1

Первое, что я почувствовала — это запах. Сладковатый, удушливый аромат расплавленного пчелиного воска и дорогих духов с приторной ноткой увядающих роз. Тот самый запах, что кружил мне голову перед тем, как мир поглотила тьма.

Он ударил в ноздри, заставив вздрогнуть, потом поморщиться и попытаться сесть. Но тело не слушалось, было ватным и чужим. Веки казались свинцовыми, а руки и ноги — ледяными.

"Неужели инсульт? — мелькнуло в затуманенном сознании. — Или инфаркт? Только этого не хватало!"

— Кажется, очнулась! — встревоженный, полный слез женский голос прозвучал совсем рядом. — Вон перо-то трепещет! Барыня, откройте глазоньки, а то барин с нас шкуру спустит!

Барыня? Хм, что-то новенькое. Так меня еще не называли.

Я с трудом приподняла веки.

Сквозь щель между ресницами проплыло бесформенное пятно — лицо в белом чепце. Еще одно, затем другое, постарше и более строгое, с гладко зачесанными темными волосами. И свечи. Много свечей. Их свет резал глаза, отражаясь в золоченых рамах на стенах, в хрустале люстры где-то наверху.

В камине трещал огонь. За странным окном, собранном из небольших квадратов, падал крупный, мохнатый снег.

Снег? В июле? Московская погода, конечно, чудит, но не настолько.

— Где я? — прохрипела чуть слышно. — Что случилось? Экскурсия... Третьяковка...

— Ой, барыня, кажись, бредит! — ойкнула молоденькая девушка в чепце и зажала ладонями рот.

— Типун тебе на язык, Пронька! — та, что постарше, перетянула ее льняным полотенцем, которое все это время теребила в руках. — Не видишь, барыне и так худо? Лучше уксус для обтирания принеси!

Проня тут же исчезла из поля зрения. Где-то хлопнула дверь, а я моргнула, надеясь, что вижу сон. Потому что взгляд упирался в знакомый портрет.

Память тут же навалилась обрывками. Прохлада залов, приглушенные шаги, монотонный голос гида... «Ранее приписывалось кисти Кристины Робертсон... художник неизвестен... тайный поклонник... княгиня Мария Барятинская... умерла в двадцать четыре года...»

Это была она. «Девушка с цветами в волосах». Портрет висел на стене в тонкой изящной раме. Нежные акварельные щеки, живые, пронзительные глаза, в которых плескалась целая вечность, черные брови. Только краски еще не потускнели от времени, не потрескались, а волосы на портрете были золотисто-пшеничного цвета...

Но тогда, в Третьяковке, они были темными!

В висках у меня вновь застучало, сердце сжалось острой болью, воздуха стало катастрофически не хватать. Я вдруг вспомнила, как мне померещилось (конечно же, померещилось!) что девушка на холсте тяжко вздохнула. Всего на миг мой взгляд встретился со взглядом княгини, а затем... пол ушел из-под ног.

И вот теперь — этот сладкий удушливый воздух, чужая постель и лица, склонившиеся надо мной с беспокойством.

— Слава Богу, ваша светлость! — вторая девушка в чепце, не скрывая облегчения, поднесла к моим губам фарфоровую чашку. — Вы нас так напугали, миленькая наша госпожа! Я всего на минуточку отвлеклась, а вы уже тут лежите вся бледная, ручки вытянули и не дышите. Пейте, вам полегчает...

"Ваша светлость"? От этого титула стало не по себе.

Я машинально отпила глоток. Вода оказалась неприятно-теплой, отдавала горечью и запахом анисовых капель.

— Что это? — просипела, отталкивая чашку.

В горле саднило, каждый глоток давался с трудом, а голос и вовсе казался чужим.

— Так отвар, который доктор прописал от вашей немочи. Вот, еще капли тут...

— Грунья, не суетись, — с сильным акцентом сказала пожилая женщина в темном, и горничная тут же отпрянула, сделав испуганное лицо. — Позволь княгине… дать воздух!

— А что... что со мной было? — мне все еще казалось, что я сплю.

— Известное дело, — женщина в темном поджала губы. — Обычное женское недомогание! Грунья, — она обернулась к горничной, — доложи князю, что его супруга пришла в чувство. И пусть доктора больше не беспокоят.

"Княгиня. Супруга. Князь."

Слова обрушивались, будто камни. Я медленно, с нарастающим страхом, повернула голову к зеркалу на столике.

Из темной глубины стекла на меня смотрела знакомая незнакомка. Бледное, как фарфор, лицо с огромными испуганными глазами. Пшеничные волосы, выбившиеся из сложной прически и прилипшие ко лбу от пота. Легкая ночная сорочка с кружевным воротником.

Это была я. И не я. Помолодевшая на сорок лет, похудевшая...

На меня смотрела та самая молодая княгиня с портрета. Блондинка с черными бровями и глубоким сапфировым взглядом.

Ледяная волна ужаса накатила изнутри, сжимая горло. Я вскрикнула, но из горла вырвался лишь хриплый, бессильный звук. Это кошмар. Галлюцинация. Мне надо проснуться. Сейчас же!

Резко отшвырнув одеяло, я попыталась встать, спустить ноги с высокого ложа, подбежать к зеркалу, разбить его, чтобы увидеть за ним свое настоящее отражение. Но ноги не слушались, подкосились, и я грузно рухнула на ковер, успев зацепить и опрокинуть ночной столик.

Раздался звон разбитого стекла. Еще резче запахло розами и приторными духами.

В комнате поднялась суматоха. За дверью топали тяжелые шаги.

— Держите синьору, на помощь! — кричала пожилая женщина.

Но я почти не слышала. Я сидела на полу среди осколков и обрывков чужих кружев, судорожно хватая ртом тот самый, сладкий и удушливый, воздух чужого времени. И не могла оторвать взгляд от портрета на стене.

— Какое... какое сегодня число? — голос дрожал.

— Двадцатое января.

— А год?

На лице горничной появился неподдельный испуг:

— Так 1843 от рождества Христова...

Истина накрыла меня как пыльное одеяло. Перед глазами поплыли цветные круги.

— Не может быть... — с трудом прошептали губы.

Но в глубине души я уже знала, что может.

Потому что девушка на портрете и в зеркале была моей тезкой, Марией Барятинской. И сегодня она умерла.

2

На шум сбежались горничные и лакеи — осколки собрали, ковер вынесли, меня безвольную перенесли на софу, пока шустрая Груня меняла постель.

Я даже не сопротивлялась, пребывая в некой прострации. Краем мысли отметила, что пышная перина, на которой лежала до этого, вымокла и очень неприятно пахнет. Чопорная дама в черном, нервно поглядывая на меня, приказала вынести и сжечь все, кроме самой кровати. А потом еще и доски основания изучила с нездоровым вниманием. Будто что-то искала.

— Говорят, если сжечь постель больного, вместе с ней можно сжечь болезнь, — бормотала Груша, сворачивая в плотный ком простыни и наволочки с кружевной отделкой. — Только жалко-то как! Кружева-то какие! А прошвы! А перинка наша, из Москвы! Подушки пуховые!

— Грунья! — прикрикнула на нее старшая.

Я наблюдала за всем этим цирком с равнодушием смертельно уставшего человека. Шок и слабость придавили меня настолько, что я не сразу обратила внимание, что старшая служанка (или кто она там) ведет себя странно. Суетится и нервничает, словно боится.

Но чего ей бояться?

Мысли в голове ворочались тяжело. Виски будто сдавил металлический обруч. Да еще эта дама с акцентом, казалось, нарочно мешает мне думать и устраивает суету.

Я почувствовала к ней неприязнь. Почему? Та ведь заботилась обо мне. Вот и ночной горшок приказала заменить, а таз для умывания и кувшин подать свежие. Поднос с остатками еды вынесли в первую очередь.

— Готово, ваша светлость! — Груша поклонилась, — можете в постель укладаться!

Возражать желания не было. Я чувствовала слабость и липкий холодный пот на всем теле и потому позволила уложить себя на свежезастеленную кровать, как куклу со стеклянными глазами. Руки служанки были твердыми и властными, не оставлявшими выбора. Перина, хоть и новая, источала незнакомый, чуждый запах сушеных трав. Здесь все пахло этими травами. А еще воском и долгой болезнью.

«Италия. Зима. Через восемнадцать месяцев после свадьбы...» — слова гида отбивали в висках мрачную, безнадежную дробь.

Я как заведенная поднесла руку к глазам. Пальцы были такими тонкими, что почти светились. Бледная кожа с голубыми прожилками вен казалась пергаментной. Но это была чужая рука.

“Я просто сплю, — воспаленный мозг нашел объяснение. — Да, это сон”. Немного странный и пугающе реалистичный, но сон — и никак иначе.

Разум, забитый в угол, цеплялся за это с исступлением утопающего.

Я с силой зажмурилась, пытаясь проснуться. Ощутить запах книжной пыли из хранилища, в котором работала долгие годы, услышать сдержанный гул метро, увидеть тусклый свет телефонного экрана…

Сжала пальцами виски, глубоко вдохнула, выдохнула и попыталась представить себя в музее.

Экскурсия, девушка с цветами в волосах, трогательная история юной княгини, ставшей жертвой загадочной смерти…

Но когда открыла глаза — комната не изменилась. Все так же щека чувствовала гладкость шелка, все так же на тело давило тяжелое пуховое одеяло, все так же дурманил разум приторный запах воска и роз.

— Окно, — прошептала я, с трудом размыкая губы. — Откройте окно, дышать нечем.

Мне отчаянно захотелось вдохнуть свежий воздух. Может, тогда прояснится сознание?

Горничная сделала неуверенный шаг в сторону штор, но ей наперерез бросилась дама в темном:

— Ваша светлость! — завопила с акцентом. — Нельзя окно! Зима! Вы заболеть!

Она даже руки раскинула, словно собиралась своим худым телом перекрыть доступ к окнам дородной Груше.

— Так барыня уже больна, — служанка растерянно замерла.

— Доктор сказать, воздух с улиц опасен. Ты, — дама невежливо ткнула в Груню костлявым пальцем, — слушаться доктор!

Ее прервал звук открываемой двери.

Вернулась Проня — вторая служанка — неся в одной руке склянку с рубиновой жидкостью, вероятно, тот самый “уксус для обтираний”, а в другой — стопку льняных полотенец. Теперь я смогла ее рассмотреть. Грудастая, розовощекая, полнотелая девица с толстой русой косой, змеящейся до поясницы — настоящая кровь с молоком.

— Вот так, барыня, сейчас мы вас освежим, — ласково склонилась надо мной Груня, закрывая обзор. — И сразу полегчает, вот увидите.

Проня капнула укусу из склянки в медный таз, развела водой, окунула тряпицу. По комнате поплыл резкий винный запах.

Значит, и правда уксус, только виноградный.

Я с облегчением закрыла глаза, когда ко лбу прикоснулась прохладная влажная тряпица. Все это время я даже не чувствовала, что меня лихорадит.

Но затем горло сжал спазм.

Княгиня с портрета долго болела, но умерла в одночасье, сгорела всего за несколько часов от таинственной хвори, которой врачи того времени так и не нашли объяснений.

“Это была не случайная смерть, — пришло осознание, и липкий страх заполнил внутренности черной смолой, — не случайная…”

— Меня отравили, — прохрипела я, пытаясь подняться. — Позовите врача!

— Что вы, барыня, лежите-лежите, — Груня с легким нажимом уложила меня обратно. И сокрушенно вздохнула: — Ох, верно, бред опять начинается…

— Я не брежу, — сквозь шок и непонимание пробились раздраженные нотки. — Я в своем уме!

Правда, в этом я сама сомневалась.

— Ваша светлость, может, укропной водицы? Или спирту муравьиного? — с сочувствием пробасила Проня.

Но я лишь замотала головой, зарываясь щекой в прохладную, накрахмаленную подушку. Мне было противно любое прикосновение, противна эта забота. Все здесь дышало потенциальной угрозой. Эта вода. Эта еда. Эта комната. Эта женщина в черном, чей пристальный, изучающий взгляд я чувствовала даже сквозь сжатые веки.

Я поняла, что оказалась в ловушке. В ловушке красивого, молодого, но чужого и слабого тела, оказавшегося за шаг до черты, за которой лишь пустота.

И что теперь с этим делать?

3

В тот день я пролежала в постели до вечера, медленно проходя все стадии принятия — от отрицания до смирения. Безропотно ела водянистую кашу, которой меня с ложечки кормила Груня, пила пахнущий ромашкой и медом чай. Слушала басистые причитания Прони. Только от порошков, которые принесла мадам, отказалась. Хотя та и пыталась настаивать:

— Это лекарства от доктора Кнофф! От вашей немочи!

Сил спорить с ней не было. Но неожиданно на выручку пришла Груня:

— Так вы же сказали, нет у барыни немочи. Женское недомогание — да и только. Зачем ей порошки? Это она от порошков и сомлела. Жулик ваш доктор!

Дама недовольно поджала губы и замолчала.

Я вновь повернула голову к портрету на стене. Попросила:

— Можно придвинуть его ко мне?

— Так он же вам не особо нравился? — удивились служанки.

— Хочу посмотреть…

Объяснить свое навязчивое желание я не могла. Но странный, пугающий сон не заканчивался, и как бы я ни отрицала действительность, я действительно стала другим человеком. Об этом недвусмысленно говорило отражение в зеркале.

Пришел лакей, дородный детина. Под брюзжание дамы в темном, снял со стены портрет, установил на туалетном столике, оперев раму на зеркало. Я вгляделась в глаза нарисованной княгини, мысленно спрашивая: зачем это все?

Княгиня молчала.

