Город расположился у самого подножия гор. Их вершины поднимались над ним гордыми остроконечными пиками, покрытыми шапками вечных снегов. На тех немыслимых высотах всегда царила зима, и это были владения ее и смерти. Выжить там было трудно, а иногда и просто невозможно. Но, даже рискуя жизнями своих воинов, город держал на ближайшем снежном перевале заставу. Добротно сложенный дом с печью, потребляющей мало дров, но щедро отдающей тепло, стал главным способом выживания в этом месте.
Перевал своей седловиной опускался значительно ниже горных вершин и здесь даже росли деревья, если так можно было назвать стелющуюся по камням узловатую поросль. Дорога была добросовестно расчищена от города и до того места, где стояла застава. Дальше путь обрывался – за многие годы камни, скатившиеся на все еще угадывавшийся просвет между скал, и разросшиеся ветки стланика сделали дорогу не проезжей.
Людям, которые несли службу в этом неуютном месте, были поставлены всего две задачи – выжить самим и наблюдать за определенным местом на перевале. Это была небольшая площадка, старательно расчищавшаяся от камней, чахлой растительности и снега. Дежуривший наблюдатель не отводил взгляда от таинственного пятачка земли. Это было оправдано – иногда там, будто воплотившись из ничего, возникал какой-нибудь предмет или даже живое существо. Перед этим воздух будто плыл жарким неустойчивым маревом, оставаясь таким еще какое-то время, а потом все становилось, как прежде.
Задачей наблюдателей было сохранить предметы целыми, а людей – живыми. Второе удавалось не всегда. Однажды посреди площадки появился щуплый плешивый мужик в обрывках одежды. Странной была эта одежда – короткие, до колен, тонкие штаны и бесформенная исподняя рубаха с будто обгрызенными рукавами. На ногах у мужика вместо привычной для этих мест теплой обувки - только подошвы с тонкой веревкой, пропущенной между двумя пальцами. Увидев спешащих к нему воинов с меховой накидкой в руках, которой они хотели укрыть его от холода, мужик громко заорал, а потом кинулся вниз с отвесного обрыва. Его тела так и не нашли. Оно скользнуло в глубокую расселину, и достать его оттуда оказалось невозможно – мощные воины в одежде из мягко выделанных звериных шкур, сшитых мехом и внутрь и наружу, просто не смогли протиснуться внутрь узкой скальной щели.
Подумав и обсудив то, что случилось, воины объяснили для себя его поступок – застигнутый врасплох, безоружный и мгновенно уяснивший для себя невозможность принять достойную смерть в бою, он не дался в руки врагам, предпочтя смерть позору. И страшный крик его, скорее всего, был боевым кличем. Им не следовало бросаться к нему всем сразу. Это выглядело, как нападение. Памяти мужественного воина, не пожелавшего сдаться в плен, воздали почести.
С тех пор подхода к обрыву не существовало – по краю площадки плавной дугой высилась стена в рост человека, сложенная из камней. Двух детей, которые появились на площадке спустя десяток лет после гибели того мужика, успели спасти. Укутали, согрели и доставили в город. Дети были совсем маленькими – где-то трех и пяти лет, местной речи почти не понимали и, что было предсказуемо - горько плакали. Но в дальнейшем их устроили жить в семью с хорошим достатком и старшей хозяйкой доброго нрава. Дети прижились там, научились говорить на языке Севера и дальше росли, как и все остальные маленькие жители города.
Касаемо предметов, что появлялись на площадке гораздо реже, чем живые существа – собаки, птицы, люди и неизвестная в этом мире мелкая живность, то их бережно уносили и доставляли в город. А потом увозили в столицу Северного государства – Каим. К примеру - тот легкий шар, сшитый, по виду, из кусочков кожи. Он легко катился по наклонной плоскости, но видимой пользы в нем так и не нашли.
Предметы подбирали и увозили сразу же. Чаще всего, их вид и назначение не были понятны, но это не касалось тех, кто их находил – в Каиме все это внимательно осматривали и изучали знающие люди.
На этот раз в предвечерних сумерках среди струящейся по земле мелкой и колкой поземки, перед глазами наблюдателя возникла женщина, которая медленно опускала протянутые перед собой руки… Она не успела даже оглянуться вокруг, как уже была укутана в меха и унесена в теплый дом. Воин поставил ее на пол, и никем не удерживаемая меховая накидка поползла с хрупких плеч. Семеро мужчин взволнованно уставились на ту, что предстала перед их глазами – юную девицу, чудную и непривычную своим видом.
