попытался скрыть сарказм. — А почему я об этом узнаю только сейчас?
— Ну, может быть, потому что ты две недели был вне зоны сети? — совершенно спокойно ответил отец, перебирая какие-то бумаги у меня на столе, как у себя дома. — Или потому, что у тебя дыра в расписании? Девочка хорошая, руки растут откуда надо. Ещё спасибо скажешь.
— Уже говорю. Внутри. Исключительно матом. — Я откинулся на спинку кресла и прищурился. — Девочка? Ей что, шестнадцать? Теперь у нас дети будут работать?
— Не шестнадцать, а двадцать пять, — хмыкнул отец. — И как думаешь, если ей двадцать пять, её теперь «бабой» называть?
— Можно было вообще никого не звать, — буркнул я. — Что ещё я должен знать? Она блогер? Веган? Феминистка? Или очередное протеже чьих-то влиятельных родственников?
— Нет. Просто хирург. После ординатуры. — Он посмотрел на меня спокойно, с той самой железобетонной уверенностью, от которой я всегда бесился. — Молодая, толковая.
— Дважды класс. — Я постучал пальцами по столу. — Детского сада мне ещё не хватало.
Отец сложил бумаги в стопку и, прежде чем выйти, сказал:
— Не извергай пламя. Выпей кофе, успокойся. Скоро приведу. И, Демьян... — он задержался у двери и посмотрел на меня так, что я понял: спорить бесполезно. — Не пытайся от неё избавиться. Я на полном серьёзе.
И ушёл.
А я остался сидеть в тишине и чувствовать, как во мне поднимается раздражение. Новый врач. После ординатуры. Не мной отобранный. Даже зарычать захотелось. Я встал, подошёл к кофемашине и стал насыпать зёрна, стараясь не думать о том, что этот день только начинается.
Ещё и девушка.
Ну замечательно.
Сейчас начнёт разводить тут сопли, слёзы и разговоры «а вдруг я не справлюсь».
Мало мне головной боли — получи ещё одну.
Ровно через полчаса, когда я запивал своё раздражение второй чашкой кофе и в который раз убеждал себя, что кофеин — лучшее лекарство от дурных новостей, дверь в кабинет снова открылась. На пороге появился отец. А за его спиной — она.
…да вы издеваетесь.
Это что — хирург?
Она выглядела так, будто через полчаса сбежит отсюда с криками «помогите, спасите». Слишком маленькая, слишком хрупкая, слишком… девочка. Врач-хирург, говорите? Да она весит меньше, чем мои инструменты в операционной сумке. Худощавая, хрупкая, даже слишком. На фоне моего отделения — как фарфоровая чашка среди эмалированных кастрюль.
— Демьян, ещё раз привет, — сказал отец бодро, будто мы с ним не виделись вечность. — Вот твой новый врач. Златогорова Алёна Александровна.
Я скользнул по ней взглядом. Волосы тёмные, убраны в пучок. Лицо чистое, без косметики. Даже удивительно. Маникюра тоже нет — ногти коротко острижены. Рабочий вариант. Знаешь, редко встретишь, чтобы девушка не пыталась хотя бы слегка произвести впечатление, а тут всё нарочито просто. Или искренне просто. Не поймёшь. И всё равно — слишком лёгкая, будто её могло ветром унести.