Эмили сидела в экипаже и молча прислушивалась к цокоту копыт по дороге. Карету стало покачивать сильнее – один раз девушку даже подкинуло вверх - за окном мелькнули очертания леса, а значит осталось уже не так долго. Но предстояло одолеть самый неприятный участок дороги.
Она вспомнила, как мужчины предпочитали этот последний кусок преодолевать верхом, отговариваясь тем, что в экипаже слишком мало места и женщинам будет удобнее переносить тяготы пути в одиночестве. Но в действительности лишь искали повод, чтобы выбраться наружу, подышать воздухом, стряхнуть с себя усталость и скованность. А женщины были обречены оставаться здесь, в этом ящике на колёсах, в котором почти нечем было дышать, из последних сил делая вид, что их ничуть не беспокоит тряска, что они ни за что не променяли бы свой удел на прогулку.
Ведь для них это тесное, душное пространство было последним оплотом приличия. Здесь, за закрытыми шторками, можно было позволить себе слабость, стереть с лица пыль и пот, поправить растрепавшиеся волосы, не боясь осуждающих взглядов, тогда как на воле, среди мужчин, каждое движение, каждый вздох становились достоянием чужих глаз и насмешливых пересудов. Да и сменить дорожное платье на амазонку в дороге было невозможно — потому терпели качку, молчали, улыбались и оставляли любые помыслы об освежающей прогулке верхом.
В тесной карете было душно, а от качки не спасали ни мягкая обивка, ни подушки. К этому времени, если только ехать из Лондона, а не из поместья, тело уже затекало и деревенело, и каждая кочка ощущалась как наказание за грехи. Воистину, Чистилище начиналось именно здесь.
Стояло самое начало декабря. Дороги еще не сковало льдом, не засыпало снегом, но после осенней распутицы почва чуть схватилась морозцем. И потому карета хоть и продвигалась тяжело и медленно, но завязла в грязи всего лишь несколько раз. В эти моменты Эмили приходилось выходить и терпеливо ждать, когда кучер вытащит увязшее колесо.
Её башмаки промокали, чулки покрывались грязью, но вознице не было никакого дело до ее злоключений. Джозеф предусмотрительно отправил с ней не Чака, с которым у нее сложились теплые отношения, а нанял для этой цели кого-то совершенно чужого - безликого, бессловесного исполнителя воли хозяина, для которого Эмили была всего лишь пассажиром, которого надлежало отвезти до конца пути.
Она была изгнанницей. А изгнаннице не полагалось сочувствия или поддержки. И местом изгнания предстояло стоять родовому поместью маркизов Крэмби, запущенному, ветхому и такому же забытому, как и она.
Сейчас девушка не чувствовала всех неудобств пути. Не смущал ее и холод, и давным-давно остывшая, врученная ей еще утром на постоялом дворе грелка, которую она держала в руках, и которая совсем не грела, а превратилась в огромный, холодный керамический горшок.
Ей было все равно, что станет с ней, потому что теперь она не представляла, что делать дальше.
Джозеф…
Имя его болью отозвалось в ее душе. Она вспоминала его зеленые лисьи глаза, в которых то вспыхивал насмешливый огонек, то — что-то другое, глубокое, человечное. На своих губах чувствовала его губы — жесткие, требовательные, и одновременно такие страстные, что весь мир исчез, а моральные устои стали казаться всего лишь жалкими предрассудками. Ей мерещились его руки — сильные, уверенные, скользящие по её спине, сжимающие её бедра, поднимающиеся выше, к груди и пробуждающие в ней то, чего она никогда не знала: желание.
Она вспомнила его слова: «Я не теряю надежды, что когда-нибудь вы скинете эту личину и станете нормальным, живым человеком».
Он хотел, чтоб она немного ожила, чтоб перестала походить на чопорную старую деву, холодную и замкнутую, и дала себе немного свободы. Он был готов пройти с ней этот путь и как умелый учитель приоткрыть те стороны жизни, что раньше были ей недоступны. Он видел в ней не «дурнушку», не «бесприданницу», и даже не замкнутого, одинокого человека, а женщину, которая только ждет того, чтоб кто-то разбудил в ней чувственность. И ему это удалось.
В какой-то момент Эмили думала, что у их отношений есть будущее. Что несмотря на скандальное начало, которое, казалось, исключало такую возможность, они вполне способны быть счастливы друг с другом. Что он, грубый, циничный делец, может стать для неё опорой. А она, холодная, закрытая, чопорная сможет стать для него всем.
«Вы назвали меня джентльменом. И мне неожиданно захотелось им быть» — признался он, и тем самым выразил все, к чему стремился: выбраться из образа нувориша, стать не просто богатым, а уважаемым.
А она унизила его и разбила мечты.
— Боже мой… — прошептала она, закрывая глаза. — Что же я наделала?
Она вспомнила, как он целовал её в карете. Как она уступила страсти, забывшись в его объятиях. Как все, чему учили суровые гувернантки, ушло в небытие, а самым естественным казалось отдаться тому жару, что сжигал ее изнутри. Она впервые почувствовала себя желанной. Настоящей. Впервые поверила, что достойна чужой любви.
А потом назвала его «дельцом». Оттолкнула. Растоптала его гордость.
- Я была глупа, - сказала она вслух, голос дрожал. - Я была жестока. Я уничтожила то, что между нами было.
