Глава 1
Елена всегда любила запах бумаги. Не новой — той, бесстрастно-глянцевой, с типографской краской и рекламными улыбками, — а старой, шуршащей, как сухие листья под ногами. Бумаги с заметками на полях, со следами кофе в углу, с аккуратно подчеркиваемыми строками. Сначала она любила этот запах в библиотеке университета, где училась на журналиста, потом — дома, сортируя мамины папки и конверты с древними выписками, копиями табличек, картами и аккуратно вычерченными схемами оросительных каналов Междуречья.
В детстве Елена сидела за большим столом на кухне, болтала ногами и слушала, как мама — университетский историк — рассказывает про города, которые пахли финиками и хлебом, про храмы, где записывали сделки на глиняных пластинах, и про людей, чьи имена прожили тысячелетия. Мама любила Месопотамию так, как некоторые любят море или горы: до дрожи в голосе, до сияния в глазах. Диплом по шумерам и ассирийцам мама защищала страстно, как будто защищала не текст, а живых и близких ей людей. С тех пор дома завелись слова, которые звучали как заклинания: «ур», «зикурат», «глины обожжённой таблички», «клинопись», «Иштар». Мама терпеливо показывала дочери, как по выцветшим картинкам разглядеть ритм города, где улицы тянулись к храму, и как прочесть в клинописной строке «три меры ячменя» даже без знания языка — просто по контексту.
Сестра Лера — на два года моложе, огонь и ветер — в те моменты то скакала по комнате, изображая воинственных ассирийцев, то приставала с вопросами, можно ли «эту табличку» съесть, если она из глины и похожа на печенье. Лера вообще всё превращала в игру. Даже когда мама, возвращаясь из командировок, приносила серьёзные вещи — альбомы, схемы, копии статей, — Лера придумывала к ним истерически смешные подписи. «Царь Эанатума в образе кота» — и карандашная мордочка в углу. «Царская печать. Не открывать до весны». Мама вздыхала, ругалась, но берегла и эти бумажки — слишком живые были в них смех и дом.
У Елены память была особенная — липкая, как янтарь. Одно мгновение — и отпечаток оставался на всю жизнь. Один разворот книги — и она помнила, как лежала ящерицей на диване, держа в руках тяжеленный альбом, где по шагам показывали, как шумеры выжимали масло из кунжута, а рядом — небольшая заметка о «странной ранней технике холодного отжима» в другом краю моря. Тогда она ещё не знала, что такие случайные чёрточки потом станут мостиками над пропастями.
…А потом у Елены возникла другая жизнь — в которой не было времени лежать ящерицей. Университет, закрытые зачёты, первые стажировки в городских новостях, репортажи «с мест» — от ярмарок до заседаний. Она жонглировала дедлайнами, как клоун апельсинами, и чувствовала себя живой — впервые. Слова снова пахли бумажной пылью и адреналином. И в этой беготне однажды произошёл случай — как это часто бывает — незначительный с виду, решающий по сути.
Она опоздала на автобус и, ругая себя и каблуки, добежала до остановки — как раз в ту секунду, когда мужчина в сером плаще попытался придержать дверцу для пожилой дамы. Дверца отскочила и ударила его по запястью. Елена подбежала, схватила дверцу, выручила и — пока автобус трогался — успела улыбнуться, извиниться за каблуки, посочувствовать запястью. Он усмехнулся, покачал головой и сказал:
— Это не запястье. Это — урок: не суй руки туда, где механика сильнее романтики.
Так она познакомилась с Андреем.
Андрей был старше её на семь лет, с лёгкой сединою на висках, с той концентрацией в глазах, которой меряют успешных людей. Он был из тех, кто находят общий язык с водителями и инвесторами, с официантами и министрами. Он умел держать слово и дистанцию. У него была сеть кафе, пара ресторанов, склады с продуктами и вечно звонящий телефон.
— Романтика — это между, — говорил он, обнимая Елену за плечи и ставя на стол два бокала. — У меня на кухне романтики нет. Там — логистика.
