У долга есть звук. Не монетный звон и не хруст купюр — глухой, уверенный стук, от которого холодеют ладони.
Сегодня этот звук раздаётся в нашу дверь в десять вечера.
— Папа, не открывай, — шепчу я, потому что угадываю: это не соседи и не почтальон.
Отец замирает посреди кухни, сжимая стакан с водой. У него дрожат пальцы, и я впервые замечаю, что ногти обгрызены до крови. На плите кипит дешевая лапша, освещение жёлтое, усталое. Нашу «двушку» на пятом этаже можно узнать по потрескавшемуся линолеуму и стенам, которые я покрасила сама, когда в прошлом июне мечтала о новой жизни: поступить на стажировку в рекламное агентство, доучиться, накопить на переезд. Тогда мне казалось, что краска — это начало.
Стук повторяется, спокойный, как метроном.
— Сань… — Отец трёт переносицу. — Откроем. Не хуже, если спрячемся.
Саша — это я. Александра. Двадцать один, студентка экономфака, подрабатываю в книжном и иногда в кофейне, когда вызывают подменить смену. У меня есть блокнот с планами и прямой позвоночник: мне трудно просить и ещё труднее — соглашаться. Всё, что я умею, — упираться и считать.
Я киваю и берусь за цепочку. Сердце бьётся в горле.
За дверью стоят двое. Вежливо одетые, с пустыми взглядами. Не «быки», нет — такого рода люди приезжают спокойно, без крика. Их костюмы темнеют, как тени на снегу. На лацкане одного — значок, на запястье другого — дорогие часы. Их не отличишь от менеджеров из бизнес-центра, пока они не смотрят тебе прямо в душу.
— Андрей Георгиевич? — спрашивает тот, что повыше, но глаза удерживает на мне. — Добрый вечер. Мы из «КредитСектора».
Отец отходит вглубь коридора и кашляет.
— Я же говорил… — бормочет он, и меня обдаёт злостью: говорил — кому? Мне он не говорил ничего.
Я встаю между мужчинами и кухней.
— У нас вечер. Вы могли бы прийти утром, — стараюсь не дрожать голосом.
— Мы пытались, — мягко отвечает второй. — Но завтра у вас уже не будет этого разговора. У вас будет другой.
Они проходят в прихожую, как будто это их квартира, я инстинктивно сжимаю зубы. По правилам вежливости снимают обувь — этот жест кажется почти издевательским.
На столе в кухне лежит папина папка с бумагами. Он садится, опирается локтями о стол, и мне вдруг бросается в глаза его седина. В сорок девять он выглядит старше.
— Я всё отдам, — начинает он. — Завтра… нет, к концу недели. Нам должны перевести… Я договорюсь…
— Мы бы с радостью подождали, — улыбается высокий, улыбкой, которая ничего не обещает, — но ваш договор предусматривает другое. Просрочка тринадцать дней. Плюс неустойка, плюс проценты. Сумма выросла.
Он выкладывает на стол распечатку. Пальцы отца вздрагивают.
— Здесь ошибка, — выдавливаю я. — Он брал меньше. Гораздо меньше.
— Изначально — да, — кивает второй. — Но к вам приходили. Предупреждали. СМС, письма… Смотрите, — он переворачивает лист, показывает отметки, даты. Несколько знакомых цифр и моё имя в графе «контактное лицо» холодят кожу.
— Почему там я? — поднимаю голову.
— Вы вписаны как ближайшая родственница, у которой можно уточнять информацию, — спокойный тон убаюкивает, как шум шин по мостовой. — Это стандартная форма.
Отец жмурится, губы сжимаются.
— Саша, я… — Он не договаривает.
Я открываю кран и делаю вид, что занята кружкой. На деле считаю. Заработок за месяц в книжном, чаевые в кофейне, стипендия. Плюс экономия, плюс авито-заказы, где я делала макеты для чужих магазинов. Даже если сложить всё это и без еды, без метро, без света — цифры не сходятся. Не то чтобы они сходились вчера. Но сегодня они разваливаются в ноль.