Она вспомнила, как он навёл справки о её долгах. Это был его способ проявить заботу и защитить. А она восприняла это как наглость.
Теперь он ушёл. Отправил ее сюда. Оставил её в этом экипаже, как сломанную игрушку, которую нужно выставить на чердак и забыть о ней на долгие годы.
Она вошла в особняк и оказалась в холле. В правую и левую стороны расходились темные коридоры, в которых гуляли сквозняки, шелестя обрывками обоев, словно призраки прошлого. По центру широкая лестница уходила на второй этаж, её перила были покрыты трещинами, как старое дерево под натиском времени.
В воздухе витали ароматы сырости, пыли и тот особый запах, который появляется, когда в помещениях долго не жили — смесь гнили, забвения и застоявшегося воздуха. Запах смерти, но не физической, а моральной.
На мгновение ей стало страшно. Когда в мрачном, покинутом всеми особняке никого больше нет, а в каминной трубе завывает ветер, поневоле подумаешь о призраках. О призраке матери, которая здесь улыбалась, пока болезнь не скрутила её. О призраке отца, который когда-то был маркизом, а теперь стал лишь тенью человека. О собственном призраке — девушки, что вернулась домой растоптанной и без будущего.
Несколько лет назад это место не навевало жути. В те времена дом был полон прислуги, везде ярко горели свечи, а крыша не проваливалась от тяжести снега. С кухни доносились ароматы выпечки, а из розария – запахи сотни роз, за которыми так любила ухаживать леди Крэмби. Эмили помнила, как мать в белом платье с зонтиком ходила между кустами, срезала ослепительно белые, пышные розы, которые так красиво контрастировали с ее черными волосами, на свету отливающими синевой.
После смерти ее матери, маркиз как будто почувствовал свободу и пустился во все тяжкие. Именно тогда и начались неуемные траты, скачки, азартные игры, а в довершение всего – пьянство. Он продавал картины, антикварную мебель, серебро. Потом — заложил землю и особняк. А потом — и свою душу.
Эмили встала посреди холла, рассматривая такую родную и одновременно чуждую обстановку. Пол был покрыт трещинами, как старое стекло. На стене когда-то висел портрет ее деда - строгий, с гордым взглядом, в парадном фраке времен Наполеоновских войн. Картина была давным-давно заложена в ломбарде. А о том, что она все-таки висела здесь когда-то, напоминали темные прямоугольники на выцветших на солнце обоях, да едва заметный ржавый гвоздь, торчавший из стены.
Таких участков было довольно много. Эмили помнила, что перед отъездом в Лондон не все они пустовали, но по-видимому маркиз продал или заложил все, что еще было в доме ценного, ради безумной поездки в столицу. Он был одержим идеей выдать ее замуж и поправить свои финансовые дела, а вместо этого завел сомнительные знакомства и кормил сброд из своего кармана.
Девушка тяжело вздохнула, вновь подумав о своем, крайне неудачном замужестве. Сейчас она еще острее почувствовала свое одиночество. Но, даже будь поместье полно людей, она бы все равно ощущала себя покинутой.
Потому что единственного человека, который был ей нужен, она выкинула из своей жизни.
Эмили повернула направо. Несколько шагов по темному коридору, и она оказалась в гостиной. В углу пылилось старое пианино, на котором в свое время она училась играть - не потому что хотела, а потому что так было принято. Но ни игра, ни пение никогда не манили ее.
Она ненавидела быть в центре внимания: когда все на тебя смотрят, притворно восхищаясь фальшивыми аккордами или дрожащим голосом. А ещё хуже было чувствовать себя невидимкой — стоять у фортепиано и петь, пока кто-то на другом конце зала рассказывает уморительную историю, и весь зал взрывается смехом, даже не оборачиваясь в её сторону.
Не желая оказаться ни в первой ситуации, ни тем более во второй, девушка проявляла поразительно мало рвения на музыкальных уроках. И никогда не жалела о том.
Сейчас пианино было расстроено. Клавиши просели, лак потрескался, а деревянный корпус покрылся пятнами сырости. Должно быть, со временем оно пришло в такую негодность, что даже отец не нашёл ему покупателя. В противном случае давно бы продал — за бутылку бренди или в оплату очередного долга в карты.
Эмили сдвинула крышку, прошлась по иссушенным клавишам рукой и вздрогнула, когда тишину разорвал аккорд. В пустом доме звук был слишком громок и казался чужеродным. Она вздрогнула и снова подумала о призраках.
Ветер рванул в трубу, вытягивая из камина протяжный, жалобный вой. Эмили нервно поежилась
Она подошла к грязному, в разводах окну и выглянула в сад. Там медленно умирал розарий. Часть кустов давно засохли, их ветви торчали, как костлявые пальцы. Остальные сплелись в дикий клубок, задушив друг друга. Она вспомнила его былое величие и удрученно вздохнула. Было жаль трудов матери, вложившей душу в эти цветы.
Неподалеку стоял небольшой фонтан. Постамент был испещрен сетью мелких трещинок, а чаша забита листьями, мхом и мусором.
— Раньше здесь пели соловьи. А теперь только ворона каркает, - прошептала Эмили, рассматривая огромную черную птицу, примостившуюся на скамье у фонтана.