Сначала это звучало как защита, как взрослая прозрачность. Елена работала, Андрей строил бизнес, они вместе успевали только вечерами, и эти вечера были сладкими — с кино и недосмотренными сериалами, с поцелуями в прихожей и сложенным на стуле платьем. Она смеялась, что планирует их свидания, как выпуск новостей. Он смеялся в ответ, что любит её за чёткость.
Через год она забеременела. Врачи сказали, что двойняшки — явление нередкое, но по Елениной линии — наследственное. Мама только кивнула: у нас, мол, в роду так часто. Лера позвонила с визгом: «Ты понимаешь, Лена! Мы с тобой — двойной тикток! Будешь старшей мамой двух младших блогеров». Елена смеялась, потом плакала, потом снова смеялась — гормоны лихорадили, как весной степь. Андрей носил ей грейпфруты, пальму, которая «очищает воздух», и книги про раннее развитие. Он ставил на тумбочку бутылку воды и говорил: «Пей», — как будто это была инструкция к счастью.
Роды прошли тяжело, но без драм. Девочки родились крошечными комочками, одинаковыми, как две капли молока, только у одной был вихор на правом виске, а у другой — на левом. Елене казалось, что сердце теперь бьётся в четыре места — в её груди и в двух маленьких. Она смотрела на них и слышала, как в ней, глубоко и тихо, открывается неведомая раньше дверь. Она могла два часа смотреть, как они спят. Она могла на глаз звук различить, какая из них заплакала. Она могла проснуться за минуту до того, как они проснутся — как будто жили на одной нервной струне.
С Андреем всё стало… иначе. Не хуже — иначе. Он держался на расстоянии, как во время обхода собственных залов: проверял, как дела, приносил пакеты, оставлял деньги, скупо целовал в макушку — и уходил «на встречу». Елена знала: это жизнь. Люди делятся на тех, кто держит, и на тех, кого держат. Андрей — держал. Она — держала дочерей. Вдвоём они держали дом. Вроде бы — баланс.
Понимание, что что-то хрупкое треснуло, пришло ночью, когда Елена проснулась от того, что девочки, прижавшись, пищали во сне, как птенцы, а на тумбочке мигал экран телефона. «Не жди». Два слова в мессенджере, от человека, который был рядом — и в то же время всегда где-то ещё. Она провела пальцем по экрану, как по холодному стеклу окна. Потом выключила телефон, взяла обеих на руки и села в кресло у окна, глядя на двор, где фонари рисовали на снегу круги.
Глава 2.
…Сначала вернулся звук. Неровный, как дыхание испуганного зверька: шмыганье, тихий всхлип, потом второй — и где-то сбоку осторожное постукивание ложечки о керамику. Затем пришёл запах: тёплый, терпкий, чуть дымный — смесь выветрившегося ладана, масляных фитилей и густого оливкового масла, с которым здесь, казалось, смазывали всё — от дверных петель до волос.
Веки оттягивало тяжёлым свинцом. Елена попыталась их приподнять — и мир качнулся, как лодка на мелкой волне. Лоб вспотел моментально; в висках гулко ударило — будто кто-то изнутри постучал костяшками пальцев. Боль разошлась дугой по ребрам, зацепила спину, отозвалась в ключице.
— Ма-ма?.. — шёпот, тонкий, дрожащий, почти неуверенный, что его услышат. — Мамочка, ты… ты дыхаешь?
«Дышишь», — машинально поправил откуда-то из старой жизни внутренний редактор, и Елена сама удивилась, что в голове ещё нашлось место для такой роскоши, как грамматика. Она приоткрыла один глаз и увидела лицо. Совсем близко. Детское, бледное, с красными от слёз веками и влажными ресницами, на кончике носа — крохотная родинка. Из-за её плеча в тот же миг вынырнул двойник — такое же лицо, только с крошечной царапиной над бровью. Близняшки. Две.
