Н-ск тонул в предгрозовом мареве. Воздух, густой и спертый, пах пылью, нагретым камнем и далеким дымом пожарищ, хотя последние бои Гражданской войны отгремели здесь семь лет назад. Но запах страха, как и запах пепла, въелся в самые стены города, в щели между булыжниками мостовых, в души тех, кто остался.
Особняк Богдановых на Соборной горе, некогда белоснежный, с колоннами и лепниной, посерел и обветшал. Краска облупилась, словно кожа прокаженного, в нескольких окнах зияли дыры, забитые фанерой. Вместо веселого перезвона хрустальных подвесок в люстрах теперь стояла гнетущая тишина, изредка нарушаемая скрипом половиц под ногами единственной оставшейся горничной.
В кабинете, утопающем в бархатных сумерках, пахло старыми книгами, кожей и коньяком. За массивным дубовым столом, заваленным бумагами, сидел мужчина. Григорий Богданов. Ему было чуть за сорок, но выглядел он на все шестьдесят. Лицо, когда-то полное и румяное, осунулось, кожа натянулась на скулах желтоватым пергаментом. Но в его глазах, темных и жестких, как речной булыжник, все еще теплился огонек былой власти, теперь превратившийся в упрямое, злое упорство.
Дверь бесшумно отворилась. В кабинет вошла женщина. Елена Богданова, его младшая сестра. Ей было двадцать восемь, и в ее хрупкой, почти воздушной фигуре, в больших глазах цвета утреннего неба, было что-то от той, прежней, беззаботной жизни. Но в этих глазах теперь жил невысказанный ужас. На ней было простое, поношенное платье, но в ушах поблескивали скромные сережки с александритами – последний намек на утраченное благополучие. Камни переливались тревожными зеленовато-лиловыми отсветами.
– Ты звал, Гриша? – ее голос был тихим, почти шепотом.
Григорий не сразу поднял на нее взгляд. Он допил из стопки остатки коньяка, поморщился от горечи.
– Садись, Лена.
Она неслышно подошла и опустилась на стул напротив, сплетя на коленях тонкие, бледные пальцы.
– От тебя пахнет сыростью. Где ты шляешься? – его голос прозвучал резко, с неприкрытой подозрительностью.
– Просто гуляла. В саду. Воздух… воздух перед грозой тяжелый.
– В саду? – он усмехнулся, коротко и безвольно. – Наш сад давно порос бурьяном. Как и все, что осталось от нашего рода. Ты, я, этот дом-развалюха да память о позоре.
Елена вздрогнула, но не ответила. Она знала, о каком позоре он говорит. Об их брате, Петре, ушедшем с белыми и сгинувшем где-то в Крыму. Об отце, скончавшемся от разрыва сердца, когда красные национализировали фабрику. О матери, умершей от тифа в холодном, нетопленном флигеле.
– Я получил письмо, – Григорий достал из ящика стола смятый листок, испещренный кривыми строчками. – От Смирнова. Из НКВД.
Сердце Елены упало и замерло где-то в пятках. Она попыталась сглотнуть, но во рту пересохло.
– Что… что он пишет?
– Он «пишет», что дело твоего милого супруга, – Григорий с отвращением выкрикнул это слово, – рассматривается. И что исход зависит от нашего… понимания. И лояльности.
– Понимания чего? – прошептала Елена.
– Понимания того, что мы, Богдановы, должны искупить свою вину перед народом. Все, что у нас осталось, должно послужить строительству нового общества. Этот дом. Земля. И… остатки нашего имущества.
Он пристально посмотрел на нее, и в его взгляде не было ничего братского. Только холодная расчетливость следователя, допрашивающего подследственного.
– У нас ничего нет, Гриша. Ты же знаешь. Все конфисковали.
– Не все, – тихо, но отчетливо сказал Григорий. – Не все, сестренка.
Он откинулся на спинку кресла, и тень от абажура настольной лампы легла на его лицо, разделив его пополам – светлую и темную.