Она поднялась наверх. Ступени скрипели под ногами, как будто стонали от каждого шага. Одна доска прогнулась под ногой, издав тревожный треск.
Её комната осталась прежней. Изжёванный молью стул, кровать с остатками балдахина, давно потерявшего свой цвет. Осколок зеркала, закреплённый на стене, как символ того, что целое уже не восстановить.
Не удержавшись, она посмотрела в него. Перед ней была бледная, как моль, старая дева. Волосы собраны в тот самый унылый пучок, который она так и не научилась делать сносно. Будь ее одежда дешевле, она бы запросто сошла за гувернантку или компаньонку.
Преодолевая отвращение, она стала разбирать содержимое коробки. Внутри царил хаос: обрывки пожелтевших черновиков с растушеванной подписью «Ваш преданный должник», сломанные перья, разбитая чернильница, черные капли которой испачкали дорогую кожу пары коричневых перчаток, которые подарил ей Джозеф и которые она не решилась снять. Была здесь и горсть мелкого мусора — осколки фарфора, засохшие листья, комочек пыли, похожий на гнездо мыши. Все это лежало как бессмысленный хлам, словно отец собирал его, чтобы чем-то заполнить пустоту.
А на самом дне – его главное сокровище. Початая бутылка портвейна.
Она была закупорена тряпкой и воском с такой тщательностью, будто от содержимого зависела жизнь хозяина. Девушке понадобилось много времени, прежде, чем она смогла наконец открыть ее, еще толком не понимая, зачем же делает это. Руки дрожали от усилий и ей пришлось снять грязные перчатки, оставляющие на бутылки пятна чернил. Воск цеплялся за пальцы, забивался под ноги, но, наконец, он была вознаграждена за свои усилия.
Запах ударил в нос. Густой, сладковато-кислый, с оттенком плесени и старого дерева. Аромат падения ее отца, пропитавший всю его жизнь и эти стены.
Он стал распространяться по кабинету, навевая воспоминания о тех днях, когда отец до беспамятства напивался в этом же самом кабинете, оплакивая свою никчемную жизнь, проигранную на скачках и уничтоженную в карточных играх.
В хорошие вечера напившись он засыпал на диване, завернувшись в потрепанное одеяло. В плохие — слонялся призраком по поместью, искал повода для ссор, кричал на слуг, бил посуду. А по утрам просыпался с головной болью, в дурном настроении, с глазами, полными ненависти ко всему живому.
Что же он нашел такого в этой бутылке? Утешение? Забвение? Или просто возможность перестать чувствовать?
Она снова принюхалась.
Джозеф иногда тоже вечерами мог выпить портвейн, хотя предпочитал виски. Но тот напиток, что подавали в его доме, был мягким, благородным, с глубоким букетом. А этот… этот был как бурда — кислая, грубая. И ни за что не сравнился бы с тем, что изредка пил ее муж.
Как и сам маркиз, хоть и был по рождению аристократом, не мог тягаться с Джозефом. Ни положением, ни достоинством, ни силой духа.
«Мой муж ни за что не притронулся бы к этой гадости», — подумала Эмили.
Но он в Лондоне, наслаждается своим положением, к которому так долго стремился. Наверняка посещает все балы в округе, договаривается о встречах и флиртует со вчерашними дебютантками. Горечь снова царапнула ее душу когтями. Хотя маркизом ему не стать пока жив ее отец, но это лишь вопрос времени. А она – в изгнанье в Кенте. И будет вести себя без оглядки на его мнение.
Она с осторожностью приблизила горлышко к губам и сделала глоток, стараясь не думать о том, чьи губы касались его раньше.
Содержимое неприятно обожгло рот, по пищеводу потекло в желудок, как расплавленный свинец. Она закашлялась, судорожно сглотнула и замахала рукой, но по телу начало расползаться тепло — тяжелое, искусственное, но настоящее.
И вместе с ним — умиротворение.
Такого раньше с ней не происходило. Ну, так и она не пробовала прежде портвейн. Впервые ей дали вино когда-то очень давно, наверное, в тот год, когда начали вывозить в свет. Тогда она не нашла его приятным на вкус. Второй раз – уже в доме Джозефа. Прохладное, темное, с терпким послевкусием.
Сколько времени прошло с того ужина? Годы…
Она сделала еще один глоток. Более глубокий.
Закашляла снова, но уже не так сильно. Тепло усиливалось. Горести — те, что давили на сердце, сжимали виски, рвались наружу слезами — начали отступать. Они не исчезли. Но стали дальше, как голоса, доносящиеся из соседней комнаты.
Она села на край стола. Бутыль — в руке.
- Вот ты где, — прошептала она, мутнеющими глазами глядя на темную жидкость. — Вот где ты прячешься.
Успокоение.
Впервые за долгое время ей стало почти легко.
Не потому что боль ушла.
А потому что теперь она знала, как ее заглушить.
____________________
Друзья мои, мне не хватает немного обратной связи.
Смеркалось, когда Эмили услышала звук колес по гравию подъездной дорожки. Не думая, что делает, она заткнула тряпьем горлышко бутылки и вернула ее на прежнее место, прикрыв обрывками писем и осколками фарфора. Любой человек с ясным рассудком заметил бы, что бутылка почти пуста, но девушка сомневалась, что отец вообще вспомнит о её существовании.