Елена вдохнула глубже — зря: рёбра ныли, как синяки после падения на лёд. Но она стиснула зубы, осторожно раздвинула руки и, преодолевая тупую боль, подтянула девочек к себе. Те вцепились сразу — тонкими пальчиками, как в спасательный круг, обе сразу уткнулись в её шею, и Елена впервые за всё это время услышала в себе не гул и не страх, а ясное, уверенное тепло: «Мои».
Мир понемногу фокусировался. Сверху — невысокий потолок, выбеленный известью, в углах — тёмные пояса копоти от светильников. Стены затянуты тканями с геометрическими орнаментами: у самой изголовья — широкая полоса из чёрных ромбов и синих зубцов, ниже — решётки из охры и кирпичного. Под пальцами — плотное, слегка шершавое бельё, пахнущее солнцем. Дальше — тяжёлая резная спинка ложа: на ней повторялись волны, рыбьи хвосты, пальметты. Где-то подальше потрескивал фитиль. Сквозь приоткрытую ставню тянуло сухим жаром и запахом пыли.
— Госпожа, — у самого уха прозвучала сдавленная радость. Женщина средних лет — крепкая, ширококостная, в тёмном хитоне, перехваченном плетёным поясом, — склонилась так низко, что сетка, собирающая её волосы, едва не коснулась пола. Лицо — загорелое, с мягкими морщинками у глаз, с солнечными пятнышками на скулах. — Слава богам, вы очнулись! Слава Инанне и мудрому Энки! Мы уж думали… а вы вот… — она утерла ладонью глаза, тут же опомнившись и снова выпрямилась. — Воды? Тёплого молока с мёдом? Отвар с тмином?
— Воды, — прошептала Елена. Голос с хрипотцой сорвался на шёпот. — Глоток.
Кувшин оказался рядом мгновенно. Лёгкий, вытянутый, с узким горлышком. Вода — чуть тёплая, с привкусом глины. Она жадно сделала три маленьких глотка и остановилась: желудок сжался, но держал.
— Где я? — язык словно натыкался на непривычные шипящие: в этой комнате не хотелось говорить по-современному. — Что… случилось?
Женщина переглянулась с девочками — те тут же сильнее вжались в мать.
— В своём доме, госпожа, — осторожно произнесла служанка. — В доме ваших мужей. Вы… — Она запнулась, как будто боялась произнести лишнее. — Вы упали со средней площадки лестницы. Вы очень сильно ударились боком.
— Мужей? — Елена моргнула, пытаясь понять, что именно в этом слове заставило внутри всё охнуть. «Мужей» — во множественном. — Сколько…?
— Двух, госпожа, — буднично ответила служанка. — Как и было благословлено в храме Нанны. Ваши брачные записи хранятся там же, в Сребролунном дворе.
Сребролунный двор. Нанна. Имя древнего бога — как ключ, который повернули, и заскрежетало что-то в подсознании старой, земной Елены: мама, согнувшаяся над книгой; чёрно-белые иллюстрации табличек; фотографии кирпичей с клинописью; лекция кураторши маминой кафедры про Ур и Урук, про Ниппур, про Эридy. Накатило так резко, что заломило переносицу.
— Пожалуйста, медленнее, — Елена закрыла глаза и снова открыла — вокруг не исчезло. — Скажи мне, как тебя зовут.
— Тира, госпожа, — служанка чуть улыбнулась. — Мы с вами знакомы уже четыре года. А это… — она осторожно потрепала по плечу близняшку, которая первая проснулась. — Старшая — Лила. А это — младшая — Мена. Они родились с разницей в полчаса, но упрямятся обе одинаково.
— Лила, — Елена повторила, как пробует новое слово на вкус. — Мена.
Девочки чуть отстранились, подняли к ней одинаково круглые глаза. Лила — с родинкой на носу, Мена — с царапинкой над бровью. И обе — с тонкими запястьями и такими доверчивыми губами, что в горле у Елены защипало.
— Вы… вы пахнете по-другому, — тихо сказала вдруг Лила, будто делилась тайной, которая не укладывалась у неё в голове. — Раньше пахло… — она поискала слово и беспомощно посмотрела на служанку.