— Что вы хотите? — спрашиваю.
— Мы не «хотим», — мягко улыбается высокий. — Мы уведомляем. Ваш долг выкуплен.
Тишина падает быстро, как ножницы на пол.
— Кем? — голос отца становится сиплым.
Мужчина произносит фамилию, и воздух режет холодом:
— Морозовым.
Я слышала это имя столько раз, что оно стало легендой. «Морозов» — фамилия, которой папа швырялся последние несколько лет, когда наступал на гордость. «Этот хищник скупил половину города», «Этот тип закрывает людям кислород», «Он развалил мой контракт, потому что я отказался подписывать его условия». Я не слушала. Моё дело — учёба и работа. Его дело — сказать правду, когда начинает тонуть.
— Морозов? — переспрашиваю. — Тот самый?
— Глеб Ильич, — уточняет посыльный. — Да. С сегодняшнего дня он — ваш кредитор. И у него своя политика.
— Какая политика? — Отец пытается усмехнуться, но выходит резкий вдох. Он знает. Я чувствую, как он знает.
— Он любит аккуратность, — отвечает высокий и пододвигает мне визитку. — Завтра в двенадцать — офис «Север Холдинг». Отдел корпоративных вопросов. Вас ждут обоих.
Я провожаю их до двери, держась на автомате. Они снова вежливо обуваются. Один кивает на лампочку в подъезде, мол, у вас тут темно — возьмите на заметку. Улыбка вежливая, взгляд пустой.
Дверь закрывается. Квартира становится слишком тесной.
— Сколько? — спрашиваю, не оборачиваясь.
— Саша…
— Сколько, папа? — Я заставляю себя повернуться.
Он опускает глаза. Названная сумма не укладывается в голове. Как будто кто-то назвал площадь океана в квадратных метрах.
— Я пытался… — Он прижимает ладонь к лбу. — У нас сорвался контракт с «Вектором», я думал… Я думал, выкарабкаемся. Всё посыпалось. Люди забрали инструменты, клиенты ушли. Я… я хотел продержаться до осени, у меня было на примете… — слова его цепляются друг за друга, скатываются.
— Ты заложил квартиру? — спрашиваю тихо.
— Нет, — слишком быстро отвечает. Пауза. — Точнее, не впрямую. Там… пункт о залоге будущих доходов. И… — он поднимает на меня глаза, как мальчишка — на учительницу. — И поручительство. Моё личное. И… твоё — косвенное. В случае… — он не договаривает.
Я сажусь. Стул скрипит.
В блокноте у меня есть список «бежать»: море, город, где меня никто не знает, угловая квартира со светом, ессентуки на кухне по утрам, работа, которая пахнет свежей типографской краской и кофе. Я выписывала его в моменты, когда казалось, что всё получится: сдам сессию, подниму ставки по дизайну, заберу предзаказы и наконец сниму студию. Свобода — это слово, от которого внутри теплеет. Сейчас от него пусто.
У него взгляд, который не оставляет воздуха. Будто в комнате вдруг выключили кислород — и осталась только тишина, сухая и жёсткая. Кажется, даже кондиционер перестал гудеть, когда Глеб Морозов поднял глаза и встретился со мной взглядом.
Он сидел напротив, за длинным столом переговорной, словно на троне. Стеклянные стены отражали его силуэт: высокий, собранный, непоколебимый. Костюм — тёмный, идеально сидящий, будто сшит прямо на его коже. Часы на запястье — дорогие, но без показной вычурности. Всё в нём говорило: он привык выигрывать. Он не сомневается. Никогда.
— Ваш отец… — голос звучал холодно, почти устало. Он бросил взгляд на дверь, за которой до сих пор не появлялся папа. — Ничего не меняется. Безответственность, долги, пустые обещания.
Он даже не повысил тон. И от этого слова звучали ещё острее.
— Я здесь, — тихо сказала я, сжав ладони под столом, чтобы не показать, как дрожат пальцы. — Разговаривайте со мной.
