Музыка вселенной.
Марк чертыхнулся, когда магнитная отвертка в очередной раз выскользнула из перчатки скафандра и ударилась о титановую обшивку с глухим, ватным звуком, передавшимся через вибросенсоры.
— Хьюстон, у нас не проблема, у нас идиотизм, — проворчал он в микрофон, вися вниз головой в трёхстах километрах над Тихим океаном. — Кто проектировал этот узел крепления? Чтобы добраться до гироскопа, мне нужно иметь пальцы пианиста, а не эту варежку.
— Меньше лирики, Марк. У тебя кислорода осталось на сорок минут, а нам еще калибровать линзу, — отозвался в наушнике скучающий голос диспетчера, жующего что-то хрустящее. — «Хор» должен запеть через три дня. Если этот спутник будет фальшивить, Штерн лично оторвет тебе голову. И мне заодно.
Марк вытер пот со лба о внутреннюю подкладку шлема. Вокруг него висела не просто «сеть», а тысячи тонн композитов, золотой фольги и хрупкой электроники, которая постоянно ломалась. Космос был не только романтикой, но и бесконечным ремонтом. Внизу, в сияющей голубизне атмосферы, кто-то варил кофе, стоял в пробках и платил налоги, а он здесь крутил гайки, чтобы человечество могло послушать тишину.
— Готово, — выдохнул он, затягивая последний болт. — Передайте Штерну, что его драгоценное ухо вычищено.
Ярко сияли созвездия над Землей, но на ней самой царила ночь, полная предвкушений. Тысячи спутников, подобно сверкающим жемчужинам, висели на орбите, объединенные в грандиозную сеть, «Хор». Этот исполинский космический интерферометр нового поколения, венец десятилетий труда, был готов начать свою симфонию, улавливая тончайшие отголоски мироздания.
Его миссия была грандиозна. Уловить и детально изучить самые слабые реликтовые гравитационные волны, то самое «эхо Большого Взрыва», что могло доноситься из глубины времен.
На пресс конференции, предшествовавшей запуску, профессор Питер Штерн, всемирно известный космолог и патриарх проекта «Хор», стоял перед журналистами. Его седые виски и глубокие морщины свидетельствовали о долгих нелёгких годах, проведенных в поисках ответов на фундаментальные вопросы Вселенной. Голос, несмотря на возраст, звучал твердо и убежденно.
— Мы ожидаем глубже понять рождение Вселенной, ее структуру, — произнес он, окинув взглядом зал. — Но идея о том, что мы обнаружим некий «первотолчок», «сознание» или «Творца» в этих данных, ненаучна и принципиально невозможна. Наука изучает как, а не зачем или кто. Первопричина, если она и была, безвозвратно скрыта за сингулярностью.
Штерн незаметно поправил манжету рубашки под пиджаком. Она была слишком тугой и натирала запястье, но его имиджмейкер настояла именно на этом костюме. «Твид вызывает доверие, Питер. Твид — это академичность», — говорила она. Сейчас ему хотелось только одного: снять этот чертов пиджак и выпить стакан ледяной воды. Прожекторы слепили, превращая зал в размытое пятно лиц и объективов.
Где-то в первом ряду сидел представитель бюджетного комитета ООН. Штерн знал: каждое его слово сейчас — это не наука, это борьба за грант на следующий квартал. Если он скажет хоть слово про «Бога», финансирование урежут секуляристы. Если будет слишком сух, то потеряет интерес общественности. Ему приходилось балансировать на тонкой грани между пророком и бухгалтером.
Он почувствовал, как кольнуло в левом боку. Старая язва напоминала о себе всякий раз, когда приходилось врать или недоговаривать. Конечно, он не был уверен на сто процентов. Никто не был. Но уверенность продавалась лучше всего.
Журналисты зашумели. Некоторые кивали в знак согласия, другие, с легким недоумением покачивали головами. Штерн являлся мировым авторитетом. Его слова весили много, и его убеждение в отсутствии неких внешних сил, формирующих Вселенную, казалось непоколебимым. Он был человеком, привыкшим опираться только на факты, на то, что можно измерить и подтвердить. И в этом его суждении, как покажет будущее, таилась глубокая ошибка.
«Хор» начал свою работу. Первые дни его существования были наполнены потоками данных, хаотичных, запутанных, но предсказуемых. Алгоритмы, настроенные на вычленение известных астрофизических источников и случайного шума, работали без сбоев. Однако вскоре среди этого ожидаемого хаоса возникло нечто необъяснимое. Это был устойчивый, сложно модулированный низкочастотный фон. Он не походил ни на что, что ученые когда-либо видели или предсказывали. Стандартные алгоритмы анализа давали сбой, маркируя его как «неизвестная аномалия».
В центре управления, расположенном в бункере под пустыней Атакама, пахло не научными свершениями, а дешевым кофе из автомата и разогретым пластиком серверных стоек. Вентиляция гудела на низкой ноте «си-бемоль», и этот гул сводил с ума ночную смену уже третий месяц.
На столе у дежурного оператора стояла недоеденная лапша быстрого приготовления, остывшая и слипшаяся в ком. Кто-то приклеил стикер на монитор главного терминала: «Не трогать калибровку гаммы, убью. С уважением, Сергей».
— Опять этот гул, — пробормотал парень за третьим пультом, не отрываясь от планшета, где он тайком смотрел стрим чемпионата по кибергонкам. — Датчики сходят с ума в секторе 7. Может, микрометеорит?
— Микрометеорит не поет хором, — буркнула его соседка, поправляя очки. — Это баг в софте. Индусы из подрядной организации снова сэкономили на фильтрах шума. Напиши тикет, пусть разбираются утром.
Никто не хотел верить в чудо. Чудо означало сверхурочные, отчеты и бесконечные проверки. Рутина была уютнее.
Доктор Айша Рен, молодая, но уже чрезвычайно талантливая астрофизик и специалист по обработке сигналов, не могла оторваться от монитора. Ее кудрявые волосы, обычно собранные в тугой пучок, сейчас растрепались, а глаза горели лихорадочным блеском. Она всегда чувствовала, что во Вселенной есть некая скрытая гармония, недоступная стандартным методам исследования.
— Что если это не шум? — пробормотала она вечером, обращаясь к мерцающему графику аномального сигнала.