Она была одета в светлое платье с каймой понизу из ткани другого рисунка. Платье спадало от небольшой груди и слегка расширялось до кончиков светлых легких сапожек. Светловолосая головка была непокрыта – гостья из другого мира оказалась незамужней девицей. Роста она была привычного – своей макушкой едва доставала воинам до плеча.
На узком лице с нежной бледной кожей светлыми голубыми озерами сияли перепуганные глаза. Брови и длинные пушистые ресницы тоже были светлыми, губы – бледными.
Девица не закричала, не кинулась прятаться в углу, убегать и рыдать. Оглянувшись, она жадно окинула взглядом лица всех воинов и, очевидно не найдя того, кого хотела бы видеть здесь, поникла плечами, опустив голову. Потом подняла блеснувшие влагой глаза, низко поклонилась, широко взмахнув тонкой рукой с серебряными колечками на пальцах. Толстая коса цвета белого золота при этом посунулась по спине и упала ей на грудь. Воины зачарованно смотрели на то, как она поправила ее, перебросив опять на спину, и что-то сказала тихим и совершенно несчастным голосом. Из тех слов все четко поняли только ее имя, и то только потому, что она при этом показала на себя, приложив ладонь к груди. Знакомые слова будто бы и слышались, но в понятную воинам речь не складывались.
Эта девица впоследствии стала второй женой главы Северного края. Узрев ее диковинную красу, он пошел наперекор всему своему окружению и возродил ставший уже почти забытым обычай – брать в дом еще одну жену. Старшая теперь жена – Ставра, возненавидела чужачку лютой ненавистью и всеми силами старалась испортить ей жизнь. Ее обиду и ревность легко можно было понять. Может потому младшая жена и не жаловалась на нее мужу, хотя со временем стала худо-бедно изъясняться на языке северян.
- Не ожидал я такого от тебя… не ждал, сестра, - скупо и тяжко выговаривал брат слова, а я потерянно обвела взглядом горницу, ничего не понимая. И увидела - в легком кресле у дальнего окна сидела мачеха. Дородная, высокая, с широко развернутыми плечами и красивым щекастым лицом, она никогда и пальцем меня не коснулась. Но и в детстве и сейчас еще я боялась ее, как огня. Дети, как зверята малые, чуют и понимают ненависть, а от нее она исходила почти осязаемой удушающей волной, как только мачехины глаза находили меня.
И еще – за ее спиной мне мерещилось… от страха, наверное, будто у нее всегда есть тень. И в ясный день, когда она стояла против окна, и в сумерки тоже. Что оно было и было ли – сказать трудно, может и вправду - с перепугу виделось то, чего не было на самом деле.
Мне уже давно пояснили причину ее нелюбви ко мне, и я приняла это, но понять так и не смогла – как можно было так люто ненавидеть малое дитя? Когда брат принял княжеский венец и вернул в терем свою мать, я была совсем еще соплюшкой и потому не могла понимать - отчего так страшно наказывают за мелкие шалости да обычную детскую живость? За разбитую чашку, что нечаянно вывалилась из неловких еще ручек, по ним стегали лозиной. За громкий топот и радостный визг ставили в угол – голыми коленками на рассыпанную гречку. Много было способов запугать, сделать больно и указать место.
Прошло какое-то время, пока я стала что-то понимать, а тогда просто испугалась, притихла и затаилась. Мне не с кем стало бегать и играть – младшего брата нагрузили тяжелой мужской учебой, и это было нужное дело. Детей прислуги с княжеского подворья убрали, а меня со двора не выпускали вовсе. Когда мачехины приживалки доносили об очередной «провинности», она спокойным и мягким голосом указывала, как им следует поступить. И они наказывали… потом я уже перестала разглядывать со слезами и касаться пальчиками синяков на теле – они с него не сходили. Привыкла прятать короткую косичку за ворот рубахи – чтобы не таскали за нее, вырывая порой волосинки на затылке. Привычно засыпала голодной – и это тоже было частым наказанием. Мачеха полной мерой пользовалась той волей надо мной, которую дал ей брат. И вот сейчас она тоже здесь. Значит, оправдаться не получится, в чем бы ни обвинили. Она просто не даст этого сделать.
- В чем на сей раз обвиняет меня Старшая Хозяйка? – тихо спросила я, обратившись мимо нее к брату и не глядя в злые зеленые глаза.
