Глава 1. Побег из замка
Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть и зазвенеть в гулкой тишине коридора замка. Как та самая проклятая тиара, что давила мне виски всего пару часов назад, а теперь одиноко лежала на полу моей комнаты. Бывшей комнаты. Каждый шорох моего платья казался оглушительным, а стук каблуков по холодному камню грозился выдать меня в любую минуту.
– Ваше высочество, почти пришли, – шепот Мариэтты, моей верной фрейлины, был единственным якорем в этом море парализующего страха.
Неужели я и правда на это решилась?
Она была единственным человеком, кому я могла довериться. Единственной, кто не смотрел на меня с жалостью или страхом, а видел просто Тиссу. Девушку, запертую в позолоченной клетке. Запертую в плену собственного проклятого тела.
Мы свернули за угол, и впереди показалась неприметная дверь, ведущая в хозяйственный двор. У нее стоял высокий, коренастый мужчина, скрестив руки. От него пахло лошадьми, дымом и землей. Я невольно отшатнулась, прижимаясь спиной к стене.
– Это Генри, мой муж, – поспешно сказала Мариэтта, чувствуя мою панику. – Ему можно доверять. Он знает.
Мужчина кивнул, его лицо в тенях было суровым, но не злым.
– Повозка ждет. Надо спешить, ваше высочество.
Он протянул руку, чтобы взять мой узелок, и я инстинктивно отшатнулась, прижимая его к груди.
– Не прикасайтесь!
Генри тут же убрал руку, подняв ладони в умиротворяющем жесте.
– Не буду. Проходите.
Мариэтта толкнула массивную дверь, и в лицо ударил холодный ночной воздух. Во тьме стояла простая телега, доверху нагруженная сеном.
– Придется немного потерпеть. Укроем вас под сеном, – коротко скомандовал Генри. – Поедем, как только ворота откроют для утреннего обоза.
Я забралась в телегу при помощи Мариэтты, и сухие колючие стебли облепили мое простое платье, которое я стащила у одной из служанок. Оно пахло чужой жизнью – мылом и тяжелой работой. Мариэтта накрыла меня сверху старым дерюжным полотном, чтобы сено совсем не искололо нежную кожу.
– Держись крепче, дорогая, – ее голос дрогнул. – И будь счастлива. Я буду… очень сильно буду по тебе скучать.
– Спасибо тебе за все, – прошептала я, и комок в горле помешал сказать больше. Я была так сильно ей благодарная.
1.2
Она ушла. Не знаю, увижу ли ее снова. Я слышала, как Генри взобрался на облучок, щелкнул вожжами, и повозка со скрипом тронулась. Каждый ухаб отдавался в моих напряженных мышцах. Я лежала, затаившись, вглядываясь в щель между полотнищами ткани. Вот проплыли мимо освещенные окна замка – моего дома и моей тюрьмы. Вот мелькнули фигуры стражников у ворот, короткий разговор Генри с кем-то, и наконец – скрежет отпираемых тяжелых ворот.
Мы выехали за пределы замка. Сердце мое зашлось. Я была на свободе. Или на краю пропасти. Разницы я пока не чувствовала.
Правильно ли я… поступила?
Когда первые лучи солнца окрасили горизонт в багровые тона, а замок скрылся за холмами, я с трудом подавила в себе желание вернуться. Нет. Такого будущего, что меня ждало… я не хотела. Назад дороги нет.
И пока телега везла меня в неизвестность, а сено щекотало лицо, воспоминания нахлынули, не спрашивая разрешения.
Мне было семь. Большой зал, полный чужих, важных людей. Незнакомый мужчина с холодными глазами – посол соседнего королевства – протянул руку, чтобы потрепать меня по щеке. «Какая прелестная девочка! Скоро вырастет в прекрасную невесту для нашего принца Ареса».
Я тогда еще не поняла слов, но почувствовала ледяной тон отца: «Принцу Аресу уже почти сорок. Моя Тиссанея – ребенок. Этот брак невозможен. Я не отдам свою единственную дочь за старика».
А потом – угрожающий голос обиженного посла, странные слова на непонятном языке, вспышка темного света. И боль. Всепроникающая, жгучая, как будто в каждую пору моей кожи вонзилась раскаленная игла. Я закричала.
С тех пор я стала чумой, сама того не понимая. Сначала это были слезы моей няни, которая, утешала меня, но я не понимала, почему. Не понимала, почему перестал заходить отец. Почему мне запретили играть с мальчишками во дворе замка, как раньше. Потом тот юный паж – первый мужчина, которого я увидела спустя много лет, после своего совершеннолетия, подобравший мою уроненную перчатку. Его случайное прикосновение к руке превратило галантного парня в одержимое животное. Я навсегда запомнила его взгляд, полный темного желания и похоти. Его выгнали из замка. Я слышала рыдания его матери, кухарки.
«Ничего страшного, дочка, – говорил отец, навещая меня в моих покоях, всегда в перчатках. Всегда на расстоянии. – Скоро ты выйдешь замуж. Твой муж будет иметь на тебя право. Тогда все будет правильно, и тебе больше не придется прятаться хотя бы от него. Все будет хорошо».
Хорошо? Для кого? Для репутации нашей семьи? Для него?
Я не хотела быть желанной от одного только проклятого касания к моей коже. Я хотела быть любимой. Или хотя бы просто… видимой.
Сегодня утром, глядя на свое отражение в зеркале в свадебном уборе, я поняла – не могу. Не могу отдать свою жизнь, свое тело, свою душу в руки мужчины, чья страсть будет выкована в кузнице проклятия, а не в сердце. Не могу вечно теряться в догадках, вызвала ни страсть моего будущего мужа ко мне искренней любовью? Или проклятием?
Уж лучше вечно быть одной.
И я сбежала.
1.3
Телега резко дернулась, вырывая меня из тягостных воспоминаний. Я приоткрыла край полотна. Впереди, за полями, виднелся темный пояс леса. Моя новая жизнь ждала там. Где никто не знал о принцессе Тиссанее. Где была только Тисса. Травница. Отшельница. Проклятая душа, ищущая покоя.
И этот покой я была готова отстоять любой ценой.
Телега наконец остановилась, и Генри, не подходя близко, крикнул с облучка:
– Эй, вашество! Приехали!
Я осторожно откинула дерюгу и выглянула наружу. Мы стояли на краю дороги, ведущей в малюсенькую, неприметную деревушку. Домишки теснились друг к другу, а прямо за последним из них начинался темный, густой лес. Воздух пах дымом, навозом и сырой хвоей. Так пахла свобода. Моя новая жизнь.
Я выбралась из телеги, старательно отряхивая сено от своего простого платья. Генри слез с облучка, но остался стоять у колеса, соблюдая дистанцию. Его лицо, грубое и обветренное, выражало беспокойство.
– Ну, вот и ваш новый дом, – он мотнул головой в сторону деревни. – И что вы теперь делать-то будете? Одна, ни кола ни двора...
– Я справлюсь, – сказала я, и мой голос прозвучал увереннее, чем я чувствовала себя внутри. – У меня есть кое-какие навыки. В травах разбираюсь, моя нянечка меня многому научила. Может, лекарскую лавочку открою.
Генри хмыкнул, но не со зла, а с неким одобрением.
– Дело хорошее, только осторожнее тут. Народ простой, но для вас может показаться диковатым. – Он помолчал, переступив с ноги на ногу. – Слушайте... Можете пожить у нас. С Мариэттой. Места хватит.
Сердце у меня сжалось от благодарности и страха. Пожить в доме? Рядом с ним? С его сыновьями, если они есть? Одно неловкое движение, один случайный толчок в тесной избе...
– Нет! – вырвалось у меня слишком резко. Я смягчила тон: – Благодарю вас, вы очень добры. Но... я не могу. Для меня лучше быть одной.
Он не стал настаивать, лишь кивнул с пониманием, которого я не ожидала.
– Как скажете. Тогда пойдемте, я вам покажу одно местечко. Оно заброшенное, но крыша вроде цела. Все лучше, чем совсем ничего.
Мы пошли по краю деревни, и он указал на небольшой, почерневший от времени и непогоды сруб, стоявший чуть поодаль, почти у самой кромки леса. Он выглядел так, будто его последний житель покинул лет двадцать назад. Окна были забиты досками, дверь перекосило, а с крыши свисали клочья мха.
– Вот он, – сказал Генри. – Никому не нужен. Хозяев не осталось. Но, ваше высочество... – он скептически оглядел строение, – одной вам его в порядок не привести.
Я сглотнула комок в горле, глядя на это ветхое строение. После моих покоев с резными панелями, шелковыми шторами и камином, это было... ужасно. Унизительно. Но это было мое. Мое убежище.
– Прошу, зовите меня просто Тиссой. И я справлюсь, – повторила я, на этот раз скорее для себя. – Справлюсь.
Генри покачал головой, но, видя мое упрямство, махнул рукой.
– Ладно. Удачи вам. Если что... Местный трактирщик знает, как меня найти.
Он развернулся и ушел к своей телеге. Я осталась одна. Совершенно одна перед этим полуразрушенным срубом, под холодным вечерним небом.
Стемнело быстро. Под покровом ночи я пробралась к задней стене дома и нашла то, о чем говорил Генри – несколько отсыревших и подгнивших бревен, которые отстали от основного сруба, образуя дыру, в которую я с трудом, но смогла протиснуться.
Внутри пахло плесенью, пылью и смолой. В слабом свете луны, пробивавшемся сквозь щели, я увидела груду хлама, паутину, покрывавшую все углы, и земляной пол. Ни стола, ни стула, ни кровати. Ничего.
Я оставила свои скромные пожитки на первое время в углу, сняла плащ, расстелила его на самом чистом, как мне показалось, участке пола и легла, скрутившись калачиком. Холод проникал сквозь тонкую ткань, заставляя зубы стучать. Где-то шуршали мыши. За стенами выли волки и ухали совы. Я закрыла глаза, сжимая кулаки, и твердила себе, как мантру: "Я справлюсь. Я свободна. Я справлюсь".
Но в тишине ночи, под вой ветра в щелях стен, эта мысль звучала подозрительно похоже на отчаянную молитву.
1.4
Визуалы героев истории:
Тисса
Аннушка
Ксандр
Глава 2. Новая жизнь
Следующие несколько дней слились в одно сплошное, изматывающее пятно. Первое утро началось с того, что я просто лежала на полу и смотрела на паутину, колышущуюся под потолком от сквозняка. Отчаяние подступало комом к горлу. Но потом я глубоко вдохнула, поднялась и пошла искать воду.
