Вечерний Ленинград дышал стылой Невой и обещанием скорой зимы. Мокрый асфальт Невского проспекта отражал огни фонарей, превращая их в дрожащие, размытые кляксы, похожие на слезы города, уставшего от вечной суеты и собственных теней. Я шла, кутаясь в старенькое, но любимое драповое пальто, и каждый шаг отдавался глухим эхом в моей душе, такой же пустой и промозглой, как этот октябрьский вечер.
Меня зовут Изадора. Да, Изадора. Мама увлекалась Айседорой Дункан и Есениным, отсюда и это имя, немного чужое для нашей советской действительности, как экзотический цветок, случайно проросший на грядке с картошкой. Жгучая блондинка, говорили про меня мужчины, когда хотели сделать комплимент, или просто пялились вслед, не находя слов. Фигура… да, фигура была, как у гитары, с которой сняли лишние струны, оставив только самые звонкие. Но что толку от этой фигуры и светлых волос, когда внутри — вечная осень?
Я работала лаборанткой в одном из бесчисленных НИИ, где умные мужчины в одинаковых серых костюмах двигали вперед советскую науку, или, по крайней мере, делали вид. Моя задача была проста: готовить приборы, мыть колбы, записывать показания, улыбаться начальству и не задавать лишних вопросов. И я не задавала. Я просто жила, плыла по течению, как бумажный кораблик в весеннем ручье, не зная, куда он меня вынесет.
А выносил он меня обычно к двум берегам.
Один берег звали Варфоломей. Варфоломей был инженером в нашем же НИИ, старшим научным сотрудником, человеком основательным, надежным, как старый дуб. Ему было под сорок, он носил очки в толстой роговой оправе, которые делали его похожим на доброго филина, и от него всегда пахло хорошим табаком и чем-то неуловимо спокойным. Мы встречались уже почти год. Это были тихие встречи: кино по выходным, театр, если доставали билеты, редкие ужины в ресторане «Метрополь», где он важно заказывал котлеты по-киевски и графинчик водки. Он говорил о будущем, о семье, о даче под Лугой. Он был как теплая, уютная гавань, где можно было укрыться от жизненных бурь. Но иногда в этой гавани становилось так тихо, что хотелось выть от тоски.
— Изадора, — говорил он своим ровным, немного скрипучим голосом, когда мы сидели в его маленькой, но аккуратной квартире на Петроградской стороне, — ты должна понимать, жизнь — это не фейерверк. Это спокойное, размеренное движение.
Я кивала, смотрела на репродукцию Шишкина над его диваном и думала, что фейерверков мне, может, и не нужно, но хоть одна искорка, одна маленькая шальная ракета…
И эта ракета появилась. Его звали Роксан.
Он возник в нашем НИИ внезапно, как яркая комета на сером небосклоне повседневности. Молодой инженер, только что после института, с копной непослушных темных волос, вечно встрепанных, будто он только что слез с мотоцикла, хотя мотоцикла у него не было. Глаза у него были цвета грозового неба перед дождем — серые, с синевой, и в них плясали чертенята. Он был как порыв свежего ветра, ворвавшийся в затхлую атмосферу нашего отдела.
Он сразу обратил на меня внимание. Не так, как другие — не с похотливым любопытством или снисходительным одобрением. Он смотрел так, будто видел во мне не просто красивую оболочку, а что-то еще, что-то скрытое, что я и сама в себе не всегда замечала.
— Изадора… — протянул он мое имя, когда мы впервые столкнулись в коридоре, и я уронила папку с документами. Он помог собрать разлетевшиеся листы, и его пальцы случайно коснулись моих. Как от удара током. — Красивое имя. Редкое. Как орхидея в заснеженном лесу.
Я покраснела. От сравнения, от его взгляда, от этого внезапного электрического разряда.
— Спасибо, — только и смогла вымолвить я.
Роксан улыбнулся — широко, обезоруживающе. И в этой улыбке было столько жизни, столько дерзости, что у меня перехватило дыхание.
С того дня моя размеренная жизнь дала трещину. Варфоломей по-прежнему был рядом, такой же надежный и предсказуемый. Мы ходили в кино, он держал мою руку своей сухой, теплой ладонью, и я чувствовала себя… спокойно. Но потом я приходила на работу, видела Роксана, ловила его случайные взгляды, слышала его смех в коридоре, и мое сердце начинало биться так, будто хотело вырваться из груди и улететь вслед за этой кометой.
