— Вы не можете так со мной поступить!
— Не могу?! А кто мне помешает?
Старуха у жарко пылающей печи смеется, уперев руки в боки.
Впрочем, какая старуха. Клотильда еще крепкая женщина. На ее лице совсем немного морщин, оно свежее и румяное. Волосы ее сплетены в косы и аккуратно уложены на голове веночком.
И одевается она как молодая. А сегодня даже принарядилась. Надела свежий льняной фартук с кружевами поверх темно-синего платья.
Празднует избавление.
Избавление от меня!
— Я, — как можно тверже говорю я, хотя от слабости меня шатает, — жена вашего сына и хозяйка этого дома. Вы не имеете права…
— Хозяйка? — Клотильда снова расхохоталась, перебив меня. — Что-то я не припомню, чтоб Жан велел мне тебя слушаться во всем. Наоборот. Уезжая, он все мне оставил. Так и сказал: «За всем ты присматривай, матушка. Все в твои руки вверяю!»
— Это потому, — шепчу я, качнувшись и уцепившись рукой за стол, чтоб не упасть, — что я была беременна…
Глаза старой злобной ведьмы вспыхивают недобрым торжеством.
— И где же ребенок? — елейным голоском спрашивает она.
Из глаз моих льются слезы. Сплошным непрерывным потоком. Невольно касаюсь плоского, пустого живота ладонью, и старуха клекочет, как стервятник:
— Недоглядела! Уморила сыночка моего Жана! Выносить не смогла! Негодная! Ни на что негодная!
— Вы заставляли меня работать, — шепчу я в отчаянии.
Почему она так жестока? Я потеряла ребенка, а она словно нарочно давит на самое больное. Тычет ножом в раскрытую рану!
Клотильда всплескивает руками.
— А как иначе?! — притворно негодует она. — Не хочешь работать, а лопать хочешь?! А кто тебя должен кормить? Я, что ли?
— Муж, — несмотря на голод и слабость, огрызаюсь я. — Это обязанность мужа, содержать свою жену!
— Муж твой уехал, — огрызается старуха. Теперь она похожа на злобную псину, защищающую от посягательств чужаков двор. — И ничего на твой счет не сказал! Ни гроша мне не оставил! А я что, из своих сбережений должна тебя содержать? Сама нуждаюсь!
Клотильда лжет.
Она уж точно ни в чем не нуждается.
У нее до омерзения сытое лицо.
Красное, с парой подбородков.
На печи кипит наваристая похлебка, а за столом сидят трое упитанных детей — ее детей, разумеется, — и, уписывая суп, похихикивают, глядя на меня хитрыми и злыми глазами.
— Я нуждаюсь больше вашего, — говорю я. Стараюсь, чтоб голос мой был строгим и суровым, но пищу еле слышно, как котенок. — Я больна и голодна. Я еле встала после болезни…
Клотильда фыркает и нервно дергает плечом.
— Ну, встала же, — бросила она небрежно. — Хоть бы спасибо сказала, что не дали тебе помереть. А могли бы вывалить тебя вон в снег, и все.
— Не могли, — теперь зло прорезалось в моем голосе. — Если так, то вас осудили б за убийство.
На это Клотильда смолчала.
— Не скаль мне тут зубы, — отвернувшись к печи и ловко снимая свой котел со вкусно пахнущим варевом, огрызнулась она. — Ишь, чем удумала пугать… Жива — уже хорошо. После тебя, заразной, придется всю постель сжечь, да комнату выбелить! Сплошные убытки…
— Я не заразна! Это была горячка после родов…
— Хватит болтовни! — снова огрызается Клотильда. — Сказано тебе — собирай свои манатки и топай отсюда, куда хочешь! Не нужна ты здесь больше.
— Что скажет Жан? — шепчу я в последней надежде.
Клотильда сурово сопит.
— Жан приедет к маю, —отвечает она зло. — Обещался как раз к рождению сына. Вот тогда и узнаем, что он скажет.
Это какой-то нескончаемый кошмар.
Я не знаю, что сказать, не знаю, что делать. Не знаю, куда идти.
— Я выйду к людям, — говорю я. — Пожалуюсь… они заставят вас принять меня обратно.
— Поленом тогда хребет тебе сломаю, — шипит мне в лицо эта злобная гарпия. — А всем скажу — упала. Все равно тебе не жить. Не с моими детьми под одной крышей!
Мысли от слабости путаются, и я не нахожу ничего умнее, чем упасть на лавку и вцепиться в стол.
— Есть дай, — рычу, стискивая худыми пальцами скатерть и люто, по-волчьи, глядя на Клотильду. — Если не дашь, сяду на твой порог и умру там. Отвечать тебе придется по закону. Не дожидаясь Жана. И совсем перед другими людьми.
Понимаю, что хочу жить.
До одури боюсь упасть снова в это черное небытие, где гулкая пустота трогает ледяными ладонями.
Я там была.
Я упала туда, когда подумала, что хуже уже не может быть.
В своем мире я была больна. Безнадежно. Смертельно. И когда мой час настал, я дико хотела только одного — жить. Как угодно, где угодно, но жить!
Дышать, ходить, работать, уставать… Да даже если и болеть — то бороться!
Я хотела, чтоб у меня был шанс. Я считала несправедливым, что болезнь настолько сильнее меня. Я клялась, что смогу победить что угодно, если у меня будет шанс!..
Вот он какой, значит, этот шанс…
На мои воспоминания теперь наслаивались чужие. Той девушки, что потеряла из-за тяжелой работы ребенка и не перенесла горячки.
Эта Клотильда, истинная ведьма, просто уморила бедняжку.
Нарочно. Безжалостно и планомерно. Словно котенка ненужного утопила.
Отряхнула руки и фартук поменяла, вот и все.
А девушка была слишком юна, слишком нежна и кротка, чтоб возражать и сражаться…
Сколько ей исполнилось? Еле-еле двадцать? Добрая невинная душа.
Кажется, она была сирота, дочь старого аптекаря. Жила себе в долине, работала в саду при аптеке, выращивала цветы и травы, пока не повстречала этого… Жана. На свою голову!
Жан был красивый. Да почему был, он и сейчас такой же. Высокий, черноволосый, холеный. Очаровать-то девчонку он сумел быстро. И еще быстрее — промотать ее небольшое приданое.
Все семейство Жана во главе с его ушлой маменькой жило припеваючи всю осень и зиму. А к весне, стало быть, молодя жена стала не нужна.