Ручей нашелся неподалеку, за опушкой. Ведерка не было, поэтому пришлось каждый раз снова бежать к ручью. Не нашлось и тряпки, так что я приспособила под нее одно из запасных платьев, которые прихватила с собой из дворца. Смочив ткань, я провела ею по деревянному срубу стены, собирая паутину. Влажная ткань смешалась с пылью, превратившись в густую, серую грязь. Но смотрела, как постепенно грязь стирается, оставляя после себя чистую, темную, шершавую древесину. И в этом простом действии было странное, почти медитативная спокойствие.
Точно так же я поступлю и со своей новой жизнью. Медленно, тяжело и постепенно ототру всю грязь. И оставлю после себя свежий воздух и чистоту.
Один взмах. Очистить маленький участок – уже достижение. Еще один. И еще.
Я не думала о том, что вся комната в грязи. Я думала только о следующем движении руки. О следующей полосе чистой поверхности. Так, день за днем, я выскребла всю пыль и паутину из углов, вымела залежи мусора, выбросила сгнившие остатки мебели. Руки болели, я вытащила из пальцев не одну занозу, спина ныла, но в этой боли было что-то приятное.
Я нашла на чердаке старую, полуистлевшую соломенную подстилку. Вытряхнула ее, просушила на солнце и набила ею мешок из той же дерюги, что служила мне одеялом. Это была моя первая кровать. Я нашла кривой гвоздь и вбила его в стену камнем, чтобы вешать свою единственную оставшуюся смену одежды. Каждое действие, каждый очищенный уголок были маленькой победой. Победой над запустением. И над собой.
Долой отчаяние, Тиссанея! Теперь все только в твоих руках!
И пока руки были заняты работой, ум выстраивал правила. Четкие, неоспоримые, как стены замка.
Правило первое: Никаких прикосновений. Всегда держать дистанцию. Никаких рукопожатий, никакой помощи через касание. Только вот надо придумать этому логическое объяснение. Может, болезнь?
Правило второе: Выходить далеко из дома только по ночам. За травами, за водой, чтобы осмотреться. Днем – внутри или в ближайшем лесу, под сенью деревьев, если поблизости никого.
Правило третье: Никогда не выходить из-за прилавка во время работы. Когда лавка откроется, между мной и любым посетителем всегда будет барьер. Дерево и расстояние.
Правило четвертое: Лгать о болезни. Чума. Проказа. Что угодно, что заставит людей держаться подальше. Пусть боятся моей болезни, лишь бы не узнали моей тайны. Особенно, через прикосновение.
Правило пятое: Никаких имен. Я – просто Тисса. Никаких титулов, никакой истории. Никто не должен узнать, что я принцесса.
Я стояла посреди своей хижины на четвертый или пятый день. Сквозь вымытое кривое стекло единственного целого окна лился слабый солнечный свет. Воздух пах уже не плесенью, а сырым деревом и горьковатым ароматом полыни, которую я разложила по углам от мышей. Было все еще бедно, голо и неуютно. Но зато чисто. Все было приведено в порядок. Мой порядок.
Я подошла к двери и потрогала тяжелый засов, который с большим трудом, но все же установила, прибив на старые ржавые гвозди. Он был грубым, неотесанным, но надежным. Как и мои новые правила. Они были моей новой крепостью. Моей защитой.
Впереди было еще много работы. Нужно было собрать и высушить первые травы, сделать вывеску, приготовиться к первому посетителю. Да и вообще придумать, как дать о себе знать жителям деревни. Но сейчас я вдохнула полной грудью и впервые за долгое время не ощутила сжимающего горло страха. Был только холодный, четкий план. И тихая, упрямая решимость выжить.
Последний сухарь из дворцовых запасов был съеден еще вчера. Съеден с какой-то почти ритуальной торжественностью, будто я хоронила последнюю ниточку, связывающую меня с прошлой жизнью. В кармане звенели несколько монет – все, что я смогла незаметно унести, но тратить их на еду казалось непозволительной роскошью. Деньги были семенами моего будущего, я должна была вложить их в лавку.
Поэтому утром, проверив нет ли кого поблизости, я прокралась к опушке леса, где росла старая дикая яблоня. Ее плоды были мелкими, кислыми и червивыми, но для меня они пахли нектаром самостоятельности. Я наполняла подол платья, увлекшись, когда услышала за спиной… шаги.
Сердце ушло в пятки. Я метнулась к стволу дерева, стараясь стать невидимой, но было слишком поздно.
2.2
– О! А я думала, я одна знаю про эту яблоню! – раздался звонкий, жизнерадостный голос.
Из-за кустов появилась женщина лет двадцати пяти с темно-русыми волосами, выбивающимися из-под платка, и корзинкой в руках. Ее лицо было усыпано веснушками, а глаза смеялись даже тогда, когда губы были сомкнуты. Солнечные блики играли в них, делая похожими на расплавленное золото. В них не было ни капли подозрительности или злобы, только чистое, безудержное дружелюбие.
– Я... я просто... – я попятилась, сжимая в руках свой узелок с яблоками.
– Да не пугайся ты! – девушка рассмеялась. – Места на всех хватит. Я Аннушка. А ты новая, да? Слышала, в старом доме у леса кто-то поселился. Это ты?
Она подошла ближе, и я, нарушая все инстинкты, не убежала. От нее исходило такое тепло, такая искренность, что мой страх на мгновение отступил. Тем более, что она женщина, и ей мое проклятье не страшно. А мне нужен кто-то, кто мог бы рассказать в деревне о том, что я травница.
– Да, – выдохнула я. – Я... Тисса.
– Красивое имя! – Аннушка окинула меня любопытным, но добрым взглядом. – И одна тут? Смелая.
Мозг лихорадочно искал правдоподобную ложь. Но нет ничего правдоподобнее недосказанной правды.
– Я... сбежала. От отца. Он... – я опустила глаза, и в голосе самопроизвольно задрожали настоящие слезы, – он хотел выдать меня замуж за незнакомца. Нашла этот дом, он был пустой. А я неплохо разбираюсь в травах. Хочу лавку открыть.
– Ох, милая... – в голосе Аннушки прозвучала такая неподдельная жалость, что мне стало стыдно за свой обман. – Конечно, живи здесь сколько хочешь, дом давно пустой стоит! Я всем соседкам расскажу, не будешь без работы сидеть! Все к тебе побегут. У нас тут своего лекаря нет, а до города далеко. Так что тебе все только рады будут.
Она выглядела так, словно я сделала ей личный подарок. Такая счастливая.
– А покажешь свой дом? – вдруг попросила она.
Я все еще немного опасалась, не привыкшая общаться с кем-то, кроме слуг и фрейлин, которые просто делали свою работу и поскорее уходили. Но как отказать тому, кто смотрит на тебя с таким участием? Я кивнула и повела ее к своему жилища.
Аннушка переступила порог и, не скрывая любопытства, осмотрелась. Ее жизнерадостное лицо на мгновение помрачнело.
– Ох, Тисса... И это все? Голые стены да солома? Да тут же зимой замерзнешь!
– Я справлюсь, – привычно сказала я.
– Какое там справишься! – она махнула рукой. – Я тебе одеяло принесу, посуду лишнюю. И мужа моего, Степана, позову. Он тебе и дверь поправит, и окна новые вставит, и пол подлатает, печь вычистит. Он у меня - золотые руки!
Услышав о муже, меня будто холодной водой окатило.
– Нет! – почти вскрикнула я. Аннушка удивленно подняла брови. Я поспешила смягчить удар новой ложью: – То есть... я очень благодарна. Но... я больна, а болезнь очень необычная. Очень нежная кожа и хрупкие кости, от рождения. Если кто меня коснется, остаются глубокие раны, а то и кость можно сломать. Я привыкла держаться от людей подальше, так безопаснее. Да и не хочу никого обременять. Буду благодарна, если просто расскажешь обо мне в деревне. И о моей болезни, чтобы никто меня не… касался.
Я отвела взгляд, чувствуя, как горит лицо. Стыдно обманывать такую милую девушку. Даже, если ложь во благо.
Аннушка смотрела на меня с тихой печалью.
– Поняла... – протянула она. – Ну, раз не хочешь помощи, не надо. Но инструменты я тебе одолжу. Молоток, гвозди. Еще что, что в быту пригодится. Справишься сама?
Облегчение волной прокатилось по мне.
– Справлюсь, – кивнула я, и на этот раз в голосе звучала искренняя благодарность. – Спасибо тебе, Аннушка.
– Пустое! – она снова улыбнулась своей солнечной улыбкой. – Заходи, если что. Я вон в том доме с резными ставнями, на окраине самой. Сразу найдешь!
Она ушла, оставив после себя не только запах свежего хлеба и лета, но и странное, забытое чувство – будто в мою одинокую крепость проник луч света. И я, к своему удивлению, не хотела его гасить.
На следующее утро я услышала за дверью осторожный стук и голос Аннушки:
– Тисса, ты дома? Это я!
Я приоткрыла дверь, стараясь оставаться в тени. Аннушка стояла на пороге, сияя как солнце, и была обвешана словно вьючное животное. В одной руке она держала сверток, из которого торчала рукоятка молотка, в другой – грубое, но чистое шерстяное одеяло. А у ног ее стояла небольшая плетеная корзина, доверху наполненная самыми разными вещами.
– Входи, – прошептала я, отступая подальше и давая ей дорогу. Она и сама, помня о моей болезни, старалась не приближаться ко мне близко.
– Вот, держи! – Аннушка с облегчением сбросила свою ношу на мой самодельный стол. – Молоток, гвозди, немного провизии... О, и подушку с одеялом тебе принесла! Солома – это, конечно, хорошо, но с подушкой спать куда приятнее. Перьевая.
Я смотрела на все это богатство, не в силах вымолвить слова. Щеки горели от стыда и благодарности.
– Аннушка... я не могу это принять... Позволь хотя бы тебе заплатить! У меня есть немного сбережений.
2.3
Прошло несколько недель, и я с трудом узнавала то самое заброшенное строение, в которое когда-то вползла, как затравленный зверек. Теперь это был Дом. Мой дом. Моя лавка.
