Глава 1

ЛИК АРХИСТРАТИГА[1]

или огарок темноты

(криптографический детектив)

…Невозможно соединить в себе знаменитую

«мудрость змия» с «голубиной кротостью», если

не познать до самых глубин природу самого зла.

Без этого у добродетели не будет надёжной защиты

Более того, честный и порядочный человек никогда

и никоим образом не сможет исправить и

перевоспитать бесчестных и дурных людей, если

сам он прежде не исследует все тайники и

глубины зла.

(Френсис Бэкон)

Абсолютная справедливость так же недостижима,

как и абсолютная истина; но справедливый человек

отличается от не­справедливого своим стремлением

к справедливости и надеждой достигнуть её, как

праведный от лживого своей жаждой истины и

верой в неё.

(искатель вековой истины)

Глава 1.

- Рашидка! Рашидка! Долго нам ждать прикажешь? – раскатился по летней дере­вянной пристройке к придорожному ресторанчику русский голос с татарским акцентом круглолицего лысого муж­чины. – Ты что, поросячий хвост, голодом нас заморить вздумал!

- Ну, что вы, Мусса, нельзя же так! – пыталась утихомирить круглолицего мужика девушка, сидевшая с ним за одним столиком. – Это хорошо, что владелец ресто­ранчика ваш знакомый. Это здорово, что он умеет готовить. А вам нет, чтобы по­радоваться за друга, у которого клиентов – хоть отбавляй! Значит, дела идут хо­рошо, значит, всё, как надо получается. Так вы вместо этого – «го­лодом заморить!» - да мне и кушать не очень-то хочется. Я с вами просто за ком­панию, поскольку вы бесплатно вызвались отвезти меня в Коктебель. Нужно же вам хоть чем-то заплатить. Ведь в нашем неприютном мире всегда за что-либо платить приходится. Или я не права?

- Вот и плати, - усмехнулся мужик, вытирая лысину чёрным в белый горох носо­вым платком. – Ты, красавица, должна откушать бешбармак. Это и будет твоя расплата. Мне другой никакой не надо, не уговоришь! А так, как мой дру­ган гото­вит – нигде не найдёшь! Я пока домой вернулся, на своём «Цундапе» пол-России исколесил, нигде ничего похожего нет, и навряд ли будет. Даже в Уфе ни­чего по­хожего.

- А что, Уфа – это бывшая или будущая столица для отмечающих праздник жи­вота? – улыбнулась девушка, отхлебнув между делом заранее доставленный официантом лимонный коктейль.

- Ай, не столица, знаешь. Но лучше вашей Москвы, это точно. Там чужих нет, - твёрдо заве­рил её Мусса. – Вот ты, Наташка, говоришь, что любишь свой город. Говоришь, это твой дом. А чужих у себя в доме просто не замечаешь! Или просто не хочешь видеть?

- Выходит, я у вас в Крыму тоже чужая? – скривила губы Наташа. – При таком рассуждении никуда со своего двора показываться нельзя.

- Э-нет, коя барасем, - замахал обеими руками Мусса. – Ты – своя, русская. Ра­шидка татарин – свой, русский. Я – татарин, но тоже русский. Даже в паспорте у меня и у него в графе национальность написано «татарин». А ты погляди в свой московский паспорт.

- И что?

- Как что?! – удивился татарин. – В новом русском паспорте у всех вас вместо графы национальность стоит слово «код» и дальше номер, будто ты не человек, а заключённый под номером таким-то. Этой отметины для русских только чужие и добивались!

- А кто же всё-таки чужие? – удивилась девушка. – Можешь объяснить?

- Чужие, - Мусса на секунду задумался, - они тоже русские, но чужие. Вот хотя бы Лейба Бронштейн, американский миссионер, чужих в страну толпами завозил. А сейчас чеченцами Москва забита – они там тоже чужие. Тут уж московский мэр Лужков постарался. Кстати, он тоже чужой, потому что не моргнув глазом продаёт столицу направо и налево.

- Это вы зря так про чеченцев, - вступилась Наташа. – В Москве чеченцев очень уважают. Например, Хасбулатов в конце прошлого века долго спикером был в Государственной Думе. У меня подруга Ленка даже замужем за чеченцем была.

