Я встану щитом меж сиренью и тьмой,
Меж бурей и лилией стану стеной.
Пусть мир осудит и бросит в огонь —
Я выбрал не правду, я выбрал покой.
Её покой — ценою жизни своей.
И пусть весь мир сочтёт — злодей.
I stand as a shield 'tween the storm and the bloom,
A wall for the lily, a light in her gloom.
Let judgment come, let the world despise —
I’ve traded their truth for peace in her eyes.
Her peace is worth the fiercest fight —
And if I fall, I fall for right.
Пролог
Город, что молится страху. Где свет на улицах — от свечей, а не от истины.
Говорят, в Ламмераисе даже камни знают, кого принесут в жертву.
Город встречал рассвет, как встречают палача — с поклоном и дрожью. Свет ещё не проснулся, но песнопения храмовых глашатаев уже текли по улицам, как тёплое молоко по глиняной чаше. Голоса их были безликими — ни мужскими, ни женскими. Ни живыми.
С первыми звуками песнопения жители склоняли головы. Старики у окон. Мастера в лавках. Дети под свитками, где вместо сказок — гимны. Даже кошки у храмовых ворот сворачивались калачиком. Таков был порядок. Таков был Страх — главное божество города, скрытое под маской Веры.
Город назывался Ламмераис, что в переводе с древнего означало: "Врата Света". Но тот, кто видел этот свет — редко возвращался.
Храм Вечного Света — гигантский купол из белого камня с позолоченными барельефами. Раз в столетие здесь проводятся ритуалы "спасения мира".
Он стоял в самом сердце города, огромный, белокаменный, с позолоченными венцами башен, как корона на голове умирающего императора. Храм Вечного Света — место, куда несли свечи, кровь и надежды.
Под его куполами хранилась Тайна, что пожирала века. Под его мраморными плитами — кости жертв, принесённых во имя спасения мира. А в самой глубине — Оракул, Верховный Маг, чьё лицо не менялось уже тысячу лет.
Каждое столетие, в день равноденствия, Оракул спускался на Площадь Вознесения, ступая легко, как тень. Его мантия была цвета пепла, вуаль — тонка, как дыхание. И голос — как шелест мёртвых страниц:
— Мир требует имён.
Имена, названные им — не казнь, но вознесение.
Так говорят.
Названных уводили вглубь Храма.
Без криков. Без прощаний. Без следов.
А народ — молился.
Чтобы в следующий раз Оракул назвал не их потомков.
В Ламмераисе всё имело цену — даже молчание.
Жрецы носили белые одеяния, украшенные лентами с записями обетов. Рыцари — в блестящих доспехах. Их оружие — взгляд. Их присяга не людям. Храму. Оракулу.
Даже одежда простых людей говорила о смирении: пыльные тона, опущенные глаза, узкие рукава, чтобы не мешать молитве.
Смеяться здесь было роскошью. Она же дозволена только детям. А детей учили молчать с пятого года жизни.
Ныне — год 999 от Памени Вознесения.
Храм готовится к новой Церемонии, что знаменовала бы 1000 лет. Десятое спасение мира.
Но в этом столетии цветы в Садах Чистоты не распустились.
Зеркала в башне Оракула потемнели.
А по нижним улицам ползёт слух, что жертва будет не одна. Что имён назовут два.
Что однажды кто-то не подчинится.
И в первый раз за века…
Кто-то захочет забрать имя обратно.
"Нас учили жертвовать собой. Но не сказали, что однажды придётся жертвовать ею."
Площадь Вознесения была пугающе тиха. Даже ветер, кажется, затаил дыхание. Лишь песнопения — монотонные, безжизненные — струились с верхних балконов Храма. Они обволакивали людей, точно саван.
Я стоял на краю круга, среди рыцарей. Лучший среди многих. В груди стучало — не от страха. От ожидания. От глупой, наивной надежды, что её имя не прозвучит.
— ...Во имя равновесия. Во имя спасения. Имя первое — Алейна Верест.
Я почувствовал, как мир опрокинулся. Воздух вышибло из груди. Алейна, стоявшая передо мной, вздрогнула, и её рука потянулась к моей.
— Каэл… — прошептала она. — Скажи, что это ошибка. Скажи, ты… что ты что-нибудь сделаешь.
Я смотрел в её глаза. Серые, испуганные, ещё живые. Русые волосы местами собранные в аккуратные косички лично мною этим утром красиво струились по ее плечам. Немного полноватые щечки, которые я так обожал трогать, как свежевыпеченный хлеб, потеряли краски…
А потом — опустил взгляд.
Я слышал, как она слабо всхлипнула, как отступила на полшага.
Она всё поняла.
И не простила.
Жрецы подошли бесшумно, как тени. Один положил руку ей на плечо. Алейна не сопротивлялась. Шла, будто спящая, будто не с ней это.
А я… стоял.
— ...Во имя равновесия. Во имя спасения. Имя второе — Лиарет Маретт..
Это ради мира. Ради всех. Так нужно. Это не подвиг. Это смирение.
Я повторял мантру, как учили. Но внутри… что-то надломилось.
И тогда раздался крик.
Хаос.
Со стороны восточной арки кто-то закричал — отчаянно, дико, как зверь в капкане. Люди обернулись. Рыцари насторожились. И тогда я увидел его.
Высокий, одетый не по уставу — тёмный плащ, доспехи, окровавленный клинок, взгляд, будто лезвие. Чёрные, как смоль, волосы, что были редкостью среди местных. Строгие и суровые брови, глаза цвета обсидиана. Перед ним стояли храмовые стражи, а за ними — девушка, вторая названная жертва.
Но этот мужчина — он не опустил взгляд. Он не молчал.
Он шёл напролом, как дикий зверь.
— НЕ ТРОНЬТЕ ЕЁ! — проревел он, и голос его разорвал небо.
Он бросился вперёд, рубя, ломая, отбрасывая прочь всё, что мешало. Один против шести. Один — против обряда. Один против Оракула.
Рыцари были обучены хладнокровию и смирению. Он же сражался как ярость сама. Без техники. Без изящества. Только боль, только огонь.
Он не дал её забрать. Это ОН её забрал.
Я видел, как чёрный рыцарь схватил девушку с длинными кучерявыми волосами обычно цвета каштана, но сейчас цвета пламени… Как прижал к груди, как отступал, защищая спиной.
Кровь заливала мрамор. Люди кричали. Храм злился. Колокол ударил трижды, вопя тревогу.
И они исчезли. Исчезли в лабиринте улиц, в тенях, в проклятии. Словно этот черный рыцарь знал всё заранее. Словно всё понимал ещё до того, как Оракул назвал её имя.
А я остался.
Стоя, чистый, до противного правильный.
Без вины.
Без Алейны.
Без права на прощение.
"Он спас свою любовь. Я — спас порядок.
Но почему тогда…
...мне кажется, будто умер именно я?"