И не без основания.
Через несколько минут он вошёл в дом — шатаясь, с перекошенным лицом, глаза мутные, как грязная вода в канаве после дождя. Он был одет в тот же жилет, что и накануне, но теперь он висел расстёгнутым, а рубашка была заляпана чем-то темным — то ли вином, то ли …
Эмили предпочла даже не думать, что это за пятно и где он его поставил. Он пошатывался, цепляясь за стену и широко расставив ноги, как будто находился на борту корабля во время качки.
- Ну вот и приехали! – дохнул он ей в лицо кислым, - Дом родной!
О каком доме он говорит? О тех жалких развалинах некогда богатого особняка, превратившегося в склеп благодаря его стараниям?
Эмили хотела взмахнуть рукой и развеять этот смрад, но не нашла в себе смелости. В памяти были еще свежи те моменты, когда вот точно так же он вваливался в комнату и крушил на своем пути все, до чего мог дотянуться. Он превращался в настоящее чудовище, стоило ему увидеть хоть один косой взгляд в свою сторону, или почувствовать презрение в тоне собеседника. И было совершенно не важно, мнимое или реальное оскорбление было ему нанесено.
- Ты что, не рада меня видеть? – вздохнул он и широко развел руки в стороны, как будто ожидая объятий, - Ну же, иди ко мне.
Он сделал по направлению к дочери несколько шагов, покачиваясь, как матрос на палубе. Эмили лишь отшатнулась, спина уперлась в лестничные перила.
— Я — твой отец! — выкрикнул он, голос дрожал между слезой и яростью. — Маркиз Крэмби! Я имею право быть здесь!
Она бы ушла прочь, да только куда? Поместье разрушалось на глазах: стены просели, двери болтались в петлях, замки давно сгнили. Сколько понадобится ударов кулака разъярённого мужчины, чтобы взломать её собственную спальню?
Но на ее счастье сейчас он был настроен не столь агрессивно. Взглянул на неё внимательно — впервые за долгое время. Посмотрел в её лицо, бледное, с красными веками, с тенью под глазами, выискивая что-то. И, словно прочитав в нём то, что напугало даже его – усталость, отчаянье и тень падения, лишь молча махнул рукой. Прошёл мимо, специально задев плечом, и, пошатываясь, двинулся наверх.
Эмили по-прежнему молчала, застыв статуей на ступеньках лестницы, боясь пошевелиться и поверить, что все так просто для нее закончилось. В голове ещё теплилось тепло от выпитого портвейна, но теперь оно смешалось с ледяным страхом, который медленно расползался по телу.
Как бы сейчас ей пригодился Донал, которому удавалось держать маркиза в узде. Благодаря ему, он почти перестал пить и несколько дней подряд до ее свадьбы был почти трезв. Но, видимо, оказавшись без присмотра, пустился во все тяжкие.
Очутившись в карете после своей позорной свадьбы, она нашла кошель с деньгами, которые очевидно, оставил для нее Джозеф. Было в этом что-то унизительное, но ей выбирать не приходилось. Без его денег ей даже было нечем расплатиться на постоялом дворе. В конце - концов, женившись на ней, Джозеф приобретал в будущем титул и положение, обещая ей не знать больше бедной жизни.
По-видимому, такой же кошель нашел и маркиз. И впервые за столько времени почувствовав нечаянную свободу, решил прокутить все в каком-то трактире. Она вспомнила его пропитое лицо и подумала, что уж он-то точно не мучился излишними сомнениями, разбрасываясь деньгами Джозефа, когда заказывал еду и выпивку.
Поэтому теперь ее сковал уже не только ужас от предстоящей участи жить с отцом бок-о-бок, не имея никакой защиты. Она экономила каждый пенни, найденный у себя, не понимая, на что ей рассчитывать в будущем. Джозеф не казался расточительным человек. Он мог не жалеть денег, чтобы пустить пыль в глаза. Но будет ли он так же щедр со своей собственной женой, отправленной им в изгнание?
Она в волнении схватила кошель и пересчитала в нем деньги. На сколько же их хватит?
Словно в ответ на не озвученную тревогу, на пороге появились две женщины в черных дорожных платьях и пальто. Она не видела их во время своего пути сюда, и совершенно не вежливо уставилась, как будто встретила призраков.
Одна была молода, едва ли сильно старше самойиЭмили. Лицо было испуганно, как будто она до конца не понимала, куда же едет, и столкнувшись с жестокой действительностью, отчаянно хотела вернуться назад.
Вторая была старше. На лице застыло суровое, совсем не почтительное выражение, словно она заранее готовилась навести здесь порядок железной рукой и держать непутевого маркиза и его не менее непутевую дочь в ежовых рукавицах. Она походила скорей на генерала в юбке, чем на горничную. Хотя, безусловно, являлась именно ей, судя по большим, с красноватой кожей натруженным рукам. И свои владения она оглядывала по-генеральски хозяйственно. Можно было не сомневаться в том, кто будет теперь хозяйкой в этом доме.
Неловко себя почувствовав под этим твердым взглядом, Эмили неуклюже поправила вазу с давно высохшими цветами — пыльными, обломанными стеблями, торчащими из треснувшего керамического горшка. И тут же увидела, с какой укоризной смотрит на нее та, что старше, словно выговаривая за глупый поступок и нарушение заведенного распорядка.
