— Мам, ты дома? — из кухни раздается смех, и я вздыхаю. Опять собутыльники.
— О, доченька. Закуски принесла, отлично, — мамин голос тянет алкогольной хрипотцой, она выхватывает у меня пакет и, пошатываясь, шаркает в сторону кухни.
Я снимаю с себя пуховик, стряхивая с него липкие снежинки, и заглядываю туда, откуда пахнет перегретым маслом, выдохшимся табаком и чем-то кислым.
В прокуренной кухне, где когда-то стоял запах свежесваренного кофе и ванильных булочек, теперь шумит компания.
Аркадий — местный алкаш — подмигивает мне.
Когда-то он был хорошим инженером, руки у него золотые, да вот только налитый стакан стал важнее работы.
Как и у мамы.
Я помню ее другой: в деловом костюме с иголочки, с аккуратной прической, с запахом бумаги и кокосового крема для рук. Теперь же на ней застиранный халат в жирных пятнах, а в волосах — запутанный фрагмент серпантина с чьего-то вчерашнего праздника. Когда-то она работала бухгалтером, но после обвинения в растрате работу найти не смогла.
А я вместо школы подметала полы и мыла машины, чтобы нас не выкинули на улицу.
Надо будет спросить у Карена, можно ли взять дополнительную смену в автомойке.
В своей крошечной спальне я закрываю дверь, засовывая задвижку, которая держится на честном слове, и лезу к вентиляции.
Вынув пару расшатанных винтов, достаю свою заветную коробочку.
Там моя надежда — деньги на учебу.
Купюры сложены ровными стопками, пахнут металлом и моющим средством.
В дверь стучат. Я спешно прячу коробку обратно и затыкаю отверстие книгой.
— Доченька… — мамин голос липкий, чуть растянутый.
Она обнимает меня.
Когда-то я таяла в ее объятиях, вдыхая запах бумаги и сладкого кокоса. Теперь от нее несет дешевым алкоголем и рвотой.
Она просит денег на опохмел.
Я знаю, что нельзя, но, черт возьми, когда она трезвая, у нее тяжелая рука.
Поэтому снова протягиваю купюру.
Плюхаюсь на кровать, нащупываю в карманах телефон — нет. Неужели забыла на работе? Черт. Придется идти обратно.
Черт. Придется идти обратно.
Переодеваюсь в растянутую футболку с «Симпсонами» и старые, вытертые на коленях легинсы. На ноги — стоптанные кроссовки, которые уже промокают от одного взгляда на снег.
В коридоре темно: лампочка перегорела еще осенью, а поменять времени все нет.
На улице приятно холодно. Хруст снега под ногами звучит так чисто, так искренне. Фонари бросают длинные, рваные тени, будто боятся до конца осветить этот серый мир.
Отделение милиции стоит мрачной глыбой. Постового нет — может, пересменка. Подхожу к тяжелой металлической двери, открываю своим ключом, который дал мне дежурный. Внутри пахнет пылью, бумагами и чем-то медным.
Странно. Дяди Коли тоже нет.
Иду к подсобке, но вдруг воздух взрывает оглушительный выстрел.
Я застываю. Холод бежит по спине.
— Мам, ты дома? — из кухни раздается смех, и я вздыхаю. Опять собутыльники.
— О, доченька. Закуски принесла, отлично, — мамин голос тянет алкогольной хрипотцой, она выхватывает у меня пакет и, пошатываясь, шаркает в сторону кухни.
Я снимаю с себя пуховик, стряхивая с него липкие снежинки, и заглядываю туда, откуда пахнет перегретым маслом, выдохшимся табаком и чем-то кислым.
В прокуренной кухне, где когда-то стоял запах свежесваренного кофе и ванильных булочек, теперь шумит компания.
Аркадий — местный алкаш — подмигивает мне.
Когда-то он был хорошим инженером, руки у него золотые, да вот только налитый стакан стал важнее работы.
Как и у мамы.
Я помню ее другой: в деловом костюме с иголочки, с аккуратной прической, с запахом бумаги и кокосового крема для рук. Теперь же на ней застиранный халат в жирных пятнах, а в волосах — запутанный фрагмент серпантина с чьего-то вчерашнего праздника. Когда-то она работала бухгалтером, но после обвинения в растрате работу найти не смогла.
А я вместо школы подметала полы и мыла машины, чтобы нас не выкинули на улицу.
Надо будет спросить у Карена, можно ли взять дополнительную смену в автомойке.
В своей крошечной спальне я закрываю дверь, засовывая задвижку, которая держится на честном слове, и лезу к вентиляции.
Вынув пару расшатанных винтов, достаю свою заветную коробочку.
Там моя надежда — деньги на учебу.
Купюры сложены ровными стопками, пахнут металлом и моющим средством.
В дверь стучат. Я спешно прячу коробку обратно и затыкаю отверстие книгой.
— Доченька… — мамин голос липкий, чуть растянутый.
Она обнимает меня.
Когда-то я таяла в ее объятиях, вдыхая запах бумаги и сладкого кокоса. Теперь от нее несет дешевым алкоголем и рвотой.
Она просит денег на опохмел.
Я знаю, что нельзя, но, черт возьми, когда она трезвая, у нее тяжелая рука.
Поэтому снова протягиваю купюру.
Плюхаюсь на кровать, нащупываю в карманах телефон — нет. Неужели забыла на работе? Черт. Придется идти обратно.
Черт. Придется идти обратно.
Переодеваюсь в растянутую футболку с «Симпсонами» и старые, вытертые на коленях легинсы. На ноги — стоптанные кроссовки, которые уже промокают от одного взгляда на снег.
В коридоре темно: лампочка перегорела еще осенью, а поменять времени все нет.
На улице приятно холодно. Хруст снега под ногами звучит так чисто, так искренне. Фонари бросают длинные, рваные тени, будто боятся до конца осветить этот серый мир.
Отделение милиции стоит мрачной глыбой. Постового нет — может, пересменка. Подхожу к тяжелой металлической двери, открываю своим ключом, который дал мне дежурный. Внутри пахнет пылью, бумагами и чем-то медным.
Странно. Дяди Коли тоже нет.
Иду к подсобке, но вдруг воздух взрывает оглушительный выстрел.
Я застываю. Холод бежит по спине.
Я видела труп. Видела его лицо. Я проблема. А он привык решать проблемы радикально.
— Шеф, что с ней? — подходит Володя, тот самый, что тащил меня сюда. — Жмур в багажнике, осталось вывезти. Она, кстати, ничего…
— Да где? Кожа да кости, — Градов светит фонарем с моего же телефона прямо в лицо. Свет режет глаза, заставляет зажмуриться. — Хотя… Сними пуховик.
Меня передёргивает.
Они смотрят.
Смотрят так, будто я не человек, а кусок мяса.
— Нет, ты все-таки глухая…
Градов больше не спрашивает. Его рука резко дергает меня за шиворот, поднимая на ноги, и с силой расстёгивает молнию.
Пуховик соскальзывает с плеч, падает на пол.
Я стою в тонкой футболке и легинсах.
Меня бьет мелкая дрожь.
И это не от холода.
— Ну что, шеф, можно?
Голос его подчиненного звучит нетерпеливо, как у человека, который ждет разрешения взять то, что уже считает своим. Меня передергивает от этих слов. Он спрашивает разрешения, как будто я вещь. Не человек.
Градов молчит, пристально глядя на меня.
— Я сам, — неожиданно говорит он, и в комнате становится еще тише.
Он изучает меня с ног до головы, а потом резким движением хватает за руку и тащит прочь. Я вырываюсь, бью по его запястью, но это похоже на попытку разорвать стальной трос. Бесполезно.
Меня втягивают в кабинет и захлопывают дверь. В воздухе висит запах табака, бумаги и чего-то еще едва уловимого — пороха, металла, может, крови.
