Москва, 1667 год.
Ночь опустилась на город тяжёлым покрывалом, пропитанным сыростью и дымом. В Китай-городе, где дома жались друг к другу, словно боясь потерять тепло, узкие переулки тонули в тени. Фонари, редкие и тусклые, едва выхватывали из мрака неровные булыжники мостовой, покрытые грязью и лужами, в которых отражались звёзды. Ветер, холодный и резкий, гулял между стенами, забираясь под кафтаны прохожих и заставляя их кутаться плотнее. Но Александр Громов не чувствовал холода. Его шаги, твёрдые и уверенные, гулко отдавались в тишине, словно камни, падающие в колодец. Он был молод — тридцать лет, но в его осанке, в резких чертах лица, в стальном блеске серых глаз уже читалась властность, которой не учат, а рождаются с ней. Высокий, выше большинства мужчин своего времени, он двигался с грацией хищника, но под тёмным кафтаном с серебряной вышивкой, расшитым узорами в виде листьев и вороньих крыльев, билось сердце, отравленное сомнением.
Александр шёл к дому Анны, своей возлюбленной. Её образ вспыхивал в его памяти, как свеча в темноте: золотистые волосы, мягкие, как шёлк, глаза, тёплые, словно мёд на солнце, и улыбка, от которой его душа, казалось, на миг обретала покой. Анна была дочерью купца, человека упрямого и гордого, но не настолько богатого, чтобы соперничать с боярами. Её отец, Иван Семёнович, был костью в горле у многих — он не гнулся под властью, не продавал свои земли, не уступал. И это делало его мишенью. Александр знал это, знал с того самого вечера, когда боярин Вяземский, чьё лицо, смятое годами и интригами, напоминало старый пергамент, пригласил его в свой дом.
Вяземский сидел у камина, его пальцы, унизанные перстнями, сжимали кубок с вином. Огонь отражался в его глазах, делая их похожими на два уголька. «Ты молод, Громов, — говорил он, медленно цедя слова, словно пробуя их на вкус. — Но у тебя есть ум и хватка. Царь любит таких. А земли... земли — это власть. Иван Семёнович мешает. Его дочь... она ведь твоя слабость, не так ли?» Александр молчал, чувствуя, как в груди зарождается холод. Вяземский продолжал, его голос был мягким, почти отеческим, но за этой мягкостью скрывалась сталь. «Отдай её. Убери старика. И земли будут твои. Царь не забудет твоей верности».
Александр смотрел в кубок, который держал в руках. Вино в нём было тёмным, почти чёрным, как кровь. Он думал об Анне, о её смехе, о том, как она пела, сидя у прялки, о её пальцах, которые нежно касались его лица. Но в его голове звучал и другой голос — голос честолюбия. Анна была светом, но свет не даёт власти. Свет не кормит. А власть... власть обещала всё: земли, титулы, уважение. Он мог стать кем-то большим, чем просто дворянин без имени. Он мог стать человеком, которого боятся и уважают. И ради этого стоило заплатить цену.
Ночь сгущалась, когда он приблизился к дому Анны. Деревянный особняк, старый, но крепкий, стоял в стороне от главных улиц. Его ставни были закрыты, но из щелей пробивался тёплый свет очага. Александр остановился у порога, его рука в кожаной перчатке замерла над дверным кольцом. Сердце билось неровно, словно предчувствуя, что этот шаг разделит его жизнь на «до» и «после». Он постучал — трижды, резко, как требовал обычай. Дверь отворилась почти сразу, и на пороге появилась она.
Анна была прекрасна, даже в простом платье из тёмно-зелёного сукна, сшитого без лишней роскоши. Её волосы, обычно заплетённые в косу, теперь спадали волнами на плечи, а в глазах, больших и ясных, отражался свет свечи, которую она держала. «Саша», — прошептала она, и её голос, мягкий, как прикосновение, заставил его на миг забыть о цели визита. Она улыбнулась, и эта улыбка была такой тёплой, что Александр почувствовал, как его решимость трескается, словно лёд под весной. Но он отогнал это чувство. Он должен был быть сильным. Ради будущего. Ради себя.
