Глава 1
Архив пахнул знакомо: пылью, старой кожей переплётов и кофе из пластмассового стаканчика, который согревал ладони хуже грелки, но лучше бывших. Я уткнулась в серую папку и вчитывалась в петлистые строки полицейского отчёта — те самые, по которым уже сто лет спорят историки, а сценаристы снимают всё подряд, кроме правды.
Инспектор Артур Сеймур. Подпись ровная, как рейка. Формулировки сухие, как британский юмор без чая: «Тело обнаружено… свидетельница утверждает… приметы…» Никаких «я думаю», только «установлено» и «зафиксировано». Скупо, точно, раздражающе честно.
— Лид, ты ещё тут? — заглянула в читальный зал Светка из редакции, махнула пропуском сквозь стеклянную щель на стойке. — У меня ровно семь минут сострадания. Потом — дедлайн.
— Я почти, — не отрываясь, ответила я. — Тут Сеймур, кажется, единственный взрослый во всём викторианском балагане. Если б мне такое на выпуск поставили, я бы в жизнь не ушла в отпуск.
— Ты и так не уходишь, — фыркнула Светка. — Напомнить, что рабочекрестьянский муж твой ушёл в отпуск навсегда прямо в объятия моей (когда-то) лучшей подруги?
— Нет, — сказала я ровно. — Но спасибо, что держишь меня в тонусе.
Светка виновато скривилась: мы умели шутить про боль, пока не попадали в её зону задымления. Подружка — бывшая. Муж — тем более. Зато работа — всегда. Список нежности короткий, зато честный.
— Заканчивай и домой, — кивнула Светка. — Я оставлю пропуск на ночь. Только не усни на бумагах, ладно? Ты храпишь с характером.
Она растворилась в дверях, а тишина снова заполнила зал, как туман дворы. Стрелки настенных часов ползли, шепча «тик-тик, тик-тик», лампы гудели, читатели щёлкали ноутбуками и шуршали страницами. Я провела пальцем по строке: «…патруль прибыл спустя четыре минуты после крика». Четыре минуты — вечность и миг. Иногда их хватает, чтобы жизнь согнулась и встала уже другой.
«Эх, — подумала я, прикрыв глаза. — Увидеть бы всё это своими глазами. Без фильтра чужих слов. На один вечер. На одну статью. На один… шанс».
Тик. Тик. Тик.
Лампа загудела громче, язык кофе стал горьким, плечи потянуло вниз, как будто на меня аккуратно положили старый плед. Только на минутку, сказала себе я. Не геройствуй. Минутку.
…А потом плед превратился в туман.
---
Холод лизнул лицо первым — влажный, липкий, с запахом угля и сырой верёвки. Под щекой — не столешница, а камень. Не гладкий, а щербатый, как улыбка с выбитыми зубами. Шорохи вокруг были не библиотечными: где-то далеко лаяла собака, стучали шаги, поскрипывали чей-то воз и чья-то дверь. Над головой шипел не кондиционер — газовый фонарь.
Я открыла глаза — и мир перефокусировался.
Аллея — узкая щель между кирпичными спинами домов. Сырость тянется змейкой по булыжнику. На ладонях — не моя куртка, а перчатки из тонкой кожи; на мне — вовсе не джинсы, а юбка, тяжёлая, как свинец; талия стянута чем-то упрямым и несправедливым — корсет, здравствуй и гори в аду. В правой руке — шнурок от мешочка-ретикюля, в левую липнет кровь.
Не моя.
Рядом — женская фигура. Молодая. На платье — тёмные пятна, как разросшиеся тени. Лицо повернуто вбок, глаза открыты и смотрят на меня так, будто спрашивают: «Ты здесь зачем?» В районе горла — тонкая полоска, как красная лента у чужого подарка, и уже не шевелится.
