Пыльный, разбитый автобус «ПАЗик», дребезжа всеми своими железными сочленениями, наконец, выплюнул меня на раскисшую от недавнего дождя площадь перед единственным в селе Раздольное кирпичным зданием с гордой вывеской «Правление колхоза "Красный Пахарь"».
Я, Зоя Васильевна Светлова, двадцатидвухлетняя выпускница культпросветучилища, с комсомольским значком, гордо алеющим на лацкане новенького, чуть мятого от дороги, синего платья, стояла посреди этой бескрайней, пахнущей навозом и влажной землей, советской глубинки, и чувствовала, как мой идейный энтузиазм дает первую, едва заметную трещину.
Город, с его асфальтированными проспектами, неоновыми огнями и бурлящей культурной жизнью, остался где-то там, за сотнями километров пыльных дорог. А здесь… Здесь была другая реальность.
Несколько покосившихся изб, утопающих в буйной зелени лопухов и крапивы, безмолвные, любопытные взгляды редких прохожих – женщин в выцветших платках и мужчин в засаленных телогрейках, – да бескрайние, до самого горизонта, поля, над которыми тяжело нависало хмурое осеннее небо.
В воздухе висел густой, незнакомый мне запах – смесь дыма из печных труб, кисловатого аромата силоса и чего-то еще, первозданного, почти звериного.
«Ну, здравствуй, "Красный Пахарь"», – прошептала я сама себе, сжимая в руке свой единственный, видавший виды чемоданчик, в котором, помимо скромного гардероба, лежали томик Есенина, сборник комсомольских песен и пачка новеньких плакатов с призывами к ударному труду и повышению культурного уровня.
Я приехала сюда по распределению – нести свет знаний и культуры в массы, поднимать боевой дух колхозников, организовывать кружки, лекции, самодеятельность. И я была полна решимости выполнить свою миссию, несмотря ни на что. По крайней мере, я так думала.
Из правления вышел кряжистый, обветренный мужчина лет пятидесяти, в стоптанных кирзовых сапогах и выцветшей гимнастерке. Это был председатель колхоза, Егор Кузьмич Бобров, о котором меня предупреждали еще в райкоме – человек суровый, немногословный, но справедливый.
«Светлова, что ль, прибыла?» – спросил он, не здороваясь, его зоркие, чуть прищуренные глаза внимательно меня изучали. Голос у него был низкий, с хрипотцой, как у заядлого курильщика.
«Так точно, товарищ Бобров, Зоя Васильевна», – отрапортовала я, пытаясь придать голосу твердость, хотя колени предательски дрожали.
«Ну, проходи, культпросвет», – хмыкнул он, пропуская меня вперед. – «Поглядим, какой из тебя свет получится».
Кабинет председателя был под стать ему самому – простой, почти спартанский. Грубо сколоченный стол, несколько разномастных стульев, на стене – портрет Ленина и выцветший плакат с призывом «Все на борьбу с засухой!». Пахло махоркой и чем-то кислым, вероятно, вчерашними щами.
Егор Кузьмич усадил меня на один из стульев, сам тяжело опустился напротив. Долго молча разглядывал меня, потом достал из кармана кисет, скрутил толстую самокрутку, прикурил от спички. Комнату наполнил едкий, горьковатый дым.
«Значит, культуру нам поднимать приехала», – наконец произнес он, выпустив кольцо дыма. – «Ну-ну. Дело хорошее. Только народ у нас тут простой, рабочий. Книжками их сильно не заманишь. Им бы после трудового дня чарку принять да под гармошку сплясать. Вот тебе и вся культура».
«Но, товарищ председатель», – попыталась возразить я, чувствуя, как мой энтузиазм снова дает трещину. – «Культура – это не только пляски. Это и знания, и эстетическое воспитание, и духовный рост…»
«Рост, говоришь?» – усмехнулся он. – «У нас тут другой рост в почете – урожая. А духовный… это ты к бабке Матрене сходи, она тебе про духовный рост расскажет, если самогонкой угостишь».
Я покраснела до корней волос. Кажется, моя миссия будет гораздо сложнее, чем я себе представляла.
«Жилье тебе выделили», – продолжил Бобров, не обращая внимания на мое смущение. – «Каморка при клубе. Не хоромы, конечно, но крыша над головой есть. А там – поглядим. Если приживешься, может, и получше что найдем».