Морозов поднял взгляд. Серые глаза — ледяные, как январский лёд в проруби. В них не было ни капли сочувствия, ни намёка на человечность.
— Хорошо, Александра Андреевна, — произнёс он ровно. — Тогда я скажу прямо. — Его ладонь легла на папку с документами. — Ваш отец не выплатит этот долг. Никогда. И я не собираюсь тратить годы на судебные тяжбы.
Он сделал паузу. Я знала — проверяет, сломаюсь ли под его молчанием. Но я упрямо смотрела в ответ.
— Значит, у вас есть два выхода, — продолжил он. — Первый: я запускаю процедуру взыскания. Квартира, счета, имущество. Ваш отец официально признаётся банкротом. Вы — на улице. С долгами и без будущего.
Мои пальцы впились в край стола. Я боялась моргнуть, чтобы не показать слабость.
— Второй? — выдавила я.
Именно этого он ждал. В его взгляде мелькнула тень холодной победы.
— Второй выход — соглашение со мной лично. — Он чуть наклонился вперёд, и его голос стал ниже, опасно спокойный. — Вы выходите за меня замуж. По договору.
Мир качнулся. Я резко подалась назад, стул скрипнул.
— Что? — мой голос предательски дрогнул.
— Именно то, что вы услышали. — Он даже не моргнул. — Контрактный брак. Срок — год, два. Обговорим. Я закрою все долги вашей семьи. Полностью. Но вы станете моей женой.
Я замерла. Хотелось рассмеяться — громко, истерично, так, чтобы стены содрогнулись. Но смех застрял в горле. Он говорил слишком серьёзно, слишком спокойно.
— Вы… вы издеваетесь?
— Я не шучу, Александра. — Его голос остался ледяным. — Мне нужна жена. Для общества. Для имиджа. Чтобы на деловых встречах рядом сидела не пустое кресло. Я устал от сплетен и догадок. Но я не верю в любовь, брак по чувствам — иллюзия. Проще заключить сделку.
Он вытащил чистый лист бумаги, движением, к которому, казалось, привык. Чернила ложились быстро и чётко. Несколько пунктов — и белый лист превратился в холодный приговор.
— Условия, — он положил лист передо мной. — Ты становишься моей женой. Живёшь в моём доме. Исполняешь роль — идеально, без капризов и истерик. Взамен я закрываю все долги твоего отца.
— А если я откажусь? — едва слышно прошептала я.
— Тогда завтра вы с отцом окажетесь на улице. — Он произнёс это ровно, без эмоций. — И для вас это будет самое лёгкое из последствий.
Мои губы задрожали, но слов не было.
Он не кричал, не угрожал. Его голос был холодным, как металл. Но именно в этом спокойствии было самое страшное: он не видел во мне человека, только часть сделки.
Я скользнула взглядом по пунктам. «Совместное проживание». «Участие в мероприятиях». «Конфиденциальность». И последний — «Личные отношения регулируются по обоюдному согласию».
Мои глаза зацепились за него, и Морозов это заметил.
— Не беспокойся, Александра. — Его голос стал чуть мягче, почти насмешливый. — Я не покупаю себе любовницу. Я покупаю жену для общества. Ты — вещь в моём доме. Не более.
«Вещь». Это слово врезалось в сердце острее любого ножа.
Я закрыла глаза. Внутри всё кричало «нет». Но холодный разум шептал: «выбора нет». Никакого.
Отец не спасёт. Никто не спасёт. Только я. Если соглашусь.
Я подняла глаза на Морозова. Его лицо оставалось непроницаемым. Только глубоко в серых глазах — презрение. Не ко мне лично. К нам. К нашей фамилии.
— Вы согласны? — он спросил так, будто ответ уже решён.
И я поняла: именно этот миг разделит мою жизнь на «до» и «после». Вчера я была студенткой, мечтавшей о свободе. Сегодня я — невеста по контракту.
Я протянула руку к ручке.