Женщины тем временем сделали быстренький книксен. Но только этот жест и мог служить символом уважения. На лицах застыло выражение холодного равнодушия.
- Миссис Эттвуд, — сказала старшая, сделав шаг вперёд. Голос её был твёрдым, как камень. — Мы привезли ваши вещи. Остальные — завтра. Мистер Эттвуд нанял нас в Лондоне в качестве горничных с тем, чтобы мы служили вам здесь. Меня зовут Лин, - женщина указала на свою спутницу, - А это Мод.
Эмили почувствовала, как ожила умершая было надежда.
Джозеф не забыл её. Он не бросил её одну в этом разваливающемся доме, как сломанную игрушку. Он послал людей. Он прислал её вещи. Он прислал слуг. Он не выкинул ее из своей жизни!
— А он? — спросила она, голос дрожал от волнения. — Где он?
— В Лондоне, миссис Эттвуд, — ответила старшая.
Девушка почувствовала, как мелькнувшая надежда тут же сгорела в пламени отчаянии. Словно кто-то протянул ей свечу в темноте, на мгновение осветив ее жизнь, и тут же от скуки задул ее.
- Он не говорил, когда собирается приехать? – спросила она, одновременно желая и боясь услышать ответ на свой вопрос.
- Боюсь, он не сообщил нам, миссис Эттвуд. – равнодушно ответила Лин, не понимая, что эти слова разрывают Эмили на части.
Женщины стали молча переносить вещи из экипажа в дом. Ящики, сундуки, коробки — всё, что осталось от её прежней жизни. Каждый предмет напоминал о том, что она потеряла. И о том, что она, возможно, никогда больше не обретёт.
- Где оставить это, миссис Эттвуд? – робко спросила Мод, все еще казавшись испуганной.
- Оставьте пока здесь, - потерянно ответила Эмили.
Она наблюдала, как растет гора вещей. Коробки и свертки с платьями, шалями, перчатками и прочими вещами. Несколько книг были перевязаны веревкой и аккуратными стопками водрузились на грязный пол в ожидании того момента, когда им найдут место. Но только предстоит сделать это не Эмили, а именно Лин. Девушка не сомневалась, что именно за ней останется последнее слово во всех хозяйственных вопросах.
Наблюдая за ними, она заметила, как они о чем-то переговариваются, как та, что старше, раздает какие-то поручения Мод, жестами указывая, куда поставить те или иные вещи.
Их действия и вся ситуация в целом казались какими-то ненастоящими, искусственными, абсурдными. Настолько, что Эмили в какой-то момент показалось, что она сходит с ума. Что всё происходящее перед её глазами — лишь плод больного разума, порождённый одиночеством, страхом и выпитым.
Она замерла, наблюдая за их размеренными, по-хозяйски уверенными жестами и понимала, что все больше превращается в предмет интерьера. Как та ваза, что стоит на столе. Ее надлежит протереть от пыли раз в несколько дней, передвинуть с места на место, и тут же забыть. И хорошо будет, если ваза стоит на том же самом месте, где ее оставили, и не делает попыток изменить существующий уклад.
Интересно, именно такие распоряжения оставил Джозеф Лин?
Она ясно представила себе, как он стоит у окна в своем кабинете, одетый как фабрикант — в строгом сюртуке, без каких-либо украшений. Удивительно, что в обычной жизни он предпочитал строгие тона и аскетичный крой, но, стоило ему подумать, что на кого-то нужно произвести впечатление, так в ход шли ленты, кружево и яркие цвета.
Зеленые глаза обращены на улицу, но видят не Лондонскую грязь. В голове цифры, расчеты, контракты и письма. В руках – трость, которой он слегка поигрывает, как делает всегда в минуты задумчивости.
Позади него Лин. Перед ним она склонилась почтительно, как уж точно никогда не склонится перед ней – Эмили. Чуть отступила на шаг, руки сложены, взгляд прикован к его спине, внимательно слушает, не вздумав перебить или отмахнуться от указаний.
Он же говорит — коротко, жестко, без лишних слов, как делает обычно, когда отдает распоряжения. В своей излюбленной манере: не церемонясь, не выбирая выражений. Он называет тестя пьяницей, даже не подумав как-то смягчить грубость своих слов. Он приказывает следить за женой, мигом сообщая обо всем, что происходит вокруг нее.
Эмили взмахнула головой, прогоняя наваждение.
«Нет. Это лишь домыслы. Я слишком много выпила», — шептала она себе, но в глубине души знала, что это правда.
А бесцеремонные манеры Лин лишь укрепляли ее в своих домыслах. Она знала, что все было именно так. И Лин уж точно будет подчиняться не ей, а ее супругу, которому нет никакого дела до того, что сейчас происходит с ней, но который тем не менее собирается контролировать каждый вздох.
- Мой муж… он не оставил мне никаких указаний? – спросила она робко, всё ещё надеясь, что Джозеф не будет так жесток.
- Боюсь, что нет, миссис Эттвуд, - холодно отчеканила Лин, не прерывая своего занятия. Она даже не потрудилась посмотреть на Эмили, отвечая ей.
Сложно было судить о том, правда ли это. Но Эмили не удивилась бы, узнав, что Джозеф ничего не передавал ей.