В кабинете с темно-зелеными стенами и решётками на окнах мент наливает себе выпить, а я так и стою в углу, рассматривая чистый пол, который недавно намывала. Старалась ведь… Как лучше хотела. Лучше бы плюнула.
Я стою у стены, прижавшись к холодному бетону спиной.
Как же глупо я верила, что здесь будет безопасно.
Милиция. Защитники.
Какой же это бред.
— Ну и что мне с тобой делать, Вась? — голос у него ленивый, но в этой ленивости скрывается что-то хищное. Он откидывается на спинку кресла, положив руку на стол. — Отпустить я тебя не могу, а убивать такую соску жалко.
Меня передергивает.
— А ты чего уборщицей подрабатываешь? С такой мордашкой могла бы найти себе папика.
— Не все хотят быть шлюхами, — мой голос звучит неожиданно твердо.
Градов криво усмехается, достает пистолет и кладет его перед собой на стол.
— Из этих, значит. Принципиальная, — он скользит по мне взглядом, потом берет оружие и покачивает его в руках. — А что будет с твоими принципами, когда ствол окажется у твоего виска?
Глоток воздуха застревает в горле.
— Они остановиться такими же, надеюсь, — не могу отвести взгляд от орудия смерти. Потом перевожу его на одушевлённый прототип.
Градов и сам несет смерть.
Сколько историй я слышала о громких задержаниях и пытках, которые он устраивает, чтобы выбить правду.
Слышала и то, как он спасает людей. Но сейчас, наедине с ним, уже не уверена, что это может быть правдой.
Что в этом грубом, безжалостном менте осталось хоть что – то хорошее.
Может быть когда — то давно, когда он был только после школы милиции, когда он был волчонком, а теперь это матерый волк со своей моралью.
Даже больше.
Оборотень.
— Да ну, — говорит он убийственно спокойным тоном, а потом вдруг срывается с места, хватает пистолет и направляет мне в лицо. – Ну как? Тверды принципы? Не рассыпались? Я ведь грохну тебя, уборщица и закопаю. И мне за это ничего не будет. И тебя в этом мире больше не будет.
Его голос с каждым словом становится жестче.
Градов опасен. Он не просто волк. Он оборотень. Тот, кто уже давно перестал видеть границу между законом и беззаконием.
Я не двигаюсь.
Не могу.
Страх сковывает меня, холодными щупальцами обвивая горло.
Градов стоит слишком близко. Его глаза, темные, бездонные, смотрят на меня так, будто взвешивают цену жизни. Моей жизни.
Капля пота скользит по его виску.
Я вглядываюсь в его лицо, будто хочу запомнить каждую черту, потому что, возможно, это последнее, что я увижу.
— Ну давай, уборщица. Покажи мне, на что ты способна, — он снова усмехается, хищно, как зверь, загнавший жертву в угол. — Раздевайся, заставь меня передумать., — он дергает ремень на джинсах, тянет ширинку все ниже. Теперь его агрегат у моего лица, давит на щеку.
Я качаю головой, к горлу подкатывает тошнота.
— Оближи член, сука. Отсоси как следует. Такие губы, — он давит на них большим пальцем. — просто обязаны делать отличный отсос. Опять оглохла?
— Вы все равно меня убьёте, — сообщаю безжизненным голосом. — Я все видела, я могу все рассказать и доверять мне у вас нет причин. Поэтому нет смысла вам сосать. Да и не умею я. Скорее разозлю вас еще сильнее. Лучше умереть, чем снова испытывать унижение и боль.
— Ты откуда такая взялась, а? Не умеет она. Все умеют, когда придётся.
— Вам виднее.
— Ты не что намекаешь, тварь? — хватает он меня за волосы, оттягивая их до дикой боли. Я морщу лицо, закрываю глаза. Он так близко, его дыхание касается моих губ.
Он все равно меня убьёт.
Так что можно говорить все что вздумается.
— Наверное у вас какие – то проблемы, если вам сосут только под дулом пистолета.
Затрещина адская, боль иголками впивается во все нервные волокна.
— Значит лучше смерть? Володя!
Дверь открывается и появляется другой опер.
— Передумал?
— Да, забирайте, развлекайтесь, а потом в обезьянник к уголовникам.
— Нет! — дергаюсь от мужских рук.
— Ну что встал.
— Нет, нет, Станислав Романович, пожалуйста!
Оказывается, смерть действительно это просто.
— Я не хочу.
— Завтра ты сама жить не захочешь и мне даже руки не придется марать.
— Нет! Нет! Пожалуйста, нет! — мой собственный голос разрывает тишину. Я кричу, извиваюсь, пытаюсь зацепиться за дверной косяк, за что угодно, но меня волокут по полу, как мешок с мусором.
Меня прошибает ледяной пот. В панике я ищу глазами выход, любую возможность спастись.
— Ну что, с чего начнем? — один из них с ленивой ухмылкой снимает с пояса ремень, позволяя ему со свистом соскользнуть через шлевки брюк.
— Помогите! — визжу я, но мой голос тонет в их смехе.
— Ты еще в полицию позвони, — один из них глумливо поднимает трубку. — Дать номер? Ноль два.
Они ржут, но я уже не слушаю.
Беру трубку, которую мне протягивают, и со всей силы кидаю в голову ухмыляющегося ублюдка. Раздается хруст, он с матерком хватается за висок.
— Ах ты…!
Мне прилетает удар, и я отшатываюсь, врезаясь в стол. С него с грохотом валятся бумаги, ручки, канцелярский мусор. В глазах темнеет, но я не сдаюсь.
Мозг работает на пределе. Нужно что-то, что даст мне шанс.
Мои пальцы нащупывают тяжелую стеклянную пепельницу, и прежде чем кто-то успевает среагировать, я замахиваюсь и со всей силы разбиваю ее об голову одного из них.
Он заваливается назад с глухим стоном.
— БЛЯ…!
В этот момент дверь кабинета с грохотом распахивается.
На пороге стоит Градов.
Момент замораживается, словно кто-то нажал на паузу.
— Что вы устроили? — его голос звучит тихо, но в нем скрыта буря.
Я задыхаюсь, смотрю прямо в него, цепляясь за эту последнюю надежду, что все-таки есть ещё какая-то справедливость.
— Да ничего, Град, — поспешно говорит один из его людей, отступая назад. — Она сама…
— Дебилы, — голос Градова обрушивается, как удар плети. — Вы что творите?
Он переводит взгляд на меня. Я задыхаюсь, не зная, чего ожидать.
— Пошли вон, — приказывает он после долгой паузы.
Я не двигаюсь.
— Немедленно! — его голос резко повышается, и мужики уходят, недобро на меня зыркнув. А мы снова остаемся наедине. Но я вдруг понимаю, что не хочу умирать, но и сломанной быть не хочу. Тогда как же мне быть?
***
Добро пожаловть в новую историю! Буду рада вашим комментариям!
Алкогольный туман продолжает застилать сознание, как густой смог, не давая мыслям собраться воедино.
И все же он не мешает мне оценить обстановку в кабинете оперов.
Стекло, холодное и безразличное, а среди него – Василиса.
Хрупкая, словно мотылек, залетевший в костер.
Она мотает головой, когда я, как медведь после зимней спячки, делаю неровный шаг к ней.
Но даже пьяный, я крепко хватаю ветку этой упрямой дуры и, несмотря на ее сопротивление, тащу в обезьянник.
Здесь пусто.
Сегодня нам нужен был пустой отдел, и мы всех разогнали.
Запираю девчонку в клетке, но вместо того чтобы уйти, опускаюсь на пол напротив, откинув голову на стену. Она жмется к металлическим прутьям, будто к единственному спасению, а я усмехаюсь.
Моя пьяная фантазия тут же рисует сцены дешевой порнухи, но здравый смысл напоминает: орущая и пытающаяся убить меня баба – не лучший способ разрядки.
Бля… Голова раскалывается.
Я привык жить в полной темноте, как крыса, обитающая в подвалах чужих грехов.