– Отец, отправляя меня в Англию учиться делу, был не так уж глуп. Он часть капитала перевел в лондонские банки. Малая часть, жалкие крохи. Но на жизнь хватило бы. Пока ты не решила вложить их в свою авантюру.
– Это не была авантюра! – вспыхнула Елена, и в ее глазах блеснули слезы. – Павел был блестящим инженером! Его проект мог…
– Мог ничего! – рявкнул Григорий, ударив кулаком по столу. Стопка подпрыгнула и со звоном упала на пол. – Его проект был утопией! А он сам – болтуном и идеалистом, за которым теперь пришли! И эти деньги, последние наши деньги, пропали вместе с его чертежами!
И теперь он сидит в застенках, а мы здесь, в этой мышеловке!
Он тяжело дышал, его лицо исказила гримаса ярости.
– Смирнов намекнул, что есть способ… смягчить участь твоего Павла. Внести некую… материальную компенсацию. В знак нашего раскаяния.
Елена смотрела на него с ужасом, предчувствуя недоброе.
– Какую компенсацию? У нас же ничего нет!
– Есть, – его голос снова стал тихим и опасным. – «Аврора».
Слово повисло в воздухе, словно удар грома, предваряющий бурю. Елена побледнела так, что ее кожа почти слилась с белизной воротничка платья.
– Нет… – вырвалось у нее. – Только не это. Это все, что осталось от матери… Это память…
– Память? – Григорий язвительно рассмеялся. – Какая память, Елена? Память о том, как мы влачим жалкое существование? «Аврора» – это просто безделушка. Красивая, дорогая, но безделушка. Она не накормит нас и не спасет твоего мужа от расстрела.
Город Н-ск встретил ее унылым, безнадежным дождем. Он не обрушивался ливнем, не стучал яростно по крышам, а просто висел в воздухе – мельчайшая, пронизывающая до костей водяная пыль, превращающая ноябрьский день в бесконечные сумерки. Арина Воронцова стояла у окна своей съемной квартиры на втором этаже старого, пахнущего капустой и сыростью дома и смотрела, как капли ползут по стеклу, сливаясь в причудливые, бессмысленные узоры.
Здесь, в этой трехкомнатной клетушке с обоями в цветочек, заставленной безликой мебелью из дешевого ДСП, она пыталась обрести то, что поэтично называют «душевным покоем», а на деле было просто профессиональным выгоранием, приправленным щедрой порцией разочарования в себе и в целом в человеческом роде.
Н-ск был идеальным местом, чтобы спрятаться. Небольшой, провинциальный, живущий неторопливым, сонным ритмом. Никаких громких преступлений, никаких маньяков, расчленяющих жертв в подворотнях, никаких замысловатых финансовых махинаций. Местное отделение полиции, по слухам, занималось в основном воришками-алкашами, да разборками дачников из-за межи. Рай.
Арина глубоко вздохнула, и ее дыхание запотело на холодном стекле. Она провела по нему пальцем, стирая узор. Столица осталась там, за триста километров, вместе с ее карьерой, ее амбициями, ее провалом. Дело Романа «Ткача» Ткаченко. Крупный финансовый аферист, выстроивший пирамиду, рухнувшую с тысячами разоренных жизней. Она вела его два года. Была настолько близко. И так уверена в своей правоте. Уверена до тех пор, пока ее напарник, Сергей, человек, с которым она съела не один пуд соли, не подсунул ей в дело «независимого» эксперта, чье заключение развалило все обвинения. А потом и вовсе нашел «неопровержимые» доказательства, что она сама замешана в схемах Ткача.
Ее не посадили. Не хватило улик. Но отделать от работы хватило с лихвой. Добровольная отставка «по состоянию здоровья» была единственным вариантом сохранить лицо. Сергей получил ее должность. Ткач продолжал купаться в деньгах где-то на Карибах.