Я вдохнула — воздух обжёг металлом — и закричала. Не из учебника, не кинематографично; коротко, рвано, по-настоящему. Крик ударился в кирпичи, отскочил, позвал кого-то ещё.
Свисток. Пятна света. Тяжёлые шаги. И голоса — быстрые, сухие.
— В сторону! — это первое. — Мэм, руки видны! — это второе. — Где патруль? — третье.
Сквозь хлопанье плащей и стук сапог въехало нечто странно знакомое — то ли из текста, то ли из другого времени: высокий мужчина в тёмном пальто с воротником, поднятым до ушей; цилиндр — не бал, но статус; фонарь в руке другого — отблеск на щеке. Он остановился, посмотрел сначала на женщину у моих ног, потом — на меня.
Глаза серые. Голос — низкий, ровный.
— Инспектор Артур Сеймур, Скотленд-Ярд, — сказал он без пафоса, как пишут дату. — Вы крикнули?
«Да, — хотел ответить рот, но выбрал честность: — Я… проснулась».
Бровь инспектора едва шевельнулась. Не осуждение — оценка. Он жестом остановил слишком ретивого констебля, присел рядом с телом, не касаясь, — только смотрел, как умеют смотреть те, кто привык ошибаться редко.
— Ваше имя, мэм?
Имя. Я зацепилась пальцами в шнурок ридикюля, вынула бумагу — плотную, с вычурной вязью букв. Я не помнила, что у меня есть эта бумага, но она была. Так бывает в снах, но сон пахнет не так отчётливо углём.
Паспортная грамота на имя Лидии Харт. Адрес: пансион миссис Уиттингтон, Блумсбери.
Лидия Харт. Я — Лида. Лидия. Точка совпадения.
— Лидия, — сказала я. — Лидия… Харт.
— Мисс Харт, — повторил Сеймур так, будто слово «мисс» — это тоже улика. — Вы пострадали? Голова? Кровь на перчатке — ваша?
— Не моя, — язык шёл сам, отчуждённо, как заученный текст. — Я… лежала. Потом — увидела её. И… крикнула.
— Хорошо, что крикнули, — коротко отметил он. — Констебль Моррис, отметьте время. Гражданку — отвести в участок и записать показания. Нервы — чай с молоком. Доктора — к телу, и никого лишнего.
Меня осторожно подняли — без грубости. Мир качнулся, но не упал. Я поймала в витрине напротив своё отражение — не успела испугаться. Незнакомая женщина смотрела на меня из тёмного стекла — бледная, с широко распахнутыми глазами, с гладко убранными волосами под шляпкой. Лицо… моё? Нет. Но и не чужое до дрожи. Как если бы меня сыграла другая актриса, подходящая по типажу.
— Мисс Харт, — Сеймур оказался ближе. От него пахло дождём, табаком и дорогой шерстью. — Если у вас есть где остановиться, лучше я распорядюсь отвезти вас по адресу. Вы свидетель. Завтра утром вам придётся повторить всё внятно и без лишних слов. Справитесь?
— Справлюсь, — сказала я автоматически. На этом языке я говорила всю жизнь — на языке протоколов.
Глава 2
Лондон. Туман, чернила и хлеб с патокой
Проснулась я от звука, похожего на вздох раскалённого утюга: где-то за окном мокрый омнибус шлёпнулся в лужу, и вода, взлетев, будто прошипела на горячем. Комната моя — узкая, как параграф в законе, с двумя окнами в переулок, кроватью-скворечником и умывальником на изогнутых ножках — пахла вчерашней гарью из камина, хозяйским мылом с лавандой и ещё чуть-чуть — типографской краской. Последнее, вероятно, было во мне, а не в воздухе.