И вот теперь передо мной светлячок – мелькает перед глазами, пытаясь осветить своим тщедушным сиянием хоть один уголок.
Только бесполезно это, бессмысленно. Все мы когда-то были такими светлячками. А потом нас поглощает тьма.
Я и сам был таким. Верил в закон, мечтал о справедливости.
Теперь у меня осталась только эта работа, друзья, пока их не прижмут обстоятельства, и этот неожиданный светлячок.
Забавный, глупый.
В этой клетке она в большей безопасности, чем в реальном мире. Там ее просто сожрут.
Философские мысли – верный признак того, что пора поспать.
Просыпаюсь резко, будто кто-то дергает меня за шкирку из сна, в котором я бегаю с сачком за светлячком, как безумец, словно от этого зависит моя жизнь. Если бы она хоть чего-то стоила.
Василиса все так же прижимается к прутьям, веки прикрыты. Но тут же резко открывает глаза, словно чувствует мой взгляд.
Не стоило убивать Нестерова здесь. Но этот ублюдок вывел меня из себя. А теперь в допросной кровь, которую нужно убрать до приезда прокуратуры.
– Стас, я все сделал и вот… принес, – возле меня материализуется Колян. Самый младший из оперов, еще не разочаровавшийся в законе. Я надеялся, что в одном из нас сохранится свет. – Я один буду отмывать? Я не против, просто…
У его ног ведро и химикаты.
– Замолкни, башка трещит. Оставь все и иди убери стекло у себя.
– Какое стекло?
– Просто убери.
Колян убегает ишачить, а я тяжело встаю и захожу в клетку. Василиса тесно жмется к прутьям, смотрит на меня широко распахнутыми глазами, полными страха и ненависти.
Как жертва, осознавшая, что зверь не насытится.
– Пошли за мной, уборщица.
– Я лучше здесь…
– Сделаешь кое-что – и можешь идти.
– Я не буду вам сосать.
Будешь, но не сейчас. Я уже решил, что хочу эту девчонку. Хочу напиться ее светом, хоть немного согреть свою черную душу.
– И не надо. Пол будешь мыть.
— И все? — щурит она зелёные глаза. Настоящая ведьма, в которой легко потретьчя на пару суток.
— И все светлячок. Сниму как отмываешь кровь с пола и будешь с нами в одной связке. И сосать не придётся. Ну что, гений я?
— Да уж, гений, — смотрит она с ненависть, которая жжёт нервы, тянет их как жилы из тела. Обычно бабы просто хотят меня переделать. Уверены почему — то что вкусная еда и секс заставят меня резко сменить образ жизни, стать домашним котиком, который снова и снова будет выбирать их вместо расследования и борьбы с мусором, который нарастает снова и снова, сколько не сажай этих уродов. Все в итоге заканчивается истериками и громко хлопнувшими дверями, а потом звонками и слезами. Но даже в этом случае никто не смотрит на меня с ненавистью.
Василиса идёт за мной, заходит в кабинет, где вчера я увидел ее впервые. Брошенную на землю, как мешок, испуганную, но воинственную. Светлое пятно среди лужи крови.
Приношу ей ведро.
— Отмоешь тут все и можешь идти.
— Мне надо взять перчатки и налить воды, — спокойно говорит он, на меня больше не смотря, изучая пятно крови.
Воду я приношу сам, а потом усаживаюсь, как надзиратель, наблюдая за тем, как она чистит линолеум. Футболка натянута на заднице с идеальными очертаниями, а грудь – полная, без лифчика – свободно покачивается с каждым движением.
Перевожу взгляд на стол. Там я мог бы распять своего светлячка, впустить в нее тьму, заразить похотью. Трахать, пока она не станет кричать снова и снова "Стас, Стас, Стас"
— Ты целка? – не могу не спросить, а она замирает с тряпкой, сильно наклонившись к ведру. Поворачивает голову, убирая с лица налипшие волосы.
— Наверное, после этой ночи глупо обвинять вас в уважении к личным границам.
— Умная, что ли?
— Книжки читаю иногда.
— Ты на вопрос ответь.
— Это имеет значение? Ну то есть, если я девственница, вас бы это остановило пару часов назад?
— От чего? Я тебе ничего не сделал.
— Вы ударили меня.
– А ты чушь сморозила.
— То есть бить женщин – для вас в порядке вещей?
Можно сказать, что я был пьян. Но алкоголь усугубляет вину. Это даже в уголовном кодексе прописано.
— Получается, да.
— Как вас еще не посадили?
— За что? Я честный сотрудник МВД. Даже взяток не беру.
— Только убиваете и насилуете.
— А по ночам ем младенцев. Какие еще грехи мне припишешь?
— Я закончила, – встает она.
Смотрю на идеально чистый пол.
— Отличная работа, – выключаю камеру. – Теперь можешь идти.
— Просто вот идти? Не будет угроз? Требований? Даже паспорт не отберёте?
— Ты достаточно умная девка, чтобы понять, что нужно молчать. Если заговоришь, эта запись пойдет в материалы дела. Меня просто уволят задним числом, а вот ты пойдёшь по статье. Так что не нагнетай.
— Тогда прощайте.
— А как же работа?
— Найду новую. Полы можно мыть где угодно.
Я долго листаю содержимое телефона Василисы. Переписки с подружкой, которая все время просит выручить, звонки какому – то Карену, а еще милая переписка с неким Никитой. Это имя уже меня раздражает. Особенно то с каким пренебрежением он общается с Васей.
Наверное, один из тех молодых красавчиков, которые уверены, что им все должно доставаться просто так.
Телефон вместе с бутылкой пятилетнего виски я отдаю нашему технарю — айтишнику Пашке Грибанову . Он помешанный на технике, взятый, когда – то на хакерстве молодой парень. Если честно без него раскрытие многих преступлений было бы гораздо дольше. Так что мы его бережем, подкармливаем, подпаиваем, а также никогда не берем туда, где он может словить пулю.
— Ого, очевидно просьба будет очень деликатная, — рассматривает Паша бутылку, потом ставит ее в свой бар, который мы не редко раскулачиваем.
— Да так, есть кое – что, — опускаю перед Пашей телефон Василисы. – Ты как – то говорил, что можешь сделать полную копию телефона с возможностью прослушки.
— Ого… А постановление?
— А постановление ты можешь выпить самостоятельно.
— Понял я тебя. Мне нужно пару дней.
— Сутки, иначе она купит новый телефон и смысла в этом не будет.
— Тогда все остальные дела я…
— Сутки тебе, Грибанов. Не больше.
С этим покидаю его коморку, залепленную футуристическими плакатами. Стоит только подойти к дежурному за сводкой, как я слышу уже знакомые нотки паники.
— Все понял, передам. Майор, там бандерлоги вышли на след угонщиков, догнать пытаются. Поедете.
— Володя что ты там ждешь опять, за мной, — хватаю сводку, и мы бежим на выход. Как только машина ревет, в крови вбрасывается привычная доза адреналина. Словно я зверь в очередной раз, вышедший на охоту. И пусть в этот раз парни успели уйти, но по крайней мере одного из них мы видели в лицо и сможем опознать.
Серия автомобильных краж уже давно не дает покоя не только нам, но к главному управлению. Каждый день оттуда приходят агрессивные записки о том, что всех уволят, если срочно не найдем угонщиков. На самом деле никто бы и не пошевелился, но недавно в районе угнали машину депутата. Так что на уши поставили всех.
Пока в разработку отправляем рожу засветившегося придурка, а я отправляюсь к начальнику своего отделения, чтобы отчитаться куда мог пропасть задержаный Нестеров.
— Сбежал, гражвданин полковник. Вырубил моих оперов и сбежал. Сам знаешь, какая у него подготовка.
— Рапорт где?! Почему не на моем столе?! — орет этот психованный Ведерин, чье место я планирую занять в ближайшие несколько лет. А он или сядет или из ментуры погонят, потому что слишком много хапает и не делится с кем надо.