И услышала, как Глеб Морозов холодно добавил:
— Помни, Александра. Это не любовь. Это сделка. И она начнётся с твоей подписи.
Переговорная всё та же: стекло, холодный свет, ровные линии. Только к нам добавился третий — мужчина лет сорока с аккуратной бородой и внимательными глазами. Юрист. Его серый костюм сливается со стенами, и кажется, что он — часть интерьера, такая же необходимая, как стол и графин воды.
— Марк, — коротко представляет его Морозов и кивает на тонкую тёмную папку. — Договор.
Юрист раскладывает документы неторопливо, будто строит из бумаги мост. Мелкие пластиковые закладки — как сигнальные флажки на каждом пункте.
— Мы пройдёмся по основным условиям, — произносит он ровным голосом. — Чтобы у вас не осталось недопонимания.
Я сижу прямо, ладони сцеплены на коленях. Отец так и не вошёл — он позвонил: «я внизу, поднимусь позже», — но «позже» утонуло в тишине. Не знаю, трусит ли он или простаивает у турникета, не решаясь просить пропуск. Сейчас это уже не важно. Всё решается здесь.
— Срок, — Марк отмечает первый пункт. — Двенадцать месяцев со дня регистрации брака. Автоматическое прекращение по истечении срока. Продление — только по письменному согласию обеих сторон.
— Двенадцать, — повторяю, чтобы слово закрепилось внутри.
— Не тяните, — мягко вставляет Морозов, не поднимая взгляда от бумаги. — Год — достаточно.
Марк переворачивает страницу.
— Совместное проживание: по адресу… — он называет район и улицу, я узнаю: элитный квартал, куда я обычно смотрела с автобусной остановки. — При этом, — юрист подчёркивает ногтем строку, — предусмотрено размещение супругов в отдельных спальнях и кабинетах. Использование общей гостиной и столовой — по графику, согласованному с персоналом.
— По графику? — у меня на лице, похоже, мелькает тень. — Я должна записываться на право выпить чай в гостиной?
— Это вопрос не права, а порядка, — спокойно отвечает Марк. — Дом большой, персонал должен понимать, как выстроить обслуживание. Это формальность.
«Формальность». Как будто муха в янтаре — тоже формальность.
— Далее, — продолжает юрист. — Невмешательство в личную жизнь: каждая сторона сохраняет право на личное время, переписку, рабочие дела. Однако… — он делает паузу, — публичное поведение и совместные появления регулируются PR-отделом холдинга. Это включает график мероприятий, дресс-код, краткие сценарии взаимодействия с прессой.
— То есть я… — я ищу слова. — Я должна… изображать?
— Идеальную жену, — холодно уточняет Морозов, наконец поднимая взгляд. — На публике. Это и есть сделка.
Слово «идеальную» оставляет неприятный привкус. Идеальность — как вычищенный до блеска нож.
— Пункт о близости, — Марк двигает ко мне лист. — «Личные отношения регулируются по обоюдному согласию». Ни одна из сторон не вправе требовать интимной близости или навязывать её. Фиксация согласия — устная, в присутствии только двух сторон. Любое давление — нарушение договора.
Я ловлю на этом пункте воздух, как рыба, выкинутая на берег. Внутри отпускает на полшага. Марк продолжает:
— Конфиденциальность: не разглашать условия договора, быта, внутренней переписки, а также сведения о третьих лицах, связанных с холдингом. Запрет на публикации в социальных сетях без согласования с PR-отделом. Отдельно оговаривается недопустимость комментариев о прошлых отношениях сторон.
— Штраф? — спрашиваю, хотя ответ очевиден.
— Существенный, — спокойно кивает юрист и называет сумму, от которой в ушах звенит. — Привязка к валюте. Индексация. В случае злонамеренного разглашения — расторжение договора по вине нарушителя и… — он бросает взгляд на следующую строку, — отзыв имущественных преференций.
— Каких преференций? — опережаю его.