Когда первое время я бегала жаловаться на нее, он требовал от матери ответ и она отвечала. И, забывая свой страх, я искренне дивилась ее способности смешивать в одну кучу чистую правду и гнусный вымысел. Она так хитро выворачивала себе на пользу все то, что происходило, так уверенно и обосновано оправдывала свою жестокость, что ей начинала верить даже я, поникая перед братом повинной головой. И он верил во все, что она старалась донести до него. Со временем я поняла, что жаловаться не имело смысла – на одну мою жалобу у нее находилось две, а то и три своих. Она была умнее и хитрее, а мой плач и крики, просьбы о защите стали такими частыми, что скоро брату это надоело и он перестал меня слушать – отсылал прочь. Молодому князю тогда было просто не до этого.
"Строгому, но честному" обращению со мной она придумала оправдание – мое воспитание "было так запущено, что уж и не ведали – даст ли оно когда-нибудь нужные плоды"? А ведь из меня требовалось вырастить достойную сестру брату, покорную, тихую и покладистую жену будущему мужу.
Сама я, наверное, не выжила бы, но помогли люди из прислуги, которые знали меня с пеленок. Помогали тайком, чтобы не узнала Ставра, иначе наказание грозило бы им самим и даже их семьям. Испуганно оглядываясь, эти люди пихали мне в руки то пирожок, то кусок мяса, то вареное яйцо, и я быстро научилась прятать еду в складках одежды, а потом, давясь, съедать в темном углу, не утеряв ни крошки.
В укромном месте была спрятана целебная мазь от синяков совсем без запаха, которую так же тайно сунули в руку и тихим шепотом указали, что с ней делать. Я почти каждый день смазывала больные места в темноте на ощупь – свечей мне не давали, просто закрывали за спиной дверь на щеколду, когда на дворе темнело.
Часто просто скупая ласка, с которой, таясь, проводили рукой по моей голове, возвращала к жизни, вырывая из безучастной забитости и вызывая слезы. Братьям я вскоре совсем перестала жаловаться на мачеху. И отдалилась от них, даже стала стороной обходить, как чужих людей. Боялась. За каждое доброе слово, что они порой дарили мне, за каждый мелкий подарочек неотвратимо следовало наказание. К чему придраться, мачеха находила всегда.
Особенно легко это стало делать, когда меня стали учить женским умениям. Кривой стежок лег на ткань – прутиком по рукам, поварешка громко плеснула в котле – мокрой тряпкой по плечам… Как я выжила? Потом дивилась сама. Даже не тому, что выжила – до смерти довести не посмели бы, а тому, что продолжала чуять себя человеком, а не забитой бессловесной тварью.
Хотя, может и знаю, что держало меня - природное упрямство, а еще – сильная воля выжить и уйти туда, где мачехи не будет. Это могло быть только замужество. О нем я мечтала, как о спасении и ждать его осталось не так и долго - пройдет всего год и брат станет искать для меня мужа, а может и уже присматривает. И потому его доброе отношение нынче, как никогда, было важно для меня. На сей раз я была настроена не дать оболгать себя. Все же мне уже пятнадцать с половиной лет, а не пять. Да вот только к такому я оказалась не готова.
- Не ждал от тебя такого, - повторил угрюмо брат и кивнул кому-то за моей спиной. Я успела только оглянуться и увидеть одну из мачехиных приживалок – самую верную и подлую. А сделать ничего не успела, опешила от неожиданности, потому что она резво подскочила и задрала обе моих рубашки – нижнюю и верхнюю, и взгляду брата открылись мои ноги почти доверху, все в синяках от щипков и тычков.
- Ой, люди добрые! А я же не верила чужим словам, считала злым наветом, а оно и вправду… – схватилась за сердце мачеха, - по рукам пошла - вся затискана да защипана! Да что ж это деется, светлый князь, да мы же с нее глаз не спускаем! Разве - ночью?! На конюшню бегает… а куда еще?
Мигом слетела по боковым переходам на первый, хозяйственный уровень терема и забилась под лестницу, давясь слезами от обиды и злости. Не на кого-то, а на себя злилась – опять не смогла доказать и отстоять свою правоту. Да что же это такое?! До каких же пор я буду так слаба и беспомощна перед ней? Сжавшись в темном углу, затряслась от плача. Молча, тихо, чтобы не услыхали и не наказали еще и за это. Последнее время я так редко плакала, что уже и забыла насколько легче становится на душе, когда ее омывает слезами, унося горечь. А тут разом накрыло…
Твердые, уверенные шаги на лестнице я не приняла во внимание, потому что заметить меня оттуда было невозможно – много раз проверено. Это был мой любимый угол – темный, немного пыльный и уютный в своей глухой уединенности. А только он все же услышал и, спустившись вниз и постояв у подножья лестницы, уверенно шагнул в мою сторону. А я уже и хотела бы успокоиться, да не могла - слезы было не остановить.