Но чем темнее становилось за окном, тем четче звучал в моей голове голос гида, и тем яснее становилось сознание. Я разглядывала портрет, освещенный трепещущим фитилем, и вспоминала…

Вспоминала чужую… нет, теперь уже свою жизнь, оборвавшуюся так внезапно. Что случилось со мной в Третьяковке — даже не думала. Это было неинтересно. В той жизни у одинокой старой девы, закопавшей себя в музейных архивах, не осталось ничего, о чем стоило бы жалеть. И никого. Разве что уличный кот, которого я иногда подкармливала. Но о нем позаботятся соседи.

Зато в новой жизни я могла начать все сначала. Недаром ведь знала эпоху как свои десять пальцев и почти сорок лет проработала искусствоведом при Эрмитаже. Может, это судьба дала второй шанс?

Я так и уснула с улыбкой, до последнего не отводя взгляд от портрета.

А утром меня разбудили громкие голоса. Речь была чужой, иностранной. Спросонья, еще не понимая, где нахожусь, я машинально прислушалась и разобрала слова:

— Джотто, пакостник мелкий, а ну иди сюда! — темпераментно кричала какая-то женщина.

— Лусия, что ты надрываешься? — лениво поинтересовалась другая.

Удивленная, я выбралась из кровати и, немного покачиваясь от слабости, подошла к окну. Дернула раму. Та легко поддалась, и в комнату тут же потянуло холодком, запахом мокрого снега и фруктов.

Внизу проходила узкая улочка, стиснутая с двух сторон каменными домами. Но говоривших не было видно.

— Этот несносный мальчишка опрокинул корзину яиц, синьора! — отвечал первый голос.

— О, матерь Божия! Задай ему хворостиной, поганцу такому!

Сквозь призму понимания прорвалось звучание. Говорили певуче, плавно, по-итальянски? Видимо, да! А вот и русский:

— Федор! Федор! Поди-ка сюды, неслух! Воды на кухню отнеси, согрелась уже!

— Синьорина, белла!

— Пошел отсюда! Макаронник!

Похоже, дом просыпался. Я услышала звук, напомнивший скрип телеги, затем — ржание лошадей.

Ночь закончилась, а я все еще здесь. Значит, вчера мне ничего не приснилось.

Отступив от окна, глянула на портрет и вздохнула.

«Что ж, княгиня Барятинская, видимо, мне жить вашу жизнь. Только сначала придется выяснить, кто и за что вас убил!»

С этими мыслями я приступила к гимнастике. Попаданство — попаданством, а о полезных привычках забывать не следует, даже если судьба дала тебе новое тело.

Служанка, вошедшая заменить свечи, застала меня за этим занятием, заверещала испуганно и выскочила за дверь.

— Барыня! Барыня наша сошли с ума! — донеслись истошные крики.

— Стучать надо! — пробурчала я, с позабытой легкостью возвращаясь из позы собаки в исходное положение.

Увидев замершую в дверях, бледную лицом Груню, деловито осведомилась:

— Горячая вода в доме есть?

Княгиня я тут или кто? Пора брать власть в свои руки.

— А вам зачем, барыня? — испуганным шепотом спросила горничная.

— Помыться хочу.

— Так нельзя же… синьора Чиччола говорит, заболеете…

— Кто здесь хозяйка? — я смерила девицу тяжелым взглядом: — Я или эта Чиччола?

За спиной Груни уже толпились смущенные слуги, привлеченные шумом.

— Вы… — еще тише сказала она.

— Значит, забудь все, что тебе говорили до этой минуты, — отрезала я, припоминая обычаи. И удивилась, как естественно звучит мой голос, будто всю жизнь только и делала, что отдавала приказы. — Слушай то, что я говорю. Поняла?

Горничная с задержкой кивнула. Переступила с ноги на ногу и снова застыла, будто ожидая, что барыня передумает блажить.

Барыня не передумала.

— Шевелись, Груня, а то найду другую горничную, порасторопнее, — пригрозила я, добавив в голос властных ноток.

Выяснять, почему княгине прислуживает простоватая Груня, а не французская горничная, не стала. Не до этого сейчас. Помыться бы хорошенько, смыть с себя пот и неприятные запахи, волосы вычесать и заплести, в чистое переодеться — тогда можно и задуматься над всем происходящим.

А пока захлопнула дверь перед носом у любопытной толпы и продолжила заниматься.

Новое тело было слабым, но гибким. И в нем, в отличие от моего пожившего и повидавшего всякое тела, не было ни артрита, ни радикулита, зато был огромный потенциал.

Я заканчивала очередную асану, когда дверь вновь открылась.

4

На этот раз в спальню явились лакеи с небольшой фаянсовой лоханью, похожей на овальный таз. Бросая в мою сторону любопытные взгляды, установили лохань у огня.

Я мысленно хмыкнула: похоже, весть о сумасшествии «барыни» уже разлетелась среди слуг. А впрочем, это и к лучшему. Будет чем оправдать небольшую потерю памяти.

Груня тоже пришла, проследила, чтобы дров в камин подложили.

Под присмотром горничной лакеи наполнили лохань сначала холодной водой, а потом долили горячей. Оно и понятно, фаянс — не фарфор. От кипятка может треснуть. А вот чуть охладить — и уже все в порядке!

— Вода готова, ба… госпожа! — замялась горничная. — Шкатулку с мыльными принадлежностями принести? Только я не ведаю, чего Фредерика-то ваша в воду клала!

Вот оно, началось…

Я перевела на нее выжидательный взгляд:

— Фредерика? Груня, у меня от слабости все еще в голове мутится. Напомни, кто такая Фредерика?

— Так камеристка ваша! Француженка, царствие ей Небесное! — служанка истово перекрестилась.

Я кивнула. Значит, камеристка-француженка у княгини все же была, но скончалась.

В глубине души что-то царапнуло.

— Она тоже болела?

— Неужто вы и это забыли? Телега сбила ее на площади. Лошади понесли.

— Давно?

— Да вот, две недели назад, аккурат как вам стало хуже…

Совпадение? Может быть…

Однако думать об этом сейчас не хотелось. Хотелось быстрее забраться в горячую воду, пока та не остыла.

— Ладно, неси шкатулку, — распорядилась я, обращаясь к служанке. — Сама решу, что положить…

Шкатулку Груня принесла быстро, видно, помогала камеристке или даже училась у нее. Я поставила тяжелый ящичек на колени, открыла.

Так-так… В коробке явно не хватало… чего-то. Несколько ячеек оказались пусты.

— Груня, а ты не помнишь, что тут было? — спросила, легонько проводя рукой по пустым ячейкам.

— Как же не помнить, розовое масло для тела в кувшинчике было, вам его баронесса фон Шталлер подарила, — затараторила Груня. — Чуете, все еще им в комнате пахнет? Такое духовитое, такое сладкое! Это Чиччола велела его на подушки вам капать, когда вы задыхаться начали. Мол, от грудной жабы и чахотки поможет.

Я поморщилась, сообразив, что сильнее всего пахло розами от кровати.

— Погоди, а Чиччола у нас это кто?

— Известно кто, старшая горничная, — Груня опустила ресницы, будто хотела скрыть от меня свои мысли. — Это она тут всем заправляет.

В памяти всплыла вчерашняя дама с резким акцентом.

— А баронесса фон Шталлер кто?

Расспрашивать Груню было опасно, она же простая, как три копейки. Но выбора не было. Оставалось только надеяться, что горничная предана своей хозяйке всей душой.

— Вдова барона фон Шталлера, вхожа в ваш дом. Давеча вот рождественский бал давала, у нее, говорят, весь цвет собирается. Только…

Она замялась, вынуждая меня с удивлением присмотреться.

— Только что, Груня? — как можно ласковее спросила ее.

— Вы уж простите, ба… княгинюшка, можете меня даже высечь, но я скажу все, как есть. Нехорошо это, не по-христиански, что вы тут хворая лежите, а барин наш, князь Михаил, у этой вдовицы все праздники празднует.

Лицо горничной покрылось пятнами, руки, которыми она теребила край фартука, тряслись, губы дрожали. Неужели и вправду боялась, что высеку? И я понимала, что должна строго одернуть ее, потому что недозволенно слугам лезть в личную жизнь господ, да еще советы давать. Однако…

Однако ее слова оставили неприятный осадок.

— А здесь? — заставила себя вернуться к шкатулке.

— Тут мыло лежало.

— Тоже баронесса подарила? — спросила я с легкой усмешкой.

— Она самая. Смеялась все и говорила, что кожа от него станет белой, как молоко!

«И холодной», — пронеслось в голове.

Я ее еще не видела, эту баронессу, но она уже мне не нравилась — женщина, принимающая у себя чужого супруга, когда его жена лежит больная.

Открыв круглую каменную баночку с изящной резьбой на крышке, я втянула носом тонкий запах цитруса и кардамона, но сама баночка оказалась пуста.

— А здесь мел толченый с жемчугом был, зубы чистить, — подсказала Груня, глядя, как я принюхиваюсь, и растерянно добавила: — Не ведаю, куда девалось все, княгинюшка, вроде полная еще баночка была…

— Дай угадаю. Тоже подарок баронессы?

— Он самый! — подтвердила служанка.

Я призадумалась.

Уж не в этих ли подарках был яд, от которого вчера умерла княгиня Барятинская? Может, потому и нервничала Чиччола, что следы заметала? И подарки баронессы из мыльного набора не случайно пропали…

Мыться тем, что осталось, было опасно. А вдруг и там неприятный сюрприз?

— Груня, а какие-то травы на кухне есть? — спросила, решительно захлопывая шкатулку. — Ромашка, крапива, лопух?

— Этих нет, — расстроенно вздохнула горничная, — иноземщина. Вот корочек апельсиновых тута много. Перцу всякого. Душица есть, только странная какая-то.

— Вот, неси душицу, полынь, если найдешь, да мыло простое захвати. Мне срочно помыться надо!

Служанка бросила на меня перепуганный взгляд, но птичкой слетала на кухню и притащила все, что нашла.

А я отругала себя за язык: надо думать, что говорю! Не забывать, в каком я столетии.

На дно лохани быстро положили мяту, душицу, еще какие-то пряные травки, и я со стоном наслаждения опустилась в горячую воду. Намыливалась трижды! И трижды Груня обливала меня теплой водой и счерпывала после грязную пену, приговаривая:

— Вот так, княгинюшка, смертный дух с вас смоем. А то уже кроме меня никто и не верил, что вы очнетесь.

— А что со мной было, Груня? — я делала вид, что все еще слаба и ничего не помню.

Хотя на самом деле моих знаний было достаточно, чтобы сделать невеселые выводы.

5

Незнакомец был очень хорош собой. Высокий, статный, гладко выбритый, с модными в те времена бакенбардами. В длинном шелковом халате с широкими отворотами, где по изумрудно-зеленому фону вился цветочный узор. В вырезе халата виднелись белоснежный воротничок и манишка.

Этакий Обломов от высшего света.

Я замерла, забыв опустить руку с гребнем, да так и застыла, прикипев взглядом к этой манишке, точнее к золотой булавке на ней. Такие я видела только в музее ювелирного искусства.

— Машенька! — мужчина резко шагнул ко мне.

В нос ударил резкий запах одеколона, и я инстинктивно вжалась в спинку кресла.

— Ваша светлость! — присела в книксене Груня.

А, так вот это кто. А я о нем и забыла!

— Князь, — пролепетала голосом умирающей горлицы.

Надеюсь у меня получилось.

— Мне сказали, тебе стало лучше, — князь Михаил Барятинский подхватил мою худую бледную кисть и поднес к губам, затем заглянул мне в глаза.

Я затрепетала ресничками, склонила голову к подголовнику кресла, всем своим видом демонстрируя слабость:

— Мне все еще нехорошо, дорогой… М-м-м… Мишель!

Фух, вовремя вспомнила привычку русских аристократов переделывать имена на западный манер.

Угадала! Князь не дрогнул, не дернулся, никак не выразил удивления.

— Душа моя, не рано ли вы встали? — любезно поинтересовался, пока я из-под ресниц изучала его лицо. — Как бы ваша болезнь не вернулась.

Князь Барятинский, помнится, был всего на два года старше супруги. Военная выправка, брови вразлет, нос с небольшой горбинкой. Одно его портило — холодный, пытливый взгляд, которым он, казалось, заглядывал мне в самую душу.

Страха или беспокойства в его голосе не было. Светское внимание, легкая забота, как о болонке, вьющейся у ног — не более. И это тоже неприятно царапнуло.

— Сейчас снова лягу, — поспешила заверить своего благоверного, — прикажу только завтрак подать.

Теперь, после ванны, есть хотелось так, что пустой живот подводило. Похоже, княгиня давно нормально не ела.

— Да-да, доктор сказал, вам нужно хорошо питаться, — несколько рассеянно пробормотал князь, переводя взгляд на настенные часы.

Быстро же он утратил ко мне интерес. А ведь так хорошо все начиналось!

Муж немного покрутился по комнате. Причем даже не особо скрывал, как его тяготит вынужденное общение с супругой. То вздыхал, бросая нетерпеливые взгляды на стрелки ходиков, то задумчиво потирал переносицу, то теребил золотую булавку на манишке.

— Прости, душа моя, но я должен срочно отбыть, — наконец выдал он, сцепив зубы.

— Могу я узнать, куда именно? — простонала все с тем же предсмертным вздохом.

— Конечно же порадовать уважаемое общество вестью, что болезнь отступила. Давеча графиня Шиловская интересовалась вашим здоровьем. Просила обязательно уведомить, если вам полегчает.

Дверь закрылась. Я не удержалась от облегченного выдоха и услышала эхо. Оглянувшись, поймала Груню за тем, что та неистово крестится.

Увидев, что я смотрю, служанка смутилась.