— Где отец? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Анна нахмурилась, её брови, тонкие, как птичьи крылья, сошлись на переносице.
— Спит. Он нездоров, ты же знаешь. Зачем ты пришёл так поздно?
Александр шагнул внутрь, закрывая за собой дверь. Дом пах дровами, травами и чем-то неуловимо родным. Он чувствовал себя чужим в этом тепле.
— Мне нужно поговорить с ним, — сказал он, избегая её взгляда. Анна поставила свечу на стол, её движения были плавными, но в них чувствовалась тревога.
— Саша, что с тобой? Ты... другой сегодня.
Он не ответил. Его рука, скрытая в рукаве кафтана, сжала рукоять кинжала. Холод металла отрезвлял, возвращал к реальности. Он прошёл мимо Анны, направляясь к комнате, где спал её отец. Иван Семёнович лежал на лавке, укрытый шерстяным одеялом. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым — болезнь подтачивала старика, но не настолько, чтобы он не мог сопротивляться. Александр остановился над ним, глядя на морщинистое лицо, на седые волосы, слипшиеся от пота. Это было слишком просто. Один удар — и всё закончится.
Он вытащил кинжал. Лезвие блеснуло в свете очага, и в этот момент Анна закричала. Она бросилась к отцу, её руки вцепились в Александра, пытаясь оттащить его.
— Саша, нет! Что ты делаешь?! — её голос дрожал, но в нём была не только боль, но и ярость. Александр схватил её за запястья, его пальцы сжались так сильно, что она вскрикнула.
— Прости, — прошептал, но его голос был пуст, как зимний ветер. — Это ради будущего.
Он оттолкнул её, и Анна упала на колени, её платье намокло от пролитой воды из опрокинутого кувшина. Она смотрела на него, и в её глазах не было больше тепла — только огонь ненависти.
— Будь ты проклят, Громов! — крикнула она, её голос дрожал, но был полон силы. — Ты станешь узником дома, и ни одна душа не даст тебе покоя! Ни одна любовь не согреет тебя! Да будь ты вечно один!
Кинжал опустился. Кровь Ивана Семёновича хлынула на пол, тёмная, густая, впитываясь в деревянные доски. Анна закричала снова, но теперь её крик был полон отчаяния. Она бросилась к отцу, обнимая его, её руки дрожали, пытаясь остановить кровь, но было поздно. Александр стоял, глядя на неё, и чувствовал, как что-то внутри него ломается. Он хотел сказать что-то, но слова застряли в горле. Анна подняла на него глаза, и в них не было ничего, кроме боли. Она прошептала что-то — он не расслышал, но её слова, казалось, проникли в саму ткань мира.
Я стою посреди московской площади, и город ревет вокруг, как разъяренный зверь. Машины гудят, люди спешат, не глядя друг на друга, а неоновые вывески бьют по глазам так, что хочется зажмуриться. В руках — рюкзак, старый, с потрепанными лямками, и в нем вся моя жизнь: пара футболок, джинсы, зубная щетка и тетрадь, куда я записываю сны. Или видения. Я до сих пор не знаю, как их называть. Мне двадцать три, но я чувствую себя старше. Может, потому что всю жизнь была чужой.
Я всегда видела призраков. В моем городке, где все друг друга знали, это было моим проклятием. Дети шептались, что Катя Орлова «странная», взрослые отводили глаза. Я видела их — тени, что бродили по улицам, сидели на скамейках, стояли у реки. Женщина в длинном платье, плачущая над водой. Старик с пустыми глазами, смотрящий на закат, которого не было. Я говорила о них, пыталась рассказать, но меня поднимали на смех. Потом смех сменился страхом. Родители старались быть добрыми, но их терпение лопнуло, когда мне было четырнадцать. Я рассказала о мальчике у нашей калитки — бледном, с мокрыми волосами, который просил позвать его маму. Я описала его так точно, что мама уронила тарелку, а отец побелел. Позже я узнала, что мальчик утонул в пруду за нашим домом. На следующий день меня отвезли в психиатрическую лечебницу.