- Была? – хохотнул Мусса. – Вот тебе и весь сказ.

- Да что вы прицепились? – не сдавалась Наташа. – Да, была! Но целых десять лет – а это не малый срок. И среди русских сплошь да рядом разводы бывают, ну и что? Недаром мужчины свою половинку очень долго ищут, а иногда и не находят вовсе.

- Среди наших русских всякое бывает. А я вот по соседству с чеченцами в Казах­стане с детства вырос, - Мусса даже поднял вверх указательный палец. – Вырос и знаю кто они и что они. Мои родители там в ссылке были. Но я потом всё же домой подался, в Крым, где хохлов понабилось – не продохнуть. Я хоть татарин – но русский. А чеченцы к вам в столицу кинулись. Они её ещё в Москвабад не пе­реименовали?

- Ну и что? – не понимала Наташа. – У нас и других национальностей полно, при чём тут чеченцы?.

- А то, - терпеливо продолжал пояснять татарин. - У твоей подруги ребёнок от че­ченца есть?

Наташа молча кивнула головой, достала из нагрудного кармана джинсовки пачку «Лаки страйт», закурила и ожидающе уставилась на татарина.

- А то, - продолжал тот свою железную логику. – У них в семьях жён бросать за­прещено законом. Это не то, чтобы ваххабитство какое, а семейный закон у них та­кой. Так вот. Если чеченец бросит жену и к тому же с ребёнком, он получает от старейшин проклятие до третьего колена. Смекаешь? Джигит сразу становится выродком без возможности что-то исправить. А ты говоришь, «уважают». Даже «очень уважают». Они-то как раз становятся чужими Бек-Бен-Ханазундерами. И в таких превращаются люди любой национальности, если молятся Золотому Тельцу. А любому такому Беничке – где есть Телец, там и родина. Ты в бочку с дерьмом Тельца засунь, так чужой и туда за ним влезет. Спроси у мужика своей подруги, когда он последний раз в храме был?

- Ой, можно подумать, вы регулярно мечеть посещаете, - ядовито усмехнулась Наташа.

Глава 2

Это была последняя встреча поэтов и незабываемый вещий сон Волошина. Ведь в действительности всё так и случилось в дальнейшей жизни Гумилёва. Даже Ахма­това написала «Реквием» 27 августа, в тот самый день, когда её бывшего мужа расстреляли чекисты. Мало кто знает об этом, да и надо ли? Просто, возвраща­ясь очередной раз с мыса, Дмитрий частенько вспоминал эту историю. Не то, чтобы она была единственным достоянием Коктебеля, но Дима откровенно радо­вался, что дуэльный пистолет Пушкина «случайно» не возник в руках одного из дуэлянтов. Оружие Дантесу доставили франкмасонские приятели. Говорят, что противнику русского поэта привезли не только оружие, но также кольчугу особого производства. Как тогда объяснить, что раны на теле Дантеса не оказалось. А ведь Пушкин попал! Дантес выстрелил раньше, не дойдя до барьера один шаг, но раненный поэт всё же не отказался от своего выстрела и сделал точный выстрел. Сам Дантес потом постоянно отнекивался, но на месте дуэли впопыхах заявил, мол, пуля попала в пуговицу! Затем заменил свои показания на то, что произошло ранение в руку, только ни один из секундантов этого не подтверждает. Если бы это было так, то пуговица легко вошла бы в тело вместе с пулей. Здесь важно другое. Пропал куда-то пистолет, из которого был убит Пушкин, как будто под землю провалился! Сколько его не искали – не нашли. Всё же оружие это через некоторое время вновь попало в народное поле зрения, потому что писто­лет Дантеса оказался у Мартынова, стреляющегося с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. И снова пропал пистолет. Радовало одно: ни кому из поэтов, стре­ляющихся в Кок­тебеле, это оружие на дуэли не попало «случайно» в руки. Мало ли что они оба выстрелили в воздух! Всякое могло случиться. Хотя стрелялись-то они из более современного оружия. Но кто ж знает, что у оружия, устроившего охоту на русских поэтов, сейчас в голове? И кто будет третьим?