— Может, хочешь что-то мне рассказать? — я тепло улыбнулась ей, чтобы не напугать еще больше.

— Так нечего мне… говорить, — Груня отвела взгляд.

— А что скажешь про графиню Шиловскую? — я решила зайти с другой стороны.

Память подсказала, что Шиловские это древний дворянский род из рязанских бояр. Вот уж не думала, что однажды мне выпадет шанс дышать одним воздухом с его представителем.

— Не положено нам, слугам, господ обсуждать, — Груня начала мять в руках полотенце.

— И то правда, — я легко согласилась с ней. — Но со мной можно. Ты, Груня, говори, что думаешь, может твои слова помогут развеять туман в моей голове.

— Да разве ж так можно, барыня? — ойкнула горничная, делая большие глаза. — Чтобы говорить то, что думаешь?

— А ты только мне говори. Дальше моих ушей твои слова никуда не уйдут. Веришь мне?

Она с опаской кивнула.

Я не сводила с Груни взгляда, давая ей время собраться с мыслями. Воздух в комнате, еще недавно наполненный ароматами трав и лимона, будто сгустился, стал тягучим и сладковато-приторным от напряжения.

— Ну, графиня-то она… — горничная наконец сдалась, тяжело вздохнув и понизив голос до конспиративного шепота. — Госпожа Шиловская — особа строгих правил. И языка острого. Молодежь нашу, нонешнюю, не одобряет. Светские забавы — суета сует, по ее словам.

Она оглянулась на дверь, будто опасаясь, что та сама по себе откроется, и продолжила, осторожно подбирая слова:

— Она ведь подруга вашей матушки, покойной княгини Березиной. Еще с девичества. Сюда, в Италию, на покой уехала давно, особняк да земли здесь имеет. Вот вас с князем и приняла, когда доктора велели вам климат сменить. Мы в ее особняке сейчас живем, на вилла Дорато, она в главном корпусе, а вам флигель отвела, для уединения.

Я кивнула, мысленно отмечая про себя этот факт. Значит, мы не в своем доме, а в гостях. Или на попечении. Это меняет расстановку сил.

— И что же графиня о моем супруге говорит? — мягко подтолкнула служанку, хотя ответ уже угадывался.

Груня снова занервничала, но глаза ее вспыхнули неподдельным чувством.

— Она его, прости господи, не жалует. Говорит, ветреник он, бабий угодник и… шалопай, — последнее слово горничная выдохнула чуть ли не со стыдом. — И что такой жемчужины, как вы, барыня, он не заслуживает. Вы уж простите меня, грешную, я только повторяю…

— Ничего, Груня, — я откинулась на спинку кресла, ощущая, как холодок бежит по спине. — Говори. Мне нужно все знать.

6

Суждения неведомой графини Шиловской до боли совпадали с моими собственными, возникшими за те несколько минут, что я общалась с «дорогим Мишелем». Его холодная любезность, пытливый, лишенный тепла взгляд, поспешность, с которой он ретировался… Нет, он не вызывал доверия. Совсем.

А уж в то, что молодой князь побежал прямиком к старой, строгой графине, которая к тому же терпеть его не может, только чтобы лично сообщить радостную весть о выздоровлении жены… В это и вовсе не верилось.

Значит, он пошел к кому-то другому. К баронессе фон Шталлер? Мысль пронзила сознание острой, жгучей иглой.

Я посмотрела на свои руки — тонкие, почти прозрачные, с голубыми прожилками на запястьях. Руки жертвы. Руки той, кого уже убрали с дороги.

Почти.

— Спасибо, Груня, — сказала тихо, и мои пальцы сами собой сжались в кулаки, прячась в складках домашнего платья. — Ты очень помогла. Теперь мне многое стало понятно.

Горничная смотрела на меня с испуганной надеждой, будя в душе щемящее чувство вины за ту игру, которую я вела. Но выбора не было. В этом мире холодной любезности и светского равнодушия доверять я могла только ей.

— Принеси мне, пожалуйста, завтрак, — попросила я, стараясь, чтобы голос звучал слабо и устало. — И… Груня, никому не рассказывай о нашем разговоре. Ни словечка. Особенно синьоре Чиччоле. Ты мне обещаешь?

В ее глазах мелькнуло понимание, куда более глубокое, чем я ожидала. Она кивнула, быстро и испуганно, словно мы заключили опасный союз.

— Вот вам крест, княгинюшка. Никто не узнает.

Горничная выскользнула из комнаты, оставив меня наедине с треском дров в камине и гулом собственных мыслей.

Я медленно поднялась и подошла к окну.

За причудливыми стеклами серело зимнее итальянское небо. Вчерашний снег давно растаял, сделав мокрыми крыши и мостовую. Вдалеке виднелись блестящие шпили, и весь городок казался игрушечным, словно сошедшим с поздравительной открытки, которые, я еще помнила, были в ходу во времена моей юности.

Но на этой красивой с виду открытке творилось самое настоящее зло. С которым мне предстояло покончить.

Я повернулась к портрету на стене. Кто бы его ни писал, он явно любовался княгиней Марией.

Изящный изгиб руки, тяжелые волосы, лебединая шея… Чудился мне в её взгляде из-под ресниц, в нежном румянце на щеках — мужской интерес к модели.

Я призадумалась, разглядывая аккуратные мазки.

В музее портрет был атрибутирован как работа Кристины Робертсон, но экспертиза это не подтвердила. Так что художник неизвестен… Кто же его написал?

Впрочем, портрет никуда не денется, а в ситуации с моим попаданством нужно разбираться всерьез.

Странное и неприятное впечатление произвел на меня князь Барятинский. Красавец, любимец дам…

Жену ни во что не ставит, вон как быстро сбежал. Но графиню Шиловскую наверняка побаивается или искусно делает вид.

Если вспомнить ту эпоху, властные старухи нередко держали в своих руках огромные имения, солидные запасы драгоценностей и золота, а еще имели сильнейшее влияние на светское общество. Ведь эти “московские старухи” приходились родней чуть ли не всей аристократической России.

Может, он все-таки к ней пошел? Она ведь ему парой слов может карьеру “построить”, а может и уронить так, что не поднимешься. Придется до конца дней в глухой деревне сидеть да охотой на мух развлекаться!

Почему юная княжна вышла замуж за этакого повесу — понятно. Ослепить и ошеломить он умеет.

Только мне не двадцать лет, на яркие и броские “погремушки” я давно не кидаюсь. А вблизи Михаил Барятинский мне не понравился. Было в нем что-то жесткое, самолюбивое, эгоистичное. Как вообще нежнейший цветок — Мария Березина — стала женой такого человека?

Впрочем, он умеет нравиться, а юной девушке много ли надо?

Размышляя над всем этим, я продолжала разбирать и расчесывать тяжелую копну волос. Устала. Счастье, что пришла наконец Груня, принесла завтрак и взялась помочь с волосами. Она быстро и ловко закончила сушку и заплела две слабые “утренние” косы, с которыми удобно лечь в постель.

Завтрак не поражал разнообразием — булочки из белой муки, масло, варенье, чай, сыр, бульон. Я потянулась было за плюшкой и застыла — что если мне отравили еду? Прежде, судя по всему, яд добавляли в косметику, но вдруг решили поторопить события?

— Груня, а ты еду для завтрака где брала? — спросила я аккуратно.

— Так на кухне, княгинюшка! Со стола для завтраков! Там каждый день все по порядку стоит, чего надо, то и берешь.

Мне стало чуть легче. Маловероятно, что кто-то осмелится отравить всю еду, и все же…

— А готовит кто?

— Так Иван Ильич готовит, повар из Шиловских крепостных! Графиня чужих поваров на свою кухню не пускает, велит заказывать, что приготовить нужно, да и забирать потом. Но разносолы заморские не любит, все как дома готовить велит — щи, кашу, пироги разные…

Я приободрилась. Ай да графинюшка! Вот умница! Уже хочу с ней познакомиться.

В мыслях я представляла седую сухонькую старушку лет под семьдесят, обязательно с тонкими, чопорно поджатыми губами и ясным взглядом.

— Князь-то наш сперва сильно ярился, он же с собой повара-француза привез, тот ему кокилье всякие готовил, прости Господи! А теперь молчит, все на обед в гости ходит или еще куда.

Вот это плохо. Выходит, князь Барятинский подозревает, что его жену травят? Или просто не любит русскую кухню?

Плюнув на подозрения — есть хотелось просто нестерпимо! — я проглотила бульон, заела его булочкой с маслом, выпила чай и решила снова лечь. От сытной горячей еды меня бросило в жар, но это и к лучшему. Пусть организм борется, выжигая остатки болезни или яда. Надо ему помочь — полежать и подумать.

7

Служанка ушла, а я вытянулась под одеялом и прикрыла глаза.

Все еще не верилось, что я в прошлом. Что между мной и моим родным временем разница в почти два века.

“Моим временем” — как же смешно звучит.

Я, Березина Мария Ивановна, искусствовед со стажем, уважаемый музейный работник, заслуженный пенсионер… И в теле своей полной тезки — молоденькой девушки, жившей два века назад, которая мне во внучки годится! Правда, она в замужестве Барятинская, а я замуж так и не вышла.

В том, что это реальность, я уже убедилась. Но в том, что мое попаданство — случайность, была не уверена. Всему должна быть причина. Если я отыщу ее, то, возможно, смогу вернуться домой?

С одной стороны, неплохо на девятнадцатый век посмотреть, так сказать, с натуры. А с другой, в своем-то привычнее. И в брюках удобнее, чем в корсетах и юбках, и в автомобиле трясет не так, как в каретах. И вообще, привыкла к удобствам. Как же я буду без интернета?

Мысль об отсутствии интернета навела на другую. Надо собрать информацию о своей новой жизни. Для начала потребовать почтовую шкатулку. Обычно дворяне хранили письма, пусть даже некоторое время. Записывали адреса. Так я узнаю, как жила и с кем постоянно общалась княгиня, чтобы понять — кому я могу довериться, кроме Груни.

Скрипнула дверь. Я лежала неподвижно, думая, что это Груня заглянула проверить хворую госпожу. Но шаги звучали незнакомо, а еще усилился запах роз, от которого у меня вновь разболелась голова.

Я резко села на постели. Возле стола стояла знакомая дамочка в черном платье. Увидев меня, она вздрогнула и выпустила из рук огромную вазу с темно-багровыми, почти черными розами.

Ваза упала на пол и разбилась. Осколки разлетелись по ковру, цветы с крупными бутонами рассыпались, вода моментально впиталась в ворс.

— В-ваша светлость, в-вы не спать? — на меня уставились перепуганные черные, похожие на маслины, глаза.

Кажется, это и есть пресловутая синьора Чиччола. Груня сказала, она старшая горничная. Теперь я могла рассмотреть ее получше, чем в прошлый раз, когда в голове был туман. Лет сорок пять навскидку. Брюнетка с оливковой кожей, которую фанатично пытается отбелить. Гладко зачесанные волосы, плоская грудь. Шея закрыта высоким воротником. Прячет возраст? Хм, может, ей и все пятьдесят…

— Что вы здесь делаете? — строго спросила я, понимая, что эта слишком затянутая и приглаженная особа мне не друг. — Немедленно уберите все! И цветы тоже!

Дамочка попятилась, её взгляд заметался, словно в поисках выхода. На розы она даже не глянула, будто боялась к ним прикоснуться.

Это меня еще больше насторожило.

— Я жду, — напомнила я, уперев руки в бока. — Соберите цветы. Сейчас же!

— Ваша светлость, — залепетала, бледнея, Чиччола, — я не мочь! Руками не мочь! Шипы!

Неужели я не ошиблась, и с цветами что-то не так?

Ладно, сейчас не время раскрывать свои карты.

Я повысила голос:

— Есть кто за дверью? Сюда!

На крик в комнату заглянул лакей в ливрее и в напудренном коротком парике.

— Ваша светлость? — произнес он с поклоном.

— Эта женщина устроила здесь разгром! — заявила я, добавляя в голос возмущенно-капризных ноток. И позволила телу реагировать так, как оно привыкло: строгий жест, выражение лица, модуляции голоса… — Пусть немедленно соберет все руками и убирается отсюда! Она уволена! И чтобы никто, кроме нее, не трогал осколки и цветы! Иначе выпорю!

Пришлось пригрозить, чтобы никто из слуг не вздумал ей помогать.

Лакей поклонился и вперся в комнату всем своим громадным ростом. Чиччола оценила угрозу, опустилась на колени и, причитая, начала собирать осколки в передник, не дотрагиваясь до цветов.

Тут и Груня примчалась.

Чувствуя, как от приторного запаха кружится голова, я приказала:

— Груня, проводи меня в будуар!

Служанка тут же подала комнатные туфли и шаль.

Я покидала спальню под ненавидящие взгляды и бурчание старшей служанки. А устроившись на диванчике в небольшой, похожей на шкатулку комнате, приказала горничной остаться со мной.

— Откуда взялась синьора Чиччола?

— Так вам её баронесса фон Шталлер рекомендовала, когда приехали только. Хвалила очень, говорила, что она из лучших, мол, знает тут все: где купить, где мастера найти.

— И много эта Чиччола покупала или находила? — уточнила я, прислушиваясь к шуму в спальне.

Только бы подозрительная итальянка не вывалила осколки на кровать. Еще одну замену всей постели могут и не найти!

— Поначалу шустрила, — признала горничная, — мы-то не знали, где тут что, а потом как Фредерика ваша отправилась к праотцам, она стала ручки складывать, губки поджимать и на всех свысока этак поглядывать. Её же князь старшей поставил.

Значит, сначала гибель личной камеристки, потом повышение… Ох, как тут все непросто!