Там я провела шесть лет. Белые стены, запах хлорки, холодные взгляды врачей и санитаров, которые смотрели на меня, как на угрозу. Я научилась молчать. Перестала говорить о тенях, что приходили по ночам, садились на край моей кровати, шептались. Но одна из них была особенной. Девочка моего возраста, с длинными русыми волосами и глазами, как утренний туман. Она называла себя Лиза и всегда была рядом. В лечебнице она сидела у окна, напевая что-то тихое, почти неслышное. «Ты не сумасшедшая, Катя, — говорила она. — Ты видишь нас, потому что ты особенная». Её голос был единственным, что держало меня, не давало сломаться. Когда меня выпустили в двадцать лет, родители смотрели на меня, как на чужую. Я не винила их — они боялись. Я уехала.
Три года я скиталась. Работала официанткой в забегаловках, уборщицей в офисах, продавала газеты на вокзале. Призраки не исчезали. Они находили меня везде, и Лиза всегда была рядом. Иногда молчала, иногда говорила загадками. Три дня назад она сказала: «Кать, тебе нужно в Москву. Есть гостиница. Им нужен администратор. Это твоё место». Я не спрашивала, как она узнала. Лиза всегда знала больше, чем говорила. Однажды, год назад, я попала в беду — в забегаловке, где я работала, пьяный посетитель начал угрожать мне ножом, требуя деньги из кассы. Все замерли, а я не могла двинуться, чувствуя, как страх сковывает тело. Тогда Лиза появилась рядом, её голос был твёрдым, как никогда: «Катя, возьми бутылку со стойки и ударь его по руке». Я не знаю, как решилась, но схватила тяжёлую бутылку виски и ударила. Мужчина выронил нож, а я успела выбежать. Позже Лиза сидела на краю моей кровати, пока я дрожала, завернувшись в одеяло, и шептала: «Я всегда буду рядом, Кать. Доверяй мне». С того дня я знала: если Лиза говорит, что надо идти, я иду. Она дала мне адрес — странный, без названия улицы, только номер дома и переулок. Навигатор показывал пустое место, но я всё равно поехала. Москва — город, где возможно всё.
Переулок нашла не сразу. Я петляла между высотками, пока не наткнулась на узкую улочку, зажатую старыми домами. Они стояли так близко, что казалось, стены вот-вот сомкнутся. Фонари были тусклыми, вывески — выцветшими, будто время здесь остановилось. Особняк возник внезапно, словно вырос из земли. Высокий, из тёмного камня, с окнами, которые не отражали свет. Над дверью — резной узор, похожий на сплетённые ветви. По спине пробежал холод. Этот дом был живым. Я знала это, как знала, что Лиза стоит за моей спиной, хотя не видела её.
Я постучала трижды, повинуясь какому-то порыву. Тишина. Потом дверь медленно отворилась, и я увидела старика. Высокий, сутулый, с бородой, похожей на мох, и глазами, в которых мелькали искры.
— Ты по объявлению? — прогундосил он, оглядывая меня с ног до головы. Его голос был низким, как скрип старого дерева. Я кивнула, стараясь не показать, как дрожат руки.
— Я Катерина. Катерина Орлова.
— Леший я. Проходи, — буркнул он и отступил.
