Первые три дня после рождения мысли прошли в оцепенении.
Луна не покидала дом. Она сидела на подоконнике, смотрела на странное, отливающее металлом небо и слушала тишину, которая больше не была тихой. Теперь в ней слышались отголоски: далекий, как скрип ржавых качелей, вой сирены, заглушённый гул моторов, редкие, обрывающиеся крики. Они не пугали её. Они были частью нового фона, как раньше шум дождя или шелест листвы.
Её пугало другое. Внутренний голос.
Он не умолкал. Он комментировал всё.
«Пыль на солнце похожа на золотую муку»,— думала она, глядя на лучик, пробившийся сквозь щит в ставне.
«Паук в углу плетёт сеть для времени. Оно запутается и умрёт»,— мелькало, когда взгляд скользил по паутине.
Мысли приходили странные,образные, тяжёлые. Они были красивыми и невыносимыми. Как будто кто-то вложил в её голову чужой, слишком взрослый и печальный ум.
На четвертый день голод пересилил оцепенение. Инстинкт, знакомый и ясный, прорезал шелест мыслей. Еда. Искать.
Она спрыгнула с подоконника. Лапы привычно оттолкнулись от пола, тело изогнулось в знакомом полёте, но приземление вышло неуклюжим. Она споткнулась. Мышцы слушались, но внимание было раздвоено: часть его следила за равновесием, часть — с удивлением наблюдала за процессом со стороны. «Падение — это маленькая смерть контроля», — пронеслось в голове.
В доме еды не было. Консервные банки давно опустели, их облизывали начисто ещё до неё. Нужно было выходить.
Дверь в сени была приоткрыта. Луна замерла на пороге. За ним был не просто двор. За ним был новый мир. Воздух снаружи пах иначе. Той самой сладковато-металлической тоской, что принёс первый ветер, но теперь запах был приглушён, вшит в самую ткань реальности. Она сделала шаг.
Солнце светило неестественно ярко, подчёркивая каждую трещину в асфальте, каждую травинку, пробивающуюся сквозь бетон. Цвета были слишком насыщенными, будто мир стал иллюстрацией в детской книжке — яркой, но плоской, лишённой глубины. И тишина… на улице она была иной. Не пустой, а плотной. Казалось, можно упереться в неё лапой.
Луна осторожно пересекла двор, направляясь к мусорным контейнерам — старой, проверенной надежде. По пути она увидела воробья. Он клевал что-то у стены. Обычный воробей, коричневый, юркий. Раньше она увидела бы в нём либо добычу, либо неважный фон. Теперь же её ум немедленно начал работу:
«Оперение на грудке взъерошено от ветра, которого нет. Он клюёт не крошку, а осколок стекла. Принимает блеск за воду. Глупость. Или отчаяние?»
Воробей взлетел, испуганный её приближением. И в этот момент Луна увидела. Не просто птицу. От неё, как шлейф, тянулся полупрозрачный, дрожащий след. В нём мелькнули образы: гнездо под крышей, четыре жёлтых рта, широко раскрытых в крике, и чувство — острое, стремительное — страха. Не её страх. Его. Воробья. Она уловила последний яркий всплеск его эмоции перед бегством.
Она замерла, ошеломлённая. Это было не видение. Это было… эхо. Эхо чужой жизни, застывшее в воздухе, как запах.
«Ты тоже это видишь?» — прозвучало у неё в голове.
Она резко обернулась. Никого. Только контейнеры, забор, пустота. Голос был тихим, сиплым и исходил не извне, а изнутри, но это был не её внутренний монолог.
«Внизу, — прошептал(а?) голос. — Смотри внизу».
Луна опустила взгляд. У основания бетонного забора, в тени, лежала крыса. Она была огромной, размером с небольшую кошку, её тёмно-серая шерсть была сваляна и местами вылезла клочьями. Но самое страшное были глаза. Они смотрели на Луну не тусклым блеском животного. Они смотрели с осознанием. С усталой, старческой мудростью.
«Привет, сестричка по несчастью, — мысленно сказала крыса. Её пасть не двигалась, но слова формировались в сознании Луны чётко. — Вижу, и тебя тронуло Большое Шипение. Добро пожаловать в клуб думающих тварей».
Луна не могла ответить. Мысли в её голове метались, пытаясь найти выход, превратиться в слова, которые можно послать. Она сконцентрировалась, уставилась на крысу, пытаясь думать на неё: «Кто ты? Что это? Что со мной?»
Крыса фыркнула (уже настоящим, а не мысленным звуком) и медленно приподнялась на лапах. Луна инстинктивно отпрянула, выгнув спину.
«Успокойся,царапка. Не съем. Мясо теперь горчит, да и мыслить отвлекает. Я — Хвост. Вернее, был Хвостом. Теперь… теперь я просто Старая Крыса. А то, что с тобой — это дар и проклятие. Большое Шипение в небе… оно не только убивало. Оно будило. Пробуждало то, что дремало. Некоторых из нас».
«Нас?» — наконец-то удалось вытолкнуть из себя мысленный вопрос.
«Немногих. Ворон Глот на водонапорке — он теперь говорит целыми стихами, зануда. Лиса Рыжуха в парке — та больше молчит, но глаза у неё… человеческие. И ещё пара-тройка. Мы все теперь видим… эхо». Крыса кивнула в сторону, где исчез воробей. «Чувства. Воспоминания. Страхи. Они везде. Как копоть. Ты уже почувствовала».
«Это… больно», — подумала Луна.
«Ага, — мысленно вздохнула Старая Крыса. — И будет больнее. Потому что скоро ты увидишь не только птичий страх. Увидишь их». Она махнула лысым хвостом в сторону тихих, пустых многоэтажек. «Большие. Двуногие. Их эхо… оно самое сильное. Оно кричит».
Крыса повернулась, чтобы уйти.
«Подожди!— мысленно крикнула Луна. — Что делать? Как с этим жить?»
Старая Крыса остановилась, не оборачиваясь.
«Выживать,сестричка. Прятаться. И стараться не сойти с ума от их незаконченных песен. Совет: не ходи к школе. Там… слишком громко».
Она юркнула в дыру под забором и исчезла.
Луна осталась одна посреди двора, наполненного давящей тишиной и невидимыми эхами. Слова «не ходи к школе» повисли в её сознании тяжёлым, манящим грузом. Страх и невероятное, щемящее любопытство боролись в ней.
Любопытство победило. Оно было частью её новой, мыслящей сущности. Она должна была понять. Должна была увидеть.
Она выбралась со двора на пустынную улицу. Дорога вела прямо, меж пятиэтажных панельных домов-коробок, с чёрными квадратами окон. Школа была там, в конце улицы, она помнила её силуэт. Ранее это здание ничего для неё не значило. Теперь оно было точкой на карте нового, страшного мира.