Она отвернулась от окна. Квартира была тихой и пустой. Слишком тихой. В столице за окном всегда гудел город, здесь же слышен был только плачущий дождь да изредка – отдаленный гул мотороллера. Ее взгляд упал на закрытый ноутбук, на стопку непрочитанных книг, на кошку Маркизу, сладко спящую калачиком на единственном удобном кресле. Маркиза была единственным существом, которое она забрала с собой из прошлой жизни.
«Антиквар-оценщик». Звучало солидно, почти изысканно. На деле – скучная работа по оценке старых сервизов, выцветших икон и бабушкиных комодов для скупщиков или наследников. Но она любила старые вещи. В них была история. Они хранили отпечатки рук, энергетику эпох. В отличие от людей, они не лгали. Не предавали. Их молчание было честным.
Сегодня был ее первый полноценный рабочий день в салоне «Реликвии». Владелец, пожилой и педантичный Аркадий Семенович, на прошлой неделе провел для нее краткий инструктаж, оглядывая ее с ног до головы с легким недоверием. Столичная штучка, бывший следователь… Зачем ей это надо? Но он нуждался в помощнике, а ее знания в истории искусств, подкрепленные опытом работы с вещдоками, произвели на него впечатление.
Арина посмотрела на часы. Пора. Она накинула простое серое пальто, повязала темный шарф, сунула в карман ключи и телефон. Перед выходом погладила спящую Маркизу. Та буркнула что-то недовольное во сне.
– Храни форт, – тихо сказала Арина и вышла на улицу.
Холодный влажный воздух обжег легкие. Она застегнула пальто на все пуговицы и пошла по скользкой брусчатке в сторону центра. Н-ск был странно красивым в своем тихом упадке. Старинные купеческие особняки с облупленной лепниной соседствовали с советскими пятиэтажками, а кое-где виднелись и деревянные дома с резными наличниками. Город будто заснул лет тридцать назад и не собирался просыпаться.
Салон «Реликвии» располагался в самом сердце города, на тихой улочке, вымощенной булыжником. Небольшая витрина была заставлена хрупким фарфором, тусклым серебром и парой картин в тяжелых рамах. Вывеска, стилизованная под старину, почти не привлекала внимания.
Аркадий Семенович уже был там. Невысокий, сухопарый, с седыми зачесанными назад волосами и в неизменном жилете, он разбирал почту.
– Арина Сергеевна, доброе утро, – кивнул он, не отрывая глаз от конвертов. – Надеюсь, вы хорошо ориентируетесь в наших каталогах? Сегодня почта обещает привезти новый аукционный лист из Вены. Очень интересные лоты.
– Доброе утро, Аркадий Семенович. Да, я все изучила, – ответила она, снимая пальто
и развешивая его на вешалке в крохотной задней комнатке, служившей и кухней, и складом.
Рабочее место Арины было уединенным – небольшой стол у дальней стены, заставленный справочниками, лупой, компьютером с древним монитором. Идеально. Она включила настольную лампу, и ее теплый свет выхватил из полумрака стопки книг и несколько ждущих оценки предметов: серебряный портсигар с вензелем, пару позолоченных подсвечников и старую шкатулку с инкрустацией.
Первый час прошел в тишине, нарушаемой лишь шелестом страниц и мерным тиканьем напольных часов в углу. Арина погрузилась в изучение каталогов, сверяя маркировки фарфора, пытаясь запомнить особенности местных мастеров. Аркадий Семенович изредка бросал
в ее сторону взгляд, словно проверяя, на месте ли она.
Около одиннадцати дверь в салон открылась, звеня колокольчиком. Вошла пожилая женщина. Не просто пожилая – статная, властная. Ей было далеко за восемьдесят, не меньше, но держалась она с королевской осанкой. На ней было темно-синее шерстяное пальто, дорогое, но не новое, и элегантная шляпка с небольшой вуалью. В руках – старая, но качественная кожаная сумка. Ее лицо, испещренное морщинами, было строгим, а взгляд – острым и пронзительным, словно буравящим все вокруг.