— Стипендия, — бесстрастно говорит Морозов. — Ты продолжаешь учёбу — это я уже решил. Я не нуждаюсь в необразованной жене. Ежемесячная сумма на твои личные расходы. Доступ к машине с водителем. Медицинская страховка с расширенными опциями. Гонорар за участие в официальных мероприятиях — фиксированный. По итогам срока договора — единовременная выплата. Если мы расстаёмся по моей инициативе раньше срока без твоей вины — квартира-студия переоформляется на тебя.
Я поднимаю брови. Это не благотворительность — это инвестиция в контроль. Но квартира — это якорь в будущем, которое ещё можно собрать.
— Я хочу внести изменения, — слышу свой голос, и он оказывается твёрже, чем я ожидала. — Пункт о невмешательстве. Я оставляю за собой право посещать отца и обеспечивать ему лечение. И прошу закрепить: долг закрывается полностью и окончательно, без дальнейших требований к нему.
Впервые за всё время взгляд Морозова на секунду смещается — оценивающий.
— Лечение? — уточняет он.
— Детокс и терапия, — отвечаю, не отводя глаз. — Он… — я глотаю слово «играл», — он слаб. Если мы просто закроем долг, он снова утонет. Это не в ваших интересах, если вы хотите тишины.
Марк коротко смотрит на Морозова. Тот не торопится.
— За мой счёт он лечиться не будет, — ровно произносит Глеб. — Но я не возражаю против посещений и не буду препятствовать. Что до долга — закрывается полностью. Соглашение о прекращении обязательств — в этот же пакет. — Он кивает юристу. — Внеси формулировку: прекращение с отказом от уступки новых требований.
Я перевожу дыхание, будто только что прошла по тонкой доске над пропастью.
— Ещё, — продолжаю, пока во мне горит смелость. — Фамилия. Я оставляю свою.
— На публичных мероприятиях ты будешь представляться как моя жена, — твёрдо отвечает он. — Фамилию можешь оставить свою — это меня не волнует.
— И моя комната, — добавляю. — Закрывается на ключ. Никто из персонала не входит без моего согласия. Никаких «случайных» гостей.
— Согласовано, — кивает Марк и делает пометку.
Морозов опирается ладонью о стол.
— Последнее, — произносит он. — Ты не работаешь в кофейне, книжном и на прочих подработках. Это… — угол его рта сдвигается, — ни к чему. Учёба — да. В остальное время — ты должна быть доступна для мероприятий, перелётов, встреч. Твой график будет у PR-менеджера. Для твоей занятости найдём курсы этикета, протокола, английский — если нужно усилить.
У роскоши есть особенный холод — ровный, стерильный, как воздух в операционной. Он не щиплет кожу, он выключает запахи, звуки, эмоции. Сегодня этим холодом пахло всё: стекло, цветы, даже шампанское.
Официальная регистрация прошла утром — сухо, без свидетелей, в кабинете заведующей, где вместо торжественной речи прозвучали штампы и даты. Чернила на паспорте ещё не успели просохнуть, когда мне протянули тонкий бархатный футляр с обручальным кольцом «для прессы, но оденем вечером». Морозов кивнул, как кивают, забирая курьерскую накладную. Мы расписались — и разошлись по разным машинам. До вечера у нас были роли, которые надо доучить.
К вечеру город блестел после дождя, как вымытая витрина. Церемонию устроили в зале старинного особняка на набережной — реновация класса «слишком», когда историю натирают до зеркального блеска. Высокие окна, паркет, приглушённое золото лепнины, хрусталь, как лёд в бокалах. Цветы — белые пионы и орхидеи — смотрелись как ювелирные изделия; от них пахло не летом, а дорогой холодильной камерой.
Меня привезли раньше. Стилисты и визажист встретили с планшетами — на экране висел тайминг, как в прямом эфире: 17:40 — подготовка, 19:05 — фото на лестнице, 19:20 — прибытие жениха, 19:35 — выход к прессе, 20:00 — «церемония», 21:00 — тосты, 21:30 — танец, 22:00 — уход. В каждом слоте — стрелки, стрелочки, ремарки PR-менеджера: «улыбка мягкая», «контакт глазами 3–5 сек», «не разворачивать кольцо к камере раньше ведущего».