История сохранила немного фактов о личной жизни княгини Марии. Все, что я знала о ней, было поверхностным: бывшая фрейлина, близкая подруга великой княжны Ольги — дочери императора, была лично знакома с тем самым Дантесом. Вышла замуж по указке родителей, как и большинство девушек того времени. В замужестве провела всего восемнадцать месяцев и… умерла в Италии.

“В 1841 году она вышла замуж за Михаила Барятинского, а восемнадцать месяцев спустя её не стало. Она скончалась от зловещей лихорадки в несколько часов” — всплыли в памяти строчки из воспоминаний великой княжны.

Этого было слишком мало, чтобы планировать оборону, а тем более нападение. Мне нужно было оружие, а оружие — это знания. Поэтому я улеглась поудобнее и нарочито тяжко вздохнула:

— Ладно, Груня, расскажи мне, как мы вообще здесь очутились? Чей это дом? — затем добавила, потирая виски: — До сих пор голова болит, ничего не помню!

8

Рассказывала Груня безо всякого порядка, то и дело перескакивая с пятого на десятое, а потому понять ее было сложно. Но я не зря вела лекции у “вечерников” — там тоже мало было разговорчивых и понятливых. Так что умела из разрозненных слов собрать картинку.

Как я и предполагала, молодая и блестящая княжна Березина вышла замуж не столько по любви, сколько по указке родных. Мать ее, Мария Федоровна, к тому моменту давно уже вдовствующая, сочла партию подходящей. Да и старшие братья-сестры одобрили кандидата в будущие зятья.

“Барин Михаил Викторович” был красавцем и князем, и род имел древний, и денег немало. А еще на момент их знакомства служил в звании шабс-ротмистра Кавалергардского полка. Он был всего на два года старше невесты, но определенно более опытный в сердечных делах. И более смелый.

Сама Мария считалась одной из светских красавиц, но при этом нраву была тихого, внешностью не кичилась, а современники сравнивали ее с ангелом. Просто идеальная супруга для интригана и ловеласа.

Отец Марии, крупный землевладелец и внук самого принца Голштинского, к тому времени был давно мертв, но оставил восемь детей от двух браков. Его вдова вела роскошную жизнь, занималась благотворительностью и тратила баснословные суммы на наряды.

Может в этом все дело — брак с князем Барятинским должен был поправить дела? Такая версия казалась мне самой логичной. К тому же я вспомнила, что сказал гид: Барятинский женился, потому что не хотел брать за себя фаворитку императора. Увернулся, отыскав невесту из более знатного рода.

Как бы там ни было, а свадьбу сыграли быстро, но все же с понятием — через полгода после помолвки.

Невеста служила фрейлиной у императрицы Александры Федоровны, поэтому и замуж ее выдавали из дворца. Платье пошили из белого глазета, украсили жемчугом, кружевами и серебряным шитьем.

По словам Груни, сама она того не видела, она ж горничная простая, а не “мадама”, которая у княжны служила лет с пятнадцати. Но девки дворовые, что паковали платье в корзину для отправки во дворец, сказывали, будто красоты такой не встречали еще!

— Ты дальше сказывай, — поторопила я служанку, пропуская мимо ушей то, что и так знала, — отчего князь решил в Италию ехать?

— Так после свадьбы, княгинюшка, вы загрустили отчего-то, бледненькая стали, да еще повадились часто батюшку навещать…

— Батюшку? — у меня волосы на затылке зашевелились. — Так он ж умер…

— Так вы к нему в фамильную усыпальницу ездили, в Марьино.

Я вновь призадумалась.

О князьях Березиных история сохранила мало информации, но то, что у них была родовая усадьба в Курской губернии — это я знала. Только ехать от Москвы до той усадьбы в девятнадцатом веке все равно, что в наше время от Москвы до Владивостока. Дней пять пути по хорошей дороге, не меньше, а хороших дорог в те времена отродясь не видали.

Хотя что это я, “в те времена”. Я же сама теперь в “тех” временах!

— …все в крови принесли…

Я вскинула голову, услышав слово “кровь” и не сразу сообразила, что Груня шепчет.

— Повтори.

— Это все прачки, крест даю, — глаза у Груни стали большие и круглые, — слухи распускали, что белье у вас все в крови…

— А ты сама видела?

— Нет, княгинюшка. Меня ж тогда к вам не пускали. Только слышала, как ваша Фредерика на своем хранцузском барину что-то высказывала, руки заламывала и все повторяла “ле дохтур, ле дохтур”.

Я прикрыла глаза и откинулась на спинку диванчика.

Что там рассказывал экскурсовод? Старшая сестра княжны Березиной, Леонилла прожила почти сто два года, родила четверых детей… Вторая сестра, кажется, Ольга, родила восьмерых, и прожила чуть больше шестидесяти лет. Все четверо братья тоже дожили до глубокой старости.

Значит дело не в слабости организма, а в чем?

Что можно заподозрить у молодой жены, если ее простыни окровавлены, а скандала не было? Выкидыш?

В первый год после свадьбы от молодоженов естественно ожидают наследника. А его нет и нет. Это значит…

— Груня, а я болела… по-женски? — уточнила я, делая вид, что занята разглядыванием секретера из розового дерева.

— Не ведаю о том, барыня, я ж горничная простая, — открестилась служанка, а потом, подумав, прибавила: — Но повитуху вам звали, это точно! И дохтур приходил. А потом барин в дорогу засобирался. Сказал, вам в теплом климате полегчает.

Что ж, картина медленно прояснялась. В 1843 году даже до дезинфекции рук еще не додумались, а “поехать на воды” или сменить климат было почти единственной рекомендацией от врачей.

— И сколько мы тут уже, Груня?

— Летом год поди будет.

— А легче мне стало за это время?

— Поначалу, как приехали — да. Графиня Анна Гавриловна вас приняла, этот флигель выделила, своих слуг приставила. Только князь наш от них отказался, местных нанял. А потом баронесса сюда зачастила, шумная такая, прямо как цыганка.

— Баронесса это фон Шталлер?

— Да, она самая. Вы-то у нас спокойная, тихая, за весь вечер словечка не скажете, только улыбаетесь, а она за троих болтала и всюду с вами ходила. Она вам и Чиччолу эту нанять посоветовала и подарки всякие дарила…

— И сколько времени она мне подарки дарила?

— Так седмицы три, как сдружились, али четыре… Все было хорошо, да приболели вы, княгинюшка, а князь лихоманки испугался. Дохтура притащил, итальяшку смешного, чем уж ему наши доктора не потрафили?

— Доктора тоже баронесса привела?

— Чиччола отыскала, — покивала Груня, — она тут знает многое, пусть нос и задирает, а порой без нее никак.

— А сама баронесса меня навещала?

— Приходила разок, букет передала с розами и печенье на розовой водице. Только вы тогда так ослабели, что уже и глотать не могли, ваша светлость, мы молочком вас едва отпоили.

Мне стало зябко. Я плотнее закуталась в шаль.

Похоже, травили мою тезку на совесть. И причина на ум приходила только одна.

9

— Груня, — задала я последний вопрос, чтобы подтвердить подозрения, — а сколько лет баронессе?

— То доподлинно мне неведомо, но поговаривали, замуж она вышла молоденькой, овдовела недавно, а в браке года четыре прожила. Выходит ваших лет она, княгинюшка.

Что ж, пора мне с ней познакомиться лично. Посмотрим, как она отреагирует на внезапное восстание из мертвых княгини Марии.

Мои мысли прервал лакей. Заглянул из соседней комнаты отчитаться. Чиччола, мол, все собрала и ушла к управляющему, получать, что ей причиталось.

— Вазу пусть вычтут! — мрачно бросила я вслед слуге. — И ковер!

Кто знает, что в той воде было.

А сама поднялась и и осторожно заглянула в спальню.

Запах роз выветривался плохо. Висел в воздухе, словно туман. Мокрый ковер уже скрутили и вынесли, но на паркете белело пятно — жидкость успела впитаться.

— Груня! — позвала я, — вели пол вымыть… Щелоком! И окна до ночи не закрывать!

— Так простудитесь же, княгинюшка…

— А я в будуаре посижу. Ничего со мной не станется.

Служанка присела в книксене, забрала пустую посуду и убежала. Вместо нее явилась Проня — молодая совсем девушка, которую я видела вчера. На вскидку ей лет пятнадцать, белобрысая, краснощекая. Похоже, ее “подняли” до покоев из кухонных работниц.

— Я, барыня, с вами побуду, — прогундосила она, шмыгая носом. — Грушка побежала ковер у Прокопа Федоровича забирать, да за щелоком, вас велела не оставлять и если что надобно будет — подавать!

Я только головой покачала: до горничной ей еще далеко.

— Ну сиди тут, в уголочке, — указала на банкетку под окном. — Только тихо сиди, не мешай! И носом не шмыгай. На вот, высморкайся.

Пронька кинула на меня испуганным взглядом, но протянутый платок все же взяла. Потом устроилась на банкетке, вынула из кармана передника спицы и нитки и принялась вязать что-то вроде длинного носка.

А я начала разрабатывать план “Барбаросса”. И первым делом сказала вернувшейся Груне подать почтовую шкатулку. На что та удивленно всплеснула руками:

— Так она ж у Фредерики на сохранении была, а теперь у Чиччолы! Ключи-то от ваших шкафчиков все у нее!

Пришлось послать лакея к управляющему с приказом немедленно отыскать ключи, а если их нет, вскрыть бюро покойной Фредерики и доставить шкатулку мне. Синьора Чиччола, слава богу, уже покинула особняк, так что препятствий не возникло.

Но подозрения у меня зародились. Где это видано, чтобы прислуга увольнялась с ключами? Замки в этом времени дорогие, штучные, отмычку не подберешь просто так. А вот родным ключиком какой-нибудь ларец с драгоценностями открыть — много ума не надо. Порядки дома эта чопорная дамочка знает, накинет чепец попышнее да и… Ладно, украшения тоже надо будет посмотреть и перепрятать. А пока — информация. Это важнее!

Вскоре два лакея, пыхтя, внесли в будуар тяжелый ларец из красного дерева с бронзовыми инкрустациями. Поставили на стол передо мной, почтительно поклонились и удалились.

Я провела рукой по прохладной, отполированной до зеркального блеска крышке. Вот он, личный архив княгини Марии Барятинской. Возможно, ключ к ее жизни… и к ее смерти.

Внутри царил идеальный, почти музейный порядок. Письма, сложенные стопками и перевязанные шелковыми ленточками по цвету: голубые — от родни, лиловые — от подруг, золотые — светская переписка. Лежали отдельно визитные карточки с тиснением, несколько траурных конвертов с черной каймой и… один, совсем особенный, с вензелем под императорской короной.

Это была настоящая реликвия из прошлого: конверт из плотной, кремовой бумаги, сломанная сургучная печать с двуглавым орлом и малой короной. Аккуратный, изящный почерк: «Ея Светлости Княгине Марии Ивановне Барятинской».

Вынув письмо дрожащими пальцами, я прочла несколько строк, полных милостивого, хотя и несколько формального, участия. Императрица Александра Федоровна выражала сожаление о болезни своей бывшей фрейлины и надеялась на скорое выздоровление «дабы вновь украшать Собою Двор». Письмо было датировано августом прошлого года. Значит, отъезд в Италию был одобрен на высочайшем уровне. Иначе и быть не могло, даже дворяне могли выехать за границу только по специальному разрешению. А уж фрейлина императрицы, знающая немало личных секретов…

Меня охватило странное чувство. Я словно прикоснулась к живой истории, к учебнику, внезапно ожившему и обратившемуся ко мне лично.

Отложив письмо императрицы, приступила к остальным. Открывала по одному и просматривала, затем аккуратно возвращала на место.

Тетушки беспокоились о здоровье, советовали «съездить к святым местам и беспрестанно молиться», кузины делились пикантными сплетнями из московского света, старшая сестра Леонилла, ждавшая очередного ребенка, с материнской строгостью выспрашивала о лечении и корила за редкие весточки.

Было несколько писем от матери — княгини Березиной, коротких и суховатых, полных советов и наставлений. Письма от подруг были другими — легкомысленными, полными восторгов от парижских туалетов, восхищения итальянскими видами (которые они видели лишь на гравюрах) и намеков на неких таинственных кавалеров.

Но ни в одном, ни в едином письме не было ни слова о болезни, о ядах, о страхах. Ни тени того кошмара, в котором, судя по всему, жила настоящая Мария. Похоже, она тщательно скрывала это от всех, создавая идеальную картинку счастливой молодой женщины в роскошном замужестве.

Я уже развязывала следующую пачку — письма от каких-то светских львиц, чьи имена ничего мне не говорили, — как вдруг с улицы донеслись резкие звуки: скрип колес, стук копыт по мокрому камню, фырканье лошадей, приглушенные голоса.

Сердце взволнованно дрогнуло и забилось. Я отложила письмо, полное пустых любезностей, и медленно поднялась.

— Проня, — голос прозвучал тихо, но четко. Я сама удивилась его спокойствию. — Глянь-ка, кого там нелегкая принесла?

10

Девушка с неохотой отложила вязание и, шумно шмыгнув носом (платок, видимо, благополучно забылся), протопала к окну. Там встала на цыпочки, заслонив ладонью глаза от скупого зимнего света.

— Так это ж… — пробасила в нос, — баронессина карета! Отчего так рано изволили пожаловать?

Я сбросила шаль и, подойдя к окну, мягко отодвинула Проню в сторону. Сама прислонилась лбом к прохладному стеклу.

Но вместо загадочной баронессы первым из кареты вышел… князь Михаил.

— Батюшки-святы! — вырвалось у Прони, и она тут же смущенно прикрыла рот ладонью. — Да это ж барин наш… из кареты изволит выходить!