Я села, нашарила ногами шерстяные носки и увидела в зеркале себя новую. Лидия Харт — кукольное, сказала бы кто-нибудь злой, но я упрямо решила, что «чёткое». Короткая тёмная стрижка из моего времени, кажется, превратилась в гладкое «каре» с прямым пробором и лёгкими волнами у висков. Нос — ровный, упрямый; брови — с характером, и глаза, которые в газете часто называют «живыми». Платье — вчерашнее, приличное, пансионное, серо-синее, с белым воротничком; на талии — чёрный ремешок. На стуле аккуратно сложен плащ рейнского кроя: хозяйка пансиона миссис Причард обожает повторять «скромность — лучшая красота». Ага. Особенно если скромность оплачивается еженедельно наличными.
Пансион стоял в квартале от Брик-лейн: кирпич в кирпич, окна в окна, труб — как лес мачт. На кухне уже гремели кастрюли, в коридоре шуршали юбки, и вся женская жизнь дома — гувернантки, вдовы, одна растерянная учительница музыки — текла в сторону общего столика, где нас ждала яичница из полутора яиц на четверых и хлеб с патокой.
— Мисс Харт! — миссис Причард вспорхнула в мою дверь, как чайка в портовый склад. На ней был чепец «для проверок» и строгая улыбка «для постоялиц». — Я уже велела поставить вам горячую воду. И… — она понизила голос,— прошу помнить: ночные прогулки неблагоразумны. Наш район… э-гм… живописен, но небезопасен.
— Благодарю, — ответила я серьёзно. — Ночные прогулки мне категорически противопоказаны. Врач, знаете ли, запретил.
Она удовлетворённо кивнула — слово «врач» было для неё тем же, чем «Библия» для викария, — и уплыла дальше, высматривая пылинки.
У умывальника вода была тёплой — редкая роскошь. Я умылась, перевела дух и вынула из сумочки — тёмной, кожаной, с никелевыми застёжками — то, что вчера сунула туда на машинальном «инстинкте журналиста»: клочок верёвки, пахнущий смолой и рыбой (откуда он — вопрос завтрашнего дня), и помятый листок, вырванный из старого журнала «Illustrated Police News». На листке — гравюра: узкая улица, стражник с фонарём, толпа. Подпись под рисунком задорно наврала: «Сенсационные подробности новейшего убийства». Слишком «сенсационные». Я, которой уже доводилось редактировать заголовки «десять шоков и одиннадцать откровений», вздохнула. На полях мелкая аккуратная рука приписала: «Не верить. Спросить у Кроу». И маленькая птица внутри — та, что вчера впервые пискнула при имени констебля, — снова повела шейкой.
Позавтракав (яйца, тост, патока, чай, напоминающий поспешно вскипячённую Темзу), я ушла на улицу — «делать вид, что гуляю». Свежее утро подуло мне в лицо смесью угольного дыма, мокрой шерсти и дрожжевого теста: пекарь через дом выталкивал из печи кирпичики булок. Лондон дышал. Лондон полоскался. Лондон работал.
Я пошла вниз по Брик-лейн. На углу медник раскладывал на брезенте латанные кастрюли, рядом мальчишка в короткой куртке продавал таксу за целых два пенса: «Господа, часы идут — слышно же!», — и действительно, механизмы тикали, хоть стрелки были нарисованы чернилами. На перекрёстке, где лужи уже превратились в маленькие моря, двуколка врезалась колесом в камень; из неё, ругаясь на смеси кокни и непонятного наречия, выскочил рыжебородый мясник и, пыхтя, поправил тушу, завернутую в холст. Сверху та на меня глянула глазком — мраморно-сизым, неживым. Я сглотнула. Привет, реальность.
Лавки в погребах пахли мокрою древесиной и кислой капустой. На нитке у подъезда крошечные девочки сушили полоски апельсиновой кожуры — «к Рождеству». У лотка пряничника леди в абажурной шляпке торговалась за перник: «Две пфеннинговые скидки — и я ваша навеки». Лондон говорил всеми голосами: еврейскими, ирландскими, немецкими; однажды я услышала даже «наше» — русское, тянущее: «эй, братцы», и вздрогнула — мир, оказалось, совсем тонкий.
