Египет. 63 год до н.э.
Время Птолемея XII Аулета — когда жрецы и римские сборщики налогов говорили громче, чем сами правители. К югу от Фиваиды ещё звучали гимны старым богам, но римским латникам было всё равно — песок под копытами был лишь дорогой, а земля — добром, которое можно забрать.
Дом над Нилом
Утро родилось нежным, как свежее тесто.
Тонкая дымка тянулась над рекой, и воздух пах влажной землёй, пылью и тёплым хлебом. Солнце только начинало золотить стены домов, сложенных из охристого кирпича. В одном таком доме смеялась девушка — громко, свободно, и так искренне, будто весь мир принадлежал ей.
Её звали Сатия, и ей было пятнадцать. Гибкая, как молодой тростник Нила, она умела смеяться без тени стыда и драться без страха. Её кожа была цвета золотистой охры, светло-карие глаза с золотистыми искрами. Они чуть прищурены, будто она всегда улыбается взглядом. В каждом движении зрачков — спокойная уверенность и мягкость, а при свете лампы кажется, что её глаза сияют янтарём, живые. Волосы, густые и чуть волнистые, были заплетены в простую, но аккуратную косу, перевязанную льняной лентой.
В руках девочки был деревянный меч — оружие, которое она сама просила, выпрашивала у отца в течение года. И теперь держала так уверенно, будто родилась с ним.
Напротив Сатии стоял её отец — Псамметих, мужчина крепкий, широкоплечий, с руками, загрубевшими от работы и меча. Далёкая служба в войске Птолемея оставила на нём следы — на груди тонкий белый шрам, на виске царапина, на губах вечная усталая улыбка.
Он носил простую тёмную тунику, но поверх — кожаный нагрудник, как тот, что когда-то надевал в походы. Не для хвастовства — просто: привычка защищаться от угроз, какие бы маленькие они ни были. Его глаза были внимательными, тёплыми, но у самого их края всегда пряталась осторожность — как у человека, который слишком много видел и не верит в случайное спокойствие.
— Стойка правильная, — заметил он. — Но локоть… снова выдаёт направление удара. Противник прочтёт тебя, как открытый свиток.
— Тогда я сверну этот свиток прямо у него на голове! — огрызнулась Сатия и ринулась вперёд.
Деревянные клинки хлопнули друг о друга, звонко, почти как настоящие.
Псамметих рассмеялся — коротко, но громко: — Говоришь, как воин. Ещё немного — и я сам попрошу тебя учить меня!
Он любил её смех. И то, как она бросается вперёд — не думая. Любил и боялся этого.
Со стороны тропинки показалась женщина, несущая плетёную корзину с хлебом.
Солнечные лучи мягко освещали её волосы, густые, цвета свежей пшеницы. Она шла босиком, шаги её были тихими, но уверенными, как у женщины, привыкшей держать дом и людей вокруг в порядке. Ткань её лёгкого одеяния тянулась мягкими складками, а золотистые украшения не были признаком роскоши — лишь памятью о её семье, которые когда-то занимали место при жреческих обрядах.
Она была Терелия, женщина с мягким голосом и глазами, в которых слишком часто пряталась тревога. Её красота была не яркой, а спокойной — как утро до жаркого зноя.
— Опять вы сражаетесь на пустом дворе? — сказала она, улыбаясь. — Сатия, дорогая… у тебя такие лёгкие руки. Они должны месить тесто, вышивать узоры. Не калечить.
Она говорила не строгим голосом, а голосом женщины, видящей опасность там, где её ещё нет. Не страхами, а любовью.
Сатия фыркнула. Отец поднял бровь, пряча улыбку в бороду.
— Женщина тоже должна уметь защищаться, — сказал Псамметих, не повышая голоса. — Когда ветер перемен дует с чужих берегов, лучше держать в руках всё, что может спасти жизнь.
Терелия опустила взгляд. На её лице — не согласие, не спор, а усталое предчувствие.
— Тогда пусть она сама выберет, кто она. Не ты. Не я.
Сатия распрямила плечи. В груди — вспыхнула уверенность. — Я пойду по пути света, — сказала она, словно это звучало как клятва. — Как Гор. Я не хочу бояться.
Отец коснулся её плеча — тёплая ладонь, твёрдые пальцы. — Тогда помни: враг не всегда перед тобой. Иногда он приходит, когда ты меньше всего ждёшь.