Я сама, с молотком, который до мозолей жег неподготовленные ладони, и гвоздями, которые вечно норовили согнуться, прибила оторвавшуюся доску на крыше и засыпала ее сеном. Теперь она не протекала. Я вставила в единственное маленькое окно кусок относительно чистого стекла, принесенного Аннушкой, и теперь солнечный свет, преломляясь, рисовал на полу дрожащие зайчики. Я сколотила из старых ящиков простой, но прочный прилавок и полки, на которых ровными рядами стояли мои сокровища – пучки сушеных трав, связки кореньев, баночки с мазями и настойками. Каждая была аккуратно подписана угольком. Теперь воздух здесь был густым и терпким, пах мятой, ромашкой, дымом от печки и воском от ароматных травяных свечей.
В комнатке за прилавком, без окон, на кровати без основания, лежало то самое одеяло от Аннушки, а на нем – подушка, набитая мягкими перьями. Это было в тысячу раз лучше любой шелковой перины. Потому что это было мое. Сделанное моими руками.
Иногда, в тишине вечера, я останавливалась посреди комнаты, оглядывалась и чувствовала, как по телу разливается странное, забытое чувство – гордость. Не гордость принцессы за свой титул, а тихая, глубокая гордость творца. Я создала это. Из грязи, пыли и отчаяния я создала свой маленький, пахнущий травами мирок. И в нем я была вольна жить так, как захочу.
Но самым большим чудом была не крыша над головой, а дружба, что расцвела здесь, как самый стойкий полевой цветок. Аннушка стала солнцем в моем новом мире. Ее стук в дверь и звонкий голос: «Тисса, я с пирогами!» – заставляли мое сердце биться чаще от радости, а не от страха.
Мы сидели по вечерам у потрескивающей дровами печки и болтали обо всем на свете. Она рассказывала смешные истории о деревенских жителях, а я, укрываясь в тени своей лжи, рассказывала ей выдумки о жизни у «старой знахарки». Она учила меня печь простые лепешки и рассказывала, где в деревне купить муку, а я учила ее разбираться в травах. И в эти моменты я почти забывала, кто я на самом деле. Я была просто Тиссой. Подругой Аннушки. Деревенской травницей.
Как-то раз, глядя на то, как Аннушка заливается смехом, рассказывая о проделках соседского козла, я поймала себя на мысли: я счастлива. По-настоящему, глубоко счастлива. Это чувство было таким хрупким, таким новым, что я боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть его. Оно было соткано из запаха хлеба, тепла дружбы и уверенности в том, что завтрашний день будет таким же спокойным.
Я знала, что за стенами этого дома поджидают опасности. Что меня ищут, а мое проклятие все так же дремлет в крови, готовое вспыхнуть от одного неловкого прикосновения. Но здесь, в свете свечи, в кругу дружбы, все это казалось таким далеким. Моя крепость держалась. И я была готова защищать ее до конца.
Той ночью сон нашел меня снова. Не кошмар с темными вспышками и болью, а нечто более коварное и сладкое – воспоминание. Из моей старой жизни. Я снова была там, в своих позолоченных покоях, но не затворницей, а девушкой, чье сердце впервые забилось в такт не страху, а надежде.
Мне тогда только что исполнилось девятнадцать. Жизнь проходила в чтении. Книги были моими окнами в мир, и фрейлина по моей просьбе приносила их из дворцовой библиотеки. Однажды, раскрыв старый фолиант о звездах, я нашла меж его страниц сложенный листок.
«Тому, кто читает это. Если ты, как и я, каждую ночь перед сном наблюдаешь за звездами, оставь ответ. Давай смотреть на них вместе».
Это было неожиданно. Безумно. И для меня, жившей в вакууме одиночества, – неотразимо. Я ответила. Так началась наша тайная переписка.
Моего таинственного собеседника звали Ридан. Он был помощником библиотекаря. Наши записки, спрятанные меж пожелтевших страниц книг, стали моим главным сокровищем. Он описывал мне запах старых фолиантов и свежего пергамента, рассказывал смешные истории о придворных, которых видел украдкой. Я делилась с ним мыслями о прочитанном, своими мечтами о мире за стенами, где воздух не стерилен, а пахнет дождем и землей.
Мы влюблялись. Строка за строкой, письмо за письмом. Это была любовь душ, а не тел. Любовь, в которой не было места проклятию. Для него я была не принцессой и не проклятой – я была просто «Той, что всегда меня понимает». Он даже не знал, кто я такая. А он для меня был единственным, кто видел меня настоящую.
И однажды, в одном письме, он написал те роковые слова:
«Я не могу так больше. Слова – это прекрасно, но я должен увидеть тебя. Хотя бы раз. Я схожу с ума от одной лишь мысли о тебе, моя звездочка. Сегодня, в полночь, в южной оранжерее. Я буду ждать».
И я, по уши влюбленная, ослепленная надеждой… согласилась. Я любила его. Так сильно любила, что готова была бросить все и сбежать, лишь бы быть с ним рядом всегда.
Во сне я снова переживала тот побег. Дрожащими руками накинула темный плащ. Сердце колотилось, как птица в клетке, но на этот раз – от предвкушения. Я прокралась по спящим коридорам, сердце выпрыгивало из груди. Вот он, поворот к оранжерее. Влажный, густой воздух, пахнущий землей и ночными цветами. И он. Стоял спиной ко мне, силуэт в лунном свете. Мой Ридан.
– Ридан? – прошептала я, и голос дрогнул от волнения.
Мне казалось, что грохот моего сердца сейчас слышит весь замок – так сильно оно стучало, заставляя дрожать все тело.
2.4
Проклятие просыпалось.
Я заглушила в себе яркую вспышку страха, потому что сама решилась на это. Я знала, что так будет. Что проклятие заставит желание вспыхнуть ярче пожара. Но ведь желание и без того жилу внутри нас?
Вместе со страхом я ощущала жар, спускающийся в самый них живота с каждым новым вздохом, что он у меня украл. Мне было страшно. Но я заставила себя идти до конца. Если не с ним… то больше ни с кем.
И в этот миг безумия и веры я приняла его. Я подумала: «Да. Если это он, то я готова. Я хочу принадлежать ему. Только ему. Моей первой и самой большой любви». Это было самопожертвование, отчаянная попытка превратить проклятие в дар. Теперь я это понимала. Но тогда…
– Ридан... – прошептала я, позволяя ему прижать себя к себе еще сильнее.
Он срывал с меня плащ, его пальцы дрожали, но уже не от нежности, а от всепоглощающего желания, выжженного в его крови магией. Тяжелая ткань соскользнула с моих плеч и упала прямо на куст алых, бархатных роз, примяв их под своей тяжестью.
Я закрыла глаза, отдаваясь потоку, готовая пойти с ним до конца. Готовая отдать ему все в этом лунном саду, на лепестках растоптанных цветов...
Воздух в оранжерее был густым и влажным, пах землей, ночными фиалками и нашими поцелуями. Его губы на моих уже не были нежными. Они были жаждущими, требовательными, и я отвечала им с той же отчаянной стремительностью, позволяя слезам сбежать по щекам.
– Тиссанея... – мое имя на его устах было хриплым стоном, полным того самого желания, которого я так боялась и так долго желала. Руки скользнули с моих плеч, ладони обжигали кожу через тонкую ткань платья. – Ты так идеальна... Я не могу... не могу думать ни о ком, кроме тебя.
Это было проклятие. Оно говорило его устами, сжигало его изнутри. Но я закрыла на это глаза. Видела только его – Ридана, того, кто писал мне стихи, кто видел мою душу. И если это была цена за то, чтобы быть с ним, я была готова ее заплатить.
Его пальцы нашли шнуровку на моей спине. Они дрожали, путались в узлах, и от этой дрожи, от этой нетерпеливой неловкости у меня свело живот.
– Я хочу тебя, – прошептал он, и его голос был низким, густым, как мед. – Пожалуйста, я должен... должен видеть тебя.
Ткань с шелестом поддалась. Сначала тяжелый бархатный плащ, уже лежавший у наших ног. Затем легкое шелковое платье. Он стянул его с одного плеча, потом с другого, и ткань, словно живая, соскользнула вниз, обнажая кожу, мурашками бегущую по ней от ночной прохлады и его взгляда.
Он замер, глядя на меня, стоящую в одной тонкой сорочке, ласково обнимающей все изгибы. Его грудь тяжело вздымалась. Горячее рваное дыхание касалось кожи.
– Боги... – это прозвучало как молитва и как проклятие одновременно.
Он не стал медлить с остатками одежды. Его руки, сильные от тяжелых фолиантов, рванули тонкий лен. Раздался неприличный, резкий звук рвущейся ткани. И вот я уже стояла перед ним полностью обнаженная, под взглядом луны и его горящими, почти черными от страсти глазами. Стыд должен был сжечь меня заживо, но его было меньше, чем лихорадочного трепета. Он смотрел на меня так, словно я была сокровищем.
– Я не могу остановиться, ты будто ангел, – бормотал он, его руки скользили по моим бедрам, обжигая кожу, оставляя следы огня. Пальцы впились в кожу, прижимая к нему так плотно, что я чувствовала каждую складку его одежды, каждое напряжение его тела. Моя нежная кожа столкнулась с грубой тканью.
После он просто повалил меня на землю, на ту самую клумбу с алыми розами, куда упал мой плащ.
Мгновение острой, колющей боли в спине заставило меня ахнуть. Шипы впились в обнаженную кожу. Но я закусила губу. Это была боль, которую я выбрала сама. Боль во имя любви. Я смотрела на него, на его разгоряченное лицо, на губы, припухшие от наших поцелуев, и видела в нем не жертву проклятия, а своего любимого. И я, как готовая на все влюбленная женщина, лежала перед ним на алтаре из цветов, готовая принять все.
Он был на мне, его вес прижимал меня к земле, к шипам, углубляя их уколы, смягченные только тканью плаща. Каждое его движение, каждый жест был порывистым, лишенным той нежности, что была в его письмах. Но я принимала это. Обвила его шею руками, чувствуя, как напряжены его мускулы, и шептала ему в ухо единственную правду, что у меня оставалась:
– Я твоя, Ридан. Только твоя. Возьми меня. Забери все.
2.5
Смятение бушевало во мне вихрем. Одна часть – та самая запертая в башне принцесса – сгорала от стыда. Каждый его взгляд на мою обнаженную кожу, каждый луч лунного света, ласкающий изгибы моего тела, который до этого видел лишь я сама, заставлял меня внутренне сжиматься. Этот стыд был холодным и цепким, он шептал мне закрыться, убежать, спрятать это тело, что стало источником такого безумия.