Клуб оказался таким же убогим, как и все остальное в этом селе. Покосившееся деревянное здание с заколоченными досками окнами и выцветшей вывеской «Дом Культуры». Внутри – затхлый запах пыли и мышей, обшарпанные стены, сцена с рваным задником и несколько рядов сломанных деревянных стульев. Моя «каморка» была крошечной комнаткой за сценой, с узкой железной кроватью, колченогим столом и одним-единственным стулом. Удобства, естественно, во дворе.
«Ну, располагайся, культпросвет», – хмыкнул Егор Кузьмич, оставляя меня одну посреди этого уныния. – «Завтра с утра на планерку, познакомлю с народом. А сейчас отдыхай. Если сможешь».
Смогу ли я? Я опустилась на скрипучую кровать, и слезы сами покатились из глаз. Куда я попала? Зачем? Все мои радужные мечты о том, как я буду нести свет и знания в массы, разбились о суровую деревенскую реальность.
Хотелось все бросить, собрать свой чемоданчик и бежать отсюда без оглядки. Но я знала, что не сделаю этого. Я – комсомолка. А комсомольцы не сдаются.
***
Первая ночь в Раздольном была долгой и тревожной. За тонкой стеной клуба кто-то до утра горланил пьяные песни под дребезжащую гармошку. За окном выл ветер и скреблись по стеклу ветки старой яблони.
Я лежала на своей жесткой кровати, кутаясь в тонкое одеяло, и думала о своей новой жизни. И о тех людях, с которыми мне предстояло здесь работать. Особенно о двух из них, которых я мельком увидела сегодня днем, когда Егор Кузьмич показывал мне колхозные угодья.
Они стояли у огромного, рычащего трактора на краю свежевспаханного поля. Два тракториста. Такие разные, но оба – как воплощение самой этой земли, сильные, крепкие, настоящие.
Первый, Иван, был высоким, широкоплечим, с обветренным, немного суровым лицом и светлыми, почти бесцветными глазами, которые смотрели прямо, испытующе. Он был немногословен, отвечал на вопросы председателя короткими, отрывистыми фразами, и все время возился со своим трактором, его огромные, мозолистые руки, выпачканные в мазуте, двигались уверенно, со знанием дела.
Дни в Раздольном потекли своей неспешной, однообразной чередой, как мутная вода в местной речушке Каменке.
Я с головой окунулась в работу, пытаясь вдохнуть жизнь в заброшенный деревенский клуб. Выбила у председателя краску и доски, вместе с немногочисленными энтузиастами из числа местной молодежи мы подлатали сцену, побелили стены, развесили мои городские плакаты с лозунгами о светлом будущем и портретами вождей.
Организовала кружок художественной самодеятельности, агитбригаду и даже попыталась приобщить суровых доярок к высокому искусству хорового пения. Получалось, честно говоря, не очень.
Народ здесь был действительно простой, привыкший к тяжелому физическому труду, и мои призывы к духовному росту и эстетическому воспитанию воспринимались в лучшем случае со снисходительной усмешкой.
Но я не сдавалась. Я – комсомолка, а значит, трудности меня только закаляют. Моя густая белесая коса, которую я по привычке туго заплетала и укладывала короной вокруг головы, чтобы не мешала, часто растрепывалась от активной работы, и золотистые прядки, выбиваясь, щекотали шею. Городская бледность понемногу сходила с лица, уступая место здоровому деревенскому румянцу, а руки, привыкшие к книгам и ручке, грубели от краски и молотка.
Иван Громов… Он стал для меня в эти первые, самые трудные недели, какой-то молчаливой, но такой надежной опорой.
Он никогда не навязывался, не лез с советами, но всегда оказывался рядом, когда мне нужна была мужская помощь. То привезет на своем тракторе доски для клуба, то починит протекающую крышу в моей каморке, то просто подвезет на телеге из райцентра, куда я ездила за новыми методичками.
Делал он все это молча, основательно, с какой-то сосредоточенной серьезностью. И я все чаще ловила на себе его прямой, пронзительный взгляд светлых, почти прозрачных глаз. Взгляд, от которого у меня по спине пробегали мурашки, а сердце начинало биться чаще.