— Да подавись ты, зараза! — раздраженно выкрикнула Клотильда, грохнув передо мной миской с похлебкой. Немного, но после болезни больше я и не съем. А силы мне придаст и пара ложек горячего.
Слуги Клотильды выполнили ее приказание.
Отвезли меня и малышку на ночь глядя в мой дом, точнее, в то, что от него осталось.
Год — небольшой срок, но не для места, которого коснулись руки жадных до чужого добра людей. Так что дом стоял заброшенный и какой-то… полуразрушенный. Если б меня бросили у порога, я умерла бы к утру, занесенная снегом.
Но, в отличие от Клотильды, сердца у этих людей, что привезли меня сюда, были.
Не могли они просто так выкинуть на мороз больную девушку и ребенка!
Вместе с нами в санях к порогу дома привезли целую копну соломы, немного дров.
Мне на плечи накинули тяжелую доху, пахнущую чем-то кислым. Девочку поверх ее ветхой одежонки закутали в несколько шерстяных платков. На ноги ее надели старые растоптанные войлочные башмаки.
Тихо, молча, сердобольные люди делились тем немногим, что у них было.
Они знали, что везут нас на верную смерть, и хотели хоть немного загладить свою вину перед нами двумя, невинными душами.
— Спасибо, — только и сказала я в ответ на их дары.
Дом был тих, черен холоден. Окна его черными провалами смотрели в опустевший сад.
Когда-то тут росли прекрасные цветы. Лилии, розы, ландыши. Много лечебных растений. Но, кажется, Клотильда все красивые кусты выкопала и увезла к себе.
И сад теперь напоминал пустырь, заросший сорняками. Их сухие голые стебли теперь уныло торчали из-под снега.
В дом я не пошла, попросила помочь перенести мои жалкие пожитки во флигель.
Это был совсем крошечный домик в глубине сада. В нем была одна только комната, крохотная ванная, да кухня.
Его протопить намного легче, чем дом, в чьих спальнях гуляет ветер, а стены насквозь промерзли.
Кучер, что правил санками, с радостью помог мне.
Он открыл двери, примерзшие к косяку, ударив посильнее плечом. Перенес скудные дары провожавших.
В комнату, на низкую софу перед камином, внес огромную охапку соломы.
— Тут, перед огнем, заройтесь в сено, барышня, — произнес он, разводя в камине огонь и подкладывая к теплу промерзшие поленья, чтоб оттаяли. — Да одеждой укройтесь. Все теплее.
Он встал, виновато кряхтя. Отряхнул одежду, пряча взгляд.
— Ну, прощайте, — глухо произнес он и, не дожидаясь ответа, так и не глянув на меня, вышел, плотно закрыв за собой двери.
Ушел; а мы остались в холоде и одиночестве. Я и крохотная девочка перед разгорающимся огнем.
— Ну, — преувеличенно бодро произнесла я. — Будем устраиваться на ночлег? Теперь это наш дом. Придется привыкать.
— Совсем-совсем наш? — произнесла вдруг девочка, и я застыла от изумления, полусогнувшись. Хотела поворошить в камине дрова, чтоб горели веселее, да так и замерла с кочергой в руке.
— Ты… ты говорить умеешь?
— Да, — ответила она, нерешительно топчась в своих огромных башмаках по холодному полу и прижимая к груди свою черную игрушку. — Так совсем-совсем наш?
— Да, наш, — ответила я.
— И больше ничей? — настаивала она. — Ничей?
— Ничей, — качнула я головой. — Никто не придет и не отнимет. Все тут наше.
Девочка обвела взглядом обстановку. Да, не дворец. Все очень скромно. Пыльно еще очень; но это дело поправимое.
— Не нравится?
Девочка помолчала, оглядываясь.
— Нравится, — ответила она наконец. — Клотильды нет, уже хорошо.
— О, что ж я болтаю! — спохватилась я, подхватив ребенка и усаживая ее на солому. — Замерзнешь ведь!
— Нет, — спокойно ответила девочка. — Тут уже тепло. Я почти согрелась.
В корзинке, что собрали мне сердобольные люди в дорогу, я нашла краюху хлеба, немного масла, кусок сахара. Пока горели поленья, наполняя маленькую комнатку жаром, я обошла дом, отыскивая все, чем можно было утеплить наше ложе.
Отыскала шерстяной коврик на полу и постелила его поверх соломы.
Со стены сорвала пыльный старый ковер. За порогом встряхнула его, как смогла, выколачивая пыль. А потом подержала у огня, чтоб прогреть хоть немного.
Когда ковер стал теплым и перестал напоминать жесткую невыделанную шкуру, накрыла им софу, чтоб получилось что-то вроде палатки, шатра.
— Домик в домике, — пропищала из-под ковра девочка.
— Держи-ка!
От куска желтого сахара я отломила кусочек поменьше и дала его ребенку. Девочка жадно ухватила его, зачмокала жадно, словно никогда в жизни не ела ничего вкуснее.
Впрочем, почему — как будто. Наверное, так и было. У Клотильды вряд ли были для этого ребенка лакомства.
На кухне я отыскала старый чайник. В саду потерла его снегом, счищая пыль. Набила и натрамбовала снега внутрь. В шкафу набрала лепестков и листьев, оставшихся от душистых трав.
Они пахли так славно, так знакомо, что я вдруг ощутила летнее тепло и покой.
Отчего-то страх перед смертью отступил.
Я вздохнула свободнее, словно какая-то сила, до той поры меня сковывающая, вдруг исчезла.
И я знала, что все у нас будет хорошо.
— Будем чай пить, — прошептала я, вешая чайник над пылающими поленьями. — Тебя как зовут?
— Лиззи, — ответила малышка из-под ковра. — А тебя?
Я посмотрела на огонь и задумалась.
Какое имя я теперь буду носить?
Та, что умерла от болезни, звалась Ольгой. Сгоревшая в горячке молоденькая жена Жана была Эльжбета. Только обеих их больше не было. Не хотела я называться именами людей, ушедших за черту.
— Не знаю, — ответила я.
— Как так? — удивилась девочка и высунула из-под ковра голову.
— Забыла, — ответила я. — Так сильно болела, что забыла свое имя. И вспоминать не хочу. Давай вместе придумаем мне новое?
— Новое? — недоверчиво переспросила Лиззи. — Красивое?
— Ну, я надеюсь на твою щедрость, — усмехнулась я.
— Роза? — спросила девочка.
Я глянула в блестящий бок чайника, который еще не успел закоптиться над огнем.
Мое новое лицо было совсем… не как у Розы.