Я шагнула внутрь, и моё дыхание перехватило. Холл был не просто большим — он был огромным, как бальный зал в замке из сказок. Снаружи дом выглядел старым, почти заброшенным, но внутри... это был другой мир. Высокий потолок уходил ввысь, украшенный лепниной с завитками, напоминающими листья и цветы, переплетённые золотыми нитями. Хрустальная люстра, размером с карету, сияла мягким, тёплым светом, отражаясь в полированном мраморном полу, который блестел, как зеркало. Стены были обиты шелковыми обоями с узором из тонких серебряных ветвей, а вдоль них тянулись резные деревянные панели, отполированные до блеска. В углу потрескивал камин, его пламя отбрасывало золотистые блики на позолоченные статуэтки и картины в тяжёлых рамах. Напротив входа возвышалась широкая лестница из белого мрамора, её перила были украшены резьбой, изображающей виноградные лозы и цветы, а красный бархатный ковёр струился по ступеням, как река. Лестница вела наверх, где, казалось, начинались коридоры, уходящие в бесконечность, и я могла поклясться, что видела несколько этажей, хотя снаружи дом выглядел одноэтажным. Всё было слишком красиво, слишком живо, но воздух был тяжёлым, пропитанным чем-то древним. Тени двигались по углам, шмыгали вдоль стен, будто проверяя, заметила ли я их. Я сделала вид, что не вижу — старая привычка из лечебницы.
Я обернулась к двери, чтобы убедиться, что не сошла с ума. Вышла наружу, и передо мной снова был тот же старый домик — невысокий, с потемневшим от времени камнем и слепыми окнами. Я моргнула, пытаясь понять, как это возможно. Снова шагнула внутрь, и холл опять раскинулся во всём своём великолепии. Люстра сияла, камин потрескивал, лестница манила своей красотой, а этажи, казалось, множились в вышине. Я замерла, пытаясь осознать, что вижу. Это место было больше, чем казалось снаружи. Намного больше.
Леший вёл меня по коридору, который, казалось, тянулся бесконечно. Его шаги были тяжёлыми, неровными, будто каждая нога весила больше, чем он сам. Его длинные пальцы, похожие на кривые ветви, нервно теребили край потёртого кафтана, а борода, спутанная и седая, слегка колыхалась, как мох на ветру. Он не смотрел на меня, его взгляд был прикован к полу, но я чувствовала, как он напряжён, словно боялся, что хозяин снова появится из ниоткуда. Я старалась не отставать, хотя ноги подкашивались от усталости и голода, а в груди всё ещё бился страх, холодный и липкий, как тень, которая следовала за мной.
Коридор был узким, но высоким, с потолком, теряющимся в полумраке. Стены, обитые тёмным деревом, были покрыты резьбой — сложными узорами из листьев, ветвей и странных фигур, которые, казалось, шевелились, если смотреть на них слишком долго. Светильники, вделанные в стены, горели тускло, их пламя дрожало, отбрасывая длинные тени, которые извивались, как живые. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом старого дерева и чего-то ещё — сладковатого, почти удушающего, как запах увядающих цветов. Шёпот, который я слышала в холле, здесь стал громче, он шёл отовсюду — из стен, из пола, из воздуха. «Катерина... Катерина...» — голоса были тихими, но настойчивыми, и от них волосы на затылке шевелились, а кожа покрывалась мурашками.
Мы остановились перед дверью. Она была огромной, выше человеческого роста, из чёрного дерева, отполированного до зеркального блеска. На ней не было ни ручки, ни замка, только резной узор, похожий на сплетённые корни, которые, казалось, пульсировали, как живые. В центре двери, на уровне глаз, была вырезана фигура — то ли птица, то ли змея, с крыльями и длинным хвостом, обвивающимся вокруг невидимой оси. Её глаза, вырезанные из какого-то блестящего камня, сверкали в полумраке, и я могла поклясться, что они следили за мной. Леший остановился, его длинные пальцы замерли на полпути к двери, будто он боялся коснуться её. Он повернул голову, его глаза, всё ещё влажные от слёз, встретились с моими. Он молча кивнул на дверь, его лицо было мрачным, но в нём читалось что-то вроде сочувствия. «Заходи», — говорил этот взгляд, но в нём не было ни капли уверенности.