Мужские шаги замерли возле меня, и я еще сильнее вжалась лбом в колени, молча дергаясь от судорожных спазмов, сотрясающих тело, а он вдруг взял и сел на пол рядом со мной, прямо на не совсем чистые, пыльные доски пола.
- Не разводи сырость, не нужно, девочка, - невесело хмыкнул, а потом вздохнул и заговорил печально и серьезно: - Так оно и бывает, когда все плохо, так плохо… а потом вдруг замечаешь на рукаве красивую снежинку, искрящуюся на солнце. Находишь в руке кусок сладко пахнущего хлеба и словно впервые познаешь его вкус… Вдруг как-то по-новому вникаешь в то, что тебе говорят и понимаешь, что к тебе относятся по-доброму и ценят тебя. Все в этой жизни проходит, даже самое плохое - поверь мне. Не плачь, маленькая, твои слезы так горьки, что рвут сердце.
Не поднимая головы, срывающимся голосом я обещала ему, что сейчас больше плакать не буду – пожалела его сердце.
Он поднялся и стал уходить, а я смотрела ему в спину. Сама не знала – что со мной такое? Будто душа потянулась за ним, не в силах отпустить. Жаль стало, что уйдет добрый человек, навсегда исчезнув из моей жизни. Легко коснувшись моей души своею – сочувствующей и доброй, согрев ее и успокоив, сказав в нужное время столь необходимые мне слова. Сейчас, когда он не мог видеть, я посмела взглянуть на него прямо и сразу поняла по одежде, что он не из наших.
Дело в том, что брат не так давно решил искать себе жену и дал знать об этом. И поехали к нам, поплыли реками и морем гонцы и послы, повезли рисованные образы дочерей и родственниц правителей или словесное описание девичьей красы. Породниться с Северным княжеством было и почетно и выгодно – такой союз упрочит мир, оживит торговлю. А эта торговля сулила немалую выгоду, потому что только Северные земли в большом числе поставляли тонко выделанные звериные шкуры – драгоценные и редкие меха. Или не столь дорогие, но тоже красивые и теплые.
А еще наши купцы возили на продажу продолговатые зернышки жемчуга, добытого из крупной речной перловицы. Им красиво расшивали одежду и головные уборы зажиточных женщин и украшали оружие. Только наши мастера умели точить из драгоценной кости кружевные пуговицы со вставками из радужного перламутра, а еще серьги, ожерелья и пояса невиданной красы. Моржовая и мамонова кость, украшенная затейливой резьбой; душистый свечной воск, мед в липовых корчагах с крышками, залитыми черным воском; рыба красная и белая, целыми лунами томленая в прохладном и сухом ароматном дыму; дерево, не гниющее в грязи и воде… И много чего еще - ценного и нужного со скидками на цену и первоочередность получил бы будущий родственник Северного князя. Отдать ему ради этого в жены свою дочь или родню – молодому и сильному правителю? Да кто не захотел бы такого?
Самым близким соседом для нас был Тарт, и граница с ним занимала едва ли не треть всего своего продолжения. С этим соседом выгодно было породниться в первую очередь. Да только дочка правителя была совсем еще мала, хотя слухи о ее красе уже ходили по миру. Но ждать еще двенадцать лет до ее взросления Саур не собирался. И теперь почти каждый день в княжьем тереме было суетно и людно – договаривались, уговаривали, рассматривали выгоду от продажи невесты. Я видела это так - продажей. А что делать, если так принято? Когда-нибудь и меня вот так же продадут с выгодой для Северного княжества. Хотя я и надеялась, что брат не обидит и найдет для меня не старого и не злого мужа.
Много новых и незнакомых людей в эти дни въезжало в ворота, ходило по двору и в переходах на мужском уровне терема. Вот и этот был из приезжих, потому что ранее я никогда не видела его. А поэтому осмелилась и все так же прячась в тени, тихо окликнула его:
- Кто ты есть, добрый человек? Будь добр, назови свое имя?