Мать повернулась, словно тот же ветер прошёл сквозь неё.
Но прежде чем она смогла что-то сказать, земля дрогнула.
Сначала слабый толчок. Потом — глухой рокот, как будто сама земля ворчала во сне. Птицы взлетели с крыш, кувшины на столе звякнули.
— Что это?.. — прошептала Терелия, прижимая корзину к груди.
Псамметих приподнял голову. Не испугался. Просто узнал звук.
— Кони, — сказал он спокойно. — Римские.
И тогда тревога матери стала реальной. Никакие слова больше не могли защитить. Они пришли не за войной — но каждый сборщик налогов Рима тащил войну за собой.
На горизонте, вынырнув из пыли и зноя, появились всадники. Их плащи развевались, словно тёмные знамена, а блеск металла на доспехах резал солнце холодом. Тишина раскололась, как глиняная маска. Сатия инстинктивно схватила деревянный меч — жалкая защита, но в этот миг он был последней границей между домом и бурей.
Отец положил ладонь ей на плечо — всё так же нежно, как всегда. Но в его голосе звучал приказ:
— Нет. Не сейчас. Внутрь.
Он подтолкнул её к дому. Мать, дрожащими пальцами, задвинула ставни; железные засовы застучали по дереву, как сердце, которое не может отдышаться от страха. Гул копыт становился всё ближе, тяжелее, злее: казалось, даже песок под ногами отзывался на шаги чужих лошадей.
Около десятка всадников выплыли из поворота. Во главе — человек в серебряном нагруднике. Лицо скрывал шлем, но от его неподвижного силуэта веяло ледяной властью. Он спрыгнул с коня легко, как тот, кто привык брать чужое без сомнений.
— Дом Псамметиха! — крикнул он по-гречески, сурово, с режущим акцентом. — По указу Птолемея — имущество арестовано. Владелец должен налог храму Сераписа.
Отец вышел вперёд. Уголок его губ всё ещё хранил мягкую улыбку, но плечи сжались — в нём проснулся солдат.
— Мы всё выплатили, — сказал он ровно. — Я отвозил серебро жрецам три дня назад.
Александрия. Порт.
Дорога заняла два дня. Два дня угнетающего, бесконечного трясения в кузове, где каждый толчок отзывался болью в истерзанном теле и глухой пустотой в душе. Единственное, что она сохранила — это молчание. Сатия не проронила ни звука, даже когда римские солдаты пытались заговорить. Она отвечала только взглядом — твёрдым, как гранит, и таким холодным, что даже они предпочитали отвернуться.
Наконец, впереди возникла Александрия. Не город, а ослепительный, сверкающий мираж. Солнечный свет дробился на белых стенах, отражался от латунных куполов. Город, словно выкованный из слоновой кости и бронзы, был непривычно огромен, чужд и подавляющ. Но сильнее его красоты был запах: солёный, рыбный, острый аромат гавани, смешанный с тысячами чужих тел, специй, пота и богатства.
Телега остановилась на узкой улочке у самого моря. Здесь царила суматоха: десятки языков, крики грузчиков, ржание лошадей. Здесь же, на набережной, под палящим солнцем, стоял надёжно огороженный двор, в котором шла торговля людьми.
— Вставай, товар, — буркнул Дамаст, открывая борт. Он смотрел на неё с равнодушием, с каким смотрят на связку соломы. — И попробуй устроить сцену. Ты же не хочешь, чтобы тебя осматривали с синяками.
Сатия спрыгнула на пыльную землю. Ноги, привыкшие к мягкому песку, на мгновение зашатались на твёрдом, утоптанном камне.
Их встретил тощий, но цепкий человек с бегающими глазами, изборождёнными морщинами от постоянного ехидного смеха. Он был одет в богатый, но запачканный хитон.
— Гай Випсаний к вашим услугам, центурион Дамаст! — проскулил он. — Приказ о доставке рабынь — всё у меня. Сколько голов?
— Одна, — сухо ответил Дамаст. — Особая. Из дома Псамметиха. Долг перед Сераписом, который теперь наш.
Випсаний оглядел Сатию с головы до ног, как оценивают глиняный кувшин. Его взгляд был липким и оскорбительным. Он остановился на её сильных ногах и на лице, не тронутом ужасом, но покрытом застывшей ненавистью.
— Достаточно молода. Необучена, — пробормотал он, причмокивая. — Такой товар обычно берут для… развлечений или наложницами.
