РОМАН «КОНЬ ИЗ ПРАХА»
ГЛАВА ПЕРВАЯ: ТИХИЙ КОНЬ
Степь дышала. Это было не метафорой – Егор Кривич чувствовал ее дыхание кожей голых предплечий, влажным и тягучим, как патока. Воздух был густ от запахов полыни, нагретой за день земли и далекого дыма костров Стана. Сумерки сгущались, лиловые и бархатные, наливаясь ночной прохладой. Небо на востоке уже пронзили первые, самые смелые звезды.
Он сидел на краю старого, провалившегося кургана, который звали «Могилой Седого». Под ним, в темноте, спал тот, чье имя стерлось даже из памяти ветров. Егор приходил сюда часто. Здесь было тихо. Здесь его собственный внутренний гул, тот самый, что жил в костях и нашептывал дурное, стихал, придавленный грузом веков.
Егор провел ладонью по жесткой, выгоревшей траве. Шрам на внутренней стороне правой ладони – старый, белесый – слабо отозвался тянущим ощущением. Знак рода. Знак проклятия. «Печать Зверя», как шептались за его спиной. Он сжал руку в кулак.
Из степи донесся крик. Не птичий, не звериный. Долгий, визгливый, обрывающийся. Знакомый. Егор вздрогнул, хотя ждал этого. Его правая нога, та самая, что после того первого, детского «приступа» так и не выпрямилась до конца, дернулась нервно. Он назвал это «тихим конем» – предвестником. За три дня до того, как в нем просыпалось Нечто, из мира снов доносилось до него это ржанье. Коня, которого никто, кроме него, не слышал.
Он поднялся, с трудом разгибая больную ногу. Пора было возвращаться. Атаман Гром не любил, когда кто-то отсутствовал в Стане после заката. Особенно он.
Спускаясь с кургана, Егор почувствовал на себе чей-то взгляд. Острый, как игла. Он резко обернулся. Степь пустынна. Лишь ветер качал седые метелки ковыля, и они шептались, перешептывались, будто разнося весть, которую он не мог разобрать. Но ощущение не уходило. Кто-то смотрел из самой тьмы, из-за границы мира. Кто-то, для кого сумерки были прозрачны.
Он потрогал деревянный амулет на груди – грубый, похожий на клык, обвязанный медной проволокой. «Зуб Сварога». Реликвия его рода. Холодная и мертвая.
– Иди, – прошептал он невидимому наблюдателю, поворачиваясь к Стану. – Иди. Мы еще встретимся.
И в шепоте ветра ему почудился ответ. Тихий, как скольжение змеи по камню.
«Мы уже встретились, Кривич».
Стан Войска Чернозёмного был не крепостью, а организмом – шумным, пахнущим, яростно живущим. Его окружал частокол из заостренных бревен, увенчанных конскими черепами, чьи пустые глазницы взирали на степь. Но главной защитой были не стены, а люди. Егор, проходя через ворота, охраняемые двумя исполинами с самопалами за спинами, ощущал на себе привычную смесь взглядов: уважение, страх, любопытство, брезгливость.
Его род, Кривичи, был легендой. И, как всякая легенда, – неудобной. Они были не просто казаками. Они были «Граничниками» – теми, кто в старину держал засовы между мирами. Но засовы ржавеют, а ключи теряются. Теперь от былого остался лишь он, хромой казак с слишком спокойным лицом, и старики, что помнили, как его дед «выл на луну и гнул подковы голыми руками».
Воздух в Стане был густым коктейлем из запахов: дым костров, варящаяся в котлах баранья похлебка, деготь, конский пот и сладковатый аромат сушеных трав, что висели пучками у дверей куреней. Собаки лаяли, дети носились между коновязями, а у кузницы слышался мерный стук молота – это ковали судьбу, подковывая огромного вороного жеребца.
– Кривой! – окликнул его молодой голос.
Егор обернулся. К нему бежал Степан, его друг, тот самый «Безродный», чья жизненная сила била через край. Лицо Степана, обветренное и простодушное, было озабочено.
– Где пропадал? Атаман искал. Говорит, дело есть.
– На кургане, – коротко бросил Егор.
Степан понизил голос, подойдя ближе:
– Опять твой «тихий конь»?
Егор лишь кивнул. Степан был единственным, кому он рассказал про это. И единственным, кто не смотрел на него после этого как на прокаженного.
– Черт... – Степан сплюнул через левое плечо, отгоняя нечисть. – Ну, держись. Старик Знахарь что-то утром бормотал, травы свои сушил, лицо длинное, будто на похоронах был. Чует, значит, недоброе.
Они пошли по главной улице Стана, утопая в густой грязи. Егор привлекал взгляды. Его хромота была не уродством, а знаком иной природы, как шрамы на теле старого воина. Он был своего рода достопримечательностью и оберегом одновременно. Казаки кланялись ему сдержанно, а их жены крестились украдкой, когда он проходил мимо.
Атаман Гром сидел на резной дубовой колоде у своей избы. Он не восседал на троне – тронов здесь не держали. Он сидел, как сидят на привале, но осанка, взгляд и седая, зачесанная назад грива волос делали его королем в этом царстве грязи и воли. Рядом, на корточках, возился Остап Знахарь – тщедушный старик в выцветшей свитке, с лицом, испещренным морщинами, как древней картой.
– Пришел, – без предисловий произнес Гром. Его голос был низким, как гул земли перед обвалом. Он обвел Егора оценивающим взглядом. – Выспался?
– Не до сна, батько, – ответил Егор, останавливаясь перед ним.
– Это я вижу. У тебя на лице написано, будто ты опять с теми, по ту сторону, беседовал.
Остап поднял голову. Его глаза, бледные, почти выцветшие, казалось, видели не тело, а душу.
– Воздух пахнет железом, Егорышко. Словно перед грозой, которой не бывает. Земля стонет. Травы шепчут о разрыве.
– Я знаю, – сказал Егор.
– Он слышал коня, – брякнул Степан, не выдержав.
Атаман и Знахарь переглянулись. Молчание повисло тяжелым свинцом.
– Ладно, – Гром тяжело вздохнул, будто поднимая на плечи невидимую ношу. – Значит, пора. Есть вести с дальних застав. Пастухи с хутора у Перекопного Яра пропали. Трое. И скот... не весь, но несколько овец. Нашли клочья шерсти, кровь. И следы.
Атаман посмотрел на Егора прямо.
– Не волчьи, Кривой. И не медвежьи. Следы, будто кто-то на раскаленных углях прошелся. И земля вокруг... почерневшая, будто выжжена кислотой.