Тонкое, бледное, со светлыми ниточками бровей. Меня можно было б назвать привлекательной, если б не печать усталости и болезни, лежащая на челе.
— Я сделала кое-что очень плохое, — сказала Лиззи.
— Когда? — удивилась я. — Сегодня? Когда ж ты успела?
Девочка опустила стыдливо взгляд.
— Нет, не сегодня, — ответила она. — Давно. У Клотильды еще.
Я вздохнула.
— Ну, я обещаю не сердиться, — сказала я строго. — Если ты пообещаешь мне, что больше не будешь поступать дурно. Если мы хотим, чтоб жизнь у нас наладилась, надо забыть прошлое, оставить позади все, что было в доме Клотильды, и честно трудиться.
Лиззи вздохнула.
— Но ты обещаешь не кричать и не бить меня?
— Я никогда не ударю тебя, — твердо пообещала я, вспоминая ее синяки.
— Я кое-что украла у Клотильды, — призналась Лиззи. — И теперь все время думаю о том, что она может примчаться сюда и отнять это.
Я лишь всплеснула руками.
Ободренная моим молчанием, Лиззи продолжила:
— Ты, наверное, слышала, как она кричала. Ты тогда уже вставать начала.
— Да, что-то такое припоминаю, — пробормотала я.
Вспомнилось, как вопли Клотильды чуть не разнесли дом. Я тогда вынырнула из липкого и тяжелого сна и слушала ее крики. От них голова раскалывалась.
Если б я не болела, Клотильда б приписала вину на мой счет и поколотила бы меня.
— Что же это такое, детка? — осторожно произнесла я. — Если золото, или украшения, или какая ценная вещь, то лучше б ее вернуть. Понимаешь?
Лиззи упрямо замотала головой и крепче прижала к себе свою игрушку. Ах, вот оно что…
Вот почему она так ревностно ее оберегает!
— Это не золото, — тихо ответила Лиззи, как завороженная, глядя на огонь. — И не вещь. Никто и никогда не узнает, что это принадлежало Клотильде.
— Зачем же ты взяла это?
— Я… — малышка всхлипнула, словно захлебнувшись болью. Но ни одной слезинки не сорвалось с ее ресниц. Она все так же завороженно смотрела в огонь. И мне стало жутко от недетской муки в этих глазах. И от жажды мести. — Я очень хотела сделать ей больно. Намного больнее, чем просто укусить ее за толстую ногу. У нее чулки шерстяные, ей все равно не будет больно. А это… она очень это берегла. Прятала. Я следила за ней. Видела, как она достает мешочек по ночам, иногда, и пересчитывает…
Лиззи замолчала, шмыгнула носом. А я не посмела нарушить тишину.
— Никто не знал, что у нее есть этот мешочек, — тихо-тихо, как будто Клотильда могла подслушать, продолжила Лиззи. — Один раз только… тоже ночью… Клотильда позвала какую-то старуху. Они долго нюхали этот мешочек, разглядывали. И старуха сказала Клотильде, что ему надо тепла. Много тепла.
— Да что же это такое?! — заинтригованная, воскликнула я.
Лиззи решительно отняла от груди свою игрушку и протянула мне.
— Сама посмотри, — не по-детски сурово проговорила она.
Черный кот — это всего лишь кусок толстого одеяла, подбитого ватой. Снаружи черный плюш, черная круглая голова с ушами и глазами-пуговицами. А внутри красный, как кровь, атлас. Даже жутко.
Вдоль всего туловища шел рядок пуговок, застегивающих игрушку. Я распустила их и ахнула, увидев сокровище Лиззи.
— Ну? — произнесла девочка, вытягивая шею.
— Это… это же луковицы редких лекарственных растений! — только и смогла выдохнуть я. — Целое состояние стоят! Вот эти, — я показала Лиззи россыпь мелких белых горошин, — медоцветы. От любой боли и хороши! А вот эти, синие — это сонники. От судорог. А эти, — я взяла желтую плоскую луковицу, похожую на гладиолус, — двуцветники. Эти и мертвого поднимут на ноги!
Эти двуцветники и в самом деле похожи на гладиолусы. Такие же луковицы, желтые и бордовые. Цветут такими же цветами, огромными белыми, или алыми и багровыми.
Только дважды в год.
Первые цветы отцветают в мае, опадают и дают крохотные твердые плоды. Эти плоды хороши от отравлений. Все симптомы убирают. Идеальное противоядие.
Вторые цветы цветут осенью. Их плоды рыхлые, похожи на крохотные ранетки. И вот они опасны. Яд, сильнейший и опаснейший. Но если умеючи развести его в воде, совсем крохотную часть, то им можно вылечить и безнадежного больного. От любой болезни. Хоть бы и от чумы!
Несколько сушеных зрелых плодов лежало тут, в расстегнутой игрушке Лиззи.
Наверное, Клотильда хотела их посадить у себя, продать и разбогатеть…
Луковицы были отличные, крепкие, сухие. Ни пятнышка гниения. Лиззи хорошо их сохранила, отогрела.
— Ты же не будешь возвращать их Клотильде? — осторожно спросила Лиззи. — Она все равно подумала, что их съели крысы. Она положила мешок на печку, в тепло. И крысы его правда прогрызли. А если мы их вернем, то она нас может побить.
— И даже хуже, — вздохнула я. В моем теперешнем состоянии в тюрьму совсем не хотелось.
— Хватит этого, — с сомнением в голосе произнесла Лиззи, — если их продать, конечно, чтоб дом отстроить?
Я вздохнула.
Можно было б сказать девочке «нет», чтобы распорядиться этим богатством самой. Но лгать я не хотела.
— Наверное, хватит, — вздохнув, ответила я. — Ну, отстроим мы дом. А что будем есть? Чем топить его?
Лиззи почесала макушку.
— Может, лучше пустим их в дело? — робко предложила я.
— Это как? — спросила Лиззи.
— Посадим. К весне соберем первый урожай с двуцветников. Я наделаю мази и настойки. Их и будем продавать. За лето и дом отстроим, и денег поднакопим.
Лиззи вздохнула.
— Так долго… — протянула она.
— Долго, — кивнула я. — Но к цели лучше идти верными и маленькими шажками, чем пытаться прыгнуть выше головы.
…Интересно, а к какой цель шла Клотильда? Зачем ей такие растения, с которыми надо уметь обращаться с осторожностью?
И еще вопрос.
Я вдруг вспомнила свою разнесенную спальню, разбитую в щепки мебель.