Соседи по пансиону не очень докучали Дмитрию. Напрашиваться на знакомство здесь было просто не принято, всё-таки пансион до сих пор назывался ЦеКовским. Поэтому Дмитрий Крымский, - это прозвище он придумал для себя на время от­дыха, - занятый своими бесконечными, как мироздание, мыс­лями, обычно бродил по окрестностям, охотясь, как Гумилёв, за тарантулами. Или прогуливался побе­режьем, следя за наползающими друг на друга свинцо­выми волнами, прислуши­ваясь к их сердитой перебранке и разгадывая: какая же на сей раз причина этой свары? Иногда он специально забредал к дому Воло­шина, в котором тоже устроили Дом Отдыха, но для литераторов. Тем, вероятно, приятно было побывать на месте встречи знаменитостей мира сего, и даже иной раз представить себя настоящим дуэлянтом. Может быть именно здесь, под крышей усадьбы Максимилиана Волошина, кто-то придумал поэму «Новые капитаны» или же «Капитаны-2»! Да что там поэма, гений русского слова и кузнец человеческих душ мог запросто написать здесь «Горе от ума для новых русских»!

На полпути к пляжу Дмитрий облюбовал одну из скамеек, с которой открывался до­вольно-таки живописный вид на мыс. Здесь можно было просиживать часами, чувствуя, что общение со стихией возвращает вкус к жизни. Со стороны могло бы, наверное, показаться, что одинокий мужчина, рано впавший то ли в старость, то ли в хандру, сторонится общения с людьми из-за какой-то душевной или сердеч­ной драмы. Но чего только не покажется со стороны! Диме было безразлично об­щественное мнение, и никогда бы его не занимал во­прос: «а что люди скажут?». Он не стремился к общению с себе по­добными лишь потому, что всё человеческое сейчас мешало единению с приро­дой. Растворяться в каж­дой волне, в каждом порыве ветра, в склонах гор, подёр­нутых пепельной дымкой, в тёмных кипарисовых аллеях – это ли не мечта каж­дого здравомысля­щего? К не­счастью, такое редко у кого получается, потому что привычка прятанья от при­роды берёт своё.

Обнимая весь этот киммерийский простор, Дмитрий пил его энергию, и возвра­щался в своё физическое тело уже обновлённым, благодарно улыбающимся доб­рому окружившему его миру. Природа ничуть не отторгала обновлённого человека и считала приезжего своей неотделимой частицей, хотя в незнакомом крае Дмитрий был чужеродным телом. В повседневных романтических скитаниях по побережью он всё-таки не стремился намертво одичать и обугрюмиться. Наоборот, природа давала какое-то новое чувство понимания всего сущего. Даже встретив один раз девушку, также одиноко бредущую в сонных сумерках, Дима вдруг отчётливо почувствовал сопровож­даю­щую её волну тоски и страха. Это разбудило дремавшее в нём до сих пор лю­бо­пытство, и он стал постоянно искать встречи с незнакомкой. Девушка довольно часто гу­ляла по взморью в элегантной бежевой куртке, поверх которой она повязы­вала на шею вызывающий красный шарф, гармо­нически сочетающийся с обыкновенными женскими брючками яркого бирюзового цвета. Но всегда встре­чают по одежде, а провожают по уму. Во всяком случае, яркие цвета говорили о ярком характере, что украшает любую женщину. Дмитрий, напри­мер, спокойно, нахально даже, при встречах раздевал девушку. Глазами. Скажем, не совсем уж раздевал, но одежда явно для него ничего не значила, то есть не служила непреодолимой преградой. Вопрос в другом: зачем он это делал? Воз­можно, так увлёкся новой игрушкой, какой он представлял живого человека, что начал выиски­вать на её воображаемом теле не­обыкновенные морщинки, ро­динки и прочую суеверную ахинею, которой уделяют внимание только впер­вые в жизни влюбившиеся пацаны.

Однажды он застал её сидящую боком на облюбованной скамье в совершенно неподвижной позе памятника, выбравшего эту деревянную лавочку вместо гранитного постамента. Со стороны казалось, что девушка тоже слушает сварливую перебранку волн и окаменела, околдованная звуком. Скромно примостившись на краешек, Дима осторожно на неё покосился. Внимания никакого. Может и хорошо.

- О чём это они сегодня? – кивнул он на мерно бормочущие волны.

Девушка не вздрогнула, не изобразила испуг, не вскочила, даже не обернулась. Лишь чуть-чуть скосив глаза в его сторону, ответила:

Глава 3

По горной дороге, которую и дорогой-то можно было назвать с большой натяжкой из-за щебня, увальней, голышей и прочей каменной неразберихи размеренно ша­гали два человека. Один из них – европеец с довольно правильными чертами лица, одетый в толстовку, подпоясанную затейливым плетёным ремешком, при­крытую сверху видавшей виды распахнутой навстречу всем бурям штормовкой и пару­синовые штаны, заправленные в яловые геологические сапоги с отворотами – мерил твёрдыми уве­ренными шагами лэм,[1] пробегающий по осклизлым камням и суглинку. На горных отрогах мало что можно увидеть примечательного средь редкой по­росли рододендрона и чахлой обдуваемой ветрами на­горной травы. Раз­нотравья в гор­ных районах было больше, чем предостаточно и пахучие запахи трав носились по воздуху, гоняясь друг за другом, играя в догонялки, или же про­сто от нечего де­лать. В этих местах другие заблудшие ароматы перебивал тягучий за­пах духмяной полыни. Мо­жет, это и не было никакой необычностью для спутника европейца, неспешно и невозмутимо измеряющего шагами горный лэм, только сам забредший в эти неприступные места турист чувствовал себя первооткрывателем и пионером, ступившим на неизвестное в Европе белое пятно планеты. Собст­венно, рядом с европейцем шагал обыкновенный шерп[2] – китаец неопределённого возраста, на первый взгляд ничем не примечательный. Он, как и любой другой проводник, ходил в чёрной, допод­линно вы­линявшей чубе.[3] Шерп вёл в поводу двух вьючных лошадей, иногда пощёлки­вая языком. Так делают все проводники, и лошади на них не обижаются за странное, иногда бьющее по нервам пощёлкивание. Но везде свои законы, а у тибетских проводни­ков они, вероятно, особенные. Пегие лошади также размеренно копытили лэм, ни о чём, кроме дороги не думая, лишь иногда прядая ушами, когда шерп на какое-то время замолкал и не издавал успокоительного языкового пощёлкивания. Может, именно в это время на животных набрасывались кусачие высокогорные мухи, стараясь цапнуть лоша­док за вкусное ухо или потную холку. В этих местах проезжая тропа была основательно заброшена, но всё ещё пом­нила следы многочис­ленных ног паломников, вьючных животных, колёс лёгких ки­тайских повозок, вечно тащившихся туда и назад в гомпа[4] или дацан, как его ещё называли. Ти­бет­ские нагорья повидали много путешественников, странников, просто людей, и всё-таки европейцы здесь попадались нечасто.

Китаец тронул своего спутника за рукав, пальцем показал на солнце, кубарем ка­тившееся к графическим вершинам на западе и в очередной раз прищёлкнул языком. Видимо, это пощёлкивание у тибетских проводников было даже чем-то вроде особого наречия. В общем, для китайца и простого проводника принцип та­кого общения был более чем нормален, а путешественник пусть себе привыкает. Его на Тибет никто не звал. Правда, в дзонге[5] говорили, что белый человек – лин-пош, посланец Далай-ламы. В общем-то, это только говорили, а ис­тиной редко бывает обронённое впопыхах слово. Тем не менее, Ранг-ду согла­сился проводить посланца в заброшенный гомпа. Кто знает, может быть, услуга, оказанная лин-пошу, станет для китайца важнее, чем вся его прожитая жизнь. Так принято было считать на Тибете, поэтому любой путешественник мог всегда рассчитывать на помощь и поддержку бесхитростного здешнего народа. К чему нужна хитрость, если ты хочешь помочь человеку? И зачем она нужна вообще, если ты хочешь убить человека? Поэтому в высокогорьях никто, никогда не приме­нял дипломатических двуличий.

Тибетский монастырь не был совершенно заброшенным, но с давних времён эти места считались Гоингхан­гом, то есть, святили­щем тёмных духов, известном по всем Гималаям. Поэтому и паломники перестали сюда наведы­ваться, и монахи брошенного гомпа, кто ещё остался в живых, очень редко показывались в дзонге. Да и что де­лать ламаистским монахам в многолюдной тибетской крепости, куда стекались в боль­шинстве своём только воины? Даже не столько воины, а беспри­ютные проходимцы, не нашедшие поживы в цветущих долинах и жаждущие пожи­виться здесь, по случаю каких-нибудь воинственных недоразумений, ко­торые за­частую решались из этой крепости находящейся на границе нескольких госу­дарств. Но сейчас эти места были заброшены, и почти никто не показывался здесь. За пять дней пути европеец привык уже к не слишком разговорчивому шерпу и научился понимать его с полуслова: сейчас мимика китайца не говорила ни о чём, только об остановке. Хотя до позднего вечера было ещё далеко, но по горным меркам, может быть, в самый раз. В этих полудиких краях свои законы, которые диктует сама Природа-матушка. Пора было определить место для ночлега. Тем более, рядом был чортэнь – уди­вительное культовое придорожное сооружение из камня с вертикальным полот­нищем, прикреплённым к каменной пирамиде с восточной стороны, укра­шенным де­сятками разноцветных шёлковых лент и хвостами яков. Такие встреча­ются по ти­бетским лэмам иногда в очень непредсказуемых местах. Да и сам тибетский архипелаг можно ли назвать предсказуемым? Ведь здесь и по­ныне вести по насе­лённым пунктам разносят лунг-гам-па, горные скороходы. Ска­жем, к примеру, в Новой Зе­ландии або­ригены когда-то скушали Кука, то есть хотели кока, а съели Кука. Но эти человекоеды давно уже знают, что такое теле­визор, радио, даже некоторые ходят с плеерами. А здесь, не так далеко от центра мира, кажется, никогда не наступит победа на­учно-технической ре­волюции. На то она и революция, чтоб от неё спасаться и прятаться, даже среди горных демонов, которые по сю пору славились своей зло­бой. В горах жили и живут только по законам при­роды, которые получены нами от Творца, а не по сочинённым умуд­рёнными законни­ками правилам, самонадеянно решившими, что человеку положено, а что не покладено.

- Ом-мани-пудмэ-хум, - бормотал шерп мантру, упав на колени пред чортэнем. – Ом-мани-пудмэ-хум. Молитва разносилась в воздухе звуковым маяком для доб­рых горных духов. Ведь недаром же именно в этом месте ламами поставлен чор­тэнь, значит, на этом перевале духи чаще всего приходят на помощь одиноким путникам. Китаец украдкой взглянул на белого дикаря, решившего прогуляться по Тибету. Его путешествующий коллега усмехнулся тонкогубым ртом, отмахиваясь от ман­тры, как от надоевшей мухи, и отправился бродить по ок­руге в поисках любых за­валящих дровишек или жиденького хвороста, так как одной молитвы даже при подорожном молитвенном месте будет не­достаточно.

Глава 4

Утро как всегда в горах было глубоким и прозрачным, переливалось необъясни­мой радостной лёгкостью и свежестью. Китаец, так и не ложившийся в эту ночь, неподвижно медитировал невдалеке от высокогорного лэма. Ещё вечером он прочитал ала-ль-мейит,[1] вокруг кистей рук, головы, груди покрутил горящую па­лочку и так с тех пор ни разу не пошевелился. Он совсем не жалел о минувшей ночи, не обращал внимания на наступивший такой же солнечный день, отличаю­щийся от вчерашнего только временным колокольчиком, который должен про­звенеть в час ю. Шерп знал, что оставаться в Гоингханге после заветного часа нельзя – злые духи отнимут душу, если посмел без спросу нарушить невидимую границу злобного царства. Но что в этом призрачном мире значит жизнь? След об­лаков на безоблачном небе? Тень ветерка на спокойной воде? Тёмные силы мо­гут завладеть человече­ской душой. Вот это было бы бедой не только для Ранг-ду, но и для всех его род­ственников. А чем они виноваты? Глаза китайца были открыты, взгляд неподвижен, только чувствовалось, что ухо ловит любой лёгкий шорох юркнувшей в траве ящерки, звончатые переливы гор­ного воздуха, трепет крыльев парящего далеко над ущельем грифона. Со стороны могло бы показаться, что он прислушивается ко всему, что происходит там, да­леко, в сердце мёртвого храма, но за всю ночь только один раз донёсся оттуда звук рога и то какой-то неумелый, нерешительный, будто маленький пастушок пы­тается обучиться трубить в рог тайком от родителей. Звук трубы прозвучал под утро. Значит, именно в этот момент в храме что-то произошло. Только утренние сумерки давно превратились в переливающийся солнечными лучами безоблач­ный купол. До означенного часа оставалось совсем немного. Вдруг китаец моргнул, взгляд его стал осмысленным, живым. Он встал и лёгким невесомым шагом заскользил по травянистому лугу к пасущимся тут же непода­леку лошадям. Осёдлывая их, он не переставал прислушиваться к дыханию гор, но никаких ожидаемых посторонних звуков не наблюдалось. Шерп последний раз взглянул на крутой склон, который был увенчан прокля­тым Богом дацаном, словно короной на голове монарха. Проводник замер, остановив мгновенье, уронив голову на грудь, раскаива­ясь, что отдал на съедение демонам ещё одну человеческую душу, как вдруг со сто­роны храма донёсся какой-то щекотливый посторонний звук. Ранг-ду вскинул го­лову, при­щурив и без того неширокие глаза. Острый взгляд его высмотрел далеко на кру­той тропинке человеческую фигурку. Наверное, если бы сенпай не хотел так стать похожим на своего неповторимого сенсея, который порицал и ни в коей мере не допускал всякое внешнее проявле­ние, каких бы то ни было чувств, то обе лошади обязательно услышали бы вздох облегчения, вылетевший из груди шерпа. Он действительно обрадовался, что всё получилось как нельзя лучше! Если белый возвращается и возвращается спо­койно, значит, не зря он стремился в проклятый дацан. Может быть, он всё-таки недаром лин-пош – посланец Далай-ламы, иначе не вышагивал бы таким уверенным шагом.

Через четверть часа европеец уже подходил к ожидавшему его шерпу. Издали ещё, помахав рукой, он прибавил шагу и вскоре со счастливой улыбкой выпол­нившего свой долг человека уже снимал вещевой мешок, до отказа чем-то напол­ненный. Вероятно, в дацане монахи надавали ему монастырской рухляди на всю оставшуюся жизнь, и, может быть, из простого лин-поша белый дикарь скоро сам станет очередным Далай-ламой. Китаец отмахнулся от скабрёзных размышлений, помог спутнику приладить к седлу вьючной лошади принесённый из дацана не слишком тяжёлый, но объём­ный мешок. Вот только едва рюкзак европейца коснулся лошадиного крупа, жи­вотное рвану­лось, чуть не сбив грудью людей. Потом пыталось несколько раз встать на дыбы, подавая громкий протестующий голос. Лошадь явно не хотела тащить на себе принесённый из монастыря мешок с ламаистскими подарками. Проводник по­вис на пятнистой шее монгольского мустанга и долго говорил ло­шади заветные слова, увещевая, успокаивая, упра­шивая снова стать послушной. Наконец, ему всё же уда­лось договориться с ло­шадью, так как она утихо­мирилась, и беспокойно прядая ушами, роняя с губ клочья розовой нехорошей пены, пере­ступая с ноги на ногу, разрешила пе­ретянуть верёвками вьючную поклажу на спине.

За всё время возвращения ни шерп, ни европеец не сказали ни слова, хотя по­здоровались, как положено у пхотов – показав друг другу языки. Обратная дорога воспринималась обоими путешественниками с явным облегчением сознания. Ки­тайца радовало, что не пожертвовал человеком во славу тёмных сил, а европеец беспрестанно улыбался посетившей его удаче, которую не всегда удаётся пой­мать за хвост. Раздираемый психическим комплексом нетерпения и желанием хоть перед кем-то непременно похва­статься, он, не удержался и открыл рот, чтобы сообщить свежую сплетню:

- Я там видел такое! Такое!.. что ни тебе, Ранг-ду, ни твоему сенсею никогда даже во сне не приснится!

- Я знаю, - кивнул шерп.

- Да что ты можешь знать, - распирало европейца чувство собственной значимо­сти и превосходства. – В моём рюкзаке величайшее произведение рук человече­ских!

- Человеческих? – китаец внимательно посмотрел на спутника, но тот не пожелал больше ничего объяснять, вовремя спохватившись и прикусивши свой болтливый язык.

Поэтому весь дальнейший путь они снова молчали, но каждый о своём. Провод­ник всё с той же невозмутимостью и спокойствием думал о смысле жизни, а евро­пеец иногда мечтательно и величественно улыбался, как монарх, разрешающий поклоняться только себе-любимому и всенепременнейше всему народу в державе. Перед ним как живые возникали кадры из только что минувшего прошлого до мельчайших деталей, ви­димо, это путешествие для Алексея Николаевича действительно выглядело как фатальное предписание судьбы. Перед ним снова возникла картина вчерашнего путешествия. Память всегда возвращала его в прошлое, чтобы суметь проанализировать совершённые поступки и взглянуть на вчерашний день под другим ракурсом…

Тропинка, по которой он шагал, была, в сущности, остатками когда-то наезженной дороги, поднимаю­щейся к дацану. Европеец, ступив на подъём к храму, почувст­вовал себя почти сразу же неуютно, хоть вовсю кичился непомерным бесстра­шием. Так, вероятно, чувствует себя раб в подножии трона великого фараона.

Глава 5

Ещё не веря своим глазам, что жив, что ничего не случилось, писатель вскочил на ноги, но не удержался, рухнул на колени и совсем по-детски заплакал. Девушка и мо­нах, сидящие у края пропасти и опять читающие свои тантрические молитвы, оглянулись, только ничего не сказали. День уже близился к вечеру и белому тоже на ночь надо прочитать молитвенное даосистское правило. Прочитал ли он его или обошёлся радостью возвращения в грешный мир живым и невредимым, про то история умалчивает. Но в середине ночи его покровители одновременно под­нялись, подошли к евро­пейцу и подняли на ноги очищенного. Руки у обоих оказа­лись довольно крепкими.

- Лин-пош, - заглянула ему в глаза девушка, - ты готов?

- А больше ничего…, - Алексей Николаевич со страхом посмотрел на край чер­неющей в темноте пропасти.

- Ничего. Ты очистился, - спокойно произнесла китаянка. - И силу вынести отсюда сможешь только ты, ведь ты – избранный, а каждый должен нести и выносить только свою ношу. Так было, так будет. Такова воля бо­гов. Ты готов?

Писатель вытянул перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы, да и вся ла­донь до сих пор заметно дрожала. Девушка усмехнулась, встала на цыпочки, до­тянулась ладошками до висков европейца. Потом, подержав какое-то время, вдруг резко отдёрнула руки и встряхнула, будто освобождаясь от чего-то прилипшего к ладо­ням. Мужчина же облегчённо вздохнул, ему явно стало легче.

- Люди говорят, что время течёт, а время говорит, что люди проходят, запомни это, - она посмотрела прямо в глаза Алексею Николаевичу, но больше ничего не сказала.

А тому нечего было возразить вообще, тем более, что он только, только начал приходить в нормальное состояние. Это отметил сам писатель, потому как глаза китаянки, оказавшиеся так близко, и отливающие в темноте какими-то волшеб­ными искорками, показались европейцу до того лакомыми и соблазнительными, что он всенепременнейше поцеловал бы девушку, не будь рядом молчаливо стоящего старичка. Именно он встрепенулся, ловко и почти неприметно юркнул в подземелье и вско­рости поднялся из пещерного коридора с двумя горящими факелами. Он вылез, подождал, пока его заметят и подойдут, отдал один факел девушке и юркнул об­ратно в пещерное подземелье. Европейцу ничего не оставалось делать как последовать за ним. Ос­тавшаяся на площадке попечи­тельница легонько подтолкнула избранного в спину, ясно давая понять, что в солярии больше делать нечего, тем более, ночью. Вполне возможно, что она ещё раз подарит когда-нибудь загоревшемуся европейцу свой волшебный взгляд, но это будет потом, если только будет. А сейчас… сейчас неофиту пред­стояла очередная инициация на положенной в этих местах мистерии овладения тайной силой. Идя по коридору меж двумя огнями писатель уже не чувствовал себя так неуютно. К тому же, неоднократное обещание помощи и божественное разрешение на вы­несение силы из храма только ему одному, придавало уверенности. Как там, в не­бесных империях делается выбор и на кого выпадает жребий – живым насельни­кам этой планеты пока неизвестно. Да и надо ли? Тем не менее, поднебесный вердикт вынесен, оглашён и направлен вниз для выполнения.