Помяни черта — а он тут как тут. Значит, я оказалась права. А жаль, все же в глубине души тлела надежда, что мои подозрения насчет князя несправедливы. Но только что уголек этой надежды погас окончательно.

А он хорош. Что уж правду скрывать. Высокий, статный, в идеально подогнанном по фигуре темном сюртуке. Настоящий светский лев.

Князь даже не огляделся, не потянулся — его движения были резкими, почти порывистым, как у встревоженного человека. Что-то бросив через плечо кучеру, он тут же развернулся назад, к дверце.

И тогда появилась она. Сначала — лишь изящная рука в изумрудной лайковой перчатке, опустившаяся в его ожидающую ладонь. Доверчиво и привычно. Словно это было обыденным ритуалом, отточенным до автоматизма. Затем — бархатный полусапожок, и наконец — вся она, баронесса фон Шталлер, выпорхнувшая на мостовую будто маленькая яркая птичка.

Эффектная молодая брюнетка. Тоненькая и хрупкая, как фарфоровая статуэтка.

Даже с такого расстояния и сквозь неровные стекла я разглядела, что они с князем составляют поразительную, отвратительно прекрасную пару. Он — высокий, холеный красавец с гордым профилем. Она — хрупкое создание с алебастровой кожей, закутанное в роскошное боа из темного меха. Два изумруда — ее огромные глаза — смеясь, смотрели на него, а он, наклонив голову, что-то говорил ей, и в уголке его рта играла та самая снисходительная улыбка, которую я видела утром.

Они постояли так секунду, дольше, чем того требовала светская любезность. Ее рука все еще лежала на его руке. Затем он предложил ей локоть, и они направились к дверям, две темные, элегантные фигуры на фоне серого камня, будто сошедшие со страниц романа, который мне теперь предстояло прожить.

Перед самым входом князь на мгновение замедлил шаг и его взгляд, скользнул по фасаду, задержавшись на окнах моих покоев. Быстрый, оценивающий, колкий.

— Ну что, Проня, — процедила я, наблюдая за парочкой. — Баронесса красивее меня?

Девушка снова шмыгнула носом и смущенно переступила с ноги на ногу.

— Что вы, барыня, где уж ей быть красивее вас? Вы у нас как лебедушка, а баронесса эта будто сорока. Только гляньте, платье-то у ней какое, ассигнаций на сто, небось… И перья на шляпке — павлин прям!

Я фыркнула. Проня подметила главное — цену наряда. В этот период времени был очень модным краситель “зелень Шелле” или, как его еще называли, парижский зеленый. Необыкновенно красивый, насыщенный изумрудный оттенок, мерцающий в свете свечей и газовых ламп. А еще баснословно дорогой и… опасный для жизни. Ведь получали его из смеси мышьяка и меди.

Разумеется, гостье было невдомек, что она носит на себе бомбу замедленного действия. Причем очень дорогую бомбу, ведь не каждая княгиня могла позволить себе зеленое платье, а уж баронесса…

Фон Шталлер явно не скупилась, чтобы произвести впечатление. И производила. На моего «верного» супруга — так точно. Или эту запредельную роскошь оплачивал князь Барятинский?

В этот момент гостья как будто почувствовала мой взгляд. Зеленые, невероятно выразительные глаза медленно поднялись и встретились с моими. На идеальном, фарфоровом личике на мгновение мелькнуло неподдельное удивление, даже досада. Но лишь на мгновение. Тут же ее черты смягчились, губы сложились в сладкую, приторную улыбку, полную нарочитой заботы и участия. Она даже сделала полуреверанс в мою сторону, едва заметный, больше для видимости.

Ах, вот как? Значит, игра началась.

Я медленно, с достоинством, отступила от окна, давая понять, что представление окончено.

— Проня, беги, найди Груню. Скажи, срочно ко мне. И чтобы с собой шкатулку с туалетными принадлежностями принесла.

Пока служанка шлепала к двери, в будуаре появился лакей в ливрее.

— Ваша светлость, — произнес он с глубоким, почтительным поклоном, который, однако, не скрывал любопытства в глазах. — Баронесса Елена Вильгельмина фон Шталлер почтительно осведомляется о вашем здоровье и просит дозволения нанести визит.

Сердце у меня ёкнуло, но голос прозвучал ровно и холодно, как лед на Неве:

— Передай баронессе, что я буду счастлива ее видеть. Но попроси подождать в гостиной. Мне необходимо… привести себя в порядок после недуга. Подайте ей…

А вот тут были нюансы. Любезного гостя встречали щедро. Выставляли на стол как можно больше закусок, напитков, заедок, “чтобы стол ломился”. Неприятного гостя не кормили совсем. Но княгиня с баронессой вроде как дружили… За окном мокрая итальянская зима…

— Подайте лимонад со льдом, — распорядилась я, — и сливочные тянучки.

Вот так. Напиток не по сезону — лимонад со льдом сейчас даже у камина не пьют, и тянучки, как ребенку. Посмотрим, что на это скажет князь. Если возмутится, ему подадут гранат. Символ супружеской верности. Тихое и скромное напоминание. На тарелке из сервиза с вензелем императрицы. Чтобы помнил, что в жены взял не деревенскую девку, а княжну и фрейлину!

Лакей поклонился и удалился.

Я закрыла глаза, мысленно проклиная все на свете. Принять баронессу вот так, в домашнем платье, бледной и обессиленной? Ни за что! Это будет похоже на капитуляцию.

Мне нужно оружие. И этим оружием должен стать мой вид.

11

В голове пронеслась мысль — а что, собственно, я могу противопоставить этой ослепительной южной красотке? Я — бледная, болезненного вида блондинка, с синяками вокруг глаз и скорбно опущенным ртом. Она — пышущая здоровьем и страстью брюнетка с глазами, как у дикой кошки. Наш поединок будет похож на бой ночного мотылька и осы.

Но даже безоружный мотылек может создать проблемы. А у княгини Марии есть изящество, аристократизм и главное — статус законной жены.

В этот момент в комнату влетела запыхавшаяся Груня.

— Княгинюшка, вы звали? Говорят, эта… баронесса фон Шталлер приехала!

— Именно, Груня, — кивнула я, следуя своему плану. — А мы сделаем так, чтобы она пожалела о своем визите. Достань мое лучшее платье. Не темное, нет. Что-нибудь… лазурное. Или цвета утренней зари. И пудру. И румяна. Я должна выглядеть достойной парой своему супругу.

Пока Груня суетилась у гардероба, я подошла к зеркалу. Бледное лицо, огромные глаза, в которых плескались усталость и решимость. Да, работа предстояла ювелирная.

— И, Груня, — добавила я, ловя ее испуганный взгляд в отражении. — Слушай все, что будет говориться в гостиной. Каждое слово. Поняла?

Горничная кивнула, готовая служить своей госпоже всем, чем только сумеет.

Я глубоко вдохнула. Сейчас начнется самый важный спектакль в моей жизни. Спектакль под названием «Воскресение». И я должна сыграть свою роль безупречно.

Через десять минут горничные принесли в руках несколько платьев, нижние юбки, чулки и прочие детали наряда. Два лакея с поклонами внесли в будуар туалетный столик с зеркалом, а после — специальную тумбу для умывания и ширму.

Груня, бормоча себе под нос, что так делала “мадама”, налила в таз кипятка и сунула туда несколько полотенец.

— Пронька, помогай княгинюшку раздеть!

С меня быстро стянули халат и сорочку, бросили под ноги сухое полотенце, а потом Груня вынула из таза одно полотенце, помахала им в воздухе и как прошлась по моей коже от шеи до талии. Я вздрогнула и чуть не завопила от ужаса — горячо же! Зашипела только.

— Потерпите, барыня, сейчас враз взбодритесь! — утешила эта мучительница и тут же ухватила второе полотенце.

В общем, обтерли меня с головы до ног. Натянули свежую сорочку, подали панталоны и корсет. Затягивать его было бесполезно, но эта конструкция была нужна для того, чтобы на мне хорошо сидело платье.

Отдельным полотенчиком распарили лицо, а потом Пронька принесла кусок льда и лимон — отбелить распаренную кожу.

Конечно, лицо сразу защипало, но мне снова сунули полотенце, а потом лед уже без лимона и, немедля, предложили крем, пахнущий, к счастью, не розами. Очень приятная прохладная масса, благоухающая фиалками. В миллион раз лучше дурманящих итальянских роз.

После процедур на плечи накинули мантию из тонкого хлопка, и Груня, высовывая язык от усердия, принялась делать прическу. Было бы неплохо вплести в волосы живые цветы, но в доме не оказалось подходящих, а создать из волос модный шедевр Груня не могла — слишком недавно ее перевели из горничных в камеристки. Значит, нужно выкручиваться как-то иначе.

Выход придумала я. Разделила волосы на три части. С двух сторон, на висках, Груня заплела мне пышные косы и закрепила их тонкой бархатной ленточкой в тон волос. Остальную массу собрали в хвост, подвязали на кончике лентой и свернули на эту ленту, как на “твистер”. Закрепили высокий валик шпильками и обернули косами. Получилась высокая корона. Сходства добавили шпильки с аквамаринами.

Закончив прическу, Груня подала ларец с косметикой. Оказывается, княгиня пользовалась ею, хотя и очень деликатно.

Свинцовые белила я сразу приказала выбросить, игнорируя удивленный взгляд горничной — помнила, какой ужас они творят с кожей. Взяла немного рисовой пудры, чуть-чуть жженого кармина и баночку с китайской тушью. Насколько я помнила, последнюю делали из смеси сожженной сосновой смолы, благовоний, пряностей и животного клея или обыкновенного яичного белка. А значит, здоровью она не навредит и ресницы не выпадут.

С этими мыслями, прошлась щеточкой по бровям, приглаживая и придавая им форму, припудрила тонкую кожу лица, шеи и декольте. Затем смешала кармин с пудрой — темно-красный цвет на бледном лице будет смотреться грубо. Нанесла получившиеся румяна на яблочки щек и на губы.

Последний штрих — капелька китайской туши на щетку — и на ресницы. Хоть княгиня Мария родилась блондинкой, но брови и ресницы у нее черные. Надо придать им выразительности и блеска.

Груня меж тем уже разложила на рекамье принесенные платья.

Я подошла и оценила. Несмотря на замужество, княгиня Барятинская все еще носила платья светлых оттенков, но более ярких, чем положено девицам. Красивые, сшитые по моде и весьма дорогие наряды носили отпечаток ее личности, ее вкуса.

Я присмотрелась.

Фрезовое платье казалось слишком девичьим. Шелк цвета фуксия — раздражал. Зеленое… нет! Здоровье дороже. К тому же баронесса в зеленом, а княгиня не может быть бледной тенью баронессы.

Наконец я увидела то, что мне понравилось и отозвалось где-то внутри правильным настроением. Лазурь! Холодный оттенок голубого, с отделкой из золотистых кружев. Ошеломительно дорого и при этом строго.

Груня всплеснула руками, когда я сделала выбор, и быстро покидала Проньке все остальные наряды:

— Унеси! Тащи туфельки в тон, чулки блондового цвету, перчатки шампань и цветки блондовые тож!

Помощница горничной убежала, а меня начали облачать — лиф, стомак, нижние юбки, верхние юбки, жабо, чулки, туфельки, банты на рукавах и пара кружевных цветочков в корону на затылок.

— Вот, княгинюшка, все готово!

Я повернулась к зеркалу.

Что ж, цвет подобрала правильно. Холодноватый лазурный сделал лицо ярче, подчеркнул блеск глаз и золотое сияние волос. Платье закрытое — чтобы не показывать мужу и его любовнице болезненную худобу, зато с изысканными бледно-золотистыми кружевами у горла. Вот так, немного вычурно для дневного приема, но роскошно и очень по-русски. Князю явно стоит напомнить об императорском Дворе и связях супруги.

12

Для полной картины не хватало украшений.

— Груня, шкатулку с драгоценностями сюда! — распорядилась я уверенно, хотя уверенности не чувствовала.

Служанка вскоре принесла укладку — просторный дорожный сундук, полный шкатулок и мешочков. Я присела в кресло и, помня, что времени мало, просматривала содержимое мельком.

Бриллианты днем — нельзя, моветон. Аквамарины? Сюда подойдут, но слишком крупные. А вот нежный комплект из голубой шпинели — берем! И… что это тут? Фрейлинский шифр?

Я с благоговением взяла в руки голубой шелковый бант с серебряным вензелем в виде первой буквы имени императрицы.

Такие шифры служили, чтобы выделить фрейлин среди обычных дам Двора. А получали их девушки лично из рук императрицы, обычно в неофициальной обстановке. Прикалывали на платье и закрепляли с помощью голубой ленты, завязав ее бантом.

Помнится, бывшая фрейлина имела право носить этот знак отличия до конца своей жизни. Вот и прекрасно! Приколем к плечу, чтобы кое-кто не забывал, что его супруга не девчонка из деревни.

— Груня, я готова! — усмехнулась, бросая взгляд на свое отражение, и выпрямилась. — Веер подай и проводи в гостиную.

Вот, не сомневаюсь, раз у столь аккуратной дамы, как княгиня Мария, есть тонкие серьги, брошь и браслет с редкой голубой шпинелью, значит, и веер подходящий найдется.

Нашелся! Экран из голубого муара, пластины из сандалового дерева, еще и украшен гербом князей Барятинских. Как раз то, что нужно.

Вместе с веером Груня подала перчатки, поправила короткий шлейф у меня за спиной, и я чинно отправилась следом за ней.

Идти пришлось недолго. Гоничная отворила передо мной высокую двустворчатую дверь и отступила с почтительным книксеном. Глубоко вдохнув, я расправила плечи под тяжелым шелком платья и… переступила порог.