Я сглотнула, чувствуя, как горло сжимает страх. Сердце колотилось так громко, что, казалось, его стук эхом отдавался в коридоре. Волосы на затылке шевелились, будто кто-то дышал мне в шею, хотя я знала, что позади никого нет. Дыхание перехватило, и я невольно прижала руку к груди, пытаясь заставить себя дышать ровно. Пальцы дрожали, а ноги казались свинцовыми, но я знала, что отступать нельзя. Я шагнула вперёд, и дверь, словно почувствовав моё движение, медленно, с низким скрипом, отворилась сама.
Я вошла, и воздух внутри оказался ещё тяжелее, чем в коридоре. Комната — или, скорее, кабинет — была огромной, с высоким потолком, который терялся в тенях. Стены были обиты тёмно-зелёным бархатом, на котором золотыми нитями были вышиты те же узоры из листьев и ветвей, что я видела повсюду в этом доме. Пол, выложенный чёрным мрамором, блестел, отражая свет одинокой люстры, висящей в центре. Её хрустальные подвесы были такими огромными, что, казалось, могли рухнуть под собственной тяжестью, но они лишь тихо звенели, как будто кто-то невидимый касался их пальцами. В углу комнаты стоял камин, но его огонь был холодным, голубоватым, и он не давал тепла, только отбрасывал странные, танцующие тени на стены.
Посреди комнаты возвышался стол — массивный, из того же чёрного дерева, что и дверь, с резьбой, изображающей сцены, которые я не могла разобрать: то ли битвы, то ли ритуалы. За столом стоял стул, больше похожий на трон, с высокой спинкой, украшенной позолотой и вырезанными фигурами птиц и змей. Его подлокотники заканчивались когтистыми лапами, сжимающими что-то, похожее на человеческие черепа. Я замерла, не решаясь подойти ближе, чувствуя, как страх сковывает всё тело, от кончиков пальцев до корней волос.
Хозяин стоял у окна, спиной ко мне. Его высокая фигура, обтянутая чёрным костюмом, казалась неподвижной, как статуя. За окном была непроглядная тьма, чёрный саван, который, казалось, поглощал всё, даже свет из комнаты. Он не обернулся, но я чувствовала, что он знает о моём присутствии. Его голос, спокойный, но глубокий, как колодец, разорвал тишину:
— Знаешь, почему гостиницу окружает такая тьма? Ни луны, ни звёзд.
Я молчала, не в силах выдавить ни слова. Мой живот снова свело спазмом, и я не знала, был ли это страх или голод, который уже начинал грызть меня изнутри. Хозяин медленно повернулся, его движения были плавными, почти неестественными, как у тени, скользящей по стене. Он сел на свой «трон», откинувшись на спинку, и его стальные глаза впились в меня. В них не было ни гнева, ни насмешки — только холодное любопытство, будто он изучал меня, как редкое насекомое.
— Эта тьма, — продолжил он, его голос был ровным, но каждое слово падало, как камень в воду, оставляя круги в моём сознании, — это граница. Между миром живых и миром мёртвых. Гостиница стоит на этом пороге, Катерина. Она не принадлежит ни тому, ни другому. Здесь нет времени, нет света, нет жизни... и нет смерти. Только мы. И те, кто приходит.
Он замолчал, его пальцы, длинные и тонкие, коснулись подлокотника, и я заметила, как когтистые лапы на троне, казалось, шевельнулись, будто ожили под его прикосновением. Я сглотнула, пытаясь найти в себе силы заговорить, но горло было сухим, а слова путались в голове. Тьма за окном, его слова, этот дом — всё это было слишком большим, слишком чужим. Но я знала, что должна ответить.