У него всегда не ладилось общение с прислугой. Он отдавал приказы коротко, никогда не вдаваясь в подробности, а если уж и снисходил до пояснений, делал это в такой уничижительной, язвительной манере, словно сомневался в умственных способностях своих собеседников. И это еще, если был в хорошем расположении духа. В дни, когда дела не ладились, он был совершенно невыносим и раздражителен.
Может, он и хотел передать на словах жене что? А может не посчитал нужным. Строить догадки можно было целую вечность, но это было бессмысленно.
Маркиз тем временем исчез в своей комнате. С того места у лестницы, где стояла Эмили, ей было хорошо слышны его тяжелые, медленные шаги, потом из-за двери послышался шум, как будто что-то упало. Потом донеслось мычание, а вскоре — приглушенный храп.
А Эмили осталась стоять посреди холла, сбитая с толку и ошарашенная происходящим. Легкое опьянение улетучивалось, оставляя после себя неприятный привкус во рту, тяжелую голову и ледяное отвращение к самое себе.
Ей очень хотелось вернуться в кабинет отца, откупорить бутыль и сделать еще один большой глоток. Он бы дал ей сил пережить этот бесконечный день. Он бы подарил ей забвение хотя бы на этот вечер и предстоящую ночь.
Возможно, она так и сделает.
В этот момент она почувствовала почти зависть к отцу, который спал в своей комнате и совершенно не беспокоился о таких пустяках, вроде несвежего белья или того, что его жизнь больше не подчинена ему. Его уже давно не волновали такие мелочи.
И сейчас девушка почувствовала, что, возможно, он был не так уж и не прав. Потому что лучше быть пьяным, чем чувствовать, как за тобой наблюдают или еще хуже - игнорируют. Лучше утонуть в забвении, чем жить под присмотром. Этот выбор – выпить или нет – всегда будет зависеть только от нее. Потому что остальная жизнь будет распланирована чьей-то чужой, бескомпромиссной волей.
Через несколько дней она проснулась, почувствовав чужое присутствие в доме. Было раннее утро, рассвет только-только занимался. Серый свет, еле пробивавшийся сквозь тягостный мрак туч, чуть осветил очертания комнаты, проступая сквозь крупные прорехи в шторах. Воздух был неподвижен, но в нём витало что-то новое: движение, незнакомые голоса, стук по полу и стенам, доносившийся с первого этажа.
Сердце ускорило свой бег.
Эмили вскочила с кровати в радостном возбуждении, боясь поверить своему счастью.
- Это он, Джозеф, - шептала она себе, - Он здесь! Он простил меня!
На мгновение показалось, что ее горячие мольбы не остались без ответа. Что в эту минуту возможно все: прощение, объятия, слова, которых она ждала каждую ночь и не дождавшись засыпала в слезах.
Может быть, Джозеф осознал, что не может жить без неё? Что она ему дорога. Ну, не может же он быть столь суров, чтобы сначала жениться на ней и тут же отправить в пустое, холодное поместье в Кенте. Может, ему хватило нескольких одиноких дней в Лондонском доме, чтобы понять — она нужна ему так же, как и он ей.
Девушка быстро накинула самое простое домашнее платье — то, с которым могла управиться без помощи горничной — торопливо собрала волосы в тот самый унылый пучок, который единственно могла сделать, и, не дожидаясь ни завтрака, ни прихода слуги, поспешила вниз.
Но к её огорчению, в дом заходил не супруг, не слуги, которые могли бы приехать заранее и подготовить дом к его приезду, а совершенно незнакомые люди.
Несколько мужчин в грубых одеждах сновали по первому этажу, таскали ящики, измеряли стены, разбирали старые доски. А посреди холла, на правах полноправной хозяйки ходила Лин. Она указывала рукой, где что должно быть, что-то обсуждала с тем, кто явно был мастером, и делала это с такой уверенностью, будто сама была полновесной владелицей поместья.
По обрывкам разговоров, по тому, как бесцеремонно рабочие заглядывали в каждый угол, залезали под лестницу, трогали балки, Эмили поняла, что пришли рабочие. Чтобы отремонтировать дом.
А после того, как те принялись заносить в дом инструменты и материалы — доски, перевязанные холщевиной, длинные свёрнутые полотнища войлока, связки гвоздей, обвязанные веревками, — вопросы отпали сами собой.
Дом готовили к зиме.
Похвальное решение, вот только никто не посчитал нужным не то, чтобы посоветоваться с ней или маркизом, но даже хотя бы поставить их в известность.
Хотелось подойти к Лин и устроить той выволочку за самоуправство, топнуть ногой или надавать пощечин за наглость. Так иногда бывало делали ее знакомые, пытаясь внушить прислуге чуть больше почтения или добиваясь от них усердия. Вообще со слугами порой не церемонились.
Но Эмили никогда не решилась бы на подобное. И уже знала, что Лин ответит в свое оправдание:
- Мистер Эттвуд поручил мне все вопросы, касающиеся содержания имения. Вам не нужно ни о чем беспокоиться, - холодным тоном, не терпящим возражений, чуть снисходительно обычно говорила Лин в ответ на любые замечания или вопросы.
В глазах при этом будет светиться плохо скрытое превосходство, словно она объясняет несмышленому ребенку прописные истины и едва не теряет терпение из-за его непонятливости.