Но была и другая часть. Дикая, отчаянная, жаждущая. Та, что месяцами питалась его словами и теперь жаждала плоти. Она была огнем, который сжигал холод стыда дотла. Я сознательно давала этому огню разгореться, раздувала его, цепляясь взглядом за его разгоряченное лицо, за темные зрачки, в которых не осталось ничего, кроме меня.
Его руки скользили по моим бедрам, и кожа под его пальцами горела. Ладони были шершавыми от работы, и это ощущение – грубое, реальное – заставляло меня вздрагивать. Он наклонился, и его губы обжигающим влажным поцелуем коснулись ключицы. Потом поползли ниже.
– Не смотри... – сорвался с моих губ жалкий, робкий шепот, когда его взгляд упал на мою грудь.
Инстинктивно, мои руки дернулись, чтобы прикрыться.
Но он был быстрее. Его пальцы мягко, но неумолимо обвили мои запястья. В его глазах читалась не жестокость, а какое-то одержимое, бредовое желание видеть все.
– Нет, – его голос был хриплым. – Я должен видеть. Ты слишком прекрасна.
Он прижал мои руки к холодной земле, прямо в колючую чащу роз над головой. Острый шип впился в ладонь, и я вскрикнула, но он, казалось, не слышал. Его внимание было всецело поглощено моей грудью.
Он наклонился, и его горячее дыхание обожгло кожу. Потом его губы сомкнулись вокруг одного соска, а пальцы другой руки принялись ласкать вторую грудь. Сначала нежно, кружащими, исследующими движениями. Но очень скоро нежность сменилась жадностью. Его поцелуи стали влажными, сильными, почти болезненными. Он покусывал и сосал, заставляя меня выгибаться под ним, тихо постанывая. Стыд отступал, сменяясь волнами пьянящего, огненного удовольствия, которое я никогда не знала.
Пока его рот занимал мою грудь, я почувствовала, как он свободной рукой торопливо стаскивает с себя штаны. Тяжелая ткань грубо сползла, и тогда я ощутила его полностью. Горячего. Напряженного. Прижимающегося к моему бедру.
Испуг, дикий и первобытный, снова дернул меня. Я попыталась сомкнуть ноги, слабо дернула руками, все еще зажатыми в его хватке.
– Ридан... подожди... Чуть медленнее, – прошептала я, голос мой был полон слез и желания.
Но он лишь сильнее вдавил мои запястья в шипы. Боль пронзила острой, ясной нотой, смешавшись с нарастающим между ног странным, влажным ожиданием.
– Не могу, – простонал он, его лицо было искажено страстью, которая уже не принадлежала ему. – Прости... не могу ждать.
Головка уперлась в тугой вход, смешавшись с влагой, что сочилась из меня. Все мое нутро затрепетало, стало горячим, скрутилось в болезненный комок желания. И он вошел. Резко, без предупреждения, заполняя собой всю меня, разрывая невидимые преграды. Боль была острой, яркой, как удар кинжала. Я закричала, но мой крик утонул в его губах. Он снова поцеловал меня – глубоко, властно, забирая мое дыхание, как забирал мое тело, мою невинность, мою иллюзию выбора.
Толчок. Еще толчок. Быстрее. Чаще.
И пока он двигался во мне, а шипы роз впивались в спину и ладони, я смотрела на звезды сквозь стеклянную крышу и цеплялась за одно-единственное чувство, как за спасительную соломинку: Любовь. Это ради любви. Даже если эта любовь сейчас выглядела как наваждение. Даже если это было проклятие. Я отдавала себя ему. Всю.
Его тело на мгновение замерло, давая мне прочувствовать каждое жгучее изменение внутри – разрыв, растяжение, вторжение. То, как девственная кровь стекает по бедрам. А потом он хрипло приглушенно застонал от наслаждения. И начал двигаться снова.
Сначала медленно, неловко, будто сам был пойман между желанием и осознанием причиняемой боли. Но проклятие, этот невидимый кнут, било по его воле, и медлительность быстро сменилась нарастающим ритмом. Его бедра встретились с моими в резком, требовательном толчке. Я ахнула, выгибаясь.
– Тисса... – мое имя на его устах было стоном, полным муки и восторга. Его дыхание, горячее и прерывистое, обжигало мою щеку. – Ты такая... тугая.
Он двигался все быстрее, его таз задавал неистовый, жадный ритм. Каждое движение заставляло шипы роз глубже впиваться в мою спину, но странным образом эта боль теперь стала фоном, отдаленным эхом, в то время как все мое существо сосредоточилось на том, что происходило внутри.
Я чувствовала каждый сантиметр его члена, скользящего во мне – сначала с сопротивлением, а потом... потом что-то изменилось. Боль стала притупляться, уступая место странному, глубокому давлению, которое начало разливаться по низу живота горячими волнами. Я почувствовала влажность между нашими телами. Это было не только возбуждение, но и моя кровь, кровь моей невинности, окроплявшая лепестки алых роз подо мной, смешиваясь с их ароматом, создавая какой-то первобытный, ритуальный запах жертвоприношения.
– Я люблю тебя, – хрипло шептал он, впиваясь губами в мое плечо, и в его словах была такая отчаянная искренность, что я поверила. – Боги, я люблю тебя. Ты моя. Только моя.
– Я твоя, – выдохнула я в ответ, и слезы текли по моим вискам, смешиваясь с потом на его лбу. Это были слезы прощания с девочкой, которой я была. И слезы приветствия тому, что рождалось сейчас – женщине, познающей плоть.
Глава 3. Незнакомец
Я кивнула, стараясь не смотреть ему прямо в глаза, и потянулась за склянкой с обычным отхаркивающим настоем. Но что-то заставило меня остановиться.
– Вы... выглядите вполне здоровым, – осторожно заметила я, перебирая баночки на полке.
Уголок его губ дрогнул в легкой, почти невидимой улыбке.
– Проницательно. Но это не для меня. Для мальчишки в деревне. Слышал, он сильно разболелся.
Мое сердце странно екнуло. Аннушка действительно вчера упоминала, что сын вдовы Марфы сильно простужен, а денег у нее нет. Я уже отложила для него небольшую бутылочку, намереваясь передать тайком.
– У вдовы Марфы, – тихо сказала я. – Я... как раз приготовила это для него. Если вы передадите, то денег не нужно. Я хотела помочь.
Его взгляд на мне смягчился, в нем появилось одобрение.
– Это милосердно с вашей стороны. Но я все же его куплю.
Он положил на прилавок несколько монет. Их было больше, чем стоила настойка. Пока я ставила склянку на прилавок, он спросил, и в его голосе зазвучала легкая, непринужденная любознательность:
– Вы не здешняя. Если не секрет, что занесло такую талантливую травницу в нашу глушь? Деревне очень не хватало кого-то с лекарскими навыками. Жизнь здесь непростая, жесткий климат.
Вопрос был опасным. Я заставила себя улыбнуться, натянуто и неискренне.
– Ветром и занесло. А вы? Вы ведь тоже не местный?
– С чего вы решили?
Я смутилась. Жители деревни ко мне, конечно, заходили, и я успела запомнить их лица. Но ведь могли зайти не все, в том числе и он.
Он рассмеялся, заметив мое смущение. И это был теплый, искренний звук. Настолько приятный смех, что у меня невольно затрепетало в груди.
– Ладно, вы правы. Я живу за лесом, отшельником. Иногда наведываюсь в деревню, чтобы запастись припасами и... просто поговорить с людьми. Уединение – конечно хорошо, но тишина меня иногда просто убивает.
– Да, – прошептала я, прекрасно понимая, о чем он говорит. – Это правда.
Я осторожно подтолкнула ему склянку. Наш разговор заставил меня на секунду забыть обо всем. Я протянула руку слишком далеко, засмотревшись на незнакомца. Мои пальцы оказались всего в дюйме от его. И я слишком быстро одернула руку, опомнившись.
Я замерла, увидев, как его взгляд скользнул с моего лица на руку, застывшую в воздухе. В его янтарных глазах мелькнуло легкое удивление, вопрос, но он не произнес его вслух.
– Надеюсь, мальчишке станет лучше, – пробормотала я, глядя в стол. Куда угодно, только не в его светлые янтарные глаза. Не знаю, что со мной такое, но я чувствовала себя какой-то глупой и неуклюжей прямо сейчас.
– Не сомневаюсь ни минуты в ваших лекарских навыках, – его голос снова был мягким. Он взял склянку, его пальцы бережно обхватили стекло. – Спасибо за вашу помощь... и за беседу. Доброго дня.
Он кивнул и вышел, оставив дверь открытой. Свежий ветерок ворвался в лавку, но он принес с собой не запах полей, а его запах – теплый, древесный, пряный, будто его кожа впитала в себя самую суть леса, солнца и свободы.
Дверь захлопнулась. Я стояла, опершись о прилавок дрожащими руками, прислушиваясь к бешеному стуку собственного сердца. И под жгучим стыдом за свою неловкость жило другое чувство – сладкое, тревожное, запретное. Чувство, которого я не испытывала очень давно. Предвкушение новой встречи.
Слишком опасное для меня чувство.
3.2
На следующий день, едва я услышала знакомый стук в дверь, сердце забилось чаще. Это была Аннушка, неся с собой запах свежего хлеба, козьего сыра и утренней прохлады.
– Ну что, как наш пациент? – сразу же спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, пока она разгружала свою корзинку. – Мальчишка у вдовы Марфы?
– Жив-здоров, слава богу! – Аннушка сияла. – Твое снадобье помогло сразу. Марфа тебе кланяется и благодарности шлет, просто не знает, как выразить.
Облегчение теплой волной разлилось по груди. Это всегда было маленьким чудом – знать, что твои руки, пусть и опосредованно, могут нести добро.
– Стоит благодарить не меня, – произнесла я и, собравшись с духом, осторожно добавила: – А тот... мужчина, что забирал настойку... Ты его знаешь?
Аннушка подняла на меня взгляд, и в ее глазах тут же загорелись озорные огоньки. Она хитро так улыбнулась, подбоченившись.
– Ага-ага! Так я и знала! Приметила нашего загадочного красавца? Видный кавалер, ничего не скажешь. Влюбилась, что ли?
Я почувствовала, как заливаюсь краской, и тут же опустила глаза, судорожно перебирая пучки сушеной мяты на прилавке.
– Глупости какие! Просто... он выглядел чужаком. Вот мне и стало любопытно. Ты же знаешь, что я все новости узнаю только от тебя.