А где она взяла эти луковицы? Купила? На какие деньги? Клотильда не бедствовала, конечно. Но и настолько богатой, чтоб потратить огромные деньги на луковицы растений, не была.
И уж если она их купила, то почему мне не показала? Я-то ведь разбираюсь.
В одну из лавок, торгующих всякими сувенирами и безделушками, мы и заглянули.
Хозяйка встретила нас неприветливо. Две оборванки, наверняка клянчить что-то станут?
— Чего надобно? — рыкнула она. — Сегодня милостыни не подаю.
Но я, несмотря на ее недобрый взгляд, весело ей улыбнулась, и произнесла:
— Доброго дня, хозяюшка. Не посмотрите ли наш товар? Может, возьмете?
— Товар? — удивленно вскинула брови она, оглядев меня с головы до пят. — У вас?
— Ну да, — я улыбнулась еще шире, взяла у Лиззи из корзинки кусок мыла в подарочной упаковке, перевязанной тоненькой ленточкой. Протянула его женщине. — Мыло. Для девиц. Мыть волосы, чтоб блестели, лица, чтоб были чистыми. Приятно пахнет. Хорошо пенится.
— Хм, — протянула хозяйка, принюхиваясь к куску. Он пах розами. Острый, настоящий аромат.
— Где взяли? — строго спросила хозяйка лавки. — Мне ворованного не надо!
— Мы не украли! Это наше! — выкрикнула Лиззи сердито.
— Отец мой сам сварил, — мягко ответила я. — Аптекарь из рощи. Помните такого?
— А-а-а, — протянула лавочница. — То-то я смотрю, лицо у тебя знакомое. Аптекарская дочка, стало быть? И что, верно хорошо твое мыло?
Я, ни слова не говоря больше, стащила с головы платок, встряхнула волосами.
Волосы, с которыми я так долго возилась, были у меня все-таки чудесными. Словно тонкая льняная пряжа. Не зря я их расчесывала и распутывала!
Сплетенные в косу, они лежали на плече, сверкая, как светлое золото с платиной.
И лицо у меня было чистым, светлым. Ни прыщей, ни болячек. На морозе зарумянилось, поэтому нездоровой бледности не видно было.
— Хм, хм, — повторила хозяйка, разглядывая меня, мою распущенную косу. Даже потрогала светлые пряди.
Тут сунулась Лиззи, изо всех сил крутя красной от мороза мордашкой, улыбаясь и тоже демонстрируя светлые коски и свою красоту.
— Ну, пожалуй, давайте, — произнесла, наконец, хозяйка лавки, смягчившись. — Сколько за штуку?
— Четыре медных, — весело ответила я. — Уступлю за три, если по медяку еще и это мыло возьмете.
И подала ей хозяйственное.
— А это что? — настороженно спросила женщина.
— Это для стирки хорошо, — серьезно ответила вместо меня Лиззи. — Если уронить на фартук масло, и сразу же затереть этим мылом, то и пятна не останется!
Этому я ее научила. Из уст малышки это звучало просто готовым рекламным слоганом. Словно ребенок уже попадал в эту ситуацию и с помощью этого мыла все исправил.
— Попробовать можно? — настороженно произнесла хозяйка лавки.
Она тут же смочила краешек своего фартука, намылила его, вспенила. Немного потерла. И эта частичка ткани стала белой-белой!
— Если его накрошить в чан да прокипятить белье, — сказала я, — будет кипенно-белым. А если мыть руки и ноги, больные грибком, то вылечиться можно. Да и верного пса вылечить, если подхватит лишай или чесотку.
— А давай, — ответила лавочница. — Все возьму.
Мы тщательно пересчитали куски, и лавочница аккуратно выплатила за каждый, выложив каждую монету отдельно.
— Если еще будет, приноси на следующей неделе, — смягчившись, сказала она.
— А розовое масло? — осмелев, произнесла я.
Лавочница лишь покачала головой.
— Дорогое оно, — заметила она с сожалением.
— Из него можно духов наделать, — с надеждой ответила я.
— Так это кто умеет, — возразила лавочница. — А вообще, в магазине с лентами и нарядами можно попробовать продать. Может, возьмут.
У меня руки дрожали, когда я собирала медяки и чуть не плакала.
Этого было совсем немного, но призрак голодной смерти отступил еще на шаг. Он уже больше не пугал до головокружения и был всего лишь бледной тенью.
Лиззи блестящими глазами наблюдала, как я пересчитываю деньги и молчала. Она наверняка хотела что-нибудь выпросить себе, как любой ребенок. Но, наученная суровой жизнью тому, что люди злы и жадны, помалкивала.
Но разве можно отказать, когда на тебя смотрят такие глазенки?
— Сударыня, — спросила я, когда лавочница принялась живо раскладывать наше мы на витрине. — А вон те полосатые конфеты у вас сколько стоят?
— Медный за десять штук, — ответила лавочница, явно довольная сделкой.
— Давайте! — сказала я, возвращая ей медяшку. У Лиззи глаза так и просияли, она, уже не сдерживаясь, жадно протянула руку к лакомству, и тотчас затолкала в рот купленную конфету.
— С наступающими праздниками вас! — произнесла я весело, и мы с Лиззи вышли и двинули к лавке, где торговали лентами, бусами и пудрой.
Там хозяйка была не так сговорчива, и отказалась брать у непонятных нищенок пузырек с ароматическим маслом.
— Кто там знает, чего вы намешали туда! — сердито ворчала она. — Вот так возьмешь розовое масло, а внутри вода!
А вот девица, что зашла за новыми кружевами, заинтересовалась.
— Отдам за один серебряный вместо двух, — уверенно произнесла я, вынимая из-за пазухи пузырек.
Я откупорила крышечку, аккуратно мазнула ею по подставленному запястью девушки. Аромат роз разлился по всей лавке, острый и свежий.
— Аккуратнее с ним, — произнесла я, видя изумление и радость на лице девушки. — Понемногу совсем его использовать. Можно добавлять в крема, в помаду…
— Что такое помада? — спросила девица, и тут настала моя очередь удивляться.
— Помадой не пользуетесь? — спросила я. Девушка лишь потрясла головой отрицательно. — Ну, губы подкрашивать, щеки румянить… Нет?! Это было б неплохо исправить… Обязательно подумаю над этим…
Серебряный перекочевал ко мне в карман, а Лиззи показала язык несговорчивой хозяйке лавки.
Теперь можно было б купить немного еды, кой-чего нужного по хозяйству.