Роксан не спешил. Он подходил ко мне под разными предлогами: спросить про какой-нибудь прибор, попросить помочь с чертежами, хотя я в них ничего не понимала. Он рассказывал смешные истории, травил анекдоты, от которых краснели даже наши самые степенные дамы. Он приносил мне полевые цветы, найденные где-то на пустыре по дороге на работу, и ставил их в химическую колбу на моем столе. Эти цветы были такие же дикие и непокорные, как он сам.
— Для самой красивой лаборантки самого скучного НИИ, — говорил он шепотом, наклоняясь ко мне так близко, что я чувствовала запах его кожи — терпкий, мужской, немного с примесью машинного масла и чего-то еще, неуловимо волнующего.
И я тонула. Тонула в его глазах, в его улыбке, в предвкушении чего-то запретного и невероятно притягательного.
Варфоломей, кажется, ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Он был слишком погружен в свои расчеты, в свои планы на наше общее будущее. Он начал заговаривать о том, что нам пора бы съехаться, что его мама будет рада познакомиться со мной поближе. И от этих разговоров мне становилось холодно. Я понимала, что он прав, что это логично, правильно. Но мысль о том, что моя жизнь окончательно войдет в это спокойное, размеренное русло, вызывала во мне тихую панику.
Однажды Роксан подкараулил меня после работы. Дождь лил как из ведра, превращая улицы в венецианские каналы. Я стояла под козырьком подъезда, пытаясь раскрыть свой старенький зонтик, который, как назло, заело.
— Позвольте, мадемуазель, — его голос прозвучал совсем рядом. Он легко справился с непокорным зонтом и, взяв меня под руку, шагнул под дождь. — Куда прикажете доставить такую драгоценность?
— Мне домой, — улыбнулась я. — Но боюсь, моя карета превратилась в тыкву.
После той сцены на лестнице НИИ превратился для меня в пыточную камеру. Каждый взгляд коллег казался осуждающим, каждый шепот за спиной — ядовитой стрелой. Варфоломей избегал меня. Он проходил мимо, не поднимая глаз, словно меня не существовало. Его молчание было оглушительнее любых упреков. Оно давило, душило, не давало дышать. Я чувствовала себя предательницей, разрушительницей чужого спокойствия, и это чувство вины разъедало меня изнутри, как кислота.
Роксан, наоборот, старался быть рядом. Он подбадривал меня, пытался шутить, но его обычная легкость исчезла. В его глазах я видела тревогу и какую-то новую, незнакомую мне нежность. Он понимал, как мне тяжело, и это понимание было для меня спасательным кругом в море отчаяния.
— Не вини себя, Иза, — говорил он тихим голосом, когда нам удавалось остаться наедине на несколько минут. — Так должно было случиться. Мы не можем выбирать, кого любить. Сердце выбирает само.
«Сердце выбирает само…» Может быть. Но почему оно выбрало такой мучительный путь?
Мы начали встречаться тайно. Короткие свидания после работы, в маленьких, неприметных кафе на окраине города, где нас никто не знал. Долгие прогулки по ночным набережным, когда Ленинград засыпал, укрытый бархатным покрывалом темноты, и только редкие фонари освещали наш путь. Мы говорили обо всем: о книгах, о музыке, о мечтах. Роксан оказался удивительно глубоким человеком. За его внешней дерзостью и легкомыслием скрывалась тонкая, ранимая душа. Он писал стихи — немного наивные, но искренние, полные тоски по чему-то несбыточному. Он мечтал уехать из этого серого, регламентированного мира, увидеть океан, подняться в горы.
— А ты, Изадора? О чем мечтаешь ты? — спросил он однажды, когда мы сидели на гранитной набережной Мойки, и луна отражалась в темной воде, как серебряная монета.
Я задумалась. О чем я мечтала? Раньше мне казалось, что я мечтаю о спокойной, размеренной жизни, о надежном мужчине рядом, о детях. О том, что предлагал мне Варфоломей. Но теперь… Теперь я не была уверена. Образ Роксана, его горящие глаза, его страстные поцелуи, его мечты о свободе — все это всколыхнуло во мне что-то давно забытое, что-то, что я сама в себе подавляла. Жажду жизни. Настоящей, полной, яркой.