Комната, залитая тусклым зимним светом из высоких окон, показалась мне полем грядущей битвы. И противники мои уже заняли свои позиции. Князь Михаил стоял у камина, опираясь локтем о мраморную полку и делая вид, что греется. Баронесса Елена фон Шталлер восседала на краешке кушетки цвета спелой сливы, ее изумрудное платье ярким пятном горело в полумраке.

Воздух здесь тоже был густым, но не от роз, а от неестественной напряженности и дорогого табака, который, судя по всему, только что курили.

Я сморщила нос. Никогда не любила курильщиков. Придется “дорогому Мишелю” либо бросить эту дурную привычку, либо курить где-нибудь в другом месте. А не травить домочадцев.

На столике между камином и кушеткой стояли бокалы с холодным лимонадом и тарелка с тянучками. Сдвинутые в сторону, словно неугодные.

Интересно, кто-тто из этих двоих понял намек?

А слуги, судя по всему, на стороне несчастной княгини — ничего съедобного в комнате больше не видно, хотя одевалась я долго.

— Машенька, дорогая моя! — первым нарушила молчание баронесса.

Она порывисто поднялась и сделала несколько шагов ко мне, протягивая руки с выражением преувеличенного, слащавого ужаса на идеальном лице:

— Мы так испугались, когда Мишель сказал… Боже правый, ты же чуть не отправилась к ангелам! И как ты решилась встать с постели? Ты должна беречь себя!

Ее пальцы в лайковых перчатках схватили мои руки с такой силой, будто хотели переломить кости. В огромных зеленых глазах плескалась не забота, а жгучая ревность, плохо скрываемая под слоем светской любезности. Елена с ног до головы окинула меня оценивающим взглядом, и я заметила, как ее зрачки на мгновение сузились от разочарования. Она явно ждала увидеть полуживую развалину, а не женщину в роскошном платье, с гордо поднятой головой.

А я вдруг вспомнила, кто она. В голове будто щелкнуло, открывая шлюз в память княгини Марии.

Елена Вильгельмина фон Шталлер, урожденная Бенкендорф. Родственница того самого Бенкендорфа — шефа жандармов при Николае Первом и главного начальника третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии!

Ох, вот это меня угораздило…

А впрочем, почему меня-то? Это “дорогого Мишеля” угораздило. Потому что в памяти тут же всплыли нелицеприятные отзывы современников о князе Бапятинском:

…С виду любезный и приветливый человек, но в глубине души — эгоист. И эгоист в грубой форме.

…Втащен на должность на женском шлейфе.

Правда, высказывались они так не о том Мишеле который сейчас стоял у камина. А о нем будущем — том, кем он станет спустя годы после смерти жены.

Я не стала отвечать на фальшивую тревогу соперницы. Вместо этого мягко, но неуклонно высвободила руки из ее цепких пальцев. Повернулась к камину, где стоял муж, и позволила своему новому, молодому лицу расплыться в самой нежной, самой влюбленной улыбке, какую только смогла изобразить после недолгих тренировок у зеркала.

— Мишель, дорогой, — голос мой прозвучал тихо, но четко, с легкой, почти интимной ноткой. — Прости, что заставила ждать. Но ты же понимаешь, я просто не могла явиться в неглиже перед нашей гостьей.

Я подошла к князю так близко, что уловила запах одеколона и табака, и положила руку ему на рукав. Жест был неприлично фамильярным для светской обстановки, но именно этого я и добивалась.

Князь Михаил откровенно опешил. Его брови поползли вверх, а в глазах мелькнуло неподдельное изумление, смешанное с любопытством. Он привык к тихой, покорной мышке, а не к этой внезапно расцветшей ослепительной женщине, смотрящей на него с обожанием. Он даже выпрямился, и на его губах появилось что-то вроде растерянной, но польщенной улыбки.

— Мари… — начал он, слегка смутившись. — Ты выглядишь… прекрасно.

— О, это все благодаря тебе, мой герой! — воскликнула я, еще больше приблизившись и игриво поправляя несуществующую складку на его шейном платке.

Краем глаза я видела, как Елена застыла на месте, ее улыбка заледенела, а пальцы стиснули складки платья.

— Твоя забота, — выдохнула я едва ли не в губы Мишелю, кокетливо взмахивая ресницами, — твое решение привезти меня в этот восхитительный край… Я чувствую, как силы возвращаются ко мне с каждым твоим взглядом!

13

Я повела его к дивану, усадила рядом с собой, не отпуская его руки. Мы должны были выглядеть как идеальная, любящая пара, только что пережившая страшное испытание. Баронесса, оставшись стоять посреди гостиной, нервно огляделась. Она явно чувствовала себя третьей лишней. Теперь, утратив роль «близкой подруги», моя соперница не понимала, что делать. И это было очень заметно.

— Я уже и забыла, каков вкус у шоколада, — продолжала я, томно обмахиваясь веером. — Мишель, вели, пожалуйста, подать нам шоколаду. И великолепного печенья, которое так любишь ты. Мы должны отпраздновать мое возвращение к жизни!

Князь, все еще находясь под впечатлением от моего преображения и внезапной любвеобильности, кивнул лакею, стоявшему у двери. Елена, наконец, нашла в себе силы подойти и занять место в кресле напротив. Ее лицо было бледной маской, но по напряженной шее и бегающему взгляду я понимала — она с трудом сохраняет спокойствие.

Завязался невыносимо вежливый, полный скрытых уколов разговор о погоде, о последних новостях из Петербурга. Баронесса пыталась вернуть инициативу, снова заговорив о моей «ужасной болезни», но я каждый раз мягко переводила тему на «заботу моего обожаемого супруга».

И тогда, в момент короткой паузы, когда лакей как раз расставлял фарфоровые чашки, я произнесла это. Спокойно, словно речь шла о смене белья, глядя прямо в лицо супруга сапфировыми глазами княгини Марии, широко раскрытыми от мнимой наивности.

— Ах, да, Мишель, я совсем забыла тебя предупредить. Мне пришлось уволить сегодня синьору Чиччолу.

В гостиной воцарилась мертвая тишина. Слышно было, как потрескивают угли в камине. Лакей замер с подносом в руках.

Лицо князя вытянулось от изумления.

— Ув… уволить? Чиччолу? Но… по какой причине? — выдавил он.

Елена резко кашлянула, поднося к губам платок. Ее алебастровые щеки покрылись яркими пятнами.

— О, это такая глупая история, — я легкомысленно махнула веером. — Она вломилась ко мне без стука, когда я отдыхала, устроила в спальне ужасный беспорядок, разбила мою любимую вазу с теми розами, что ты, кажется, прислала мне, душечка?

Я выразительно посмотрела на баронессу, и та едва не подавилась своим платком. Я же продолжила ничего не значащим тоном, будто речь шла о пустяке:

— И вела себя так нагло! Я просто не могла больше терпеть такое хамство. В конце концов, я все-таки хозяйка в этом доме, не так ли, мой дорогой?

Я снова повернулась к мужу, глядя на него с безграничным доверием.

Князь Михаил явно был ошарашен. Он перевел взгляд с моей невинной маски на Елену, лицо которой исказила судорога гнева. В его глазах светилась растерянность, медленно перерастающая в тревогу. Как у человека, который чувствует, что под ногами колеблется почва, но не может понять, почему это происходит.

— Конечно, ты… ты хозяйка, Мари, — медленно проговорил он, пытаясь сообразить, что делать. — Но Чиччола была… очень опытной горничной.

— О, не сомневаюсь, что она всем об этом рассказывала! — воскликнула я. — Только я сомневаюсь, что она на самом деле была такой уж прилежной служанкой… Ты бы знал, дорогой, как ужасно она топала! А как ужасно обращалась с моими вещами! Уронила туалетную шкатулку и едва не рассыпала содержимое! Теперь, когда я выздоравливаю, мне нужны совсем другие слуги. Более аккуратные и почтительные.

Я сделала глоток шоколада, наслаждаясь вкусом и наступившим молчанием. Первый выстрел был сделан. И попал точно в цель.

Тишина была густой, как шоколад в моей чашке. Я смаковала её, наслаждаясь смятением на лицах своих «близких». Потом снова обратилась к мужу, демонстративно игнорируя “подругу”.

— Мой дорогой, ты даже не представляешь, как я соскучилась по нашим тихим семейным вечерам, — мурлыкнула, томно опуская ресницы. — Помнишь, как мы гуляли по парку в Марьино?

Князь Михаил, все еще опьяненный внезапным вниманием, машинально кивнул. Его взгляд скользил по моему лицу, абрису груди, прикрытому платьем, по тонкой талии, и изящным рукам. В его глазах загорался тот самый огонь, которого, я уверена, он давно не испытывал к своей болезненной супруге. Он был польщен, сбит с толку и явно заинтригован. Баронесса, сидевшая напротив, была бледнее своей пудры. Ее пальцы так сжали веер, что казалось, кость треснет.

— Ах, Мари, я так старалась помочь, — вдруг прозвучал ее голос, сладкий, как патока, но с явной горчинкой обиды. Она сделала вид, что поправляет перчатку, чтобы скрыть дрожь в руках. — Синьора Чиччола была лучшей из тех, кого я могла найти. Я хотела, чтобы тебе было комфортнее, а ты… ты не оценила моих стараний.

Она подняла на меня изумрудные глаза, полные искреннего, как ей хотелось бы, огорчения. Я позволила себе снисходительно улыбнуться.

— Милая Елена, ты так добра. Не стоит принимать это на свой счет, — я сделала рукой легкомысленный жест, словно стряхивала что-то несущественное. — Речь шла о простой дисциплине среди прислуги. Не более того.

Видимо, поняв, что ее жалобный вид на меня не действует, гостья резко поднялась.

— Ну, раз уж я вижу, что моя подруга полностью поправилась и не нуждается более в моем обществе, я, пожалуй, отправлюсь. Не смею вас больше задерживать.

Она произнесла это с надеждой в голосе, бросая на князя умоляющий взгляд. Мол, остановите меня, упросите остаться!

И он клюнул.

— Елена, что за спешка? — сказал Барятинский, тоже поднимаясь. — Оставайтесь, пожалуйста, отобедайте с нами.

А теперь был мой выход.

— О, нет, мой дорогой! — воскликнула я, снова цепляясь за его руку с видом капризного ребенка. — Сегодня я хочу побыть с тобой наедине! Мы столько всего должны наверстать. А с Еленой мы увидимся позже, не правда ли?

Я повернулась к баронессе с самой невинной улыбкой и добавила с придыханием:

— Ты же понимаешь, душечка, мы с мужем так давно не были вместе…

Взгляд Михаила метнулся от моей сияющей маски к побелевшему от ярости лицу баронессы. Они обменялись быстрыми, говорящими взглядами — полными досады, недоумения и почти неприкрытого сговора. Но открыто противоречить мне, только что «воскресшей» жене, требующей супружеского внимания, он не мог. Этикет был на моей стороне.

14

Реакции пришлось ждать недолго.

— Конечно, — скрипя зубами, пробормотал Михаил. — Как пожелаешь, душа моя.

Елена не сказала ни слова. Молча вскинула голову и вышла из гостиной с таким видом, будто несла на плечах все унижения мира. Дверь за ней закрылась с тихим щелчком.

Мы остались одни.

Супруг повернулся ко мне. Его лицо, минуту назад бывшее хмурым и недовольным, озарила медленная, уверенная улыбка. Он взял мою руку и поднес к губам. Продолжая смотреть мне в лицо почти раздевающим взглядом, одарил поцелуем. Не формальным, а чувственным.

Его губы оказались горячими. Дыхание тоже.

— Знаешь, Мари, — голос князя стал низким, интимным. — Ты давно не была ко мне так внимательна. Определенно, болезнь пошла тебе на пользу. Ты просто расцвела.

Барятинский не отпускал мою руку, а его глаза — только что безразличные — сейчас горели явным мужским интересом. В них читалось ожидание. Он был уверен, что эта внезапная игра в любящую жену — лишь прелюдия к тому, чтобы последовать за ним в спальню. Что супруга, как прежде, от него без ума.

Что в прошлом, что в будущем, мужчины — такие мужчины. Думают, что они правят миром, а на деле глупы и наивны как дети. Именно потому я в свое время не вышла замуж, хотя звали довольно настойчиво. Мужчину умнее себя так и не встретила, а становиться супругой абы кого, лишь бы закрыть гештальт — не посчитала нужным…

Вот и сейчас с трудом сдержалась, чтобы не вырвать руку из пальцев “благоверного” и не вытереть об его же манишку. Мне хватило силы воли доиграть роль до конца, чтобы полюбоваться на реакцию “мужа”. А она была поистине бесценной!

Для начала я позволила маске нежной влюбленности сползти с моего лица. Затем аккуратно, с холодной, почти презрительной медлительностью высвободила руку из его пальцев.

— А вот вы, князь, — произнесла с прохладцей, четко выделяя каждое слово, — не скучали, пока я болела. Судя по тому, что я сегодня увидела.

Мой голос щелкнул, как бич об пол.

Улыбка на губах князя замерла, затем растворилась, оставив после себя пустоту изумления. Его брови поползли вверх, в глазах вспыхнуло сначала недоумение, а затем — зарождающаяся злость. Он понял. Понял, что его использовали. Что он мне не интересен.

Отвернувшись, я сделала несколько шагов к окну. Барятинский остался стоять посреди гостиной с глупой, внезапно ставшей ненужной, уверенностью в собственной неотразимости.

Но я рано думала, что этот раунд за мной.

— Это из-за него, да? — раздался за спиной угрожающий голос.

Князь в два шага оказался рядом со мной. Схватил за плечо и, наплевав на манеры, рывком развернул лицом к себе.