– Ну, чужак он и есть, – фыркнула Аннушка, но добродушно. – Зовут его Ксандр. Живет где-то за лесом, отшельником. В деревне появляется редко, покупает что нужно, иногда в таверне посидит, поговорит с мужиками. А в остальном – тихий, себе на уме. Но видный, очень видный, тут не поспоришь. Наши девки незамужние вечно вокруг него вьются. Теперь вот и ты туда же, – снова хихикнула она, подмигивая.
Пока я переваривала эту информацию, Аннушка, закончив с продуктами, окинула мои почти пустые полки суровым взглядом.
– Тисса, да у тебя же опять есть нечего! Одними травами сыт не будешь. Слушай меня, – она придвинулась ближе, облокотившись на прилавок. – Вечером приходи в деревню. Хватит тебе в этой конуре одной сидеть! Познакомишься с народом, пообщаешься. А то про тебя уж и правда слухи ходят, будто ты лесная ведьма.
Мое сердце упало. Выйти? К людям? Среди бела дня?
– Ты же знаешь... мой недуг, – тихо напомнила я. – Я не могу рисковать.
– Да все уже знают! – махнула она рукой. – Всех предупредила. Никто тебя трогать не станет, честное слово. Будут держаться на расстоянии. Ну, пожалуйста! Хоть ненадолго. Не всю же жизнь в четырех стенах просидеть. Так и в девках остаться недолго. Я волнуюсь за тебя.
Ее слова попали в самую точку. Глухая стена страха внутри меня дрогнула, и сквозь трещины пробилось жгучее, давно забытое любопытство. Услышать не только ее голос, а гул голосов множества людей. Увидеть лица, не искаженные жалостью или отвращением. Просто побыть среди них. Нормальной, как все. Неужели я хочу так много?
Но тут же холодные щупальца страха сжали горло. Одно неловкое движение, один случайный толчок в толпе... и все рухнет. Проклятие не дремлет.
– Я... я подумаю, – с трудом выдохнула я, встречая ее полный надежды взгляд. – Обещаю, что подумаю.
Аннушка, видя мою борьбу, лишь вздохнула и грустно улыбнулась.
– Хорошо, думай. А я чего зашла-то! Та настойка, – она смутилась, – про которую я тебе говорила… ты придумала как сделать?
Сердце снова сжалось от жалости к ней. В лепешку разобьюсь, но помогу подруге. Я уже пообещала это самой себе.
– Почти. Нужно зайти глубже в лес, чтобы поискать редкие травы… Не волнуйся. Я все сделаю.
Аннушке нужна была настойка, которая помогла бы ей забеременеть. Вот уже много лет она мечтала стать матерью, но боги так и не благословили ее на это, с чем я была категорически не согласна. Аннушка заслужила то, о чем мечтала. И я сделаю все, чтобы помочь ей.
Она ушла, а я осталась стоять посреди лавки, разрываясь между железной нерушимостью своих правил и тихим, настойчивым зовом жизни, который с каждым днем звучал все громче. Жить взаперти было невыносимо. Меня все чаще посещала мысль, что из одной клетки я сбежала в другую. И это не давало мне покоя.
Решение пришло не внезапным озарением, а тихим, упрямым шепотом где-то в глубине души. Хватит. Хватит прятаться, как преступник. Я не совершала ничего дурного. Я заслуживала хоть крохи нормальной жизни. Если быть достаточно осторожной…
Сердце колотилось, как птица в клетке, когда я достала из сундука темно-серый плащ с огромным капюшоном, который когда-то принесла Аннушка – «на всякий случай». Платье с высоким, почти монашеским воротником, закрывающим шею и нижнюю часть лица. И перчатки. Без них нельзя. Я натянула их на дрожащие пальцы, и кожаная оболочка стала моим вторым панцирем. Я внимательно посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле. Из-под капюшона виднелись лишь глаза. Никто не увидит моего лица, не узнает его черт. Никто не коснется кожи. Это был максимально возможный компромисс между страхом и жаждой жизни.
Я вышла. Не ночью, крадучись, как вор, а поздним вечером, когда солнце уже клонилось к лесу, окрашивая небо в нежные сиреневые тона. Дорога, ведущая в деревню, казалась мне сейчас дорогой на эшафот и в рай одновременно. Каждый шаг отдавался громким стуком в висках. Я держалась края тропы, готовая в любой момент метнуться в сторону, в спасительные заросли.
3.3
Трактир «У Седого Волка» оказался не таким, как я представляла, исходя из названия. Вместо темной, дымной берлоги это было просторное помещение с низкими, смолистыми балками, от которых тянуло дымом и вековой пылью. В огромном камине потрескивали поленья, отбрасывая на стены пляшущие тени. Воздух был густым, как бульон, и состоял из запахов жареного мяса, кислого пива, пота и веселья.
Повсюду кипела жизнь. За столами сидели мужики в рабочих рубахах, громко спорили, играли в кости. Женщины, собравшись кучками, перешептывались и смеялись. В центре, на расчищенном пятачке, пара молодых парней и девушек отплясывала под задорный напев местного гармониста. Было шумно, тесно и... по-своему уютно.
Меня тут же заметила Аннушка. Она пробилась ко мне сквозь толпу, ее лицо сияло.
– Ты пришла! Я знала! – она потянулась было к локтю, но тут же вспомнила и опустила руку, смущенно улыбнувшись. – Пойдем, познакомлю тебя с моим мужем, Степаном.
Она подвела меня к высокому, плечистому мужчине с уже затуманенным от хмеля взглядом. От него сильно пахло перегаром.
– Степан, это наша травница, Тисса, моя подруга. Я тебе о ней рассказывала, помнишь? Тисса, а это мой муж.
Он неуверенно поклонился, едва не пошатнувшись. Губы расплылись в расслабленной улыбке.
– Честь имею... – пробормотал он, и его взгляд скользнул по мне без особого интереса. Внутри что-то екнуло. Мне он не понравился сразу. Не из-за пьяного вида – в королевстве я видела достаточно знатных пьяниц. В его глазах, даже замутненных, читалась какая-то тяжелая, недобрая усталость от жизни, которая настораживала. Что-то необъяснимое, но точно недоброе.
– Ладно, иди уж, – с легкой досадой в голосе сказала Аннушка, видя, что он едва стоит. Двое его приятелей, понимающе подмигнув, подхватили Степана под руки и поволокли к выходу. Аннушка проводила их взглядом, полным стыда и досады, но тут же повернулась ко мне, снова сияя. – Ничего, он проспится, и вы сможете нормально познакомиться. Пойдем, я тебе местечко нашла. Уединенное, чтобы тебя никто не пугал.
Она устроила меня за маленьким столиком в самом дальнем углу, за огромной кадкой с солеными огурцами. На столе уже лежала ароматная лепешка с мясом. Мне пришлось немного спустить с лица ворот, чтобы попробовать. Это была простая деревенская еда, но на вкус она показалась мне божественной. Даже без заморской соли и приправ, как во дворце. Ведь теперь я могла сама за нее заплатить. Своими деньгами, заработанными честным трудом. Эта мысль согревала сильнее, чем огонь в камине.
Я сидела и наблюдала. За тем, как кружатся в танце пары, как смеются женщины, как мужики хлопают друг друга по спинам. Я была частью этого веселья, и в то же время вне его. Как зритель в театре. Но даже это было для меня огромным подвигом.
Вдруг дверь трактира снова распахнулась, и в нее вошел он. Ксандр. Будто почувствовав что-то, я повернула голову, сразу находя в толпе его горящие даже в полумраке карие глаза.
Он стоял на пороге, и его глаза, привыкнув к полумраку, медленно скользили по залу. Он улыбался – тепло, открыто, по-дружески. Ему кивали, его звали к столикам, он отвечал шутками, и было видно, что его здесь знают и уважают. Мое сердце принялось колотиться с бешеной силой. Он прошел к стойке, заказал большую деревянную кружку с темным пивом и прислонился к стене, наблюдая за танцующими.
И тогда его взгляд, скользя по залу, нашел меня.
Он на мгновение задержался на моей фигуре, закутанной в плащ, и я увидела, как его брови слегка сдвинулись. Он силился что-то вспомнить, понять, кто сидит в этом темном углу. А потом наши глаза встретились. И в его мелькнула искорка узнавания. Он меня… узнал?
На его лице не было удивления или насмешки. Лишь легкое, одобрительное понимание. Он молча поднял свою кружку в мою сторону – короткий, почти незаметный жест, полный уважения к моему решению прийти сюда. Салют.
Прежде чем я успела как-то отреагировать, к нему подошел один из старожил, и Ксандр, кивнув мне на прощание, легко переключился на беседу. А я сидела, чувствуя, как по щекам разливается жар, и в груди поселилось странное, трепетное тепло, которое было куда мягче и согревающие любого пива.
Я наблюдала, как Аннушка, сбросив на миг груз забот, весело кружится в танце с каким-то молодым парнем. Ее лицо сияло беззаботным счастьем, и на мгновение она показалась мне почти девчонкой. Я улыбнулась ей в ответ, радуясь за подругу.
Но мой покой был нарушен. Рядом бесцеремонно уселся коренастый мужчина с жирными волосами и пронзительным, оценивающим взглядом, чем-то напоминающим полуслепого старого крота. Я узнала его по рассказам Аннушки – это был Борт, трактирщик. Инстинктивно вжавшись в спинку стула, спрятала лицо в высоком воротнике.
– А я смотрю, у нас новая гостья, дай, думаю, поздороваюсь, – его голос был маслянистым и неприятным, хоть он и пытался мне улыбнуться. – Девушка-загадка. И откуда такая в наших краях объявилась? Кто родня-то? Правда что ли недуг у тебя необычный? И как ты нашла ту избушку?
Вопросы сыпались, как горох. Я почувствовала, как по спине бегут мурашки. Это был не дружеский интерес, а допрос.
– Дом был заброшен, – тихо, но четко ответила я. – Я привела его в порядок и открыла лавку. Чтобы помогать людям.
– Помогать – это святое дело, не спорю, – Борт слащаво улыбнулся, но глаза его оставались холодными. – И деревня тебе, конечно, благодарна. Но положение твое, милая, знаешь ли... шаткое. Дом-то, вообще-то, не был ничейным.
3.4
Я сидела, глядя в свою кружку, и чувствовала, как дрожат мои руки. Но это была не дрожь страха. Это была дрожь победы. Маленькой, но значимой. Я дала ему отпор. И впервые за долгое время почувствовала себя не беззащитной жертвой, а принцессой, способной постоять за себя и свой дом.