К полудню я оказалась на Уайтчепел-роуд и, свернув в сторону Спиталфилдс, вошла в крытый рынок: стёкла в крыше, брусчатка под ногами, металлические стойки, к которым вязали бараньи ноги и корзины с яблоками. Тут же — секция тканей: хлопок, батист, лён; один торговец богом клялся, что привёз отбельный «камбрик» из Франции. Я пальцами потрогала кромку — «камбрик» оказался хорошим холстом, но клясться — его работа, а моя — улыбнуться, кивнуть и пойти дальше.
Пансионы в этой части города — штука специфическая. Мой — дамский, приличный. Но если свернуть в переулок… В переулке пахло похлёбкой, кошками и ироничной порочностью. За одной дверью — «кубрик» моряков, за другой — дёшевый «паб», где уже играли «Shove ha’penny» и спорили о политике так, будто каждый из спорящих лично пил чай с премьер-министром. Я шла, считывая вывески и лица, — и в какой-то момент поняла, что улыбалась. Серьёзно? Да. Я — в городе, который ест людей, как пирог, — и улыбаюсь. Потому что я здесь не пирожок. Я — повар.
Назад я вернулась через Бишопсгейт — и остановилась у редких, но горячо мною любимых лавок букинистов. На деревянных ящиках — груды журналов, «Punch», «Quarterly Review», «Cornhill Magazine». Я шуршала страницами, как мышь, и между двумя подшивками, в щели — о, привет! — лежал маленький кожаный блокнот на резинке. Тёмно-синий, с золотым тиснением на корешке: «L.M.». «Леди Мэри? Летопись Мрачных? Лондонская Магия?» Я, не удержавшись, купила его за шиллинг — продавец одобрительно хмыкнул, мол, барышня берёт «пустяки», и даже выдал мне бесплатную «лапшу» — пучок печатных листков с объявлениями.
Дома, в комнате, я щёлкнула резинкой, открыла — и у меня похолодели пальцы. Блокнот был не новый. Писали в нём аккуратно, твёрдым почерком — не девичьи буквы, нет, рука, привыкшая к перу и к мысли.
Глава 3.
Свидетельница
Кабинет инспектора Сеймура был пропитан запахом бумаги, крепкого чая и железа — как будто за стеной точили ножи. Лидия сидела напротив, стараясь не выдать усталости. Он молчал, разглядывал её — не как женщину, а как страницу, где слова пока бледны, но уже проступают.
— Мисс Харт, — начал он наконец. — Вы утверждаете, что ничего не помните после того, как очутились на месте убийства?
— Я утверждаю, — спокойно ответила Лидия, — что не имею привычки гулять по переулкам с трупами. Особенно в платье, которое стоит дороже моей жизни.
Уголок его рта дрогнул — почти улыбка, но не совсем. Он записал что-то в блокнот.
— Кто мог знать, что вы там будете?
— Если бы я знала, — фыркнула она, — я бы туда не пошла.
Она откинулась на спинку стула, отметив про себя, что инспектор чертовски хорош собой: каштановые волосы, резкие скулы, взгляд, от которого воздух становится плотнее. Не красавец, но мужчина, способный убедить даже сомнение в его неправоте.
— Ваши документы, — попросил он.
Лидия протянула грамоту — старую, с едва различимой печатью.
— Сиротский фонд святой Агнессы… — прочёл он. — Вы поступили под опеку?
— Увы, в качестве подопечной. Полгода до наследства. Зато завтрак бесплатный.
— И вы смеётесь?
— А что ещё осталось? — пожала плечами она. — Плакать — не мой жанр. Я журналистка.
Сеймур поднял бровь. — Журналистка?
— Пока без редакции, но с пером, которое не терпит пустоты. — Она усмехнулась. — Вдруг вам пригодится кто-то, кто умеет задавать вопросы.