Вышли мы из лавки гордые, как две богачки. Еще бы! Целый серебряный! За год жизни с Жаном у меня сроду таких денег не было в руках. Все мое приданое Клотильда попрятала по сундукам. Она же распоряжалась и финансами. А я не то, что в лавку — дальше двора никуда не ходила. Ведь дома всегда была работа…
К вечере Лиззи закашляла, у нее поднялся сильный жар. Она начала бредить.
Намерзлась за день, да еще и в вечер убежала.
— Ах, глупая бабочка, — шептала я, трогая ее горячий лоб. — Ну, каково болеть? Будешь теперь меня слушаться? Не станешь убегать?
— Если выживу, — тихо ответила Лиззи. — Но, наверное, я умру. Как глупо вышло… А могла бы жить с доброй сестрицей… Ты бы меня любила?
— Я и сейчас тебя люблю, — строго ответила я. — И потом любить стану. Не болтай глупостей! Никто в этом доме не умрет! У нас ведь есть Клод? И его детки? Помнишь сушеные плоды? Они очень полезны. Сделаем из них лекарство!
— Но ведь эти ягодки очень дорогие, — бормотала Лиззи, послушно глотая теплое молоко с медом.
— Ты мне дороже, глупое дитя! — ответила я. — Да и эти ягодки растут именно для того, чтоб из них делать лекарства и лечить того, кто тебе дорог, разве нет?
— Наверное, — прошептала засыпающая Лиззи.
А я задумалась.
Ну, предположим, у Лиззи просто сильная простуда. А если нет? А если что-то серьезнее? А если сама я заболею, кто меня на ноги поднимет?
Словом, когда Лиззи забылась тяжелым горячечным сном, я решилась. Сварю лекарство!
Это ведь глупо, иметь на руках такие редкие растения, и ничего с ними не сделать.
Я пошла в дом и принесла к нам во флигель оборудование из кабинета аптекаря.
Бережно перенесла тонкостенные колбы и реторты. Фарфоровую ступку и пестик. Аптекарские точные весы с крохотными гирьками и щипчиками, чтоб их брать. Маленькую спиртовку. Пыльную старую банку со спиртом. И, самое главное — драгоценную книгу с рецептами.
— Ох, да только б все вышло! — бормотала я, раскрывая страницу на нужном рецепте. — Ничего тут сложного же нет? Делали же мы в школе опыты на уроках химии? Вот, тут то же самое. Считай, лабораторная работа…
Но это, конечно, была неправда.
На уроке все ограничивалось всего лишь эффектным опытом. Огненным фонтаном или блестками, выпавшими в прозрачном растворе.
А сейчас шла речь о жизни и смерти!
Спиртовая банка была закрыта так крепко, что я пролила немало слез отчаяния, открывая ее. Притертая крышка не поддавалась.
Что делать? Без спирта, конечно, можно изготовить лекарство, но оно будет не так сильно…
— Ну, давай же! Давай!!!
Я нагрела воды и поливала на пробку, замирая от страха. Больше всего я боялась, что банка лопнет от кипятка в моих руках, и тогда все…
Но мои усилия увенчались успехом. Крышка провернулась, пробка вдруг с хлопком вылетела, в нос мне ударил знакомый медицинский запах.
Я ощутила его с содроганием. Не так давно он сопровождал меня каждый день. Бесконечные уколы и протирания спиртовой ваткой. От спирта кожа становилась неживой, сухой, шелушащейся.
— Интересно, — сквозь зубы цедила я, капая спирт в спиртовку чуть ли не по капле, — если б двуцветник существовал в моем мире, я осталась бы жива?.. Если он лечит от любых болезней?..
Свою аптекарскую лабораторию я решила оборудовать на кухне. Кухонька была маленькая, два на три. Зато рабочий стол был большой, длиной на все три метра, как раз под окном.
Его я и приспособила под работу.
Оттерев его деревянную столешню добела, я, глядя в книгу рецептов, сполоснула нужные колбы и собрала установку, нужную для перегонки.
Из игрушки Лиззи выбрала один плод двуцветника, похожий на крохотную ранетку. Остальное оставила на месте.
— Ну, Клод, посмотрим, так ли ты силен, как говорят! — пробормотала я.
Аптекарские весы были идеально отрегулированы. Даже спустя много времени они действовали безукоризненно. Ну, еще бы! Если взвешивать на них такие опасные яды, каким был отпрыск краснощекого Клода, то без точности не обойтись.
Плод вытянул на полторы мерки. Это такая местная мера весов.
— На одну мерку двуцветника, — читала я в книге, — четыре доли спирта… Значит, на полторы — шесть?
Я аккуратно вывела на чистом листе свою первую формулу. Главное, точно все соблюдать! Все пропорции, все действия!
— Смелее, — подбодрила я себя. — Все получится. Должно получиться обязательно! Не то…
Впрочем, о дурном и думать не хотелось.
В толстостенной тяжелой ступке черным пестиком из крепкого отполированного камня я истолкла плод двуцветника в тонкую пыль.
Он оказался ярко-зеленым внутри. Изумрудным; а порошок, в который он превратился, был ну словно толченое бутылочное стекло. Так же сверкал и казался таким же колючим.
В этот порошок я влила нужное количество спирта и добавила еще десять долей воды. Пропорции в точности, как писал аптекарь.
Мешала деревянной лопаткой, пока раствор не загустел, словно зеленая блестящая каша.
После перенесла аккуратно это месиво в колбу и поставила спиртовку — выпариваться.
Спирт растворил самое главное, целебное вещество двуцветника, оставив в колбе все ненужное. Изумрудными каплями лекарство, выпариваясь, оседало на стенках стеклянного змеевика и потихоньку стекало в подставленную крохотную стеклянную чашечку.
Медленно-медленно.
Первой капли мне пришлось ждать, наверное, целую вечность.
Лиззи в комнате заходилась в кашле, и я понимала: если у меня лекарство не получится, девочка разболеется всерьез. С каждым ее приступом мне казалось, что ее душа уже готова отлететь вон.
Я в панике бежала проверить ее, отереть горячий лоб, и снова неслась к спиртовке, над которой кипела ядовитая зеленая каша…
Наконец, первая капля была получена. Она сверкала как ценный изумруд на дне чашки. И я едва не расплакалась, сбросив чудовищное напряжение с плеч.
Но поможет ли она?.. Все и верно я сделала?
Я дрожащими руками развела эту каплю в кружке воды, попробовала сама.
Приятный аромат трав, ничего особенного. Ни горечи, не сладости.
— Лиззи, детка! — позвала я, бросившись к ребенку. — Выпей это, крошка!
Лиззи вся пылала. К коже ее прикоснуться было нельзя.