Он остановился и, полуобернувшись ко мне, улыбнулся, как я услышала по голосу:
- Уже половина года, как посол Тарта в Северном княжестве. Зовут Станисласом, а род мой - Корбаты. А как зовут тебя, девочка?
- Не могу сказать тебе свое имя, но твое всегда буду вспоминать с благодарностью, - прошептала я.
Он понимающе кивнул, еще миг постоял, а потом ушел. Я же кинулась к окошку, чтобы увидеть его лицо, рассматривать которое в упор не осмелилась. С красного крыльца спускался высокий и широкий в плечах муж в среднем возрасте. Своим ростом и мощью он уступал воинам дворцовой стражи, но меня накрыло разочарованием не поэтому, а потому, что в таком возрасте уже всегда имеют семью. Хлопнула себя по лбу – о чем только думаю? И продолжала жадно глядеть на то, как он говорит с кем-то во дворе. Всматривалась и запоминала его для себя.
Это приятно было делать – у него были твердые, резкие черты лица, губы красивого рисунка, светлые глаза… жаль, что цвет их отсюда не разглядеть. Русые волосы… в этом возрасте в них уже должна бы появиться седина. Сильный, степенный муж - с умным и уверенным взглядом… а другого и не назначили бы послом. Сердце дрогнуло, стоило вспомнить его слова. Кто же так сильно обидел его? Или внезапно ушел от него на ту сторону, забрав с собой половину души? Почему ему когда-то было настолько плохо? Но он сумел справиться с этим и увидеть красоту мира вокруг себя и ощутить вкус пищи, и найти утешение в своей нужности и значимости для других людей…
Тот разговор под лестницей что-то изменил во мне. Раньше я мечтала просто о замужестве. Думала себе – всяко там будет и лучше и веселее, чем в доме мачехи. А тут стала мечтать о большем, чем просто замужество.
Кто же не знает о любви между мужчиной и женщиной? Вот и я слышала - о ней рассказывалось в песнях и сказках. Говорилось о том, что люди не могли жить друг без друга, счастливо проживали всю жизнь вместе и умирали в один день. Значит то, что вдруг сталось со мною, этой любовью еще не было. Я могла жить и без него, мне доставало просто мыслей о нем.
Вспоминала его мягкий, но звучный голос, приятный глазу облик, а еще ласковое, не жаркое тепло, что шло от его большого тела, мужской запах… не вызывающий отторжения у моего носа. Стражники часто пахли чесноком и лошадиным потом, ваксой, сделанной из печной сажи и животного жира, а еще горьким дымом. А он – терпким зеленым листом, что ли? И тоже немного дымком, но таким… будто от фруктовых веточек. А то, что он не был красавцем, да еще и не молодым, а в возрасте, только придавало ему притягательности в моих глазах.
Молодым мужам не было до меня дела – братьям, стражникам, тем, кого встречала в переходах терема. Они или гнали меня или опасливо отводили глаза прочь. А он нашел для меня и время и добрые слова, и после этого мне стало легче и лучше. Как такое сталось из-за нескольких слов – я не понимала и много думала, стараясь понять. Чем больше думала о нем, тем больше мне нравилось делать это. Я начинала верить в то, что для меня возможно в будущем не просто что-то хорошее, а и чудесное – как в сказке.
Через седмицу меня опять позвали к брату, и я пошла, размышляя – вот как оно так сталось, что иду к нему, будто на казнь? Ведь раньше я любила и его и Ольвига. И они будто бы тоже - баловали, жалели, дарили маленькие подарочки и сладости. А потом как-то разом все осталось в прошлом, все испоганила мачеха.
В большом покое, где ждал брат, мне опять велели поднять рубахи и показать ноги. Я подчинилась. Мачеха поджала губы.
- Может там весь зад да бока синие, ноги-то она теперь бережет…
Я в изумлении уставилась на нее – это же она совсем не жалеет своих приживалок! Ведь брат обещал казнить их, если не досмотрят за мной. Или они не так уж важны, а важно другое? Да так, скорее всего, и задумывалось - неустанно и настырно вкладывать в его голову только плохое обо мне. И я решилась ответить:
- Так государь в банный день может зайти и посмотреть, если сочтет нужным.
- Непременно, - мрачно ответил Саур, - надеюсь, что и дальше с тобой не будет мороки. И еще, мать, княжна должна смотреться княжной, а не чернавкой. Меньше чем через год мне нужно будет искать ей мужа. О том, что она на выданьи, уже знают. И я боюсь даже думать о том, какие слухи ходят о Северной княжне, если ее видели одетой в обноски.