— Почему... почему я здесь? — мой голос был хриплым, почти чужим. — Зачем Лиза привела меня сюда?
Хозяин слегка наклонил голову, его губы дрогнули в едва заметной улыбке, но в ней не было тепла.
— За последние триста с лишним лет, здесь ни разу не появлялся живой человек. Это место живому, ни за что не найти. А ты тут. Это я хочу тебя спросить зачем ты здесь.
Что я должна ответить? Почему я здесь? Да я понятия не имею почему.
Тьма в моём кабинете была густой, как смола, но она не могла скрыть её. Катерина. Я чувствовал её присутствие, как чувствую каждого, кто ступает в этот проклятый дом. Но она была иной. Мёртвые — пустые, их души — холодные угли, лишённые света. Они тянутся ко мне, к моей воле, потому что я их цепи, их судья, их бог. Но в ней пылал огонь, которого я не видел столетиями. Жизнь. Свет. Что-то ещё, необъяснимое, резало меня, как осколок стекла. Я не сразу понял, что она живая. Не сразу вышел к ней. Я наблюдал. Из теней.
Она сбежала из моего кабинета, её шаги эхом отдавались в коридорах, которые я знаю лучше, чем собственную душу — если она у меня осталась. Я думал, она вырвется из дома, как зверёк, почуявший ловушку. Но нет. Она ушла в свою комнату, ту, что я велел приготовить, не зная зачем. Дверь захлопнулась, и её присутствие осело в доме, как капля крови в воде. Она осталась. Это бесило меня больше, чем её дерзость, чем её рука, сжавшая моё запястье — тёплая, живая, как удар молнии в мёртвую пустыню.
Сколько лет я не чувствовал тепла? Триста? Больше? Анна была последней, чьё тепло я помнил. Её пальцы, её смех, её глаза, как мёд на солнце. Я убил это тепло. Убил её. Дом стал моим узилищем. Я дал мёртвым то, чего они жаждут: еду, сон, смех, развлечения. Человеческие привычки, за которые они цепляются, как утопающие за соломинку. Пусть притворяются живыми. Чем ещё заниматься в вечности? Но я не позволяю им забывать, кто они. Грешники. Убийцы. Они мои.
Я стоял у окна, глядя в тьму, что обволакивает гостиницу — границу между мирами живых и мёртвых. Катерина прошла через неё. Как? Почему? Я чувствовал её через стены, через этажи. Она спала, её дыхание было лёгким, но усталым. Я видел её, как вижу каждого здесь. Но её свет не мерк, даже в слабости. Голод грыз её, я чувствовал это, как чувствую всё в этом доме. Она не ела, не пила, её тело слабело, но огонь в ней не гас. Как?
Я растворился в тенях и оказался у её двери. Она была закрыта, но я часть этого дома, его кровь, его кости. Я вошёл, не издав звука. Катерина лежала на кровати под тёмно-зелёным балдахином. Её лицо, бледное, с тёмными кругами под глазами, было спокойным, но пальцы слегка дрожали. Я приблизился. Её волосы разметались по подушке, прядь упала на лицо. Я хотел убрать её, но замер. Мои пальцы, холодные, как мрамор, остановились в воздухе. Что я делаю? Я, Александр Громов, хозяин этого дома, убийца, проклятый, стою над спящей девчонкой, как мальчишка, впервые увидевший женщину? Смех, резкий и холодный, едва не вырвался из моего горла, но я подавил его. Она не должна проснуться.
Её прикосновение — её рука, сжавшая моё запястье, — было как ожог. Живая. Тёплая. На миг я снова был человеком, а не тенью. Этот миг разорвал меня. Ярость вспыхнула, но за ней пришло любопытство. Кто она? Почему её свет не гаснет в этом доме, где всё умирает? И эта Лиза, её призрак, привела её сюда. Почему? Я знаю всех, кто здесь. Их грехи, их боль, их страх. Лиза — убийца, как и остальные. Но она защищает эту девчонку, как будто та — её спасение.