Казалось, она не спала, а была в обмороке от жара.
Поутру я проснулась рано, полная сил, свежая, несмотря на то, что легла уже под утро.
Голова кипела от мыслей и планов. Столько всего надо было сделать! И трудности не пугали. Я знала, что все удастся, все получится. Может, и не золотой мы сегодня заработаем, но уж на дрова, крупу, муку и маслице в коричневом горшочке хватит!
Не будя Лиззи, встала, наскоро привела себя в порядок. Для укрепления сил хлебнула ее лекарства. Причесала волосы, сплела их в косы и аккуратно уложила веночком на голове.
Из зеркальца на меня смотрела молодая привлекательная девушка. Да, о румянце во всю щеку говорить было рано. Но с лица исчезла восковая пугающая желтая бледность. Синяки из-под глаз тоже исчезли. А губы немного порозовели.
«Еще пара неделек, — торжествуя, подумала я, — и на человека буду похожа! А потом куплю себе платье новое, корсаж вышью шелком…»
Настроение было прекрасное. И я скорее побежала кормить недовольно квохчущих кур.
У них в домике было тепло, сухо. В гнездах я нашла целых три яйца!
— Кормилицы наши! — похвалила я пернатых, посыпала им пшеницы, и поспешила к теплице.
Издалека мне показалось, что в ней стекла полопались. Они были мутными, словно покрытыми сетью трещин. Но, подойдя ближе, я поняла, что они просто запотели, и снаружи настыла корка льда.
Возница, мой добрый помощник, вчера накидал весь навоз внутрь! Не скинул бездумно в снег, а выгрузил все в теплицу, наполнив ее в высоту, наверное, на треть.
Дверь подалась с трудом, немного примерзла. Но, открыв ее, я поняла, что внутри очень тепло. Снаружи зима, а внутри март!
— А ну-ка…
Я взяла лопату, разгребла солому, добралась до земли. Она больше не звенела, как камень. Копалась с трудом, комья ее были пронизаны кристаллами льда. Но примерно на половину лопаты в глубину земля оттаяла!
— Что за чудо! — шептала я, ковыряя лопатой верхний слой земли. — Ну, Клод, настал твой звездный час! Сегодня мы посадим тебя в торфяной ящик на окне!
За полчаса мне удалось отковырять примерно полведра земли. Она была холодна, морозна, но на печке, в тепле, быстро отойдет!
Не уставая благодарить доброго человека, что с таким вниманием отнесся ко мне и к моему добру, я бежала домой, спеша наполнить ящик. Пока мы ходим в поселок, ящик будет стоять на печи, а к вечеру мы там устроим Клода и его подруг…
К моему приходу Лиззи уже проснулась и поставила чайник на огонь.
— Что ты у меня за помощница! — похвалила я, скидывая шубу с плеч. — Ну-ка, смотри, что я принесла?
У Лиззи глазки заблестели.
— Это земля? — радостно спросила она. — Мы будем сажать двуцветники?!
Я лишь кивнула, улыбаясь.
— Вечером посадим их, — таинственным голосом произнесла я.
Сияющая мордашка Лиззи друг помрачнела. Девочка задумчиво глянула на ведро с землей.
— А страшная тайна, — вдруг спросила она, — у тебя есть?
Я опешила.
— Какая тайна?
— Ну, тайна, — неопределенно произнесла Лиззи. — Такая страшная, что и рассказывать никому нельзя. Ты думаешь, зачем нас Клотильда выгнала?
Я растерялась под ее недетским немигающим взглядом.
— Она же уморить нас хотела, — сообщила мне Лиззи. Ну, это не секрет… — Думала, мы умрем, а она об этом грехе расскажет Клоду… Тайна это страшная. Только Клотильда должна покаяться, и упросить цветы прорасти. Мол, двоих уморила, надо отмолить грех, вылечить многих.
— А ты откуда знаешь? — удивилась я. От этих откровений у меня мурашки по спине побежали.
— Так старуха рассказывала! — таинственным голосом ответила Лиззи. — Помнишь, я говорила?
— Ужасы какие рассказываешь! — я передернула плечами. — Наверняка сумасшедшая какая-то. Заморочила голову Клотильде, а ты и поверила!
— Думаешь, это неправда? — задумчиво произнесла Лиззи.
— А ты думаешь, Клод умеет слушать? — я улыбнулась, прогоняя страх. — Да и нас Клотильда выгнала уж после того, как ты у нее цветы стащила. Уже ни к чему ей эта тайна.
— Ну, не знаю, — Лиззи почесала нос. — Клотильда до последнего надеялась, что луковицы отыщутся. Она верила в их магическую силу. Думала, они удрали от нее. Крыс гоняла, думала, они съели — и все равно верила, что отыщутся…
Мне снова стало жутковато от этой немудреной истории.
— Ты же сама говорила, — продолжила меж тем Лиззи, — что этот цветок не у всех растет. Много ли людей осмелится грех на душу взять? Построить теплицу легко; а вот совершить страшное?..
Я лишь головой покачала.
— Ох, Лиззи, Лиззи, — произнесла я. — Нельзя же верить в страшные сказки. Клод твой у нас и так прорастет. Без страшных тайн. Ну, собирайся в поселок!
…А сама вдруг подумала, что есть у меня тайна для Клода…
***
Лиззи я укутала в забытую Клотильдой шубу — легкую, но теплую, — посадила в санки, дала корзину в руки, и мы двинули в сторону поселка.
Там сегодня было еще более оживленно и весело. Готовились к Новогодним праздникам. На главной площади наряжали огромную ель. Ей, наверное, лет сто было, и ее каждый год украшали красными шарами и гирляндами. По замерзшему пруду скользили мальчишки на коньках из костей, а кто-то на настоящих стальных!
Раздавали господарские подарки, маленькие узелки со всякой всячиной.
Народ радовался; обсуждали, что старый Господарь вот-вот вернется с войны домой. По этому случаю и подарки раздают так рано, еще до праздников. И не скупятся!
По этим узелкам гадали; что внутри достанется, того и в Новом году ожидать следует.
Если попадались сладости — ну, тут, думаю, все понятно. Сладко есть и пить в новом году. Если украшения —значит, к замужеству или к знакомству.
Деньги — богатым быть. Инструменты, иголки, шелка для вышивки — к работе в новом году. Крупы, колбаса — к сытому году.
В этом году в каждый узелок была увязана монета. У кого-то больше, у кого меньше. Кому-то доставалась немного медяков, кому-то — господарский золотой, с гербом и солнцем.