Платье оказалось не моим — в том смысле, что его выбирали не для меня. Оно сидело идеально, как дипломатия: белоснежный атлас, тонкая спинка на пуговицах-жемчужинах, мягкая линия плеч, длинный шлейф, который держали две девушки из агентства. «Сдержанная роскошь», — сказала стилист, поправляя тaliю. «Дорого и холодно», — подумала я. В зеркале на меня смотрела девушка, у которой украли пульс и подарили статус.
— Александра Андреевна, — заглянула PR-менеджер, безупречно собранная женщина с гладкими волосами и голосом, как морской песок. — Помним: на лестнице смотрим на него, в зал — на гостей, у прессы — в камеры. Слова — минимум. Улыбаемся глазами. Если что — я рядом.
Она прикрепила к внутреннему шву платья прозрачный микрофон — «на всякий случай» — и наклонилась ближе:
— Он будет чуть резче, чем обычно. Не принимайте на себя. Сегодня важна картинка.
Картинка. Слово прилипло к нёбу.
За пять минут до выхода ассистентка принесла футляр с кольцом. Платина блеснула, как лёд. На внутренней стороне — гравировка с датой и инициалами: Г.М. — А.А. Я провела пальцем, будто проверяя, не острые ли у инициалов края.
— Готова? — спросила стилист.
— А есть вариант «нет»? — вежливо улыбнулась я.
Они приняли улыбку как шутку, а я — как инструкцию: улыбайся — даже если горло режет.
Лестница оказалась бесконечной. Каждый пролёт подсвечен мягким светом, каждый шаг — отрепетирован с шлейфом. Внизу — блеск фужеров, приглушённый гул голосов, рассыпанная по залу публика: партнёры, их жёны, журналисты, два-три лица из светской хроники, которые «случайно» оказались рядом. На входе — пресс-волл с логотипами «Север Холдинга» и благотворительного фонда: под наш брак подложили социальную подушку — чтобы картинка грела. На деле грела только вспышка софтбоксов.
Морозов вошёл по-другому. Без лестницы — через боковые двери, как те, кто не ходит по коврам в лоб, потому что ковры сами подкатят. Тёмный костюм, белая рубашка, узкий чёрный галстук. В каждом шаге — выверенный темп. Когда он подошёл, воздух вокруг, кажется, стал ещё гуще.
— Ты вовремя, — констатировал он, как факт прибытия контейнера.
— У меня был тайминг, — ответила я.
Он кивнул — и лишь взглядом скользнул по моему платью. Не задержался, не отметил деталей, не сделал комплимента. Просто зафиксировал: товар доставлен исправный. На секунду мне захотелось провести пальцем по шву, испачкать белизну, сломать идеальность хотя бы пятном. Я выдохнула и отпустила глупость.
— Помни, — тихо бросил он, будто мы обсуждаем логистику, — правая сторона — моя. Улыбка — на гостей, не на меня. Кольцо — на лестнице. Потом — пресса. Не импровизируй.
— А если я забуду? — спросила, скорее чтобы услышать собственный голос.
— Ты не забудешь, — ответил он. — У тебя хорошая память на правила.
Мы остановились у верхней ступени. PR-менеджер показала пальцами «три — два — один», музыканты провели смычками, и зал развернулся к лестнице. Я положила руку на его локоть. Ткань пиджака оказалась жестче, чем я ожидала; под тканью — каменная тишина.
Спуск — микросекунды, в которых надо успеть всё: улыбнуться тёте-акционера, кивнуть партнёру из Сингапура, не наступить на шлейф, показать профиль под правильным углом, на последней ступени — задержаться на две секунды для фотографов. Мышцы работали сами, как будто надеть на меня чужую жизнь оказалось просто.