Это «не нужно ни о чем беспокоиться» звучало все чаще и чаще. И началось на второй же день по приезду в поместье.
Лин знала лучше, что есть на завтрак молодой, замужней леди. Как ей следует одеваться. Как заплетать волосы, проводить досуг и в какое время гулять. Дальше внутреннего двора ее никогда не отпускали, объясняя заботой о ее здоровье. Мол, на улице холодно, слякотно, а мистер Эттвуд поручил ей все заботы о здоровье супруги и ни за что не простит, если та заболеет.
По поводу этого замечания у Эмили было свое мнение. Впервые услышав этот вздор, хотелось рассмеяться в ответ. Ей показалось, что та издевается над ней.
Джозефу, по ее мнению, было глубоко плевать, даже если она умрет. Возможно, ее смерть наоборот развяжет ему руки, и он сможет наконец жениться на ком-то, чье присутствие по крайней мере способен выносить.
Интересно, как он проводит свое время в Лондоне? С кем встречается, что делает? Теперь, когда он стал зятем маркиза Крэмби, а в последствии унаследует и титул, он смог подняться в обществе. Доволен ли открывшимися перспективами? А может быть вокруг него кружит толпа поклонниц, соблазненные богатством и блестящим титулом? Может быть он уже завел содержанку?
Ревность полоснула когтями по сердцу. Она представила, как он расточает свои улыбки и обаяние другим женщинам, купает их в своем восхищении, делает им комплименты. А возможно целует. Прямо, как тогда, когда они были вдвоем в карете.
Эта картина сменилось другой. Теперь он в клубе, в окружении тех людей, что еще вчера презрительно морщили нос, завидев его. Теперь они приносят поздравления и желают заполучить в друзья столь богатого человека. Она словно наяву видела, как он смеётся, как говорит о своей жене, посланной в изгнание, с легкой насмешкой: «Миссис Эттвуд предпочитает деревенское уединение столичной жизни. Было бы жестоко лишать ее привычной жизни».
Затем он выкурит сигару, выпустит облачко дыма в воздух и снисходительно рассмеется. Словно это он от рождения принадлежал к аристократии и женился на нищей дурнушке из милости.
Та нехотя оторвалась от разговора с мастером, посмотрела на нее с раздражением, как на того, кто путается под ногами и никак не может понять элементарных вещей.
- Все просто, миссис Эттвуд, - со вздохом ответила женщина, тяготясь необходимостью что-то кому-то пояснять, - Эти люди здесь, чтоб подготовить дом к зиме. Ваш супруг, мистер Эттвуд, перед моим отъездом распорядился, чтобы я позаботилась об этом.
У Эмили вертелась тысяча вопросов на языке: начиная от того, кто будет это оплачивать, и заканчивая тем, почему же Лин позволяет себе распоряжаться в этом доме и даже не собирается посвящать никого в свои дела.
Но она не посмела задать ни одного из них, находя себе оправдание в том, что в противном случае неизбежно возникнет ссора, а устраивать скандал перед малознакомыми людьми казалось отвратительным. Тем более, что она заметила, как к их разговору прислушиваются.
Один из мужчин покачал головой, как будто видел перед собой капризную, изнеженную девицу. Другой закатил глаза, словно она сказала невероятную глупость. А третий, что держал в руках сверток с инструментами, улыбнулся, будто нашел в происходящем что-то забавное.
Сам мастер выжидающе смотрел, чем закончится этот разговор. И по его нетерпеливым жестам, по тому, как он барабанил пальцами по стене и стучал носком ботинка по полу, Эмили поняла, что он стремится скорее продолжить прерванную работу.
Она почувствовала, как краснеет от стыда, как будто была маленькой девочкой, которую сейчас прилюдно отчитали. Она уже жалела, что столь неосмотрительно подошла к Лин и посмела оторвать ее от важных дел. Её попытка проявить интерес была воспринята как непозволительное своеволие или досадная задержка. От нее надлежало отмахнуться как от надоедливой мухи.
Так и произошло.
Лин, заметив её смущение, чуть склонила голову, будто в жалостливом жесте, но в глазах мелькнуло торжество. Её власть была непререкаема. И сейчас в присутствии столь большого количества людей, утвердилась окончательно. Сломав ее сейчас, ей уже не потребуется делать это повторно.
- Позвольте ещё спросить… - пролепетала девушка, тщетно пытаясь обрести хоть крупицу уверенности, - Когда начнут ремонтировать ….?
- Все по порядку, миссис Эттвуд, - грубовато перебила ее Лин, уже не обращая внимания, как будто та была досадной помехой. – Вы можете пойти к себе и немного отдохнуть, пока мы тут все так заняты. Мэри уже готовит завтрак и принесет его вам в комнату.
- Я могла бы остаться здесь. И помочь вам, - жалко пролепетала Эмили.
- Здесь сейчас будет очень пыльно и холодно, - тон Лин стал мягче, но эта мягкость была обманчива, - Вы же не хотите простудиться. Мистер Эттвуд никогда не простит мне, если вы заболеете.
Девушка все поняла. Ее просто убирали с доски как шахматную фигуру. И даже не считали нужным это скрыть.
- Что у нас на завтрак? – предприняла она еще одну слабую попытку вернуть контроль над своей жизнью, - Я бы хотела…
- То же, что и всегда, миссис Эттвуд, - со снисходительной усмешкой, словно разговаривая со слабоумной, ответила женщина, - Овсянка. Она полезна для вашего здоровья.