Он закрыл блокнот. — Будьте осторожны, мисс Харт. В этом городе любопытство дороже крови.
— А я всегда плачу наличными, — ответила она и встала.
Он провожал её взглядом дольше, чем следовало.
---
Пансион проснулся раньше нее. Скрип ступеней, воркотня хозяйки, чайник, который никогда не доводили до кипения. Лидия сидела у окна с тетрадью. «Если хочешь узнать правду — не верь газетам. Пиши сам». Перо царапало бумагу, оставляя чернильные капли, словно следы пульса.
В дверь постучали:
— Почта, мисс!
Рыжеволосый мальчишка сунул конверт и убежал. На белом конверте — аккуратная подпись: «Инспектор Сеймур».
Прошу завтра в девять утра прибыть в Скотланд-Ярд. Есть сведения, которые могут вас заинтересовать.
— Вот и приглашение на бал, — буркнула она. — Только платье придётся взять похоронное.
---
Скотланд-Ярд встретил её запахом мела и угля. На стенах карты, на столах — папки, в воздухе — плотный туман из бумажной пыли. Сеймур стоял у окна с кружкой кофе.
— Мы нашли кое-что. Письмо. Адресовано вам.
Она моргнула. — Мне?
— На месте преступления. В кармане у жертвы. Конверт чистый, но внутри — «Лидии. За мной следят».
Она глядела на бумагу слишком долго. Почерк был знаком: тот же, что в её дневнике. Пальцы заныли от холода.
— Интересная реклама писчей лавки, — сухо сказала Лидия. — Вы уверены, что не я сама себе письма отправляю?
— Кто-то вас знал, — ответил он. — И хотел, чтобы вы это нашли.
— Может, мне стоит взять гонорар за рекламу?
— Или вы связаны с этим делом.
— Или я просто неудачно выбрала эпоху, — парировала она. — Но, признайтесь, арестовывать даму до завтрака — непо-джентльменски.
Он всё-таки улыбнулся. — У нас кормят перед арестом.
— Вот и превосходно. Тогда кофе. И я всё расскажу.
---
Позже, у окна пансиона, она разворачивала письмо вновь и вновь. Бумага пахла тем же, что и страницы дневника. Совпадение? Вряд ли.
Она достала тетрадь и открыла на новой странице:
«Если читаешь это — значит, я ушла. Не ищи. Тебе осталось полгода, потом всё изменится».
— Чудно, — проговорила она. — Даже мои предшественницы пишут загадками.
За окном стонал Лондон, где дым перемешивался с дождём. Лидия глядя в стекло, где отражалось бледное лицо с иронией на губах, сказала:
— Ну что, мисс Харт, похоже, вы вписались в сюжет, где за репортаж платят алиби.
Она усмехнулась и записала на полях: «Город съедает тех, кто боится смотреть ему в глаза. А я — не из них».
Теперь ей было не страшно — интересно.
После короткого допроса Лидия вышла из здания Скотланд-Ярда с чувством, будто её слегка отчитали за жизнь, но вежливо — как гувернантка отчитывает воспитанницу, не умеющую держать спину.
Мокрая мостовая блестела, будто натёртая до зеркала. Над крышами клубился пар, лошади стучали копытами по булыжнику, колёса карет плюхали в лужи. Воздух был густой — смесь угля, прелой бумаги и дешёвых духов, которыми пол-Лондона маскировало нищету.
Она вдохнула и почти закашлялась.
— О, прелесть цивилизации, — буркнула себе под нос. — Ещё бы сюда немного свежего кислорода и горячий душ.
На углу газетчик выкрикивал:
— «Новое убийство в Уайтчепеле! Подозреваемый не найден!»
Лидия вздрогнула и ускорила шаг.
Ну вот и ты, эпоха великих открытий. Только открывают здесь в основном животы, — с мрачной иронией подумала она.