— Из-за того офицеришки? Все не можешь простить мне дуэли?

Я замерла, понимая, что коснулась чего-то личного, интимного в жизни Марии. А муж сверлил меня злым и ревнивым взглядом, все крепче сжимая плечо. Мне стало больно, но я продолжала держать лицо.

— Я ведь предупреждал, чтобы он не крутился рядом с тобой? Предупреждал! Обещал открутить ему голову? Обещал!

— И как его открученная голова сочетается вашей с супружеской неверностью? — спросила я, добавляя в голос металлических ноток. — Или знакомство жены и любовницы нынче принято при русском Дворе? Обязательно сообщу эту новость ее величеству!

Наверняка несчастная княгиня Мария даже не помышляла об изменах. Не тот у нее характер. И князь об этом прекрасно знал. Да и намекнуть на эфемерную защиту от императрицы тоже стоило.

Я не ошиблась. Михаил побледнел. Оттолкнув меня и чертыхнувшись, он быстрым шагом покинул комнату. Где-то в доме хлопнула дверь.

Гонимая предчувствием, я повернулась к окну.

Внизу все еще стояла карета баронессы. И не успела я перевести дыхание после внезапной вспышки гнева у князя, как он сам показался на крыльце.

Елена его ждала. После всего, что случилось в гостиной, она не спешила уезжать. Она надеялась, что он к ней придет.

И пришел.

Взявшись за ручку на дверце, Барятинский обернулся и посмотрел на окна гостиной. Я не стала прятаться. Наоборот, выпрямилась и ответила ему холодным, чуть насмешливым взглядом.

Только когда карета выехала за двор, ощутила, что силы покидают меня. На дрожащих ногах добрела до кресла и буквально упала. Приказала лакею подать воды, а сама поманила Груню, притаившуюся в уголке, и спросила:

— О какой дуэли князь говорил? Что тебе об этом известно?

Служанка растерянно скомкала передник, расправила — и снова скомкала. Потом бросила испуганный взгляд на дверь и перешла на шепот:

— Так это всем известно, княгинюшка! Только его светлость болтать запретил…

— Рассказывай! — строго потребовала я. — После лихорадки совсем ничего не помню. Что еще за “офицеришка”?

— Так тот самый, который нарисовал ваш портрет…

— Какой портрет?

Меня охватило странное чувство. Что-то сродни возбуждению и нервнозности. Будто я вот-вот раскрою загадку века.

— А тот, где вы, княгинюшка, с мальвами в волосах.

Тот, который я видела в Третьяковке во время экскурсии. Тот, который сейчас висит в спальне Марии.

Эксперты сбились с ног, пытаясь установить его авторство. Так неужели сейчас я выясню правду, за которую сам директор Музейного фонда, не колеблясь, отдал бы душу?

НАШИ ГЕРОИ:

Груня

15

С пятого на десятое, испуганно тараща глаза, Груня поведала мне прелюбопытную историю.

Оказывается, в то время среди дворян бытовала мода обмениваться портретами между женихом и невестой. Вот и князь Барятинский с княжной Березиной решили от моды не отставать. Только каких бы художников Марии ни представляли — все ей не нравились.

— Слишком официально, — говорила она, бракуя работы одну за другой, — а здесь у меня шея короткая, а тут я толстая, тут — сама на себя не похожа.

Капризничала княжна. То ли искала идеального портретиста, то ли не особо хотела радовать жениха. Князь Михаил уже готов был презентовать ей свой портрет, а она все перебирала художников, прося их сделать набросок, и ни один ей не нравился, хотя каждый художник счастлив был писать такую модель.

Пока однажды на семейном ужине вновь не всплыла эта тема.

В тот вечер в доме Березиных собралась вся семья: братья с детьми и супругами, сестры с мужьями. Были даже несколько близких друзей. И один из них — поручик Мещерский из Кабардинского егерского полка — резко смутившись, признался, что может написать портрет маслом, если княжна согласится позировать. Но это займет приличное время!

Предложение было воспринято в шутку. Кто же в здравом уме доверит писать портрет гусару, а не художнику? Но охваченные азартом сестры Марии тут же вручили Мещерскому бумагу и перо и приказали немедля сделать набросок.

— Проверим, на что вы способны, поручик! — лукаво заявила Ольга.

— Да-да, а то многие нашу Мари пытались нарисовать, да только никто не смог передать ее ангельской красоты! — добавила Леонилла.

Сама же Мария в разговор не вступала. Сидела за столом чуть побледневшая, тихая, опустив глаза в пол. Но все же сопротивляться не стала. Молча поднялась и вслед за всеми переместилась в гостиную, где заняла кресло, указанное Мещерским. Подперла подбородок рукой. Подбежавшая к ней Леонилла тут же поправила локоны, живописно разбросав их по обнаженным плечам.

— Рисуйте, поручик!

Вскоре набросок был готов и пошел по рукам. Родственники Марии и друзья по очереди всматривались в него, ища сходство и различия с оригиналом, и у всех на лицах появлялось удивленно-восхищенное выражение. Офицер, казалось, сумел передать в наброске саму душу нежной красавицы.

— Какая невероятно тонкая работа! — озвучил общий вердикт Александр Иванович — старший брат Марии и по совместительству лучший друг поручика Мещерского. И добавил, игнорируя недовольный взгляд матери: — Станислав, вы явно выбрали не ту профессию! Вам нужно было идти не в военные, а в художники.

Тот слегка улыбнулся:

— Признаюсь, у матушки была такая мысль. Покойный батюшка завещал, чтобы из меня не делали ни военного, ни придворного, ни дипломата. Однако сердцу не прикажешь…

Последние слова он сопроводил долгим взглядом в сторону Марии. Та порозовела, что было заметно даже сквозь пудру. В гостиной на пару мгновений воцарилась неловкая тишина. Ни для кого не было секретом, что Станислав Мещерский неравнодушен к младшей Березиной. И что она с радостью бы ответила на его чувства, да только есть одно «но».

Мещерский был беден как церковная мышь. Его отец разорился, родовая усадьба ушла с молотка, а единственный сын и наследник жил на гусарское жалование и из имущества имел лишь коня.

Между тем набросок передали Марии. Она не стала брать его в руки, лишь взглянула быстро, взмахнув ресницами, и прошептала:

— О, я бы хотела иметь такой портрет!

Тем же вечером слуги судачили, что княгиня Березина вызвала младшую дочь в свою комнату и что-то долго ей втолковывала. Видимо, отговаривала.

Вышла Мария оттуда тише и бледнее обычного, с горящими на щеках алыми пятнами. Но уже на следующий день поручик явился в дом Березиных с холстом, красками и всем необходимым для написания портрета. Потому что Мари сумела настоять на своем.

Хоть княгиня и была недовольна решением дочери, но приняла гостя ласково. Все же он вырос с ее старшим сыном и был ей почти как родной. Она напоила Станислава чаем, а после долго выбирала для Маши платье, прическу и красивый фон.

Первые наброски были сделаны в тот же день, а после началась уже настоящая работа. Поручик приезжал к Березиным практически каждый день, пил чай с княгиней Березиной, после час или два работал над портретом в гостиной, а после, конечно, оставался на ужин, общаясь с большой и дружелюбной семьей.

Все в доме Березиных понимали, что Мария и Станислав — прекрасная пара. Да только быть им вместе не суждено. Первую уже сговорили за Барятинского, а второй должен был думать не о себе, а о трех своих младших сестрах-бесприданницах.

Потому эти двое избегали оставаться наедине и ни разу не обратились друг к другу напрямую, не коснулись руки. Но напряжение между ними росло, и это чувствовали даже слуги.

В последний день, когда портрет был уже готов, Мещерский подошел к Марии, чтобы попрощаться:

— Завтра я отбываю на Кавказ, — сказал он так тихо, чтобы слышала только она. — Возможно, мы с вами более не встретимся…

И, видимо, в этот раз княжна не сумела себя сдержать. Подхватилась, сжимая обеими ладонями большую руку Мещерского и, запинаясь от волнения, прошептала:

— Не говорите так! Не смейте!

И именно в этот момент, как в анекдоте, в гостиную вошел князь Михаил, внезапно вернувшийся из командировки! Устроил скандал и тут же вызвал поручика на дуэль, хотя император Николай I повсеместно дуэли запретил.

— Чем же дуэль закончилась? — я напряглась, ощущая на коже мурашки.

Оказалось, Мещерский на дуэль явился, но выстрелил в воздух.

— А князь наш нарочно в него стрелял! И попал! Сказывали — убил!

Груня тяжко вздохнула и промокнула глаза передником. Я же потерла место в груди, потому что там внезапно заныло.

— А дальше что было?

— Плакали вы долго. Но портрет велели в раму вставить и в своем будуаре повесить.

— И мой жених согласился? — не поверила я.

16

До самого вечера я перебирала письма из почтовой шкатулки. Пыталась узнать, чем и как жила Мария Березина до того, как стала Барятинской: ее связи с родными, кто входил в ближний круг, а кто был всего лишь «коллегой» по службе при Дворе.

Из головы не выходила история, рассказанная Груней. Но, странное дело, в шкатулке не нашлось ни единого письма, ни записочки, ни какой-либо завалящей высохшей розы, которая бы намекнула, что у княжны Березиной был романтический интерес.

Я могу ошибаться, но, видимо, между Марией и Станиславом Мещерским не было ничего, кроме глубоко спрятанных и несбывшихся надежд.

Впрочем, это как раз и не удивляло. Красавица на выданье и обнищавший дворянин. У них не было будущего.

Внезапно в голове будто щелкнуло. И я то ли «вспомнила», то ли услышала мысленный голос. Женский, хорошо поставленный, грудной. Он говорил холодным тоном жестокие вещи:

«Если ты выйдешь замуж за Мещерского, у тебя не будет ничего. Ни-че-го!»

И тут же мой собственный, точнее, голос Марии, дрожащий и полный отчаяния, возразил:

«Зато я выйду замуж по любви, как ты, мама!»

«У твоего отца были деньги, когда я за него выходила! Думаешь, без денег мы были бы счастливы в браке? Думаешь, ты бы росла счастливой в обносках? Посмотри на сестер Станислава. Хочешь такое же будущее своим дочерям?»

У меня по рукам побежали мурашки. Стало вдруг холодно, будто по комнате подул зимний ветер, и я инстинктивно закуталась в шаль.

А сцена из чужого прошлого продолжала разворачиваться в памяти так ярко, словно я была ее участницей.

Хотя, почему «словно»? Я и была ее участницей! Видела все глазами Марии и чувствовала ее боль.

«Прости», — внезапно смягчилась княгиня Березина.

Она была такой же, как на портрете, виденном мной в музее. Моложавая, приятной полноты, с темно-русыми волосами, уложенными аккуратной короной.

Протянув руки, Мария Федоровна обняла свою дочь, точнее меня. Я как наяву ощутила запах ее духов, уткнулась в мягкую грудь и расплакалась.

Разумеется, рыдала не я. Но теперь это были мои воспоминания.

«Конечно, любовь в браке желательна, — услышала я над своей головой тяжкий вздох. Березина провела ладонью по моим волосам. — Но куда надежнее, когда у мужа есть деньги. Ты сама это скоро поймешь».

Я вынырнула из воспоминаний как из проруби, хватая ртом воздух и пытаясь унять бешеный стук сердца.

Последние слова матери продолжали звучать в моей голове.

Похоже, ее прогнозы не сбылись. Деньги Барятинского оказались бессильны сделать его супругу счастливой. Зато на них нашлась другая охотница — баронесса фон Шталлер.

Князь к ужину не вернулся. Впрочем, я не особо горевала. Приказала приготовить себе что-нибудь мясное да посытнее, с гречневой кашей или, коли найдут, с запеченным картофелем, а то на полупрозрачные тонкие руки, доставшиеся мне от предшественницы, было страшно смотреть.

Повар расстарался — жаркое в горшочке одним запахом вызывало слюноотделение. Правда, на мой вкус соли и пряностей было маловато, зато мяса вдосталь. Я хорошенько подкрепилась, радуясь тому, что не приходится отдыхать после каждой ложки, и уделила время воздушному фруктовому десерту, стараясь не перебирать со сладостями. Этому истощенному телу необходимо восстановить мышечный каркас, а не заплывать жирком!

Затем я долго грелась в фаянсовой ванной, наслаждаясь душистой водой и чаем с медом и травами. Груня разбирала мои волосы, умащивала кожу оливковым маслом с травами и все шептала благодарственную молитву Богородице за то, что «княгинюшка» поправилась.

После всех процедур я улеглась в чистую, пахнущую свежестью кровать на хрустящие простыни и быстро уснула.

Утром вскочила, что называется, с первыми петухами. Сделала разминку, посчитала пульс, убедилась, что он у меня как у космонавта, и продолжила заниматься гимнастикой.

Как и в прошлый раз, помешала служанка. Но к ее приходу я уже почти закончила, так что застала она меня стоящей на одной ноге с руками над головой. Не желая провоцировать сплетни (не будем давать муженьку повода объявить меня сумасшедшей!), я превратила движение в танцевальное па и пробормотала:

— Как же эти нехристи так танцуют? Нет, не получается!

Испуганно покосившись в мою сторону, женщина бочком протиснулась к потухшему камину и на всякий случай перекрестилась. Я промолчала. Ей и так хватит, о чем судачить на кухне.

Кстати, о кухне…

Кухня — это по сути центр дома, место, где собирается вся прислуга и, что важнее, где готовится еда. Кто знает, вдруг Чиччола была не единственной змеей в этом гнезде? Но если так, то ее сообщник (или сообщники) наверняка прячется среди поваров, посудомоек или лакеев.