— Она для продажи, — отмахнулся Дамаст. — Нам нужны наличные. Продай её хорошо, Випсаний. Она должна уйти сегодня же.
Випсаний потёр руки. — Будет сделано. Я знаю одного финикийского торговца, и местного чиновника, который любит молодых служанок из провинции.
Он взял Сатию за подбородок, поворачивая её голову к свету. Сатия не сопротивлялась, но её мышцы напряглись.
— Сними с неё эту рвань, — приказал работорговец солдату. — Умой её. Пусть она выглядит, как чистая доска, на которой покупатель нарисует свою цену.
Сатию втолкнули в маленький, грязный сарай. Здесь было душно, пахло соломой и застарелым страхом. Грубые руки сорвали с неё остатки испачканного хитона. Затем, не глядя, плеснули ей в лицо холодной водой.
Вода смыла грязь и засохшие слёзы. Впервые за два дня Сатия увидела своё отражение — в блеске римских доспехов. Это было не лицо ребёнка, а острая, напряжённая маска.
— Не забывай, что ты — вещь, — сказал сопровождавший её солдат. — Твоя жизнь теперь принадлежит тому, кто за неё заплатит.
Он схватил её за локоть и вывел обратно на свет. Випсаний привязал ей на запястье тонкую верёвку, похожую на собачий поводок.
— Иди сюда, милая, — сказал работорговец, улыбаясь одними губами. — Скоро ты обретёшь нового хозяина. И тогда… твоя судьба начнётся заново.
Сатия стояла посреди двора — хрупкая на первый взгляд, но в её осанке была упрямая стойкость. Волосы, светлые, как выжженная солнцем трава у Нила, спадали мягкими волнами. Кожа — тёплая, золотистая, будто впитала пески родной земли. Большие медовые глаза смотрели настороженно, но без тени покорности.
Другие рабыни, сидящие на циновках, украдкой косились на неё.
Покупатели — римляне, греки, сирийцы — проходили мимо лениво, словно рассматривали ткани, а не живых людей.
Пока не появилась она.
Роксана — женщина лет тридцати с тонкими чертами, в свободном тёмном покрывале и с золотыми украшениями, мягко звенящими при каждом шаге. Она остановилась ровно напротив Сатии.
Её взгляд был внимательным, профессиональным, но не холодным.
— Эта девочка. Откуда? — спросила она у торговца.
— Из Верхнего Египта, госпожа, — моментально оживился Випсаний.
Роксана слегка наклонилась и провела пальцами по вышивке на её набедренной повязке. Белые цветы, простые, но ровные.
— Всё, её берут… — прошептали у стены. — Персиянка добрая.
Роксана выпрямилась. — Сколько? — спросила она.
Торговец назвал цену — завышенную настолько, что несколько женщин у стены дёрнулись от удивления.
Роксана лишь приподняла бровь. — За ребёнка? В таком состоянии? — её голос стал мягко насмешливым. — Ты продаёшь мне не опытную женщину. Я даю половину от твоей цены. Сейчас. Монетой.
Услышав это, рабыни глухо зашумели. — Он же взорвётся.
Торговец взмахнул руками: — Госпожа, половина — это смешно! Это подарок богов!
Роксана спокойно посмотрела ему прямо в глаза. — Девочка стоит ровно столько, сколько я сказала. И я беру её не в гарем и не в поле.
(Тихо, резко)
— Или ты хочешь, чтобы она стояла здесь ещё два дня, пока жара не высушит ей голос?
Торговец осёкся. Сатия впервые увидела, как в его глазах мелькнул расчёт: держать её дальше — риск, продать сейчас — выгода.
Он громко выдохнул, будто уступая самому солнцу. — Забирай. За половину. Но быстро.
Роксана кивнула. Отмерила звенящие монеты. Торговец сгрёб их с алчным блеском.
Роксана шагнула к Сатии. Протянула ей лёгкое покрывало — чистое, свежее, пахнущее луговыми травами.
— Пойдём, девочка. У тебя будет работа. И своё место.
Сатия медленно взяла покрывало. И впервые за утро её сердце ударило иначе — не от страха, а от едва уловимой, опасной надежды.
Нить и Кинжал
Они вышли из двора работорговца. Сатия шла чуть позади, держась прямо, но в каждом её шаге чувствовалось напряжение — не покорность, а упрямое нежелание принимать свою судьбу.