Ведущий произнёс написанное заранее: «Сегодня мы свидетели союза двух сильных людей…» — и стандартные слова утонули в бряцании бокалов. Где-то слева щёлкнул фокус — объектив ловил моё лицо крупным планом. Я улыбнулась и поймала в ответ улыбки — вежливые, оценочные. Кто-то шепнул кому-то на ухо, взгляд полоснул меня, как сканер: возраст, ткань платья, тренды, откуда, зачем, сколько продержится. Я вдруг очень ясно ощутила себя экспонатом: выставили, подсветили, подписали.
— Кольца, — подала сигнал ведущему PR-менеджер, и тот всё сделал как по ноту: бархатная подушечка, свет падает, камера пишет. Морозов взял мою руку и надел кольцо. Его пальцы были тёплыми, хватка — аккуратной. Ни грана нежности — правильное движение для кадра. Я повторила. Платина холоднула кожу — и стала тяжём на пальце.
— Поцелуй? — шепнул ведущий в паузе, предусмотренной сценарием.
— Нет, — спокойно произнёс Глеб, даже не посмотрев на него. — Мы современны.
В зале кто-то разочарованно хмыкнул. Кто-то с улыбкой закивал: «какая сдержанность, как стильно». Я только на секунду закрыла глаза, будто через эту секунду можно провалиться в тишину.
Переезд занял три часа и ноль сантиметров моего воздуха.
Город внизу — маршрутки, аптеки, булочная с запахом дрожжей — сжался в три коробки, которые Артём‑водитель забрал из нашей «двушки». В одной — книги, в другой — ноутбук, проводка, старый графический планшет с потрескавшимся кабелем, в третьей — кружка с отбитым краем, блокнот и маленький фикус, переживший три моих сессии. Всё, что помещалось в слово «дом», уместилось в багажник чёрного «Майбаха» и выглядело нелепо на фоне салона, где ремни пахли новой кожей.
Особняк Глеба Морозова был не домом — экосистемой. Камень, стекло, широкий пролёт ступеней, где звук шагов гасили ковры, дорогие и мягкие, как паутина. Свет — ровный, как в музее. Вся эта правильность давила, как безупречная оценка в зачётке: радоваться вроде надо, а хочется смыться.
— Добро пожаловать, — произнёс управляющий домом, мужчина лет пятидесяти с выправкой метрдотеля. — Павел Сергеевич. Я провожу вас.
Экономка — Лариса — взяла на руки фикус так, будто это ребёнок. Две горничные подхватили коробки. Я шла посередине, как на экскурсии: «слева — гостиная, доступ по графику, справа — столовая, кухня закрыта, к вашим услугам — буфетная; кабельное, умный дом, бассейн внизу, спортзал по записи». На кожаной папке у Павла золотыми буквами было напечатано «Домовой регламент». Он протянул её мне с видом нотариуса.
— Здесь — всё. Часы, доступы, телефоны. Пароли уже настроены, в вашей комнате — роутер отдельно. — Он чуть улыбнулся. — Если что-то потребуется — мой номер на форзаце.
Моя комната оказалась идеальной, как упаковка айфона. Белое бельё, ровные тени от жалюзи, шкаф с пустыми плечиками и набором «на первое время»: базовые платья, костюмы, обувь, бельё. Размеры точные до миллиметра. Где-то это было лестно — меня считали; где-то — страшно: меня уже посчитали.
— Ключ‑карта, — Лариса положила на тумбу золотистую карточку. — Работает на вашу комнату, ванную, библиотеку, балкон и дворик. Остальные помещения — по запросу.
— Мою комнату не открывать без меня, — сказала я, не поднимая глаз.
— Конечно, — кивнула она. — У нас со всем персоналом договоры о неразглашении. Мы ценим границы.
«Границы», — отмечаю внутри. В этом доме даже слово «граница» звучит как пункт регламента.