— Стас, — Володя стучится в кабинет. – Простите гражданин полковник, у нас там оперативная информация. Видели нашего бегунка. На автомойке.
— Могу идти? — спрашиваю начальника.
— Иди. Смотрите снова не упустите. Надо вас всех проверить на пригодность. Распустились совсем!
— Есть распустились совсем, — хором выдаем с Володей.
— Идите, клоуны, — орет начальник и мы торопимся покинуть кабинет. Вместе отправляемся на автомойку.
— Эта автомойка Карена, но ходит он под Соломой.
— Как ты сказал? Карен?
Чем ближе мы к автомойке, тем сильнее растет волнение. Я ведь помню, что это имя было записано в контактах Василисы. Район у нас маленький, рано или поздно увиделись бы, но я не рассчитывал, что это может случится уже сегодня.
Если я конечно прав и это — тот самый Карен, а она работает на автомойке. Вполне в духе это принципиальной девчонке.
Возле автомойки, с громким названием «У Карена» стоят пару патрульных. Один из них рассказывает, что видел беглеца здесь, да и парень подтверждает.
— Какой парень?
— Ну автомойщик. Вон, Васек.
Он показывает на щуплого паренька, который напрягая тонкие руки, полирует красного китайца на хромированных колесах.
Ночь была откровенно дерьмовой, но видеть Василису, пусть и в виде паренька Васи, заставляет взбодриться, словно чашкой крепкого кофе.
— Здесь постой, я сам, — говорю парням, пока иду в сторону Василисы. Она не видит меня, продолжая добросовестно намывать машину. Да, пожалуй, за парня в этой одежде ее вполне можно принять, если не смотрит в лицо. Потому что губы, скулы, глаза, все слишком девчачье. Все слишком совершенное. Такого не одной пластикой не добиться.
Возбуждение лишь малая доля тех эмоций, что топят меня при виде моей Василисы. Мне нравится наблюдать как она полирует, будь то машина или пол, ведь все мое извращенное существо подкидывает кадры того, как она будет тщательно полировать мой член.
Наконец она замирает, коротко поворачивает голову. Замечает меня и пытается сбежать, но я хватаю ее за широкую куртку и почти вбиваю ее в машину.
— Отпустите, я никому, ничего.
— Да знаю я, не ори, — держу ее прижатой к машине, рассматривая внешний вид от потертых кроссовок до непромокаемой широкой куртки, которой она прикрыла свои шикарные сиськи.
— Значит парень Вася?
— Так проще. И не лезет никто. Почти никто.
— Да, я злой и страшный серый волк, и в светлячках я знаю толк, — хочется губы ее всосать, язык укусить, услышать стон. Но за нами внимательно наблюдают, да и не время сейчас.
Показываю фото беглеца.
— Появляется такой?
— Я уже все сказала вашему коллеге.
— А теперь скажи мне. Сложно тебе что ли?
— Появляется. Но на разных машинах. Приезжает, пьет кофе, ждет и уезжает.
— Слышала может что – то. Разговоры какие?
Она молчит, но я её встряхиваю.
— Да говори давай. Он все равно сядет, просто ты ускоришь этот процесс.
— Он часто по телефону говорил с кем – то. Артурчик вроде. И хвастался, что перемял всех девчонок Лолиты. Это…
— Да знаю я, мамка местного притона. А ты откуда про него знаешь. Работала там?
— Что за тупой вопрос, если бы я там работала, чтобы я тут ишачила?
Спаслась. Кажется, сегодня, я получила второй шанс в этой жизни.
Ведь могла умереть. Могла в тюрьму сесть.
А могла сломаться.
В любом случае я на свободе и бегу скорее в сторону дома. Там иду в душ.
Обычно я просто споласкиваюсь, но сегодня беру мочалку, наношу любимый гель с запахом хвои и жестко тру все участки тела.
Перед глазами яростный взгляд Градова.
Я словно вижу его перед собой.
Я словно чувствую его фантомные прикосновения. К щеке. К губам. К шее. Да и щека после его удара ноет до сих пор, покалывая. Он ужасный человек. Отвратительный. Но даже сквозь страх я не могу не признать, насколько сильна его энергетика. Властная. Грубая. Непоколебимая. Он как скала, которую не сломить. Рядом с таким мужчиной чувствуешь себя беззащитной букашкой, но в то же время впитываешь часть той силы, которой он обладает. Это так странно, непонятно. Меня до сих пор знобит, как после встречи с монстром. Как будто я прошла сквозь ледяную прорубь.
Отмывшись и отогревшись, я выхожу из ванной. Иду на кухню и обнаруживаю, что на кухне спящий маму и Аркадия.
Они прямо на столе, среди бардака и пустых бутылок. Храпят, что – то бормочут во сне.
Я бы легла спать дома, но не хочу сталкиваться с мамой, когда она просыпается после пьянки. Она становится невыносимой.
Но и уйти я просто не могу.
Пока волосы высыхают, тихонько убираю грязную посуду и достаю из заначки бутылку пива.
Оставляю все на столе, а сама тороплюсь уйти из квартиры, тихонько прикрыв двери.
Застегиваю куртку и иду на автомойку. Нужно будет искать еще что – то, помимо.
Карен не любит, когда одни и те же работают по несколько дней.
Так что иду в комнату отдыха, коротко здороваюсь с коллегами, Гави и Чин Ян. Падаю на диван и мгновенно проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь резко, когда меня кто – то трясет за плечо.
Открываю глаза.
Карен, в своем привычной кожанке с мехом и черной шапке на пол лица. Не смотря на строгость, я даже могу назвать его хорошим, семейным человеком. У него уже трое детей.
— Ты чего тут, Вася?
— На смену хотела попроситься. Деньги нужны.
— Всем деньги нужны. Ну ладно, переодевайся, сейчас потепление будет, работы много.
Я радостно улыбаюсь. Перекусываю печеньем с кофе, а потом тороплюсь надеть свою привычную непромокаемую куртку и широкие штаны.
Еще у меня есть сапоги. Длинные, теплые, резиновые.
Вообще, работа автомойщиком не самая престижная, но мне нравится ее монотонность. Нравится, что можно включить в наушниках музыку и просто заниматься своим делом.
Одним из клиентов оказывается появляется уже знакомый мне парень в красной кепке. Он всегда на разных машинах, но оставляет щедрые чаевые.
Спустя час после его отъезда, ближе к сумеркам, ко мне вдруг подходят двое парней в милицейской форме.
Я дергаюсь, готовая бежать, если они вдруг пришли меня арестовать. Но они показывают мне фотографию того самого щедрого парня.
Мне бы не хотелось его сдавать, чтобы он там не сделал. Но снова привлекать к себе внимание я не хочу. Лучше сказать правду и жить дальше. Может быть после моего ответа они наконец оставят меня в покое?
Они и правда уходят, но спустя еще час в мою работу вдруг вмешивается странное ощущение. Словно кто – то ведет лезвием ножа по шее. Вытаскиваю наушники, медленно поворачиваюсь и резко дергаюсь, когда передо мной вырастает скала. Градов собственной персоной.
И сейчас его взгляд не такой как ночью. В нем нет ярости, агрессии, в нем даже нет жестокости. Но в нем дикий голод, словно я дичь, которую он снова загнал в клетку. Он допрашивает меня, но сквозь его слова я чувствую требовательные нотки, словно я должна прямо тут упасть на колени и закончить то, что мы начали ночью.
Словно я безоговорочно должна ему подчиниться.
Перед уходом он напоминает про телефон, который я могу забрать с утра. Я бы не стала, лучше вообще там больше не появляться, но там много нужных мне контактов, фотографий, музыки в конце концов. А еще там фотография отца, которую я бережно храню, потому что настоящую мама уничтожила в пьяном угаре.
Дорабатываю смену, домой собираюсь уже поздно вечером.
— Вась, привет, — Никита ждет меня у входа. Как обычно дико красивый, в своей модной одежде. – Как дела? Чего трубку не берешь?