В голове у меня еще гудело от стычки с трактирщиком. «Предприниматель нашелся», – с горькой усмешкой подумала я. Нет уж, милый. Мою лавочку, мой дом, мою свободу я буду защищать с боем. Ты еще не видел, на что способна загнанная в угол принцесса.
Я отпила глоток медовухи, пытаясь унять дрожь в руках, и снова перевела взгляд на Аннушку. Она все так же весело кружилась с тем парнем – конюхом, кажется, судя по перешептываниям за соседним столом. И я не могла не заметить, как он на нее смотрит. В его глазах горела не просто симпатия, а настоящее, неподдельное обожание. Он ловил каждое ее движение, улыбался каждому ее смешку. А Аннушка... Аннушка будто не замечала этого. Она была весела, но в ее танце была какая-то осторожность, будто она постоянно помнила о невидимой границе, которую нельзя переступать.
«Она слишком правильная», – с грустью подумала я. Она никогда не изменит мужу, даже если он того заслуживает. А может, и не заслуживает? Ведь я видела его всего раз, пьяным и жалким. Возможно, трезвым он совсем другой – хороший работник, заботливый муж... Нет, я не могла так просто осудить человека. Жизнь, как я успела убедиться, редко бывает черно-белой.
Мои мысли снова прервало движение в центре зала. Ксандра, смеясь и строя глазки, вытащили в круг несколько девушек. Он отнекивался, но в итоге сдался с такой же легкой, открытой улыбкой, с какой общался со всеми здесь. И затанцевал так... красиво. Не с деревенской удалью, а с какой-то врожденной грацией и уверенностью. Его движения были плавными и точными, он легко вел партнерш, и от него веяло такой силой и жизнью, что нельзя было отвести глаз.
И я поняла, что не отвожу. Я смотрела на него, зачарованная, забыв о трактирщике, о страхе, о своих правилах. Я просто любовалась им, как любуются идеально выточенным клинком или диким скакуном.
И в этот момент он повернул голову, и наш взгляд встретился. Он не смутился, не отвел глаз. Вместо этого на его лице появилась хитрая, понимающая улыбка. Он что-то сказал своей партнерше, та со смехом отпустила его, и он, не прекращая двигаться в такт музыке, сделал несколько шагов в мою сторону. Затем остановился и, все еще улыбаясь, протянул ко мне руку в немом, но абсолютно ясном приглашении.
Меня будто облили кипятком. Желание – дикое, безрассудное – ударило в голову. Плюнуть на все! Схватить его руку, забыть о проклятии, о плаще, о воротнике. Просто танцевать. Смеяться. Чувствовать.
Смотреть в его необычные горящие жизнью глаза.
Но ледяная волна реальности накрыла меня следом. Я не могу. Одно его прикосновение, даже через перчатку, если он схватит меня за запястье и коснется хотя бы тоненькой полоски кожи... Все рухнет. Или станет кошмаром.
Мое сердце разрывалось на части. Я сжала кулаки под столом и, с трудом заставив себя, отрицательно покачала головой. В глазах у меня, я знала, застыл не просто вежливый отказ, а настоящая, физическая боль.
Он не настаивал. Не выглядел обиженным или оскорбленным. Его улыбка лишь смягчилась, стала теплой и... почти жалеющей. Он сделал мне изящный, почтительный поклон, приняв мой отказ как данность, и легко вернулся в круг танцующих, снова растворившись в веселье.
А я сидела в своем углу, в своем душном плаще, и смотрела, как могла бы выглядеть моя свобода. Так близко. И так недостижимо.
Глава 4. Как лесные озера
Прошло несколько дней. Яркое солнце растопило утренний иней, и запах влажной земли и распускающихся почек смешивался с привычным ароматом сушеных трав в лавке.
Этим утром посетителей было мало. Только Аннушка зашла за настойкой. Я протянула ей маленький, аккуратно закупоренный пузырек с золотистой жидкостью. Надеюсь, я все сделала правильно. Рецепт был очень непростой, и я с трудом его вспомнила.
– Вот, пей по три капли утром и вечером, – наказала я. – Главное – верь, что все получится.
– Ох, верю, родная, как же не верить, – Аннушка с благоговением взяла склянку, и в ее глазах загорелась надежда. В этот момент, протягивая руку, она неловко двинулась, и широкий рукав ее простого платья задрался, обнажив предплечье.
И я увидела синяк. Небольшой, желто-зеленый, уже заживающий, но отчетливый. Отпечаток чьих-то пальцев.
Наши взгляды встретились. В ее глазах мелькнул ужас, и она дернула рукав так быстро, будто ее ужалили.
– Это... я о косяк ударилась, – пробормотала она, глядя куда-то в сторону. – В темноте.
Я промолчала, просто кивнув, но внутри все похолодело. Ударилась. В темноте. Я слишком хорошо знала, как звучат эти лживые, заученные оправдания. Я сама их придумывала, прикрываясь болезнью. Тревога, острая и липкая, сжала мне горло.
Чтобы разрядить напряжение, я предложила:
– Пойдем на полянку? Солнце такое хорошее, травы первые пробиваются. Сплетем венки. Так не хочется в доме сидеть.
Аннушка с явным облегчением согласилась. Мы вышли и уселись на теплую, уже почти сухую лужайку перед домом. Я нарвала первых одуванчиков и нежных стебельков с листочками, похожими на сердечки, а Аннушка, обладая удивительным умением, ловко начала сплетать их в кольцо. У меня же лучше получалось сушить и толочь травы в ступке, чем складывать их во что-то прекрасное.
– Ты, я смотрю, мастерица, – улыбнулась я, пытаясь повторить ее движения, но у меня получалось криво и неаккуратно.
– Бабушка моя еще девчонкой меня научила, – она оживилась. – Говорила: «Кто венок сплести не может, тот и жизнь свою в косу не заплетет». Так что, милая, учись, а то замуж не возьмут!
– Да мне бы свою лавку удержать, а там видно будет, – парировала я, и мы обе рассмеялись. Смех мой вышел даже искренним, несмотря на то, что я знала – не судьба мне выйти замуж. Ни одному мужчине такой судьбы рядом с собой не пожелаю.
– Лавка-лавкой, а смотреть-то на кого будешь вечерами? На банки с кореньями? Кто зимой согреет, а? Приголубит? – подначила Аннушка, лукаво скосив на меня глаза. – Может, на того самого отшельника обратишь внимание, что в трактире на тебя так внимательно поглядывал?
Я чувствовала, как краснею до корней волос.
– Не выдумывай! Он просто... вежливый. Ну, или просто смотрел-гадал, что за странная там сидит, вся в одежды до носа укутанная.
– Ой, вежливый, как же! – передразнила она. – Он со всеми вежливый, а на тебя смотрел, будто редкостный цветок увидел, который в жизни не встречал. Ты ему, кстати, так и не ответила, кто ты да откуда. Он мне потом в трактире допытывался: «Что за девушка в плаще, с глазами как лесные озера?».
Сердце у меня екнуло. «С глазами как лесные озера». Глупость, конечно, но... приятная глупость.
– Так и скажи ему правду, что ведьма я лесная. Близко подойдет - заколдую, – буркнула я в сторону, и мы снова залились смехом, на этот раз – немного нервным.
Именно в этот момент, когда смех еще звенел в воздухе, мы услышали скрип колес и фырканье лошади. По дороге от деревни к моему дому медленно двигалась телега. Ужас, холодный и мгновенный, схватил меня за горло. Я вскочила, готовая броситься в дом, к своему безопасному прилавку.
Но потом разглядела возницу. Это был… Ксандр? Неужели, откуда? Как почувствовал!
Он сидел на облучке, легко управляя крупной, спокойной лошадью, и, увидев мой испуганный прыжок, замахал рукой в нашу сторону, явно стараясь успокоить: мол, не бойся, это я!
Я замерла на месте, сомнения все еще клубились внутри, но бежать уже не хотелось. Солнце стояло прямо за его спиной, окутывая его силуэт золотистым ореолом. Я невольно залюбовалась. Не его красотой – хотя он, конечно, был красив своей диковатой, лесной статью. А тем, как он выглядел здесь, в этот момент. Полной противоположностью тому пьяному, Аннушкиному Степану. В его посадке была спокойная сила, в широких плечах – надежность. Лучи солнца выхватывали из его темных волос рыжеватые искры, а на простой рубахе, закатанной по локти, играли тени от листвы. Он казался частью этого пейзажа – сильным, земным, настоящим. И почему-то от этого вида у меня внутри потеплело и стало чуть-чуть спокойнее.
4.2
Я стояла как вкопанная, сердце колотилось где-то в горле. Ксандр остановил телегу в нескольких шагах от нас, слез с облучка и, не делая резких движений, поднял руки ладонями вверх в безобидном жесте.
– Приветствую, милые дамы, – сказал он, и его голос звучал спокойно и тепло, как этот солнечный день. – Не пугайтесь, я никого не обижу.
Аннушка, забыв про свой венок, с интересом встала, отряхивая юбки. Я же по-прежнему готова была в любой момент сорваться с места.
Ксандр заметил мой страх. Его взгляд скользнул по мне, и в янтарных глазах я прочитала не обиду, а понимание. Он медленно наклонился, подобрал с земли длинную сухую ветку и, не приближаясь, провел на земле глубокую борозду, полукругом между нами.
– Вот, – сказал он, отбрасывая палку. – Граница. Даю слово, что не переступлю ее. Если так вам будет спокойнее. Я... слышал о вашей болезни. О ваших правилах. Я буду их уважать.
От его слов, от этого простого, но такого значимого жеста, у меня внутри что-то оттаяло. Он не настаивал. Он предложил решение.
– Ох, уж этот наш молчун, – фыркнула Аннушка, подмигивая мне. – Совсем заблудился, видно, в поисках своих «лесных озер». Озера-то вон там, – она махнула рукой в сторону леса, хихикнув, – а ты к избушке подъехал.
Ксандр не смутился. Уголки его губ дрогнули в улыбке.
– Может, и заблудился. А может, просто к более редкому природному явлению дорогу нашел, – парировал он, и его взгляд на мгновение задержался на мне. Потом он снова обратился к Аннушке, и голос его стал деловым, но дружелюбным. – На самом деле я не просто так здесь. Я ведь живу за лесом, у побережья. Море, знаешь ли, после штормов частенько выбрасывает на берег всякую всячину. Иногда бесполезную, а иногда – весьма кстати.