Я поставила фикус на подоконник, выложила книги, вынула кружку — белую, с голубым ободком и крошечной трещиной, — и поставила на стол. Это единственная вещь, которая делала комнату моей. Я включила ноутбук, проверила интернет (летает) и уткнулась в расписание, которое прислала «ассистентка Кира»: «Завтра — 9:30 завтрак, 11:00 коуч по протоколу, 14:00 — визит к вашему отцу (машина в 13:15), 18:00 — примерка, 20:00 — благотворительный вечер». Каждая строка — как рельсы: поезд поехал.
Первый конфликт случился там, где обычно случаются отношения — на кухне.
В «регламенте» было написано: «Кухня — служебная зона. Для напитков и лёгких перекусов используйте буфетную». Но в буфетной не было моего чая, того самого дешёвого в пакетиках, который пах библиотекой. Я взяла свою кружку и спустилась на цоколь.
Блестящие поверхности, стальные шкафы, другого цвета свет. Шеф‑повар — Елена — подняла голову от доски.
— Александра Андреевна? — настоящее уважение боролось в её голосе с правилом. — Вам что-то принести?
— Я сама, — сказала я и направилась к чайнику.
Она опередила, взяла мой кружку так аккуратно, как будто боялась обжечься.
— У нас есть чайная карта, — произнесла. — Какой предпочитаете?
— Пакетик. Чёрный. Любой.
Из дверей— створок заглянул Павел: появлялся из стен, как автоматический совет.
— Простите, кухня — зона персонала, — мягко напомнил он, но в тоне прозвенела нотка «нельзя». — В буфетной всё приготовят.
— Я не за обедом, — я держала кружку, как флаг. — Я кипячу воду.
Елена виновато посмотрела на Павла; тот — на меня.
— Это вопрос порядка, Александра Андреевна.
— Я — не гость, — ответила. — Я — живу здесь.
— Именно поэтому вам и не нужно сюда, — сказал другой голос — тот самый, от которого в доме выключается воздух.
Глеб стоял в проёме, без галстука, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки. Вечерний свет делал его лицо резче. Он прищурился на мою кружку.
— Что это? — спросил.
— Кружка, — я улыбнулась. — Из мира, где люди кипятят воду сами.
— В этом доме люди отвечают за всё, — он спокойно прошёл внутрь. — А хаоса у нас нет.
— Хаоса? — повторила я. — Это — кипяток. Вода. Пакетик. Вычислительная мощность — нулевая.
— Это — нарушение регламента, — отрезал он. — Павел, объясните и выведите, пожалуйста.
— Выведите, — повторила я негромко. — Красиво звучит. Прямо по‑семейному.
Елена шепнула:
— Я принесу в буфетную. Вам с мёдом?
— С сарказмом, — сказала я. — Он у вас в наличии?
Морозов даже не дёрнулся.
— Ваша дерзость не меняет правил, Александра, — сказал он ровно. — Кухня — для персонала. Вы — для буфетной. Ваша кружка — для вашей комнаты.
Я сжала пальцы на ручке кружки и поняла, что сейчас тресну я, а не фарфор. Потом медленно поставила её на стол.
— Хорошо, — произнесла. — Тогда внесите пункт в договор: «Супруга соглашается на дегуманизацию в обмен на обед».
— Не драматизируй, — он слегка сощурился. — Ты пришла в систему. Система тебя держит.
— Как кредит, — сказала я. — Удивительно.
— Как порядок, — поправил он. — Иди.
Я ушла. Не потому, что «иди», а потому что знала — драки за чайник я не выиграю. В буфетной через три минуты появился идеальный чай в идеальном фарфоре на идеальном подносе. На блюдце лежала записка аккуратным почерком Елены: «Добавила ваш пакетик». Я улыбнулась — впервые за день без грима. И ровно через пять минут Лариса постучала в комнату с маленькой коробочкой.
— Это нашли на кухне, — сказала она и поставила коробку на стол. Внутри лежала моя кружка. Чистая. И — новая, почти такая же, с тем же голубым ободком, но без трещины. Под ними — крохотная записка: «Оставьте обе. — П.»