— Телефон потеряла. Чего тебе?
Когда — то мы даже почти начали встречаться. Он красиво ухаживал. Дарил цветы, подарки, а потом оказалось, что он банально на меня поспорил. Потребовал отдать все, что дарил. И насыпал полную чашу оскорблений о том, что он мой единственный шанс выбрать из привычного болота жизни. Он предложил мне стать своей любовницей, потому что официально меня никому представить никогда не сможет. Круг не тот. Мне не было обидно, я просто приняла все как должное. И разорвала с ним любые связи.
И вот он, нарисовался.
— Чего тебе, — повторяю свой вопрос.
— Да вот пришел убедиться, что ты продолжаешь ковыряться в дерьме вместо того, чтобы сделать свою жизнь похожей на сказку.
— Сказка будет с душком, как думаешь?
— Зато красивой. Нравится тачка?
— Сюда и не такие приезжают.
— Да ну. Эту мне делали на заках. Хочешь прокатиться?
— Не хочу, Никит. Мне идти надо.
— Да хватит ломаться. Тебя все равно рано или поздно поимеют, так не лучше самой выбрать себе ебаря.
— Я выберу, ты не переживай, но это точно будешь не ты.
Он подлетает ко мне, хватает за локоть.
— Ты что из себя строишь, а? Я если захочу, ты не только моей любовницей станешь, ты всему моему потоку за бабкт будешь отсасывать.
— Заманчиво конечно, но не впечатляет. Отпусти, а то милицию вызову.
— Милицию? Не смеши. У меня там все купленные. Я если захочу, тебе наркотики подбросят и сядешь ты надолго. Посмотрим, как ты потом запоешь.
— Неплохая идея, — вдруг из неоткуда появляется Градов, скалой нависая над нами. Хватает Никиту, скручивает его и давит головой на его же машину. А потом вдруг достает что – то из его кармана, какой – то пакетик. – Это что?
— Ты охренел мусор? Ты знаешь с кем ты базаришь?
— Да мне плевать, мажорчик. Может на утро тебя и отмажут, но ночь в полном моем распоряжении. А я допрашивать умею так, что ты мне в убийстве Кенеди признаешься.
— Что ты хочешь? Больно!
Глупо, но мне нравится, что Никита страдает. Так страдала я, когда он высмеял мои чувства. Когда сказал, что никогда бы не связался с такой как я.
Никиту забирают патрульные, а я пытаюсь убежать. Но путь мне перекрывает большая черная машину, в которой сидит Градов.
Мы смотрим друг на друга через стекло. Но я в миг срываюсь с места и стараюсь убежать. Но Градов, не смотря на свою коплекцию оказывается быстрее. Догоняет меня и валит в снег.
— Да успокойся ты. Шустрая какая, — он сверху, давит на грудную клетку, убирает с лица мокрые от снега волосы.
— Я арестована? Слезьте, мне тяжело!
— Я там еды принес, не жрал весь день, думаю ты тоже.
— И что?
— Предлагаю вместе поесть.
— Я не хочу с вами есть. Я не хочу с вами разговаривать. Да я видеть вас не хочу! – кричу, толкая его со всей возможной силой. Как он может быть таким лицемерным. Сначала отдать меня другим, а потом типа спасти, а еще так просто предлагать поесть. У этого человека вообще есть хоть что – то святое?
Он слезает с меня, стряхивает снег с волос. И снова превращается в злобного монстра, который хватает меня за волосы и дергает на себя. Не успеваю крикнуть, как он врезается губами в мои. Но это не поцелуй, это насилие, которому мне нечего противопоставить. Хотя… Со всей силы кусаю его язык. Он дергается назад, толкая меня в грудь.
— Совсем больная?!
— А нечего мне свой язык в рот совать! Я же вам…
— Пошла.
— Что?
— Вон пошла! — рявкает он. Я поднимаюсь на ватных ногах, шагаю в сторону брошенного рюкзака, поднимаю и со всех ног бегу в сторону фонарей, словно их свет может меня спасти.
Меня до сих пор трясёт.
От его тяжёлого тела. От горького запаха дыхания. От грубости, которая стала его естественной частью.
Он стремительный, резкий, как ураган, который засасывает меня в свой эпицентр. И чем дальше я бегу, тем быстрее он меня догоняет.
Я несусь со всех ног в сторону дома, прочь.
Но внутри — не страх.
Мурашки по коже. Спазм в груди. Сердце колотится так, будто пытается вырваться наружу.
Он мне не нравится. Совсем.
Но каждый раз, когда он касается меня, что-то внутри скручивается в тугой узел.
Почему?
Даже с Никитой, таким красивым, таким ласковым, такого не было…
Я сбавляю шаг, перехожу на спокойную, размеренную походку.
Внезапно мимо меня с ревом проносится полицейская машина, мигалки рассекают воздух тревожным, рвущим нервные окончания светом.
Я замираю.
Теперь каждый раз, когда вижу ментов, меня пробирает насквозь.
Но мне нечего бояться. Правда?
Иду дальше.
И вдруг вижу их.
Полицейскую машину.
Скорую помощь.
У подъезда стоит наш участковый, дядя Петя, хмурый, напряжённый.
Меня охватывает дурное предчувствие.
Я ускоряюсь, подбегаю ближе — и в этот момент вижу.
Чёрный мешок на носилках.
Человеческое тело внутри.
Его выносят из подъезда.
Нет…
А потом…
Мою мать.
В наручниках.
Всю в крови.
Меня прошибает током.
Ужас.
Страх.
— Мама?! — мой голос срывается, я делаю шаг вперёд, но меня перехватывает дядя Петя. — Мама, что случилось?!
Она молчит. Даже не смотрит на меня.
— Порезала она Аркашу, — хмуро говорит Петя. — Тот умер до приезда скорой.
Мир рушится.
Я качаю головой.
— Что? Нет! — голос дрожит. — Мама на такое не способна! Она не убийца, дядя Петя!
Он отводит взгляд.
За спиной раздаётся чужой, жёсткий голос:
— Гражданка Светлова?
Я вздрагиваю.
Оглядываюсь.
Следователь.
— Пройдёмся для обыска.
Я не двигаюсь.
Я смотрю, как маму сажают в машину.
Смотрю, как дверь захлопывается.
Как её увозят.
И чувствую, что меня начинает трясти.
Нет.
Нет, нет, нет.
Мама не могла. Она не убийца.
— Можно… можно я не пойду? Я хочу к маме. Её же в наше отделение везут?
— Тебя сейчас к ней никто не пустит, — жёстко отвечает Градов. — Пойдём. Покажешь там всё.
Его голос не терпит возражений.
Он буквально тащит меня вверх по лестнице, в квартиру, где уже ходят люди — следаки, соседи.
Я слышу, как они шепчутся, обсуждают нас.
Нашу семью.
Нашу квартиру.
Я слышу их голоса сквозь шум в ушах.
А потом вижу.
Кровь.
На кухне так много крови…
Меня сажают на диван.
— Отвечай на вопросы.
Градов говорит спокойно.
Я слышу, но не понимаю.
Вопросы про мать. Про Аркадия.
Были ли они вместе?
Конфликтовали ли?
Я резко выпрямляюсь.
— Хватит! — голос рвётся наружу, словно ножом по стеклу. — Я не хочу с вами разговаривать! Оставьте меня в покое!
Градов не отвечает.
Просто давит меня обратно на диван.
А потом подходит врач.
Укол.
Боль не уходит.
Просто становится… глуше.
Будто меня заворачивают в вату.
Но внутри — всё так же тяжело.
Ну как же так, мамочка, как же так…
Ты не могла. Ты всегда была доброй, щедрой, заботливой. А теперь ты в тюрьме, а я останусь одна. Одна останусь…
Слезы сплошным потоком. Мне так плохо, словно кто – то положил на меня бетонную плиту. Тяжесть на сердце заставляет дрожать, как от холода. И одеяло не помогает. И я сквозь пелену слышу крик матери.