Тьма за окном шевельнулась, напоминая о моём грехе. Анна. Её крик всё ещё звучит в стенах. Я убил её, и дом стал моим проклятием. Катерина не Анна. Но её тепло, её свет — они напоминали мне о том, что я потерял. Я вернулся в кабинет, тени следовали за мной. Дом дрожал, его стены скрипели, будто в ярости. Я сел на трон, пальцы сжали подлокотники, и когтистые лапы, вырезанные в дереве, шевельнулись. Её образ не исчезал. Её лицо, её голос, дрожащий, но упрямый. «Если хотите кого-то мучить, мучайте меня». Дерзкая. Глупая. Живая.
Я не позволю ей разрушить мой порядок. Этот дом — мой. Эти души — мои. Они грешники, и я их судья. Но она… Её свет режет мою тьму. И я не знаю, хочу ли я погасить его или прикоснуться к нему снова.
Я снова не поняла, как уснула. Кровать подо мной была мягкой, как облако, но в то же время будто тянула в свои глубины, убаюкивая, заставляя забыть обо всём. Мои веки сомкнулись сами собой, и я провалилась в тёмную пустоту, где не было ни снов, ни видений, только тяжёлое, вязкое забытье. Сколько я спала? Час? Два? Или целую вечность? В этом доме время текло иначе, ускользая, как песок сквозь пальцы. Но разбудил меня не стук, не шёпот теней, а запах. Такой сильный, такой реальный, что я сначала подумала, что это сон.
Аромат жареного мяса, тёплого хлеба и чего-то сладкого, как мёд, ударил в нос, и мой желудок сжался так сильно, что я невольно застонала. Я улыбнулась, не открывая глаз, всё ещё думая, что это лишь игра воображения. Сколько раз я видела такие сны в лечебнице, когда кормили раз в день жидкой кашей, а я мечтала о маминых пирогах с яблоками? Но запах становился всё сильнее, обволакивал, дразнил, и я наконец открыла глаза.
Возле кровати стояла тележка. Небольшая, из тёмного дерева, с резными краями, она была заставлена едой — настоящей, не призрачной. Блюдо с золотистой жареной курицей, от которой поднимался пар, ломти свежего хлеба с хрустящей корочкой, миска с густым супом, в котором плавали кусочки овощей и зелени, кувшин с чем-то тёмным, пахнущим ягодами, и — о, чудо! — тарелка с пирожками, маленькими, румяными, от которых исходил аромат яблок и корицы. Мой рот наполнился слюной, а голод, который я привыкла заглушать, вдруг взвыл, как зверь, требуя своего.
Я не думала. Ни о том, откуда эта еда, ни о том, кто её принёс, ни о том, что она может быть отравленной или проклятой, как всё в этом доме. Я просто потянулась к тарелке, схватила кусок хлеба и впилась в него зубами. Корочка хрустела, мякоть была мягкой, тёплой, с лёгким солоноватым привкусом, от которого у меня закружилась голова. Я отломила кусок курицы, и мясо, сочное, приправленное травами, растаяло во рту, наполняя меня теплом, которого я не чувствовала, кажется, никогда. Я ела жадно, некрасиво, вытирая жир с подбородка рукавом платья, не заботясь о том, как выгляжу. Пирожок с яблоками был следующим — его начинка, сладкая и тёплая, была такой вкусной, что я чуть не заплакала. Когда я запила всё ягодным морсом, прохладным и чуть кисловатым, моё тело, казалось, ожило, наполнилось силой, которой я не знала уже давно.