А потому, отправив Груню к графине Шиловской с самым любезным, но твердым приглашением на ужин, я отправилась проводить разведку на собственной территории.

Спускаясь по узкой задней лестнице, пахнущей воском и старым камнем, я поймала себя на мысли, насколько естественно мое новое тело движется в этих неудобных, по меркам XXI века, одеждах. Одна рука сама собой элегантно подхватывает многослойную юбку, вторая легко скользит по натертым воском перилам. Туфелька выглядывает только самым кончиком, а спина прямая и без давления корсета — это пыточное приспособление все равно болтается на исхудавшей талии как широкий пояс. Память тела — странная штука.

Дверь на кухню была приоткрыта, и оттуда несся шум голосов, запах лука, кипящего бульона и свежего хлеба. Я распахнула ее и замерла на пороге, давая обитателям кухни возможность меня узреть.

НАШИ ГЕРОИ:
Чиччола

17

Разговор смолк мгновенно. Повар Иван Ильич, дородный мужчина с седыми бакенбардами и лицом, напоминающим вареного рака, застыл с огромным ножом в руке, уставившись на меня выпученными глазами. Две молодые девки-судомойки, красные от жара и пара, ахнули и прижались к стене, будто я была призраком. Мальчишка-поваренок, чистивший гору овощей, так и застыл с луковицей в одной руке и ножиком — в другой.

— Ваша… ваша светлость? — просипел Иван Ильич, отчего его и без того красное лицо стало пунцовым. — Чем… чем могу служить? Здесь же грязно, сквозняк… вас простудить недолго!

— Ничего, Иван Ильич, — ответила я как можно мягче, делая шаг внутрь. — Просто хотела лично поблагодарить вас за завтрак. Бульон был прекрасен, он вернул мне силы. А вчерашнее жаркое просто божественно.

Я обвела взглядом помещение, стараясь запомнить каждую деталь: огромную плиту, медные кастрюли, блестящие на полках, связки лука и чеснока под потолком. И лица. Все эти испуганные, удивленные, а где-то и подобострастно-хитрые лица.

— Мы… мы рады стараться, ваша светлость! — Повар, наконец, опомнился и судорожно положил нож на стол. — Все для вас, только прикажите! Может, курочку отварную приготовить? Иль кисельку? Доктор говорил, слабость после болезни киселем хорошо подкреплять!

Пока он заливался, стараясь угодить, я заметила, что один из молодых лакеев, стоявший в тени у двери в кладовую, нервно переминался с ноги на ногу и не смотрел на меня. Слишком нервно для простого любопытства.

— Спасибо, Иван Ильич, кисель был бы чудесен, — кивнула я, медленно прохаживаясь вдоль стола и скользя взглядом по полкам. Мое приближение вызывало у слуг священный ужас. — И расскажите, как вам тут работается? Хватает ли припасов? Графиня Шиловская заботится о вас?

— Так точно, ваша светлость! Всем довольны! — закивал повар, вытирая о фартук потные ладони. — Анна Гавриловна — благодетельница наша, ни в чем не нуждаемся…

Именно в этот момент, когда все внимание было приковано ко мне и повару, где-то что-то разбилось.

Звук долетел из кладовой. Короткий, как выстрел.

На кухне на миг воцарилась мертвая тишина. А затем я увидела, как из приоткрытой двери кладовой, у которой по-прежнему мялся нервный лакей, прямо мне под ноги вылетел странный предмет.

Небольшой и круглый, он ударился о камень пола рядом со мной, и из него тут же, с противным свистом, повалил едкий дым, застилая все белесым туманом.

Запах гари и серы ударил мне в нос. Я закашлялась.

— Пожар! — завопила одна из судомоек.

Ее крик стал сигналом к всеобщей панике.

Кухня в одно мгновение превратилась в филиал ада. Дым, густой и удушливый, быстро заполнял пространство, выедая глаза и мешая дыханию. Все вокруг кашляли, кричали, бегали, сталкиваясь друг с другом в слепой, животной давке.

Рядом плеснуло чем-то вонючим и горячим, я отпрыгнула в сторону покачнувшись от тяжести юбок. Кто-то тяжело толкнул меня в плечо, отбрасывая в сторону.

Я прижалась спиной к стене и зашлась в приступе кашля. Зажмурилась от рези в глазах.

В ушах стоял оглушительный гам, но сквозь него я вдруг уловила нечто иное. Не панику. Цель.

Звука не было. Было лишь ощущение — ледяной, точечный укол инстинктивного страха между лопаток. И внезапно проснувшаяся интуиция, завопившая мне: «Ложись!!!»

Я рухнула в тот же миг. Резко, не думая о платье, о кружевах, о достоинстве. Повалилась плашмя на грязный, мокрый, засаленный каменный пол кухни и прижалась к холодным плитам.

В тот же миг что-то с коротким свистом разрезало воздух над моей головой.

Отчаянно пытаясь вдохнуть, я обернулась. Сквозь густой дым и слезы на глазах успела увидеть мелькнувшую тень. Быстрое, почти незаметное глазу движение. И блеск. Короткий, тусклый блеск стального лезвия, которое только что пролетело в паре сантиметров от моего виска.

Оно исчезло в клубящемся хаосе, как чешуйчатая спина угря в мутной воде.

Кто-то только что попытался меня убить. Воспользовался суматохой, чтобы нанести удар. И этот кто-то был здесь, на кухне. Возможно, тот самый нервный лакей. Возможно, кто-то другой.

Я лежала на полу, давясь дымом, с выпрыгивающим из груди сердцем, и понимала одно: с увольнением Чиччолы ничего не закончилось. Наоборот, мой враг перешел к активным действиям. Неужели это Елена так настойчиво желает избавиться от меня? А может, сам муженек?

Что-то здесь не сходилось. Да, они оба гады, конечно, каких еще поискать, и наверняка травили Марию… но чтобы вот так откровенно пойти на убийство?

В это не верилось.

Мысли метались, пытаясь найти опору в удушливом хаосе. Я вжалась в пол, стараясь быть как можно меньше, слиться с каменными плитами. Сквозь суматошный топот и вопли мне послышался резкий, шипящий звук — дымовая шашка, должно быть, догорела и потухла, залитая кем-то водой. Дым начал медленно, нехотя рассеиваться, но видимость все еще была отвратительной.

В полумраке, среди клубящихся остатков дыма, я разглядела мужскую спину. Кто-то из лакеев прошмыгнул рядом со мной. Только поза у него была неестественной, скованной, а спина — сгорбленной, будто он старался стать меньше.

— Помогите, — позвала я, но голос сорвался в очередном приступе кашля.

В этот момент надо мной склонился Иван Ильич. Бледный как смерть, он пробился сквозь рассеивающийся дым и, не глядя на грязь, грузно опустился на колени.

— Ваша светлость! Батюшки, да вы тут! Живы? Целы? О, Господи, царю небесный…

Он тянул ко мне огромные, дрожащие ладони, но в его глазах читался неподдельный, животный ужас. Не столько за меня, сколько за себя. Смерть знатной особы на его кухне — это крах, каторга, а то и хуже.

— Ничего, Иван Ильич, — выдохнула я, с трудом поднимаясь на локтях. — Жива. Помогите встать.

Его могучие руки подхватили меня под локоть с такой бережностью, словно я была хрустальной. Вокруг, как из-под земли, выросли другие слуги — перепуганные, закопченные. Все наперебой лезли с помощью, создавая новую суматоху. Идеальная ширма для того, чтобы настоящий преступник растворился окончательно.

18

Порядок удалось восстановить не сразу. Когда повалил дым, часть слуг выбежала из кухни, забыв обо всем и чуть не затоптав меня. А теперь они в смущении начали заглядывать в двери. Треснувший керамический шар перестал чадить, дым постепенно развеялся, и стало понятно, что больше всего кухня пострадала от действий самих паникеров.

Я осмотрела себя. Платье было мокрым, липким и отвратительно пахло гарью и пролитым супом. Затем медленно выпрямилась и самым холодным голосом отчеканила:

— Кто из вас, дур, орать начал? А? Немедля взяли тряпки и убрали тут все! Иван Ильич, жду от вас кисель брусничный или клюквенный, а на ужин пирог с визигой и пулярку с зерном сарацинским!

Повар оторопел и поклонился:

— Все будет, ваша светлость!

О покушении я решила молчать. Пусть убийца думает, что я ничего не заметила и мне просто повезло увернуться. Случайность-с.

Одна из судомоек попыталась оттереть мой замаранный рукав тряпкой. Я хотела уже сказать, что это бессмысленно, все платье надо менять, как вдруг мой взгляд упал на пол, туда, где я только что лежала. Между двумя плитами, в щели, забитой грязью, тускло блеснул золотистый предмет. Маленький, не больше мизинца.

Притворившись, что покачнулась от слабости, я сделала шаг, наступила на это место каблуком и прикрыла находку юбкой.

— Воды… с лимоном… — пролепетала умирающим голосом, делая глаза стеклянными и беспомощными. Приложила ладонь тыльной стороной ко лбу. — Ах, голова закружилась…

Мои слова сработали как щелчок бича. Кухня вновь наполнилась суматохой. Кто-то бросился за водой, кто-то — за лимоном, кто-то пододвинул лавку к стене, чтобы меня усадить.

Воспользовавшись моментом, пока никто в мою сторону не смотрел, я быстро нагнулась и спрятала в кулаке странный предмет.

Вскоре Иван Ильич подал мне воду с лимоном и мятой. Я выпила ее большими глотками, выдохнула и неаристократично ткнула пальцем ему за плечо:

— Скажите мне, кто тот лакей, что вот тут стоял?

Багровеющий лицом повар с удивлением оглянулся на дверь кладовой. Пожал плечами:

— Не ведаю, госпожа княгиня, не заметил, кто тут стоял!

— Да Прошка тут стоял, госпожа, — пискнул поваренок, — дерется он больно и все вкусное сам жрет! Как начали все кричать, он сразу убежал! Побег, наверное, Карлу Карловичу докладывать! Ябеда!

«Так-так, — сделала я мысленную пометку, — тут еще и Карл Карлович. Надо узнать у Груни, кто это такие, чтобы конфуза не вышло…»

А сама улыбнулась мальчишке и попросила:

— А ну, храбрец, проводи меня до покоев, а потом Груню мне позови!

Мальчишка понял все быстрее взрослых — подошел, серьезно так встал рядом, подставил плечо. Опираясь на него, я медленно прошла через кухню, заглянув по дороге в ту самую кладовку, из которой вылетел дымовой шар.

Ага, мешки интересно примяты, как будто на них человек сидел или даже лежал. И окошко под потолком разбито. Видимо, через него преступник удрал.

Больше, увы, никаких следов.

Хорошо бы послать знающего человека, посмотреть внимательнее, может, еще такие шары найдутся. Явно ведь специальная заготовка.

Только кого послать? Происшествие на кухне хорошо показало, что довериться я, кроме Груни, никому не могу. А она одна везде не поспеет. Еще и найденный предмет жег ладонь, словно уголь.

Я перевела на мальчика задумчивый взгляд.

— А ты видел, кто тут сидел?

— Нет, госпожа. Нам сюда заходить было не велено.

— А кто не велел?

— Так синьора Чиччола.

От удивления я даже переспросила:

— Чиччола? Интересно, а чего это старшая горничная раскомандовалась на кухне? Почему Иван Ильич на место ее не поставил?

— Так она же от вашего имени приказала в кладовку не заходить. Мол, там пряности ценные и приправы. И ключ был у нее.

Эта новость меня еще больше насторожила.

Если я правильно понимаю, итальянка действовала не одна, у нее был сообщник. Сообщники. Как минимум двое: нервный лакей Прошка, испугавшийся моего появления, и тот, кто здесь прятался.

Вспомнился мелькнувший над головой нож, и я невольно передернула плечами.

Неужели тут сидел «браво» — наемный убийца?

Чем больше я размышляла над этим, тем менее достоверной казалась моя первоначальная версия. Елена фон Шталлер не выглядела способной «заказать» соперницу. Как бы ей не хотелось занять место законной жены в постели «дорогого Мишеля», но и на каторгу она тоже вряд ли стремилась. Так же, как и мой «муженек».

А Чиччола как раз действовала очень продуманно и целенаправленно. Будто это именно ей нужна была смерть Марии.

Может, дело не в любовном соперничестве, а в прошлом княгини? Фрейлина императрицы могла много знать. Например, то, что ей не положено. А еще, если я правильно помню рассказ экскурсовода, Мария Березина была близкой подругой дочери императора…

Только которой?

В шкатулке я нашла лишь письмо от императрицы. Но если девушки действительно дружили, то должны были поддерживать переписку…

У меня появилось чувство, что я напала на след. Даже дрожь азарта прошла по спине и подняла дыбом волоски на руках. Так что в будуар я вошла, ощущая себя миссис Марпл, Шерлоком Холмсом и Эркюлем Пуаро в одном лице.

Через минуту туда вбежала Груня, только что вернувшаяся от графини. Увидела меня и всплеснула руками:

— Княгинюшка, что случилось? Говорят, пожар… пожар был на кухне! Вы чуть не сгорели!

— Не причитай, — отмахнулась я, — помоги раздеться. Подай воду для умывания и чистое платье.

Пока слуги суетились, подготавливая горячую воду, полотенца и свежее белье, я сунула подобранный на кухне предмет в карман накинутого наспех капота. Подождала, пока ванна наполнится, и скомандовала:

— Все вон!

Голос прозвучал хрипло, но с той самой металлической ноткой, которую я уже опробовала на князе.

— Все, кроме Груни.

Челядь, как стая перепуганных воробьев, высыпала из комнаты. Груня захлопнула дверь и замерла, ожидая приказа. Я поманила ее: