Ольян замер, словно корни земли внезапно сковали его лёгкие шаги. Тонкая нить тревоги, холодная, как утренний туман, потянула юного надра прочь с утоптанной тропы в сумрачные глубины Таурнского леса. Надрёнок поёжился, ощутив, как по коже пробежал озноб, и медленно огляделся. Густая листва шептала что-то неуловимое, а тени меж стволов казались живыми, будто хранили эхо древних тайн. Он попытался вспомнить слова бабушки Астгарии, что звучали в его сердце, когда мать доверила ему первое в жизни поручение — путь через этот лес, о котором старые надры слагали былины и пугали страшными сказками.
Астгария, чьи золотистые глаза всё ещё сияли, несмотря на пять тысячелетий, что легли морщинами на её лицо, говорила с ним накануне, и голос её был подобен шелесту древних дубов:
— Внучок, ступай осторожно через Таурнский лес. Там, в его тёмных недрах, всякое случалось. Бывало, и надры исчезали бесследно.
Ольян тогда лишь улыбнулся, вспоминая слова матери:
— Мама велела не слушать никого. Сказки старых надров — пустое. В них нет правды, лишь пыль давно умершей истории, что не оживёт и не причинит вреда.
— Эх, молодёжь… — проворчала Астгария, качая головой, и её длинные, серебристые волосы, сплетённые с тонкими веточками, дрогнули. — Вы отвергаете историю, и это делает вас уязвимыми. Думаете, раз событие миновало, оно ушло навсегда? Но…
— Но? — переспросил Ольян, заметив, как взгляд бабушки затуманился, будто она заглянула в бездну времён.
— Некоторые тени прошлого не умирают, — тихо продолжила она. — Они питаются забвением, что живёт в таких, как ты или твоя мать — в надрах, что разучились помнить.
— Что помнить, ба? — спросил Ольян, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то тревожное.
Астгария закатила глаза с театральным вздохом, но в её тоне сквозила древняя печаль:
— О, многое, внучок! Твои родители молчат, считая прошлое прахом, но Таурнский лес за пять тысяч лет видел всё. Здесь вставали города, рушились в прах, и новые вырастали на их костях. Люди, гномы, эльфы, даже орки — все приходили и уходили. А до них был иной лес, полный иных существ: минотавров, кентавров, фей… И твой дедушка, Урутан, исчез там, в день, когда твоей матери исполнилось шестьсот лет. Думаешь, пять тысячелетий — малый срок для такого места?
— Дедушка? — Ольян замер, пытаясь осмыслить бездонную пропасть времени. Известие о пропавшем родиче кольнуло сердце, но печаль была лёгкой — слишком далёкой казалась эта утрата.
— Да, — кивнула Астгария, и её голос стал суровее. — Твоя мать не рассказывала, запретила и мне. Считала, ты ещё мал, да и сама не верит в тёмные тайны леса. А я верю. Моё сердце, что бьётся с начала времён, чует недоброе. Прошу, Ольян: не сходи с тропы.
— Хорошо, ба, — пообещал он, ощущая, как слова её ложатся тяжёлым грузом. — Столько всего здесь произошло…
— Вот и я о том, — отозвалась Астгария, глядя куда-то вдаль, словно видела сквозь века. — Пять тысячелетий спрессовали в этом лесу пласты событий, что легли на Землю-матушку. Порой, гуляя у опушки, я слышу чужие мысли, чувства, рвущиеся сквозь листву, будто кто-то живой таится там. Но лес молчит, скрывая правду. Молодые надры не слушают, не верят. Вы покинули лес, расселились по одиноким дубам и малым рощам. Через чащу теперь редко кто ходит.
— Я буду осторожен, ба, — заверил Ольян. — Это ведь мой первый поход.
— Верно, — улыбнулась она, и в её глазах мелькнула искра надежды. — Главное, держись тропы. А если беда придёт, призови ветер и листву — они донесут весть до нас. Когда подрастёшь, гуляй по лесу сколько угодно, но пока — слушай старую бабку, хорошо?
Ольян кивнул и, спустя ночь, отправился в путь налегке. Мать благословила его на первое самостоятельное путешествие, уверенная, что опасности давно канули в Лету. Орки были истреблены пять тысяч лет назад, гномы три тысячи лет назад сгинули в своих пещерах, а люди… никто не знал, куда делись люди. Их беспокойная, алчная натура сама себя пожрала, говорили надры. Эльфов же, что и при жизни были редкостью, не видели вовсе — лишь их оружие, выкованное в незапамятные времена, осталось в руках надров. Остальные расы угасли, истощённые голодом и бедами.
Поэтому мать и отпустила Ольяна одного. Его путь лежал через Таурнский лес к роще дубов, где жил дядя Вариост. В котомке надрёнка лежали лепёшки, заботливо испечённые матерью и заговорённые Астгарией на исцеление. Заодно Ольян должен был познакомиться с родичем, которого прежде не видел.
Солнце, словно озорной дух, выглядывало сквозь листву, то прячась за кронами, то вновь ослепляя золотистые глаза Ольяна лучами, подобными расплавленному янтарю. Бабочки с крыльями, мерцающими, как эльфийские самоцветы, и стрекозы, чьи крылья гудели древними заклятиями, вились вокруг, норовя усесться на остроконечные уши надрёнка с их тонкими, вытянутыми мочками. Ольян, смеясь, отмахивался, и его звонкий голос эхом разносился в тёплом летнем воздухе. Высокая трава ласково щекотала голые коленки, а ветер, союзник надров, шептал через листву обрывистые слова, вплетая их в мелодию леса. Без деревьев его голос был лишь смутным шумом, но здесь, среди дубов и лип, он оживал.
Лес… Солнце… Блаженство…
Лето… Тень… Прохлада…
Мир… Деревья… Покой…
Умиротворение…
Ольян постукивал сухой веткой по траве, отгоняя змей, что могли таиться в зарослях. Трава, едва примятая его лёгкой поступью, тут же расправлялась, словно хранила магию леса. Тропка, тонкая и призрачная, вилась рядом, но надрёнок нарочно ступал по траве — так было интереснее. Густые ветви голубой гортензии, что стерегли путь в чащу, иногда хлестали по лицу и рукам, и Ольян воображал их врагами. Его палка, в фантазиях ставшая надрийским клинком, рассекала воздух, отражая атаки призрачных гоблинов, орков и алчных людей — тех, что в старых сказках шли путём грабежа и крови. За триста лет детства Ольян отточил мастерство фехтования на настоящем надрийском оружии, и воображаемые враги падали под его ударами. Но вдруг упругая ветка гортензии, словно живая, хлестнула его по лбу с такой силой, что перед глазами вспыхнули звёзды — те, что видны лишь в ночной тьме, а не ясным днём.