«Да с чего вы взяли, что у меня столь хрупкое здоровье? - хотелось ей закричать, - Я не больна, не слаба здоровьем, не скудоумна. Это мой дом!»
Но Лин уже было безразлично. Она повернулась к ней спиной, давая понять, что разговор окончен.
Понимая, что добиться ей больше нечего, Эмили пристыженно побрела на второй этаж, но только не к себе – не туда, где ее ждали безразличие, овсянка, а может быть и маленькая грелка, которая хоть и грела тело, но совершенно не согревала душу. Ее путь был в направлении отцовского кабинета.
Здесь все еще творился беспорядок, а шкафов и стола не касалась рука горничной. Пыль осела тонким слоем по полкам, а местами по углам паук сплел паутину, что придавало совсем уж заброшенный вид помещению. Но теперь Эмили нравилось это запустение. Только отцовский кабинет не был отправлен присутствием Лин. Только здесь она еще не навела свои порядки. Поэтому это был единственный уголок во всем доме, где Эмили чувствовала себя хозяйкой.
И не имело никакого значения, что в ее владении были лишь пыльные шкафы, несколько полу сломанных стульев да пожелтевшие старые бумаги, содержимое которых она так и не просмотрела. Здесь никто не следил за ней и не говорил «вам не о чем беспокоиться».
Прикрыв дверь и защелкнув ее на задвижку, она направилась к тому шкафчику, где в первый же вечер нашла початую бутыль с портвейном, заляпанную чернильными пятнами да чем-то жирным. Она достала из маленького кармана единственный свой ключ, который пока еще находился полностью в ее власти, повернула его в замке да вытащила новенькую бутылку, присыпанную черновиками, осколками фарфора, сломанными перьями да другим мусором.
Это была уже вторая. Кухарка использовала портвейн для готовки, поэтому было не сложно стянуть ее ночью, пока все были погружены в сон. Следовало соблюдать предосторожность, поскольку кухонная прислуга спала в комнатке прямо рядом с кухней. Но это оказалось не трудным.
В доме царила неразбериха. Словно по полю боя здесь сновали рабочие с инструментами, слуги таскали мебель, а посреди всего этого воинства как полководец командовала Лин. Поэтому Эмили не переживала, что кто-то хватится пропажи. В таком бардаке, вызванном уборкой, переездом и ремонтом, можно было потеряться самому, не говоря уже о какой-то бутылке портвейна…
Ну, хорошо: двух бутылках.
Да даже если кухарка обнаружит пропажу, никто никогда не подумает на нее. Всегда можно сказать, что это отец таскает по ночам алкоголь из кладовки. Глядя на его пропитое, одутловатое лицо, ни у кого бы не возникло сомнений, что это так.
А Эмили все еще молода, прилично выглядит. Как ее можно сравнивать с маркизом? Да, лицо теперь не так свежо, как прежде, а кожа приобрела землистый оттенок. Но так в этом вина Лин, которая не выпускает ее из дома, беспокоясь о ее хрупком здоровье.
А если вдруг поймут? Если обнаружат?
Да какая разница? Какое ей дело до них? Какое право они имеют судить ее?
В этом доме она – хозяйка. Ее слово – закон. А значит она имеет право делать здесь то, что пожелает. И никто ей не указ.
Привычным движением Эмили откупорила бутыль, и прямо из горла приложилась к ней. Этот напиток был не в пример лучше того, что она попробовала в первый вечер. Терпкий, глубокий, с оттенком старого дерева и пряностей. Она привыкла к его вкусу, и теперь он уже не обжигал ее.
Возможно, сам Джозеф не отказался бы разделить его с ней.
Он должен быть доволен. Когда-то он убеждал ее выпить вина, чтобы расслабиться. Интересно, она достаточно расслабилась? Или нужно добавить еще?
Она пьяно улыбнулась. На голодный желудок алкоголь творил чудеса, проливаясь внутри нее благословенным огненным потоком. Отступали горести, а та унизительная сцена внизу уже не казалась столь катастрофичной и почти забылась.
Какая разница, как себя ведет с ней Лин, и что о ней думают эти рабочие? Пока у нее есть это (она любовно погладила пузатую бутылку), ей ничего не страшно. Она способна выносить любые испытания.
С некоторых пор у Эмили появилась привычка на ночь делать несколько глотков портвейна. Она убеждала себя, что это помогает ей лучше спать. В самом деле, сон шел сразу же, стоило ее головы коснуться подушки. Но просыпалась на утро она зачастую в дурном настроении и с тяжелой головой.
Но сегодня впервые она выпила утром. Воодушевлению и легкости на смену вскоре пришли горькие слезы. Теперь она оплакивала свою несостоявшуюся, загубленную жизнь, предательство Джозефа. А через секунду горячо просила у него прощение, как будто он стоял в этой комнате и мог слышать все, что она ему говорит.
Что же сделать, чтобы заглушить эту боль глубоко внутри нее?
Правильно, выход прост.
Она улыбнулась — пьяно, безнадёжно — и снова приложилась губами к бутылке.
_____________________________________
Пожалуйста, не пугайтесь. Эмили должна была пройти через все это, чтобы суметь подняться.