Я ела, и каждая ложка, каждый кусок приносили не просто сытость, а что-то большее — радость, почти эйфорию. Мой желудок, привыкший к редким приёмам пищи, к дешёвой лапше и чёрствому хлебу, теперь пел от восторга. Я не могла поверить, что еда может быть такой вкусной, такой живой. С каждым глотком я чувствовала, как усталость отступает, как страх, который сжимал моё сердце, становится тише. Я была голодна так долго, что забыла, каково это — быть сытой, чувствовать тепло, исходящее изнутри. Я смеялась, тихо, почти беззвучно, от этого простого, почти забытого счастья.
Когда я отодвинула пустую тарелку и откинулась на спинку стула, чувствуя, как тяжесть в желудке смешивается с блаженной ленью, раздался стук в дверь. Резкий, но не грубый, он выдернул меня из моего маленького рая. Я замерла, вытирая руки о платье, и поспешила к двери, всё ещё ощущая вкус яблок и корицы на языке.
На пороге стояла Мария. Её изумрудное платье мягко мерцало в тусклом свете коридора, тёмные волосы струились по плечам, а лицо, бледное, но красивое, сияло улыбкой — тёплой, почти сестринской. Она выглядела такой же, какой я видела её в первый раз, без той жуткой раны на горле, без серой кожи и пустых глаз. Её взгляд был живым, даже весёлым, и это немного сняло напряжение, которое всё ещё сидело где-то в глубине моего сознания.
— Готова к работе? — спросила она, её голос был лёгким, с лёгкой хрипотцой, как будто она сдерживала смех.
Я моргнула, не сразу поняв её слова. Работа? После всего, что произошло — криков хозяина, его ярости, теней, что чуть не поглотили меня, — я была уверена, что моё время здесь сочтено. Но Мария смотрела на меня с такой уверенностью, с такой дружелюбной насмешкой, что я почувствовала, как мои плечи расслабляются.
— Меня... не выгонят? — пробормотала я, и мой голос прозвучал тише, чем я ожидала.
Мария рассмеялась — звонко, мелодично, как будто я сказала что-то невероятно смешное. Её смех эхом отразился в коридоре, и я невольно улыбнулась, хотя всё ещё не понимала, что происходит.
— Скорее тебя не выпустят, — сказала она, подмигнув, но в её голосе мелькнула тень чего-то серьёзного, что заставило меня насторожиться. — Ты бы лучше этого боялась.
Я опустила голову, чувствуя, как тепло от еды в желудке сталкивается с холодом её слов. Мне и так некуда идти. За пределами этого дома — холодные улицы, пустые вокзалы, чужие лица, которые отводят взгляд, как только узнают, кто я. Голод, который я только что утолила, ждал меня там, за порогом, вместе с одиночеством, которое было моим спутником всю жизнь. Здесь, в этом странном, пугающем доме, была еда, была кровать, было тепло. И Лиза. Даже если хозяин называет её убийцей, даже если её правда разобьёт мне сердце, она была моим единственным другом. Я не могла уйти. Не сейчас.
— Тогда я останусь, — сказала я, поднимая взгляд на Марию. Мой голос был тихим, но в нём была решимость, которой я сама от себя не ожидала. — Если меня не выгоняют, я остаюсь. Что я должна делать?
Мария улыбнулась шире, её глаза блеснули, как будто она ждала именно этого ответа. Она шагнула ближе, её рука коснулась моего плеча — холодная, но не пугающая, как в прошлый раз.
— Молодец, Катерина, — сказала она, и её голос был мягким, почти материнским. — Пойдём, я покажу тебе, что к чему. Но сначала... — она оглядела меня с ног до головы, её улыбка стала чуть насмешливой, — тебе стоит привести себя в порядок. Хозяин не любит, когда администратор выглядит, как будто только что с вокзала приехала.
Я посмотрела на своё платье — серое, помятое, с пятнами от жира, которые я не заметила, пока ела. Мои щёки вспыхнули, и я почувствовала себя неловко, как школьница, которую застали за чем-то постыдным. Но Мария только рассмеялась снова, её смех был тёплым, заразительным, и я не смогла сдержать улыбку.