Он повернулся к телеге и сдернул грубое брезентовое покрывало. Под ним лежали аккуратные, ровные доски из хорошего, темного дуба. Они были сухими и чистыми, без единого признака долгого пребывания в соленой воде.
– Вчера на берег принесло, – сказал Ксандр, постукивая по одной из досок. – Подумал, они в хозяйстве пригодятся. Например, для нового прилавка. Или чтобы дверь поправить. И вывеску можно сделать. Я краску даже захватил, – он показал на небольшой бочонок. – И еще кое-что.
Он осторожно, с явным уважением к содержимому, достал из телеги корзину, где в стружках лежали десятки чистых стеклянных склянок разных размеров. А следом – толстую книгу в потертом кожаном переплете. Он протянул ее Аннушке, чтобы та передала мне, не нарушая границы.
– Я не сильно разбираюсь, но, похоже, какой-то справочник по травам. Страницы чуть подмокли, но все читаемо. Может, пригодится.
Аннушка с восхищением приняла книгу и корзину и поднесла ко мне.
– Вот это да! Какая удача-то!
Я взяла книгу. Переплет был старым, но прочным. Я раскрыла ее на середине. Страницы действительно были слегка волнистыми, будто от сырости, но чернила не расплылись. И пахли они... не болотной тиной и солью, а слабым, едва уловимым ароматом лаванды и старого пергамента. Как будто книга долго лежала в сухом, проветриваемом помещении. А доски... они были идеальны. Слишком идеальны для «выброшенных морем». На них не было ни ракушек, ни песка, ни трещин от долгого плавания. Они выглядели так, будто их только что привезли со склада добротного столяра.
Множество вопросов вертелось у меня на языке. Откуда на самом деле все это? Зачем он это делает? Что он хочет? Но я посмотрела на его открытое, спокойное лицо, на Аннушку, сияющую от такой «удачи», на эти богатые дары, которые могли изменить мою жизнь здесь.
И проглотила свои подозрения. Быть может, он просто хороший человек. Быть может, сама судьба, наконец, решила мне улыбнуться. Только вот… зачем же он лжет?
– Это... очень щедро с вашей стороны, – тихо сказала я, все еще держа в руках драгоценный травник. – Я не знаю, как вас отблагодарить.
– Никак, – просто ответил Ксандр, и его улыбка стала шире, почти мальчишеской. – Просто сделайте себе хороший прилавок. И, может, когда-нибудь расскажете, как пользоваться этой книгой. А пока я сложу все здесь, у границы. Вы сами разберете, когда будет удобно.
И он принялся аккуратно сгружать доски, краску и склянки прямо у начерченной им линии, превращая мое волшебное «запретное» пространство в порог новой, более надежной жизни. А я смотрела на него и думала, что иногда странности и несоответствия стоит принимать как дар. Просто как дар.
Аннушка, услышав наше молчание, вдруг хитренько улыбнулась, взяла корзинку со склянками и поднялась.
– Ой, что-то мы без чаю! Я схожу, вскипячу воду. Вы тут пока... поболтайте.
И она, не дав мне возразить, юркнула в дом, оставив меня наедине с Ксандром. Мои нервы, только что успокоившиеся, снова затрепетали, как струны. Весь мой «боевой настрой», который я упрямо хранила в себе, куда-то испарился, оставив лишь дурацкую, девичью застенчивость. «Соберись, глупая», – сурово приказала я себе.
Ксандр, как будто чувствуя мой дискомфорт, не двинулся с места. Вместо этого он просто опустился на траву прямо у своей черты, скрестив ноги. Выглядел он так естественно, будто всегда сидел тут, на границе моего мира. От него все так же пахло лесом.
– Присаживайтесь, – предложил он, указывая на траву напротив. – Не обязательно стоять, я ведь не кусаюсь.
4.3
Этой ночью я проснулась от странного шороха за стеной. Прислушалась, затаив дыхание. Тишина. «Сквозняк, – подумала я, – или мышь в подполе». Перевернулась на другой бок, стараясь уснуть, но тревожное предчувствие уже впилось в меня когтями и не отпускало до самого утра.
С первыми лучами солнца я вышла из своей комнатки в лавку. И застыла на пороге.
На моем старом, грубом прилавке, прямо посередине, лежала дохлая крыса. Ее тусклая шерсть была слипшейся, маленькие лапки скрючены, а остекленевшие глазки смотрели в пустоту.
Меня будто окатило ледяной водой. Весь воздух вырвало из легких. Это не было случайностью. Крыса не приползла сюда умирать сама. Ее положили. Аккуратно, на самое видное место. Как послание.
Все внутри похолодело и сжалось в тугой, болезненный узел. Это был Борт. Это мог быть только он. Его маслянистый голос эхом отозвался в памяти: «Положение твое шаткое... было бы справедливо делиться прибылью...». Это было предупреждение. Подлое напоминание о том, что он может вломиться сюда когда угодно. Что мои замки и правила – ничто против его наглости.
Я стояла, не в силах пошевелиться, глядя на мертвое животное, когда дверь лавки со скрипом отворилась. В проеме, залитый утренним светом, стоял Ксандр. На его лице уже играла привычная, готовая к работе улыбка, но она тут же померкла, сменившись беспокойством.
– Тисса? Что случилось? – он сделал шаг внутрь, но, помня о границах, остановился. Его взгляд скользнул по моему лицу, застывшему в ужасе, а затем упал на прилавок. Я увидела, как его брови резко сдвинулись, а в глазах вспыхнуло что-то жесткое, почти чуждое его обычной мягкости. – Кто это сделал?
– Никто, – вырвалось у меня, голос звучал хрипло и неестественно. Я резко отвернулась, схватила совок и метлу, которые стояли у печки. – Просто... незваный гость. Сейчас уберу.
Я двинулась к прилавку, но мои руки дрожали так, что я едва могла удержать инвентарь.
– Тисса, – его голос прозвучал тихо, но твердо. – Я же вижу, что это не просто крыса. Кто это сделал?
Я замерла, сжимая ручку метлы до побелевших костяшек. Нет. Я не могу втягивать его в это. Он добрый. Он уже помогает мне больше, чем я смела надеяться. Я не стану его обузой, не заставлю разбираться с деревенским скотом. Я сама найду управу на этого Борта. В конце концов, у меня полная лавка трав. Есть такие, от которых неделю не отойти от нужника. Подсыплю ему в похлебку, если не уймется!
– Все в порядке, – сказала я, насильно заставляя свой голос звучать ровно. Я подошла к прилавку и осторожно смахнула крысу в совок. – Просто чья-то глупая шутка.
Я чувствовала его взгляд на себе. Тяжелый, изучающий, полный неверия. Он знал, что я лгу. Но, к моему удивлению и облегчению, он не стал настаивать. Не стал переходить черту и требовать правды.
Он просто вздохнул. А когда я повернулась, увидела, что его лицо снова стало спокойным. Лишь в уголках губ затаилась тень беспокойства.
– Как скажете, – мягко произнес он. – Но если что... я готов помочь.
Он дал мне время выйти и избавиться от «послания». Когда я вернулась, вымыв руки до красноты, он уже стоял у груды досок, которые привез вчера. Лучи утреннего солнца уже играли бликами в его волосах.
– Ну что, – сказал он, и в его голосе снова зазвучала теплая, деловая энергия. – С чего начнем?
Работа закипела. Я не могла просто сидеть и смотреть, как Ксандр, обливаясь потом, мастерит мое будущее. Я подавала доски, держала их, пока он их пилил, искала гвозди нужного размера в принесенной им коробке. Молоток в его руках казался продолжением ладони – точные, уверенные удары, без лишних движений.
– Ты уверена, что не хочешь просто сидеть в тенечке? – спросил он, вбивая очередной гвоздь в каркас прилавка.
– И смотреть, как ты развлекаешься тут один? Нет уж, – я фыркнула, пытаясь удержать тяжелую балку. – Это мой дом. Я хочу вложить в него свои силы. Хотя бы таким образом.
Он не стал спорить, лишь усмехнулся, и в его глазах мелькнуло одобрение.
Когда каркас был готов, я взяла приготовленную заранее доску для вывески и маленькую баночку зеленой краски. Кисточкой, чудом уцелевшей в моих скудных запасах, я старательно вывела буквы: «ТРАВЫ И ЗЕЛЬЯ ТИССЫ».
Ксандр, вытирая пот со лба рукавом, подошел посмотреть.
– Красиво, – сказал он просто. Потом, словно невзначай, добавил: – И грамотно. Не каждый в королевстве умеет писать так ровно. Да и вообще читать и писать. Где ты научилась?
Меня будто слегка ударило током. Дура! – закричал внутри меня голос. Ты должна была сделать вид, что не умеешь! Что ты простая девушка из бедной семьи! Теперь он знает!
– Меня... учила старая знахарка, – поспешно соврала я, чувствуя, как горят уши. – Она считала, что травницы должны уметь записывать рецепты. И читать книги о травах.
– Мудрая женщина, – кивнул Ксандр, и в его взгляде не было подозрения, лишь интерес. – И тебе повезло с учительницей. – Он посмотрел на вывеску. – «Тисса». Звучит, как название очень редкого и на редкость прекрасного растения. Уникального.
Я с облегчением поняла, что он не стал копать глубже. Но и сама отметила про себя: «А ведь и он прочел надпись. Не так прост наш лесной отшельник».
Глава 5. Здесь кто-то есть
На следующий день Ксандр явился без приглашения снова. Он привез и установил новые замки – крепкие, новые, с хитроумными засовами, которые можно было запереть только изнутри.
– Теперь, – сказал он, смазывая механизмы маслом, – ты можешь чувствовать себя в безопасности. Никакие ночные гости не потревожат.
Он ушел, пообещав скоро вернуться, но так и не вернулся. Ни на следующий день, ни через день. И с каждым часом тишины я ругала себя все сильнее.
«А чего ты ожидала, дура? – шипел внутренний голос, пока я перебирала травы. – Он помог с прилавком, поставил замки. Миссия выполнена. Что ему еще здесь делать? Развлекать тебя?»
Но больше всего я злилась на себя за то, что он не выходил у меня из головы. Я ловила себя на том, что прислушиваюсь к звукам за дверью, что взгляд сам ищет в толпе темные волосы и широкие плечи. Я запрещала себе эти мысли. Они были опасны. Однажды я уже позволила себе влюбиться – в слова, в мечты, в Ридана. И это закончилось шрамами от роз на спине и разбитым сердцем. Второй раз я на такую глупость не подпишусь. Не имею права.