— Резче, — подсказала Тира, глядя в пол. — Жгучими травами из лазоревой лавки и… сильными духами. Теперь — мёдом. И… — она осмелилась поднять глаза. — Теперь вы гладите. Раньше — нет.
Елена не удержалась, прижала обеих к себе так тесно, как позволяла боль. Тепло маленьких тел било в ладони, словно два маленьких сердца бились прямо у неё под пальцами. «Что же тут было до меня, — подумала она, — что они боятся собственной матери? Или… той, кто носил это тело до меня?»
— Тира, — она вынула руку, чтобы не задушить девочек, и вытянула пальцы. На запястье, под кожей, что-то укололо. Елена отдёрнула и увидела брошь. Та самая — тонкое, изящное, из белого металла, со значком полумесяца и пучком лучей. Мамино «смотри, Лёнка, как кованый месяц в гнезде», подарок, который они тогда смеялись назвать «талисманом от дурных новостей». Брошь была пристёгнута к подвязке тонкой тесьмой. На острие — крошечная капля засохшей крови.
Она зябко повела плечами.
— Ты сказала — двое мужей. Где они?
— Их нет дома, — Тира поспешно мотнула головой. — Один уехал к писцам — подписывать записи по новой партии изделий. Второй… — её голос дрогнул, — второй, говорят, молился в храмовом дворе. Они… обоих предупредили, что вы упали. Но то было на рассвете. А вы… — она глянула на световую полоску у ставни. — …вы проспали два смена света. Сейчас уже к полудню ближе.
Глава 3
Елена очнулась от боли — тело будто чужое, словно кто-то до последнего выжимал из него силы. Она лежала на низкой широкой постели, обитой тканью с яркими геометрическими орнаментами, а потолок над головой был деревянный, грубый, с балками, пахнущими дымом и специями. В воздухе стоял терпкий аромат ладана, смешанный с кислым запахом масла и чего-то ещё непривычного, что щекотало ноздри и заставляло сердце биться чаще.
Она пошевелилась — и тут же вскрикнула от боли в боку. Рядом раздался тоненький всхлип. Елена повернула голову и замерла: на неё смотрели сразу две пары больших карих глаз. Девочки — словно отражения друг друга, близняшки. Волосы тёмные, уложенные в простые косы, лица трепетные, заплаканные. Одна держала её за руку, другая вжималась щекой в плечо, будто боялась отпустить хоть на мгновение.
— Мамочка… ты жива? — прошептала одна, и в голосе дрожала такая надежда, что у Елены сжалось горло.
«Мои дети? — ошарашенно подумала она. — Но… как? У меня были малыши, им всего три года… а этим уже лет семь! Не может быть…»
Она не успела ответить, как в комнату стремительно вошла женщина средних лет в тёмном хито́не. Её кожа была тёмнее, чем у Елены, волосы убраны в сетку, лицо строгое, но глаза — удивительно добрые. Служанка.
— Госпожа! Слава богам, вы пришли в себя! — Она присела на колени у постели и приложила ладонь к её щеке. — Мы уж думали, что лестница забрала вас навсегда.
Лестница. Елена прищурилась. «Значит, меня всё-таки столкнули. Не поскользнулась, а именно столкнули. Но кто? И зачем?»
Она попыталась сесть, и служанка торопливо подложила подушки. Боль чуть отпустила, и Елена смогла рассмотреть комнату внимательнее. Тяжёлые бронзовые светильники, глиняные сосуды с узорами, ковры на стенах, низкий столик, покрытый резьбой. Всё это дышало чужой эпохой. Месопотамия. Не иллюстрация в учебнике, не картинка в альбоме матери — а живая реальность.
— Где я? — спросила Елена, голос её прозвучал хрипло.
— В своём доме, госпожа, — ответила служанка так буднично, будто ничего удивительного не происходило. — В доме ваших мужей.
Елена едва не подавилась воздухом.
— Мужей?! — она выдохнула.
Служанка слегка поклонилась:
— Да, госпожа. Двух. Разве вы не помните?