Резко просыпаюсь, смотря по сторонам. Гостиная. Бардак вокруг. Обыск делали тщательно.
Медленно бреду на кухню, а там настоящий погром и море крови.
Отмываю всю квартиру, словно это поможет отмыть от грязи мою жизнь. Раньше я была дочерью пьяница, теперь дочь убийцы. А мама, как она будет в тюрьме. Как?
После уборки отмываю себя в душе, потом одеваюсь, чтобы поехать навестить маму. И пусть только попробуют меня к ней не пустить. Покупаю чистые носки, белье, конфеты и чай.
Прихожу в отделение. Там в дежурке дядя Толя.
— Здрасте.
— О, Васенька. За телефоном пришла? А ты чего больше не работаешь у нас?
Я смотрю на длинный коридор, по которому меня тащили к Градову. Качаю головой. Забираю телефон и кладу в карман. А сама обращаюсь к дежурному.
— А как я могу увидеть маму? Куда ее повезли? Когда ее отпустят?
— Так это Ленку что ли? Ох тыж, — удивляется дядя Толя, смотрит на меня с жалостью. – Ты к начальнику зайди, к Градову. Он все знает. Потом тебе со следаком надо переговорить. Насчет отпустят не знаю, Вась. Она ж даже не ранила, убила.
— Это наверняка была самооборона.
— Ну кто ж это доказывать то будет. Деньги у тебя есть на адвоката?
— Есть немного. А он поможет.
— Ты зайди к Градову, он все тебе расскажет.
— Да не хочу я к вашему Градову! Он чудовище! — кричу в стекло дежурки.
Громко. Отчаянно. И тут же вижу его.
Его отражение за моей спиной. Знакомый силуэт.
Резко поворачиваюсь, сердце сжимается, будто проваливается куда-то в пустоту.
Градов.
Начальник уголовного розыска стоит неподалёку, скрестив руки на груди, наблюдая за мной с тем самым выражением лица, от которого в горле пересыхает.
Я срываюсь с места.
Бегу.
Но, не добежав до шлагбаума, останавливаюсь.
Он может помочь. Он должен помочь.
Мама…
Вдох-выдох.
Я разворачиваюсь и, опустив голову, возвращаюсь.
— Пусти меня к нему, — говорю дяде Толе.
Он смотрит на меня с сожалением. Затем медленно берёт трубку, набирает номер.
— Ждёт тебя.
Кивает в сторону коридора. Я знаю, где его кабинет.
Дыхание сбивается. Что ему сказать? Как попросить?
Я задыхаюсь. Жар его тела — не просто тепло, а почти осязаемая тяжесть, которая давит на грудь, вытесняет воздух из лёгких. Он стоит так близко, что я чувствую, как его дыхание касается моей кожи — горячее, ритмичное, пугающе спокойное. Воздух между нами сгущается, становится липким, вязким, словно невидимый капкан, который захлопывается всё теснее с каждым моим вдохом. Я пытаюсь отстраниться, но спина упирается в край стола, и отступать больше некуда.
— Ты спяти… — слова вырываются хрипло, почти шепотом, но голос предаёт меня, ломается на полуслове, будто кто-то сжал моё горло. Я сглатываю, чувствуя, как горький ком застревает внутри.
Градов не двигается. Он просто смотрит. Его взгляд — не просто взгляд, а холодное, хищное изучение, как у зверя, который знает, что добыча уже в ловушке. Его глаза, тёмные, почти чёрные, будто поглощают свет, и я невольно задерживаю дыхание, словно любое движение может спровоцировать его бросок.
— Ты же понимаешь, что рабство давно отменили? — мой голос дрожит, но я цепляюсь за сарказм, как за спасательный круг. Это всё, что у меня осталось, чтобы не показать, как страх и ярость борются внутри, разрывая меня на части.
Он чуть наклоняет голову, и уголок его губ едва заметно дёргается. Усмешка? Или что-то хуже?
— Чушь, — одно слово, произнесённое так спокойно, так уверенно, что оно звучит как приговор. Я чувствую, как напрягается его рука, лежащая на столе рядом с моей. Его пальцы, длинные, сильные, почти касаются моих, и от этого близкого, но не случившегося касания по коже бегут мурашки. Воздух между нами искрит, словно заряженный электричеством, и я не знаю, хочу ли я отшатнуться или, наоборот, податься ближе, чтобы разорвать это напряжение.
Мои пальцы дрожат, ногти впиваются в столешницу. Холодное дерево под ладонями — единственная точка опоры в этом зыбком, ускользающем мире. Я цепляюсь за него, как утопающий за обломок корабля, но даже оно не спасает от ощущения, что я падаю в пропасть.
— Решай, — его голос становится ниже, глубже, с едва уловимым оттенком нетерпения, который пробирает до костей. Это не просьба, не предложение. Это ультиматум, произнесённый так, будто он уже знает мой ответ.
Я вдруг смеюсь — резко, отрывисто, почти истерично. Это не веселье, а какой-то животный инстинкт, реакция на то, что выбора, по сути, нет. Смех рвётся из горла, как кашель, и я зажимаю рот ладонью, пытаясь заглушить его. Но Градов даже не моргает. Его взгляд остаётся неподвижным, и от этого мне становится ещё хуже.
— А если я откажусь? — слова вырываются сами, дерзкие, но в них больше отчаяния, чем вызова. Я хочу, чтобы он ответил, хочу, чтобы он дал мне хоть какую-то лазейку, хоть намёк на то, что я могу уйти.
Он не отвечает сразу. Вместо этого он медленно, почти лениво тянется ко мне. Его пальцы находят прядь моих волос, выбившуюся из небрежного пучка. Он неспешно наматывает её на палец, будто изучая текстуру, будто играя с чем-то, что уже принадлежит ему. Я замираю, не в силах пошевелиться. Его движения такие спокойные, такие уверенные, что я чувствую себя марионеткой, чьи ниточки он держит в своих руках.
— Ты не откажешься, — его голос звучит мягко, но в этой мягкости — стальная уверенность, которая не оставляет сомнений. Он знает. Он всегда знает.
Я пытаюсь отвернуться, спрятать лицо, спрятать себя от этого взгляда, который будто раздевает меня до костей. Но он не даёт. Его пальцы — неожиданно тёплые, почти нежные — касаются моего подбородка, мягко, но неумолимо заставляя поднять голову. Я встречаюсь с его глазами — глубокими, как омут, тёмными, почти бездонными. В них нет ни капли сомнения, ни тени слабости. Только холодная, пугающая ясность.
— Ты ведь пришла ко мне, — его голос низкий, раскатистый, с лёгкой хрипотцой, которая цепляет что-то глубоко внутри. Его губы чуть изгибаются, тень улыбки скользит по ним, но она не доходит до глаз. — По собственной воле.
Я сжимаю зубы так сильно, что челюсть начинает ныть. Его слова — правда, и от этого больнее всего. Я действительно пришла сюда. Я выбрала этот путь, этот момент, этот капкан. Но признавать это — всё равно что подписать себе приговор.
— Ты пришла умолять, — продолжает он, и каждое слово падает, как камень, разбивая остатки моей гордости. — Ты даже готова встать на колени, лишь бы я сделал так, как нужно тебе. И знаешь что? — он наклоняется чуть ближе, и я чувствую, как его дыхание касается моей щеки. — Я готов на это посмотреть.
Моя гордость корчится, словно под ударами хлыста. Я хочу огрызнуться, хочу бросить ему в лицо что-то резкое, колкое, но слова застревают в горле.
— Я не умоляла, — наконец выдавливаю я, но голос звучит слабо, неубедительно, как у ребёнка, который пытается спорить со взрослым.
Градов усмехается — тихо, почти беззвучно, но эта усмешка бьёт сильнее любых слов. Его пальцы отпускают мой подбородок, но он не отстраняется. Он всё ещё слишком близко, и я чувствую, как моё сердце бьётся так громко, что кажется, он тоже это слышит. Эхо отдаётся в висках, в ушах, в кончиках пальцев, которые всё ещё вцепились в столешницу.