На четвертый день его отсутствия я решила отвлечься и отправилась на деревенский рынок. Натянула перчатки, поправила капюшон так, чтобы из-под него виднелись только глаза, и, взяв корзинку, спустилась в деревню.
Там меня уже ждала Аннушка, и мы вместе отправились к рядам с товарами. Воздух пах пряностями, жареными лепешками и свежим сеном. Я подошла к знакомой торговке, у которой всегда брала хлеб.
– Две лепешки, пожалуйста, – сказала я, протягивая ей четыре медные монетки.
Женщина, обычно улыбчивая, на этот раз выглядела виноватой. Она взяла монеты, но не потянулась за хлебом.
– Прости, милая... Теперь лепешка – три медяка.
Три? Я без раздумий достала еще две монеты. Деньги у меня были, работа лавки начинала приносить скромный, но стабильный доход.
– Возьмите. Но... с чем это связано? Цены на муку не поднимались же?
Торговка вздохнула, и в ее глазах отразилась настоящая, глубокая печаль.
– Мука-то тут ни при чем. Наш граф, светлейший господин Вальран, налоги снова поднял. С каждой лавки, с каждой телеги, с каждого дома – теперь больше. Нам самим едва хватает. Прости.
У меня похолодело внутри. Граф Вальран. Я напрягла память, пытаясь припомнить это имя среди знати, что бывала при дворе. Всплыло смутно – старинный, но не самый влиятельный род с землями на северо-востоке. Отца их я, конечно, не видела – меня от всех прятали.
Аннушка, стоявшая рядом, мрачно поддержала:
– Да уж, не впервой! Уже который год тянет с нас три шкуры, этот... – она понизила голос, оглянувшись, – граф Вальран. Степану моему теперь и по ночам приходится работать, чтобы нам на еду хватило. Жить стало невыносимо! Только и слышно: «Налоги, налоги». А сам, говорят, в своем замке пиры да балы устраивает. И знать его никто толком не видел, скрывается в своих палатах, чуть что – не в духе, мол. Только и посылает к нам своих послов.
Я стояла, сжимая ручку корзинки, и чувствовала, как во рту становится горько. Алчный, скрытный граф, разоряющий своих же людей. Таких я презирала еще во дворце. И этот Вальран теперь был связан и со мной. Владельцем земли, на которой стоял мой дом. Теоретически – моим хозяином. Скоро его люди прознают и обо мне. Придется тоже платить налоги.
Мысль была отвратительной. Я сжала губы, глядя на усталое лицо торговки и на мрачную Аннушку.
– Может, он просто... не знает, как вам тяжело? – осторожно предположила я, сама не веря в это.
– Ох, знает, небось, знает! – фыркнула Аннушка. – Да только ему что? У него свои забавы. И плевать он на нас хотел.
Я взяла лепешки, пробормотала слова поддержки и побрела прочь, но тяжелый осадок остался. Мир за стенами моего лесного убежища оказался не таким простым и добрым. Даже здесь, в этой глуши, была своя несправедливость. И я, сама того не желая, зависела от прихоти невидимого, жестокого графа Вальрана. Эта мысль отравляла солнечный день и заставляла снова и снова оглядываться на дорогу, по которой мог вернуться Ксандр. Вдруг, я увижу его снова? Хотя бы что-то светлое в этом дне.
Аннушка отошла посмотреть на новую колыбельку у плотника, буркнув, что ей не по карману, но хоть взглянет. Я купила сыр у молочницы, стараясь отогнать мрачные мысли. Чтобы хоть как-то подсластить пилюлю, я передала ей небольшой сверток с успокоительным чаем – знала, что ее муж мучается от бессонницы.
– Возьмите, заварите ему на ночь, – сказала я. – Поможет.
Женщина благодарно кивнула, и на ее лице на миг появилась слабая улыбка. Я уже складывала покупки в корзинку, как вдруг почувствовала чье-то присутствие за спиной. Слишком близко. Слишком внезапно. Инстинкт заставил меня резко отпрыгнуть в сторону и обернуться.
Борт. Трактирщик стоял слишком близко, его маслянистая улыбка не предвещала ничего хорошего.
– Ой, не пугайтесь так, травница, – протянул он, заглядывая в мою корзинку. – Просто поинтересоваться хотел, как дела? В лавочке все спокойно? Никто не обижает?
Его тон был сладким, но глаза оставались холодными, как у змеи.
– Слышал я, – продолжал он, понизив голос, – что в лесу завелись разбойники. В соседней деревне кого-то ограбили. Вот и переживаю за вас. Одна-то в глуши.
5.2
Несколько дней прошли в спокойном напряжении, нарушаемом лишь звоном монет и благодарными улыбками моих покупателей. Дела в лавке шли в гору, особенно теперь, когда она перестала выглядеть, как сколоченная из того, что было конура, благодаря новому прилавку. У меня даже появилась возможность снова взяться за травник, подаренный Ксандром. Он оказался настоящим кладом – рецепты, о которых я даже не слышала, описания редких растений. Я решила, что вечером посвящу время чтению. Но сначала нужно было принести воды, чтобы умыться перед сном.
На реке я задержалась дольше обычного. Тихий плеск воды, отблески заходящего солнца – все это успокаивало. Но когда я вернулась к дому, небо уже потемнело до глубокого индиго, а тени стали густыми и зловещими. Я поставила ведро у порога и открыла дверь своим новым ключом. Осмотрела темнеющую поляну – никого. И только тогда занесла воду внутрь, запираясь изнутри и вздыхая с облегчением.
Но облегчение длилось недолго. Я зажгла свечу, и ее трепещущий свет выхватил из тьмы окно. А точнее – то, что от него осталось. Замок был грубо выбит, железная скоба торчала, искривленная и вырванная с гвоздями из дерева. Ледяной ужас пронзил меня до самых костей.
Я попятилась к двери, инстинктивно ища спасения, но в тот же миг снаружи раздался громкий стук. Я толкнула дверь, но она не поддалась. Кто-то только что подпер ее с другой стороны. Меня заперли.
Из моей же спальни, из темноты каморки, вышли двое. Высокие, в темных плащах с надвинутыми на лица капюшонами. Они двигались медленно, уверенно, как хищники в загоне. Лиц не разобрать, света одной, трепещущей от движения, свечи было недостаточно.
– Ну что, травница, – хрипло сказал первый, и в его голосе слышалась откровенная насмешка. – Замки-то у тебя, я погляжу, хлипкие. На окнах. Не помочь ли тебе обезопаситься? А то, знаешь ли, всякое бывает... в такую глушь и разбойники всякие могут нагрянуть.
Я инстинктивно натянула рукава платья на кисти, закуталась глубже, пытаясь создать хоть какую-то тканевую преграду между их взглядами и своей кожей.
– Пожалуйста... уйдите, – прошептала я, и голос мой предательски дрожал. – Возьмите что хотите, только уйдите.
– Испугалась, травница? – с фальшивым сочувствием протянул второй, подходя ближе. – Мы же не за деньгами. Мы... предупредить пришли. Чтобы ты знала, насколько тут беззащитна. Чтобы не геройствовала, а защиты у знающих людей искала.
Первый внезапно наклонился, приблизив свое лицо, скрытое тенью капюшона, к моей шее. Он демонстративно, громко вдохнул.
– Ммм... А пахнешь-то ты... вкусно. Слишком уж вкусно для такой затворницы. Так ведь без защиты кто угодно может позариться на такую... красотку.
Отвращение и страх поднялись комом в горле. Я метнулась в сторону, к разбитому окну, единственному возможному выходу. Но первый мужчина был быстрее. Грубые пальцы сомкнулись у меня за запястье. Касание поверх тонкой ткани рукава, но ткань задралась, когда я рванулась в сторону... И его большой палец коснулся незащищенного запястья.
И все изменилось.
Его насмешливый тон исчез. Он замер. Дыхание, которое только что было ровным, стало тяжелым, прерывистым. Пальцы сомкнулись крепче. В темноте под капюшоном, должно быть, его глаза расширились, наполнившись тем самым диким, знакомым мне блеском.
– Что с тобой? – пробурчал второй, но первый уже не слушал.
Его хватка стала железной, болезненной. Он прижал меня к стене всем своим весом, и его тело придавило, лишая возможности выбраться. Рваное дыхание обожгло кожу на лице.
– Хочу... – прошептал он хрипло, голос был полон животной, неконтролируемой жажды. – Ее...
Он впился пальцами в мое бедро через платье, и боль от его грубой хватки заставила меня вскрикнуть.
Второй мужчина наконец понял, что происходит что-то не по плану.
– Эй! Ты чего? Мы же только припугнуть! – он попытался оттащить своего напарника, потянув его за плечо.
В этот момент я, обезумев от страха, попыталась ударить первого, вырваться. Дернулась, и второй мужчина, пытаясь остановить, схватил меня за плечо. Его средний палец скользнул выше, задев полоску обнаженной кожи на шее, у края воротника.
Этого оказалось достаточно.
Второй тоже замер. Его рука, только что пытавшаяся удержать, застыла. Потом медленно, мелко дрожа, поднялась. Пальцы грубо провели по моему лицу, по плотно сжатым губам, заставляя меня содрогнуться. Потом опустилась ниже, очертив шею, ключицы. Легла на мою грудь, и сжала ее с такой силой, что у меня перехватило дыхание от страха и унижения.
Забыв о своем задании, о шантаже, о чем бы то ни было, первый мужчина вжал меня в стену своим телом еще сильнее. Ладонь свободной руки, шершавая и горячая, полезла под плащ, нащупывая контур тела через тонкую ткань платья.
– Не противься. Ты должна стать моей... – прошептал он хрипло, одержимо. Пальцы нашли шнуровку на груди и рванули, особо не церемонясь. Треск рвущихся нитей прозвучал в тишине громче раската грома. Холодный воздух лавки коснулся обнаженной кожи, и я сдавленно вскрикнула.
Второй мужчина будто бы еще сопротивлялся проклятию. Но его рука не отстранилась. Наоборот. Увидев, что сделал его напарник, он рвано, с восхищением, выдохнул. А после сдвинул в сторону рваную ткань, открывая едва прикрытую нижней сорочкой грудь. И грубо прикрыл своей широкой ладонью мой рот, чтобы заглушить крики, а другой рукой вцепился в ткань платья на бедре. Раздался еще один неприличный звук рвущегося льна.