— Я мечтаю… быть счастливой, — просто ответила я.
Он взял мою руку, прижал к своим губам.
— Я сделаю тебя счастливой, Иза. Обещаю.
И я верила ему. Или хотела верить.
Наши встречи были как глоток свежего воздуха, как запретный плод, от которого кружилась голова. Он был нежен и страстен одновременно. Его прикосновения пробуждали во мне такую чувственность, о существовании которой я и не подозревала. В его объятиях я забывала обо всем: о вине, о страхе, о неопределенности будущего. Были только мы, наша любовь, хрупкая и отчаянная, как цветок, пробившийся сквозь асфальт.
Однажды он привел меня в свою комнату. Он снимал ее у какой-то старушки на Васильевском острове. Маленькая, почти пустая комната под самой крышей. Старый продавленный диван, стол, заваленный книгами и чертежами, гитара в углу. На стене — репродукция Ван Гога, «Звездная ночь».
— Не дворец, конечно, — усмехнулся он, видя мое удивление. — Но здесь я могу быть самим собой.
Он взял гитару и запел. Тихим, немного с хрипотцой голосом. Это была какая-то незнакомая мне песня, грустная и красивая. О любви, о разлуке, о надежде. Я сидела на диване, слушала его, и слезы текли по моим щекам. Слезы очищения, слезы какой-то необъяснимой печали и радости одновременно.
В тот вечер мы впервые были близки. По-настоящему близки. Это было не похоже ни на что, что я испытывала раньше. Это было как полет, как погружение в бездну, как единение душ и тел. Он был таким нежным, таким внимательным, таким любящим, что я чувствовала себя самой желанной женщиной на свете. И в эти мгновения я понимала, что не смогу без него. Что он — это и есть тот самый фейерверк, та самая шальная ракета, о которой я так долго мечтала.
Но реальность возвращалась каждое утро. Вместе с серым рассветом, с гудками трамваев за окном, с необходимостью идти на работу и снова видеть осуждающие взгляды, чувствовать ледяное молчание Варфоломея.
Он похудел, осунулся. Его всегда аккуратная прическа была в беспорядке, под глазами залегли темные круги. Он перестал носить свои любимые яркие галстуки, сменив их на строгие, темные. Он словно угас, потерял свой внутренний свет. И я знала, что виновата в этом я.
Иногда мне казалось, что я разрываюсь на части. Одна часть меня принадлежала Роксану, его страсти, его мечтам, его любви. Другая — все еще была связана с Варфоломеем, с его надежностью, с его тихой гаванью, которую я сама же и разрушила. Я металась между ними, как между двух огней, и не знала, как поступить.
Коллеги в НИИ разделились на два лагеря. Одни открыто осуждали меня, считая вертихвосткой, разбившей сердце такому порядочному человеку, как Варфоломей Кириллович. Другие, в основном молодежь, сочувствовали мне и Роксану, видя в нашей истории романтическую драму. Была еще третья категория — те, кто просто злорадствовал, находя удовольствие в чужих переживаниях.
Начальник отдела, Петр Семенович, пожилой, седовласый мужчина, которого все побаивались за его крутой нрав, однажды вызвал меня к себе.
— Изадора Павловна, — начал он строго, не глядя на меня. — До меня доходят разные слухи. Нехорошие слухи.
Я молчала, чувствуя, как краска заливает мое лицо.
— Вы взрослая женщина, и я не собираюсь читать вам нотации. Но ваша личная жизнь начинает сказываться на работе. И на атмосфере в коллективе. Варфоломей Кириллович — ценный сотрудник. И то, что происходит, выбивает его из колеи.
Я подняла на него глаза. В них не было осуждения, скорее, какая-то отцовская усталость.
— Я понимаю, Петр Семенович, — тихо сказала я. — Я все понимаю.
— Что вы понимаете? — он вздохнул. — Любовь — это, конечно, хорошо. Но иногда она приносит больше проблем, чем радости. Особенно когда она такая… запутанная. Разберитесь в себе, Изадора Павловна. И примите решение. Иначе вы погубите и себя, и других.