— Ты готова на всё ради матери, верно? — его голос теперь почти шёпот, но в нём столько силы, что я невольно вздрагиваю. Он не спрашивает — он утверждает. И это правда, которая режет меня изнутри, как осколки стекла. Зачем повторять то, что и так понятно? Зачем ворошить эту рану, которая и без того кровоточит?
Я молчу, потому что ответить — значит признать поражение. Но моё молчание — уже ответ. Его глаза слегка сужаются, и я вижу в них что-то новое — не то чтобы удовлетворение, но что-то близкое к нему. Он знает, что выиграл.
— Тогда сделай выбор, — его голос снова становится твёрдым, холодным, как металл. — Здесь и сейчас.
Я смотрю на него, и в этот момент весь мир сжимается до этого стола, до его глаз, до моего собственного сбившегося дыхания. Выбор. Слово, которое звучит так просто, но весит тяжелее, чем я могу вынести. И я знаю, что, какой бы путь я ни выбрала, он уже держит меня в своих руках.
Он отступает на шаг, и я чувствую, как резко становится холодно.
Я судорожно вдыхаю, запоздало осознавая, как глубоко он заполнил собой всё пространство вокруг.
Выбор.
Иллюзия.
Он говорит так, будто у меня есть выход.
Но я знаю, что его нет.
И всё же…
— Что, если я соглашусь? — медленно произношу я, вглядываясь в его лицо, вглядываясь в самого Градова, пытаясь понять, что скрывается под этой маской власти. – Что ты подразумеваешь под принадлежать тебе? Тогда… что тебе нужно?
— Лояльность. Преданность. Послушание, — он произносит это так, будто перечисляет простые вещи, как будто всё логично и естественно.
Я не отвечаю.
Градов снова приближается.
Медленно.
Методично.
Пока между нами не остаётся нескольких сантиметров. Я чувствую его дыхание на своей коже.
— И что, если я не выполню условия? — шепчу.
Его рука медленно скользит вдоль стола, не касаясь меня, но создавая ощущение, будто его тепло окутывает меня целиком.
— Тогда твоя мать отправится в тюрьму, — спокойно, как будто всё уже решено.
— А если соглашусь? Ты просто выпустишь ее?
— Не совсем. Единственное что я могу это разобраться с тем, что произошло на квартире, — он произносит это спокойно, буднично, будто речь идёт не о судьбе моей матери, а о сломанном двигателе. — Если самооборона, то она выйдет, если убила намеренно, то поставим вопрос о лечении. Недолгом. Тут ты сама решишь.
Горячая волна облегчения накрывает меня.
— Что я должна буду делать?
— Ты переезжаешь ко мне, раздвигаешь ноги по первому требованию.
Я стискиваю зубы.
— Готовишь. Ждёшь меня с работы.
Где-то внутри меня всё переворачивается.
— И самое главное… — Градов делает паузу, а затем наклоняется ниже, пока его губы почти не касаются моего уха. — Не выносишь мне мозг.
Слова Градова повисают в воздухе, а я пытаюсь осознать их.
Жить с ним. Готовить. Ждать с работы. А самое главное отдаваться когда он того захочет. А я? А мое мнение?
И — не выносить мозг. С чего бы мне это делать?
Усмехаюсь.
Глухо, почти беззвучно, но он замечает.
— Что? — его бровь чуть приподнимается.
Я пожимаю плечами.
— Просто смешно.
— Что именно?
Я смотрю прямо ему в глаза.
— Я по сути буду твоей рабыней, — голос мой тихий, но твёрдый. — Так с чего бы мне выносить тебе мозг?
Он чуть склоняет голову, задумчиво рассматривая меня.
— Потому что ты влюбишься. Все влюбляются.
Я моргаю, а потом коротко смеюсь. Боже, да кто вообще может влюбиться в такое чудовище?
— Не дождёшься.
Он не злится.
Не удивляется.
Только криво улыбается, как человек, который точно знает, что прав.
— Посмотрим. А теперь, — он дёргает пряжку ремня. – Предлагаю закрепить наш договор.
— Кровью? — пытаюсь шутить, но умом понимаю, что кровь тут совсем не причём. Ему нужно другое. Ему нужно моё унижение. Доказать, что он тут главный.
— Распишешься языком на моем члене.
— Прямо здесь, — оборачиваюсь, смотрю на дверь.
— Никто без стука не зайдёт, так что вставай на колени и приступай, — вываливает он член в полной боевой готовности. Я сглатываю слюну, которая образуется во рту от страха. Точно от страха, потому что привлекать мужское типа достоинство точно не может.
Градов жмёт на моё плечо, вынуждая подогнуть колени. Я втягиваю носом терпкий запах, улавливаю нотки геля для душа.
Нужно просто решиться, просто сделать это. Иначе он мне не поможет. Иначе никто не поможет.
Закрываю глаза, чтобы не видеть, как стремительно падает моя самооценка, когда тёплая, гладка головка скользит по губам, требуя открыться и впустить ее.
Это дико. Странно.
Это настоящее безумие.
Я никогда бы не подумала, что опущусь до такого, хотя предложений подобного плана хватало.
Я всегда надеялась, что смогу найти что – то настоящее, как было у моих родителей. Чтобы вместе, чтобы в любых передрягах рядом. Но моя жизнь со смерти отца медленно катилась вниз, словно снежный ком. И с каждым годом он рос и рос, пока не окончательно не погреб меня под грязью этого мира. Наверное, это ее эпицентр.
Этот момент стал пиком того дна, на который я опускалась эти годы. И мне остается лишь надеяться, что дальше будет наконец белая полоса.
Хотя надежда не такая твердая, как мужская плоть перед глазами. И чем больше я на нее смотрю, тем больше она становится. Вены на ней как будто вздулись, а головка покрыта яркой вишневой глазурью.
— Приступай, — рычит Градов надо мной. А я лишь быстро поднимаю голову, все еще надеясь, что это все глупая шутка. Что мне не придется брать член в рот.
Моя бывшая одноклассница Надя, говорила, что это возбуждает, но мне сложно в это поверить. Тем более поверить в то, что этот монстр может мне понравится.
Тем более, что я могу в него влюбиться.
Меньше всего на свете я мечтала о карьере шлюхи, но кажется именно это меня ждет. Прямо сейчас.
— Вася! – гавкает он, обхватывая затылок рукой. Я невольно напрягаюсь, упираясь в твердый живот под тканью футболки. – Мне его запихать тебе в рот? Если ты не готова, свали отсюда.
Он уже дергает меня от себя, отталкивая, но я вцепляясь в его футболку пальцами, чуть натягивая.
— Я сама. Сама. Я сделаю это. — Вот и выбор, который мне приходится сделать, потому что жизнь загнала меня в угол. – Я сделаю это.
Пальцы сползают с футболки, пока дыхание над головой наполняется тяжестью, словно свинцом.
Обхватываю ствол, как микрофон, в который скажу последние слова своей невинности и принципам, которым так долго была верна.
Так сказать последняя речь еще невинной дочери уголовницы.
Я чуть сжимаю плоть, ведя рукой до самого паха, упираясь ребром в мягкую плоть мошонки. Возвращаю руку к головке. Двигаю ею туда-сюда.
— Подрочить я могу себе и сам, — хрипит Градов, чуть сводя зубы и шумно выдыхая. Его рука упирается в стол, а вторая так и остается на моем затылке, готовая в любой момент подчинить меня.
Колени затекают, а по позвоночнику стекает ледяное напряжение, словно страх того, в кого я превращаюсь, прижимаясь губами к крупной головке, чувствуя липкую каплю эякулята.
Невольно слизываю ее языком, чувствуя солоноватый вкус, как от слез, которые текут по щекам. Я не плачу от страха, мне даже не противно, мне просто ужасно обидно, что столько стараний и выдержки оказались напрасными, а реальность звучно щелкнула меня по носу.