Он редко улыбался, но когда это случалось – например, когда я, неуклюже взмахнув молотком, попадала себе по пальцу, или когда наши хористки в очередной раз безбожно фальшивили, – его суровое, обветренное лицо преображалось, морщинки у глаз собирались в смешные лучики, и в глубине его светлых глаз вспыхивала теплая, почти мальчишеская искорка. И в эти моменты он казался мне не таким уж суровым и неприступным.
Я замечала его сильные, мозолистые руки, так уверенно управлявшиеся и с рычагами трактора, и с топором, и с молотком. Замечала его широкие, могучие плечи, на которых, казалось, можно было бы нести весь мир. Замечала, как напрягаются мышцы на его шее, когда он поднимал что-то тяжелое. И этот запах, который всегда его сопровождал – запах земли, машинного масла, свежескошенной травы и чего-то еще, терпкого, мужского, от которого у меня слегка кружилась голова.
Однажды я возвращалась из соседней деревни, куда ходила договариваться о совместном концерте художественной самодеятельности. День был жаркий, пыльный, и я, уставшая, решила срезать путь через лес. Конечно же, я заблудилась.
Солнце уже клонилось к закату, когда я, измученная, исцарапанная, в отчаянии опустилась на поваленное дерево. Слезы сами покатились из глаз. И тут, словно из-под земли, появился он. Иван. На своем верном «Беларусе».
«Заблудилась, культпросвет?» – спросил он своим обычным, немногословным тоном, но в его голосе я уловила нотки беспокойства.
Я только смогла кивнуть, не в силах вымолвить ни слова от облегчения и подступивших слез.
Он молча помог мне забраться в кабину трактора, такую тесную, что я почти касалась его плечом. Всю дорогу до деревни мы ехали молча. Я чувствовала жар, исходящий от его тела, слышала его ровное, спокойное дыхание, видела его сильные руки, уверенно лежащие на руле. И это молчание было красноречивее любых слов. Я чувствовала себя защищенной, в безопасности, рядом с этим большим, сильным, надежным мужчиной.
Когда мы подъехали к моему клубу, уже совсем стемнело. Я неуклюже попыталась спрыгнуть с высокой подножки трактора, но нога соскользнула, и я бы непременно упала, если бы его сильные руки не подхватили меня в самый последний момент. Я оказалась прижатой к его груди, такой твердой, такой горячей.
На мгновение я замерла, вдыхая его запах, чувствуя, как бешено колотится мое сердце. Он тоже замер, его руки все еще крепко держали меня. Я подняла голову и встретилась с его взглядом. Его светлые глаза в полумраке казались темными, в них плескалось какое-то незнакомое мне, пугающее и одновременно притягательное выражение.
«Спасибо, Иван Матвеевич», – прошептала я, чувствуя, как горит лицо.
«Осторожнее надо, Зоя Васильевна», – так же тихо ответил он, его голос был хриплым. Он медленно опустил меня на землю, но его руки еще на мгновение задержались на моей талии. Это прикосновение было как ожог. Я чувствовала, как под его ладонями напряглось мое тело, как предательски задрожали колени.
Он отступил на шаг, откашлялся. «Спокойной ночи». И, не дожидаясь ответа, развернулся и ушел, его широкая спина быстро растворилась в темноте.
А я осталась стоять, прижав руки к пылающим щекам, и долго не могла прийти в себя. Что это было? Просто дружеская помощь? Или… что-то большее? Я боялась признаться себе, что этот молчаливый, суровый тракторист волнует меня гораздо сильнее, чем следовало бы идейной комсомолке.
После этого случая наши отношения как будто изменились. Иван по-прежнему был немногословен, но в его взгляде, в его редких жестах я все чаще замечала какую-то особую теплоту, почти нежность.
Он стал чаще заходить в клуб – то принесет охапку полевых цветов, которые он, оказывается, собирал для меня по дороге с поля, то молча поставит на мой стол кринку парного молока или горшочек лесной малины. Я благодарила его, смущаясь и краснея, а он только хмыкал в ответ и быстро уходил, словно стесняясь своих собственных порывов.
Однажды вечером, когда я допоздна засиделась в клубе, готовясь к очередному мероприятию, он пришел снова. На этот раз он принес не цветы и не ягоды, а старую, потрепанную книгу стихов Есенина – того самого, которого я так любила.