Храм встретил троицу гнетущей пустотой, неприметной в узком коридоре, гус­тыми пещерными тенями, прятавшимися, где только возможно и сочными, но тяжёлыми запахами сгоревшего жира, которых по вчерашнем прибытии в храм европеец почти не учуял. Чаши с воловьим жиром по углам и за спиной Бодхисатвы дарили пространству безразлично пы­лающее пламя. Видимо они горели непрестанно и неугасимо. Алексей Николаевич посмотрел вверх, пытаясь разглядеть храмовый потолок. Свод, если он был, терялся где-то далеко в высоте, а огонь чаш не мог разогнать весь пещерный мрак, хотя светильники по стенам выглядели довольно большими. Такой же была центральная чаша, выполненная в виде поставца на закрученной в косичку толстой металлической ножке. Именно возле неё и поставили европейца, но так, чтобы чаша обязательно оказалась меж ним и тибетским идолом.

- Ом-мани-пудмэ-хум, - начал старец-монах с наиглавнейшего заклинания Бодхи­сатве. Видимо, на Тибете все молитвенные литургии начинались именно с этой мантры. И всё же старец встал в необычную для ламаистского монастыря и даже для даосизма молитвенную позу Оранты.[1]Он стоял как раз посредине между евро­пейцем и статуей, не уставая повторять заветное заклинание, то есть огради­тельную молитву.

- Ом-мани-пудмэ-хум, - уносилось под теряющиеся в пещерной темноте своды в тридцать третий или же триста тридцать третий раз. Европеец очень скоро пере­стал считать заклинания, потому что не обнаружил ни рядом, ни впереди дочери Ранг-ду. Непроизвольно он хотел обернуться, но тут же получил тычок ниже пояса в самый кончик позвоночника. А в этом месте – европеец знал – у человека до­вольно неприятный нервный узел со свёрнутой в сонный клубок змеёй Кундалини. Тут же по телу прокатилась волна боли, хотя удар был вовсе не сильным. Де­вушка стояла где-то сзади и могла шпынять белого дикаря точечными ударами, чтоб не вертелся в храме да ещё при чтении бодхисатовских мантр.

Монах к тому времени уже закончил чтение заклинаний, во всяком случае, замол­чал. Потом сделал шаг в сторону статуи, другой. Ничего не происходило. Идол не гневался, молнии не обрушивались, всё было тихо, как всегда. Вдруг тишину на­рушило короткое уханье и стук, будто по воздуху в каком-нибудь ущелье пронёсся огромный камень, и вибрация воздуха послушно откликалась на полёт. Но что это? Монах, мерно шагавший к статуе, неожиданно исчез. Пропал, будто его и не было! Алексей Николаевич боялся поверить своим глазам. Он вдруг обнаружил, что почти весь пол между идолом и центральным све­тильником исчез вместе с только что шагавшим к статуе старцем. На этом месте теперь красовалась огром­ная пропасть. Скоро откуда-то снизу донёсся слабый отголосок, похожий на звук камешка, брошенного в бездонный колодец. Верно, монах только что расстался с жизнью. Толстой стоял, в который раз безвольно открыв рот, и не знал, что же всё-таки делать? Из-за спины писателя вынырнула никуда не исчезнувшая девушка и под­бежала к самому краю открывшейся пропасти. Всего-то около пяти метров отде­ляло её от статуи, но через пропасть просто так не перепрыгнешь. Оказывается, вовсе недаром хранитель уступал дорогу ищущему, а тот совсем не зря прислу­шался к голосу человеческой интуиции. Единственное, вселяющее мизерную надежду осталось только то, что исчезнув­ший пол из крупных тесаных плит обнажил две дорожки, два кедровых тёсанных бревна, по которым спокойно можно пройти к статуе. Возможно, в этом тоже пря­талась какая-то закавыка. Только не отступать же на полпути. Писатель с детских лет привык придерживаться принципа: если что-либо начал – заканчивай. А не можешь – не берись.