— Хватит думать, открывай рот.
Я сглатываю вязкую слюну, приоткрываю губы, пока зубы остаются сжатыми, словно пытаясь замедлить процесс саморазрушения. Головка члена упирается в зубы, пока мои губы обхватывают ее и плотно сжимают.
— Ну же, Светлячок, не беси блять, просто отсоси чертов хрен.
Вот уж правда. Чертов хрен, который оказывается во мне на половину, как только я размыкаю зубы, впуская в себя зло. Тьму. Похоть.
Живот крутит от странных ощущений. Во рту твердая пульсация.
Я закрываю глаза, стараясь не думать о том, что делаю, о том, сколько еще раз предстоит мне это сделать, пока Градов решит, что я ему больше не нужна. Может быть переключится на более подходящий объект.
Рука Градова давит на затылок, а я вбираю в себя плоть глубже, чувствуя, как начинаю задыхаться от нехватки воздуха.
— Не получится, Светлова. Не получится отмести реальность, потому что нет ничего реальнее, чем мой член у тебя во рту, — сжимает он мой хвост на затылке, шипит. – Открой глаза и посмотри на меня.
Я резко и зло распахиваю ресницы, дрожа от того, какая тьма скрывается на дне его глаз. И вся она словно перетекает в меня, вместе с каждым толчком члена во рту.
Снова и снова.
Сильнее.
Глубже.
Больнее.
Член упирается почти в горло. Рвотный рефлекс дает о себе знать, но Градов не сдается.
— Расслабься, будет проще.
Качаю головой. Глупость. Проще уже не будет никогда. Я уже взяла в рот член и вряд ли когда – то смогу считаться образцом нравственности.
Градов таранит мое горло. На каких – то несколько мгновений. До хрипов и слез. А потом я вдруг чувствую как рот наполняется горячей влагой.
Испуганно раскрываю глаза, чувствуя что могу захлебнуться.
Но вот Градов вытаскивает еще твердую плоть, позволяя мне отдышаться и откашляться.
— Неплохо для первого раза. Точно первого?
— Я разве говорила, что девственница?
— А тебе и не нужно. По тебе видно, раз готова умереть, лишь бы не трахаться. Удача, что твоя мама…
— Не говори… Не говори, что болезнь моей матери удача… Не унижай меня сильнее, чем уже сделал это.
— Дура. Радоваться должна, что ко мне в руки попала, а не к своему Никитке, который пустил бы тебя по кругу.
— А ты не пустил? – стираю остатки его семени тыльной стороной ладони.
— Если бы пустил, ты тут не сидела такая вся гордая. От тебя бы мокрого места не осталось.
— Были прецеденты?
— Никогда не задавай вопросов, Василиса, на которые не хочешь слышать ответ.
— Ты страшный человек.
— Да. А еще я твой хозяин, — он бросает на стол ключи. – Это от моей квартиры. Тут пешком можно дойти. Можешь там пока убраться, а я займусь делом твоей матери.
Только это спасает меня от окончательного самоуничижения.
Я поднимаюсь, с трудом разгибая затекшие ноги, забираю со стола ключи.
Отворачиваюсь к двери, не в силах больше смотреть на его самодовольное лицо.
— И Василиса… Ты должна быть дома, когда я приду.
— А когда ты придешь? Я же не могу сидеть в четырех стенах. Мне надо выходить. В тот же магазин.
— Магазин — это час, не больше. Потом наш договор будет аннулирован.
— А работа? Как мне работать?
— Точно, работа, — градов шумит ящиком стола, потом топает в мою сторону. Я чувствую запах свежих денег. Такие мне дает Карен раз в месяц. – Нужно будет еще, скажи. Но видеть тебя на автомойке или в любом другом месте кроме своей квартиры я не хочу. Поняла? — дергает он мое лицо к себе, вынуждая смотреть в глаза. Потом сует деньги в карман джинсов. – Поняла, спрашиваю?
— Да, — вырываюсь наконец из его рук, открываю дверь кабинета и убегаю, словно он погонится за мной и снова поставит на колени.
Как только Василиса уходит, я первым делом собираю своих оперов. Они довольные, шумные, радостные — все-таки раскрыли мокруху. Теперь у нас в отделе раскрываемость пятьдесят процентов, и можно даже пойти отметить. Но я их сейчас разочарую.
Так всегда происходит. Мы хватаем первого, кто оказался рядом, надавливаем, добиваемся признания, а дальше — пусть хоть трава не расти. Удобно, быстро, просто. Я сам не без греха. Но это дело — другое. Оно не вписывается в привычную схему, потому что в нем есть Василиса. И потому что мне это почему-то не нравится.
Она слишком быстро стала частью моей жизни. Слишком глубоко залезла под кожу. Стоит только представить ее — маленькую, послушную, мягкую, ожидающую меня в моей берлоге — и в паху тут же становится жарко. Такая девочка — тихая, податливая, на все согласная. Я мог бы потеряться в ней, если бы позволил себе слабость.
Но сейчас не об этом. Сейчас нужно сделать так, чтобы ее мать не села в тюрьму.
— Закрыли рты. Вам тут не базар.
— Стас, ты чего?
— Это ты чего? Думаешь, раскрыл дело? Довольный?
— Так там всё прозрачно.
— Это в башке у тебя прозрачно. Ты показания Светловой видел?
— Ну понятно же, что она себя оправдывает.
Я тяжело вздыхаю. Господи, с кем я работаю?
— Так, парни, давайте без блеяния. Всё, что у нас есть по этому делу, мне на стол. Всё, что сами собирали, что сдедаки и эксперты накопали. На участкового — поквартирный опрос там, где живут Светлова и Чуриков. Всё понятно?
— Да. Но у нас и так дохрена дел…
— Скворцов и Щербаков, займётесь этим. И никаких возражений. Нам надо понять, кто начал драку. И еще — нужен психиатр, пусть оценит состояние Светловой.
Тишина. Парни переминаются с ноги на ногу. А потом кто-то усмехается:
— Слушай, Стас, а твой интерес к этому делу не связан случайно с тем, что ты закрылся с Василисой Светловой?
Я даже не успеваю подумать. Рука сама находит его шиворот, а лоб этого придурка встречается со столом. Звонко, с глухим стуком.
— Ещё есть вопросы, предложения, пожелания? Забыли, кому всем обязаны?
— Нет, Стас…
— Тогда вперёд, работать!
Парни рассасываются по отделу, а я падаю в кресло, откидываю голову назад, закрываю глаза. В висках стучит.
Я слишком много видел. Слишком много слышал.
Большинство задержанных всегда ловят у баб. Потому что, каким бы крутым ни был мужик, одно остаётся неизменным: желание приземлить свой член в тёплой вагине. Причём не в какой-нибудь там, а в особенной. В своей.
Вот только вывод из этого напрашивается простой. Никогда ничего не обсуждать при женщинах. Никогда не прятаться у них, когда за тобой идёт охота. Потому что баба — это слабое место.
И мне очень не нравится, что у меня теперь есть слабое место.
Я достаю из ящика стола пачку сигарет. Взгляд скользит по стопке рапортов, разбросанных по столу. Бумаги врут, и я это знаю. Точнее, они говорят не всю правду.
Все слишком гладко.
Жертва — Чуриков, 42 года, ранее судимый. Два года назад вышел по УДО. Светлова, мать Василисы, официально нигде не работает, перебивается случайными заработками. По показаниям соседей, он крутился рядом с ней давно, помогал по мелочи, иногда оставался у нее. Некоторые говорили, что она его «подкармливала». Другие — что он просто жил за ее счет.
А потом — драка. Внезапная, жестокая. Она хватает нож, он умирает.
Слишком просто.
Я открываю дело, пробегаю глазами протокол допроса Светловой.
"Он сам на меня напал. Я… Я защищалась. Он… Он был пьян."