Лиззи все спала, сладко посапывая. Наелась конфет, и курица ей была не нужна!
Я же прибрала подарки, привезенные мне за пластырь, выпила теплого бульона, поела немного мяса.
Мысли мои возвращались к двуцветникам. Мы же собирались их сажать сегодня! Земля в торфяном ящике отогрелась, стала мягкой и влажной.
— Ну, сажать, так сажать, — уверенным голосом произнесла я. А у самой сердечко так и трепещет, так и рвется из груди. Тайну; двуцветникам нужно тайну рассказать.
Пожалуй, это и хорошо, что Лиззи спит.
На кухонном столе я установила ящик, перемешала в нем землю, убедилась, что нет ни единого мерзлого комочка. Из игрушки Лиззи вынула двуцветники, все пять луковиц.
— Ну, господин Клод, пожалуйте в новую свою обитель!
Я чуть присыпала землю золой, чтоб никакая гниль не завелась, и усадила в лунку красную луковицу-Клода.
— Тебе нужна страшная тайна, да? — шепнула я, оглянувшись на комнату. Лиззи там спала, разметавшись во сне, и я перевела дух. — Что-нибудь о моих злодеяниях? О невинных жертвах? А, да, жертва тебе нужна.
Около Клода я усадила и другие луковицы, аккуратно примяла вокруг них землю.
Отобрала самые крепкие медоцветы и сонники, и тоже рассадила их в ящике.
Остальные прибрала, рассчитывая из них лекарств наделать.
Ну, и семена двуцветника тоже. Ведь на вырученные от продажи лекарств деньги мне до весны надо будет жить.
А затем снова вернулась к разговору с Клодом.
— Только нет на моей совести замученных людей, — задумчиво произнесла я. — А тайна все же есть. Никого я не обидела и не убила. Я сама умерла, Клод, — горько произнесла я.
Впервые с тех пор, как попала сюда, я говорила об этом хот кому-то. Пусть даже и луковице. Думала об этом. И слова вместе со слезами текли свободно, легко, спокойно.
— Далеко-далеко, где я жила, — тихо продолжила я, — я сильно болела. Практически неизлечимо. И каждый день корчилась от боли. Лечение было для меня и спасением, и пыткой. Знаешь, такая бесконечная агония. Я могла бы выжить, наверное. Но я не выдержала и умерла. И попала в это тело. Его хозяйка тоже мучилась. Ее мучили. И она тоже не вынесла. И ее крохотный нерожденный сын… Достаточно ли жертв для тебя, краснощекий Клод? Я все думаю… теперь я очень часто думаю об этом! Если б ты был у нас, у меня и у Эльжбеты, в чьем теле я сейчас живу, остались бы мы живы? Думаю, да. Нас можно было бы спасти. И того младенца… сына Эльжбеты. Ты мог бы сделать много добра, Клод. Но не сделал. Поэтому давай ты попытаешься сделать это сейчас. Прорасти. Дай хорошие плоды. И мы поможем многим людям вокруг. Ты слышал, как сегодня радовался этот мужчина, жена у которого встала на ноги? Что у нее за болезнь? Может, просто воспалилась мышца какая. А может, что посерьезнее. Но она встала, Клод. Твои плоды ее вылечили. И это чудо.
Я отерла мокрые щеки. Плеснула в землю немного воды. Не знаю, как тело, но душу Клод тоже лечил. Высказав это все, я почувствовала себя свободной и спокойной.
— Мне не в чем раскаиваться. И грехов никаких замаливать не надо. Но…
Договорить я не успела.
Ахнула, выронив кружку с водой их рук.
Из земли, острый и свежий, похожий на перышко из крыла, торчал крепкий зеленый росток.
Клод внял моим словам.
Он пророс первым, благосклонно приняв мою жертву.
И другие луковицы зашевелились. Над землей показались крохотные зеленые бугорки.
— Спасибо, — тихо поблагодарила я.
***
Призрак голода отступил навсегда.
Дары благодарного мужчины позволили бы нам прожить долго, а тут еще и собственные запасы. И подношения других людей.
Весть о чудо-пластыре, исцеляющем любую, самую мучительную боль, разошлась быстро.
Люди шли и несли кто еду, кто деньги.
Не много, как и было оговорено — по три медяка за пластырь.
Но продавали мы их много. Только успевали покупать ткань, чтоб нанести на нее мазь.
Утрами я поднималась рано. Кормила кур, проверяла свою теплицу и шевелила там навоз, чтоб он лучше горел и грел землю. А затем шла на кухню, варить мази.
Лекарства от всех бед: и от боли, и от судорг, и от бессонницы.
Сполоснув руки, я надевала свежий фартук, повязывала волосы косынкой, и принималась отмывать жир, топить воск, толочь и вываривать оставленные про запас луковицы и драгоценные плоды двуцветника. В нашем заветном шкафу стояли в рядок пузырьки с выпаренными лекарствами, которые я потом по капле капала в мазь.
Выпарила я и изумрудную настойку двуцветника, и противоядие.
Лиззи я усаживала за стол, наносить мазь на пластыри. У нее это получалось хорошо. И аккуратно, и немного.
— Смотри, не жульничай и не жадничай! — велела я ей строго. — Пластыри все должны быть покрыты мазью! Даже краешки!
— Да уж понятно, — ворчала Лиззи, орудуя ложкой. — Если я краешек пропущу, то все! Помрет страдалец!
И она притворно всплескивала руками.
— Лиззи!
Она сама распустила холст, сама разрезала его на пластыри. Настригла совсем маленьких лоскутков, я только руками всплеснула:
— Это зачем же крохотные такие?!
— По два медяка за штуку, — отрезала Лиззи. — От головной и зубной боли! Зачем огромный пластырь, если и маленького на висок налепить достаточно? И зуб больной маленький. Зачем пластырь на пол-лица? Покупатели тоже не дураки. Они сами нарежут большой пластырь на кусочки. И будут им пользоваться долго-долго! Ото всех болезней! И к нам не придут. Вот.
В этом был смысл. Пришлось с ней согласиться.
— Ну, хорошо, режь…
У столяра мы заказали маленьких аккуратных деревянных ящичков. Туда Лиззи складывала готовую продукцию.
У стеклодува купили банок и пузырьков.
В банки я поместила растения, те, что удалось собрать и найти в кабинете аптекаря.
В пузырьки решила разливать полученные лекарства, которые потом предстояло развести в воде или в мази.
Все чаще мы выбирались в поселок не для того, чтобы попытаться кому-то продать свои чудо-пластыри. Их итак брали с охотой, и приходили к нам в дом за ними.