Дети прижались к ней крепче. В голове Елены шумело. «Боже. Два мужа? Что за чушь. У меня был один — холодный, занятой бизнесмен, и тот едва вспоминал, что у него есть жена. А тут сразу два?!»
— Простите, — Елена с усилием взяла себя в руки. — А… у вас есть библиотека? Истории, хроники? Случалось ли… чтобы сюда попадали чужие души?
Служанка нахмурилась, но ответила:
— Бывает. Говорят, боги иногда забирают одну душу и вселяют в другое тело. Но это редкое знамение. И… простите, госпожа, но вы и правда стали иной. Девочки… они раньше боялись вас. А теперь жмутся к вам, словно впервые обрели мать.
Елена посмотрела на дочерей внимательнее. Их глаза сияли смесью страха и надежды. И сердце её предательски сжалось. Она осторожно обняла их обеих, чувствуя, как маленькие ладошки дрожат.
— Всё хорошо, девочки, — прошептала она. — Теперь всё будет по-другому.
Они разрыдались, но это уже были слёзы облегчения.
Не успела Елена привыкнуть к новому ощущению материнства, как дверь в комнату распахнулась, и на пороге появилась женщина. Яркое платье, волосы в локонах, на лице — самодовольная усмешка. Живот округлый — явно беременна. Она окинула Елену взглядом, полным злорадства.
— Ах, так ты всё-таки жива? — протянула она громко, почти театрально. — А мы уж надеялись, что лестница тебя окончательно добьёт.
Служанка побледнела.
— Госпожа Ламира! Вы не смеете так говорить!
Но та лишь махнула рукой.
— Молчи, служанка. Я пришла посмотреть, как поживает наша драгоценная соперница. — Ламира шагнула ближе, и глаза её блеснули ядом. — Надо же, какая живучая!
Елена приподняла бровь. Сарказм сам сорвался с её губ:
— Алло! Мы ищем таланты? Там, где я училась, вы уже преподаёте?
Служанка ахнула, девочки прижались к матери, а Ламира побледнела от неожиданности.
— Ты… ты посмела?
— Я только начинаю, — холодно отрезала Елена.
И именно в этот момент в дверях появился мужчина. Высокий, плечистый, в тёмном хитоне с медным поясом. Его лицо было строгим, нос прямым, а взгляд цепким и тяжёлым — словно он насквозь видел каждого, кто стоял перед ним. На груди блестела печать власти.
— Констебль… — прошептала служанка, торопливо кланяясь.
Его голос прозвучал низко, хрипловато, и мурашки побежали у Елены по коже:
— Простите за вмешательство, госпожа. Но я уже слышал достаточно. Показания будут зафиксированы.
Ламира побледнела, её губы задрожали. Служанка перекрестилась. Дети вжались в Елену ещё крепче.
А Елена — впервые за долгое время — почувствовала странное, острое волнение. Этот мужчина смотрел на неё не как на жертву несчастного случая. В его взгляде было нечто другое: интерес, недосказанность, испытание.
«Может, это не наказание, — подумала она, ощущая, как сердце бьётся быстрее. — Может, это мой шанс».
Елена сидела на краю постели, придерживая рукой бок. Боль не отпускала, но теперь она была словно на втором плане. Важнее было то, что напротив неё стоял мужчина — высокий, плечистый, с тяжёлым взглядом, который будто видел её насквозь. Его тёмный хитон был украшен медной застёжкой с символом власти, а на груди висел плоский каменный знак — печать констебля.
Он почтительно наклонил голову, но в его позе чувствовалась сдержанность: чужой дом, богатая женщина, да ещё и лежащая в постели. Он будто бы опасался лишнего движения, словно сама его близость может быть воспринята неправильно.
— Госпожа, — заговорил он низким голосом, и от тембра у Елены по спине пробежали мурашки. — Я обязан спросить вас прямо: хотите ли вы подать жалобу?
Елена моргнула.
— Жалобу? — слова давались ей с трудом. — А… как это делается?