---
Через пару улиц Сеймур догнал её. Он шёл без шинели, ветер распахивал полы пальто, но держался будто не замечая холода.
— Мисс Харт, — окликнул он. — Я кое-что забыл сказать.
Она остановилась, обернулась.
— Что, простите? Может, забыли извиниться за манеру допрашивать даму без завтрака?
— Забудьте про завтрак, — сказал он сухо. — У меня есть знакомый редактор. Газета London Voice. Они ищут автора, который пишет ясно и без лишней морали. Вы ведь умеете?
— Я умею всё, кроме молчать, — ответила Лидия. — А вы, выходит, читаете женские дневники?
Он прищурился.
— Я читаю почерк. Ваш — аккуратный. Такой у тех, кто наблюдает, а не плачет.
Она усмехнулась.
— Красивый комплимент от человека, который носит с собой блокнот подозрений.
— Примите это как приглашение, — сказал он. — Завтра к десяти загляните в Voice, спросите мистера Пирса. Скажите, что от инспектора Сеймура.
Глава 4.
Запахи города и другие доказательства реальности
Проснулась я от звука — где-то за окном длинно и жалобно протянул ручной шарманщик, потом чихнула лошадь, потом кто-то уронил ведро, и по двору разлилось звяканье, как по льду. Я какое-то время лежала, сворачивая мысли в клубок: «дожить до полудня, не начать истерику, не признаться первой встречной, что я из будущего, и не поругаться с вековыми панталонами». Панталоны, кстати, оказались на мне, как компресс совести: шуршат, давят, но согревают. Ирония во спасение.
В комнате сыро, но чисто: пансион держит молоденькая вдова миссис О’Хара — душа аккуратная, чужую тоску видит в дверях и сразу ставит чай. Полы скрипят, окна запечены полосками бумаги — от ветра, на подоконнике сушится чёрный хлеб. На стуле у кровати — моя жалкая казна: дорожный саквояж, запасная простая юбка, два лифа, один коричневый камлотный жакет на холод и непобедимые панталоны, на которые, кажется, не действует даже железная воля. В саквояже — квартальный счёт за пансион, чёрнильница, перо, несколько листов плотной бумаги, узкий костяной гребень и дневник — номер один, тот, что достался от прежней «Лидии Харт», сироты из пансиона во Франции. Обложка стёртая, переплёт пахнет старой кожей, строчки ровные, красивый наклон: «Учи почерк — у того, кто пишет ясно, мысли не лгут». Она, прежняя, явно умела удерживать день за пуговицу — к записям приколоты крошечные квитанции, клочки объявления, визитки. Я листаю наугад, пальцами выглаживая буквы, будто по ним можно прочитать моё собственное спокойствие.
«Наследство», — напоминаю себе и переворачиваюсь на бок. По записи: через полгода с даты совершеннолетия, по завещанию опекуна, в присутствии нотариуса и свидетелей, Лидия вступает в права: небольшой дом на окраине Лондона (с садом — о, сад!), часть дохода от лавки пряжи (не смеяться), и несколько акций в газете «Morning Herald» — это особенно интригует. До того — опекунский капитал выдается ежемесячно, но ровно столько, чтобы не умереть достойно, а жить скромно. Значит, пока — пансион, плата вовремя, хлеб — ломтями, амбиции — на поводочке.
Сажусь, подтягиваю шерстяные чулки, влезаю в коричневое дневное платье — французское, строгая юбка в мелкую ёлочку, лиф без излишеств, рукава три четверти. Выбираю белый гофрированный воротничок — выгляжу прилично, не броско, как положено девице с ограниченным бюджетом и крайне неограниченным характером. Волосы собираю в гладкую косу, прячу под скромный чепец, который лично меня угнетает, как налог на улыбку, но в этом веке так проще — меньше вопросов. На пиджачок — дешёвенькая накидка, шарф у горла, перчатки — тёмные, потёртые. В зеркало на стене отражается кто-то узнаваемый и чужой: я, которую пересадили в другой горшок. Ладно. Цвети, где поставили.