Однако, опасно стало оставлять дом без присмотра. Теперь Жан мог прийти и разорить наше с Лиззи гнездышко. Те же двуцветники украсть и погубить.
А мы над ними так тряслись! Так их оберегали!
Они уже зеленели вовсю, и медоцветы с сонниками вокруг них.
— А эти цветы зачем? — спросила Лиззи.
— Двуцветники цветут красиво, но почти не пахнут. А медоцветы пахнут сладко. К ним пчелы летят, пить их нектар. Опыляют их. Ну, за одним и двуцветники опылят.
А ходить в поселок было необходимо.
Пшеница для куриц сама домой не придет!
Поэтому я придумала запор. Крепкое полено Лиззи просовывала в скобы на дверях и запиралась словно засовом.
— Только мне открывать станешь, — велела я ей. — На мой голос отзываться. Сторожи Клода и его подружек.
— Да, — вздыхала Лиззи, — теперь его с собой за пазухой не поносишь.
Я пару раз отважно сходила в поселок. По возвращении никого около своего дома не находила; и следов тоже. Верно, Жан был не только мот, но еще и трус. Испугался мужика с палкой!
Но я не думала, что предполагаемый соперник навсегда удержит Жана на расстоянии. Однажды тот не выдержит, снова явится за мной… И эти мысли меня угнетали и пугали. Поэтому я предпочитала возвращаться с возницами. Покупала ли дрова, зерно или солому, я всегда доплачивала, чтоб меня довезли до дома, чтоб сопроводил мужчина.
В третий раз я пошла поселок ранним утром, и возвращалась налегке, одна, довольная.
Помаду, которая, наконец-то, получилась у меня как надо, расхватали просто на ура. Все, что я принесла, ни баночки не осталось. Карман мой был полон денег, и я размышляла уж над тем, а не купить ли нам с Лиззи новую кровать.
И тут целая процессия догнала меня.
Нет, они — всадники в черном, сопровождаемые лающими псами, — ехали не со стороны поселка. Они вывернули из леса, с гиканьем и свистом. Копыта их лошадей взрывали снег, тот комьями взлетал в морозный воздух.
Первыми меня настигли псы, огромные и черные.
Я чуть со страха не померла. Встала столбом, прижимая к себе корзинку с припасами. А ну, как отнимут?! А там любимая колбаска для Лиззи…
Но псы, обнюхав меня, отбежали, не проявляя враждебности. Я перевела дух.
Кажется, это были господарские охотники на призраков. Что этим псам я, простая женщина? Они ловят недобрых людей, преступников, отведавших крови, да нечисть.
Следом за псами несся статный всадник.
— Женщина, — прокричал он, настигая и осадив коня, чтоб тот не затоптал меня. — Далеко ли до жилищ?!
Следом за ним, намного медленнее, ехала еще группа всадников. Один из них, самый богато одетый, самый высокий, обессиленно лежал лицом в конской гриве. Да и сам конь выглядел так, словно, был ранен. Дрожал всей шкурой, то и дело порывался скинуть всадника. И слуги его держали под уздцы, с трудом справляясь.
— Мой дом в пяти минутах ходьбы, — пролепетала я.
— Покажешь, — решительно рявкнул он.
Подскакав ко мне, он лихо склонился, и, ухватив меня железной рукой, закинул в седло перед собой, словно я была не человек, а мешок с пухом.
Конь его нервно заплясал под ним, кося кровавыми глазами, чуя недобрую болезнь.
— Что случилось? — пролепетала я, прижимая свою корзинку к себе.
— Или не видишь? —огрызнулся всадник. — Господарю худо!
Господарю?!
Я оглянулась на мужчину, лежащего в гриве коня. Но мне не дали его рассмотреть.
Всадник дал шпоры коню, и дорога рванула нам навстречу.
***
До моего дома мы долетели в один миг, кажется.
По всей усадьбе тотчас разбежались псы, разнюхивать, нет ли лихих людей.
Всадник, что привез меня, ссадил меня у крыльца и я постучалась.
— Лиззи, детка, открывай скорее! — позвала я.
— Что случилось, сестрица?! — обеспокоенно спросила девочка из-за двери.
— Господарь к нам приехал, — торопливо ответила я. — Помощь ему наша требуется!
— Господа-а-арь?!
Загремел засов, на пороге появилась Лиззи, удивленно хлопающая глазами.
— Слуги господаревы! —вскричала она восторженно, увидев рядом со мной статного всадника в черном плаще, с серебристым мехом на плечах. — Значит, старый Господарь вернулся из похода?
Всадник мельком глянул на Лиззи, коротко кивнул головой.
— Вернулся, дитя, — ответил он. — Теперь наши земли будут защищены и благословенны.
Защищены?
Что-то плохо в это верилось, учитывая состояние Господаря!
Его, бесчувственного или полумертвого, снимали с лошади чуть не вдесятером.
А он лишь вздрагивал и шумно дышал сквозь сжатые зубы.
Сняв его с седла, они аккуратно понесли его в дом…
— Что с ним?! — в испуге спрашивала я, семеня за ними.
— Не твое дело, — огрызнулся один из мужчин. — Осторожнее несите Господаря! Ему нужна горячая вода! Есть у вас бочка, чтоб ее можно было наполнить?
— Ванна есть, — пролепетала я, и вся эта шумная процессия с грохотом и шумом ввалилась в мой дом.
Господарь, огромный широкоплечий мужчина, одетый в дорогие одежды, с серебряной маской на лице, лишь молчал и вздрагивал.
Его уложили на мою софу. Но наша с Лиззи постелька оказалась ему мала. Чтоб его уложить, пришлось согнуть ему ноги в коленях. Из-за судорог сделать это сразу не удалось. И поддался он с трудом.
«Боже, ужас какой! — подумала я, прижимая ладони к пылающим щекам. — Почему он так страдает?!»
Но, несмотря на чудовищную боль, что он испытывал, Господарь упрямо молчал. Думаю, если б его на костре жгли, он ответил бы таким же свирепым, упрямым, непробиваемым молчанием.
Его рука бессильно упала, свесилась до пола, широкая перчатка с нее соскользнула. И я увидела искореженные судорогой пальцы, странно красные вокруг ногтей.
— Что с ним?! — в страхе повторила я. — Что с Господарем?!
Один из его слуг, красивый молодой человек, удостоил меня взглядом.
— Проказа, — грубо сказал он, отстранив меня плечом. — Поди вон, если не хочешь заразиться.