Сборы заканчиваю ревизией редикюля: кошелёк с несколькими шиллинами и несколькими медяшками, носовой платок, складной ножик (спасибо мне прежней), карандаш, письмецо от инспектора Эдмунда Хейла — аккуратнейшая записка со вчерашним приглашением явиться сегодня к полудню в участок для «краткой беседы свидетеля». Письмо сложено как строевой устав, подпись твёрдая, мужская, с характером: «E. Hale». Рядом — свёрток с моими листами и чернильницей: я, всё-таки, журналистка даже под чепцом.
Первый пункт плана — нотариус. Любопытство — мотор любого расследования, и моего тоже. Я хочу знать, что, когда, сколько, кому. Где-то там бумага, где буду я — чёрным по белому.
---
Лондон дышит ртом — широко. Выходишь и сразу получаешь по носу смесью: каменный холод утренних фасадов, дым из труб, сдобный дух булочной у угла, кислая капуста с лотка, кофе из лавки колониальных товаров, конский пот, сырой мех, бельё, что сушится над двориками, — и всё это в одном большом вдохе. Улица шумит колёсами, задирает юбки ветром, пинает прохожих запахами и газетными выкриками. Я иду быстро, считая шаги между лужами и трамвайными рельсами, и ловлю себя на улыбке: этот хаос упорядочен, как улей. Пчёлы знают, куда летят.
Нотариальную контору нахожу без труда — Камден-стрит, табличка с позолотой, внутри — тёмная лакированная стойка, на стойке — чернильница, у чернильницы — клерк, высушенный до состояния закладки. Клерк смотрит на мой чепец, на моё платье, на мою решимость — и сразу тише.
— Мисс Харт, — говорю, — по вопросу опекунского капитала и сроков вступления в наследство. Вот рекомендации с пансиона, — кладу на стол лист из дневника с вырезанным «рекомендацией» (спасибо, прежняя), — и письмо от управляющего имуществом покойного мистера Фелтона.
Клерк хмыкает, листы читает с важностью человека, которому доверили пальцы держать бумагу Вселенной. Затем неохотно сообщает то, что я уже знала, но теперь это стало настоящим: дата — через шесть месяцев минус один день, дом в Спиталфилдс с садом и сарайчиком (сад!), доля в пряжной лавке на Уайтчепеле (хм), небольшой пакет акций. До срока — ежемесячное содержание «в прежнем размере». Я вежливо киваю, прошу копию выписки — клерк нехотя делает, взвешивает меня взглядом, я взвешиваю его взглядом, мы оба понимаем, что победила официальность.
Выходя, на ступенях почти врезаюсь в знакомую фигуру — миссис О’Хара спешит кому-то отнести пирог — и слышу неожиданное:
— Мисс Лидия? Ах, какая радость! — И ещё один голос, обволакивающий, с перчинкой: — Лид, это ты? Неужели вернулась?
Поворачиваюсь — и вижу Фанни Блейк, соседку по детству, рыжую, веснушчатую, с глазами-пуговками, в руках корзина со списанными со вчера булочками из лавки, где она теперь подрабатывает. Мы с ней не лучше подруги, а именно «родной двор»: знаем, как кто из нас плакал в восемь лет и у кого был лучший прыгательный скак.
— Вернулась, — говорю, и это слово вдруг оказывается тёплым. — Надолго. Полгода точно.
— Ты не изменилась, — врёт Фанни легко. — Только стала… — она окидывает мой коричневый комплект, — французистее. Придёшь вечером? У нас нынче в прачечной собираются, будем сушить новости. И — аккуратней у Уайтчепела, говорят, чересчур тихо стало. Мне это «тихо» не по душе.