- Правильные слухи, правильные, - подхватила мачеха, - что скромна да непривередлива, покорна да послушна, глаз от пола не подымет. Для чего же я столько лет старалась? А что страшна да бесцветна, как рыбина, вся в мать свою…так брови насурьмим, щеки свеклой натрем, косы хною выкрасим. Кому-нибудь да всучим. За выгодный договор и не такой страх за себя возьмут.
Брат молчал и смотрел на нее… долго смотрел. А потом перевел взгляд на меня и я крепко сжала веки, чтобы не брызнули слезы, подступившие к глазам - а я ведь совсем забыла… Забыла, что плоска, костлява и бесцветна. Что только и есть во мне – правильное воспитание. И размечталась о хорошем, о сказке думала.
- И как давно она об этом знает? – тихо и вкрадчиво спросил брат у своей матери, а я замерла. Когда он вот так говорит, нужно ждать грозы, нужно скорей бежать и прятаться. Я сделала шажок к двери и вся сжалась, судорожно сцепив кисти рук в замок.
- Так… мы сделаем так, - продолжил он, пристально глядя на мать и не дожидаясь ее ответа. Потом будто вспомнил, что я все еще здесь: - Ступай отсюда, Студена, не нужна больше.
- Благодарствую, - пробормотала я с облегчением, коротко поклонилась и выскочила за дверь.
Возьмут и не такой страх… за удобный и выгодный договор – билось в голове. Хотя-а… может полюбить меня такую и не полюбят, но и обижать Северную княжну тоже не посмеют, а это уже немало. А уж если человек будет добрый…? Он точно добрый – задохнулась я вдруг призрачной надеждой. Он уже раз пожалел меня, пусть и не знал - кто там рыдал под той лестницей? Вдруг он вдовый? Отчего-то же говорил он те слова, будто пережил в свое время тяжкую утрату?
Вечером, когда я уже собралась спать и плела на ночь свободную косу, Саур вошел в мою светелку. Прогнал прочь бабу, что спала теперь у меня на полу, и велел не подслушивать. Она вынеслась наружу, а брат повернулся ко мне и сказал:
- Ну, садись и давай… рассказывай.
- О чем? – тоскливо прошептала я.
- Обо всем, чему я не верил все эти годы.
- Со свету сживет…
- Жду! – рявкнул правитель.
И я рассказала обо всем – еще с того времени и по сегодня. И про синяки эти тоже. И вдруг подумала, что другого такого случая может и не быть, а потому спросила тяжело молчащего брата:
- Саур, а за кого ты надумал меня отдать? Нельзя ли мне попросить за себя?
- И кого же ты для себя хочешь? – вкрадчиво спросил брат. Но я постаралась не пугаться, а призналась:
- Я видела со стороны посла из Тарта. Видно, что степенный, добрый и достойный человек, хоть и в возрасте уже. И наружности приятной. Если бы он не был женат, ты бы отдал меня за него?
- За посла? – веселился почему-то брат, - а отчего же сразу не за купца, а то и стражника? Когда ты могла бы стать хозяйкой целого государства?
- Так он же из соседнего Тарта, - осторожно настаивала я на своем, - и сейчас другим путем породниться с ними нам никак не можно, ведь так же? А посол просто обязан быть знатен своим родом, иначе тебе было бы оскорбление и обида, ведь так? Да это по нему видно! По тому, как держит себя, по богатой одежде.
Друну эту привезли через три оборота луны. Хоть наши государства и были соседями, но обмен посольствами, договорами, подарками, условиями женитьбы затянулся. А еще дорога была сильно длинной – в обход Новых гор. Давно уже проходы через перевалы стали закрыты для обоих государств.
Я на все это время будто зависла в непривычной для себя жизни. Даже не заметила, как холодная и слякотная, но приятная своей прохладой весна перешла в жаркое цветущее лето. Зиму, осень и весну я любила, а вот лето – нет. Трудно переносила жару и яркое солнце. Оно слепило глаза сквозь светлые ресницы и обжигало мою бледную кожу. Но в тени на прохладном ветерке сидеть было хорошо и я, с разрешения мачехи перебралась с рукодельем на широкий открытый выход наружной лестницы. Занималась вышиванием, шила или вязала и смотрела на то, что делается на дворе, как колышутся за стенами княжеского подворья кудрявые верхушки деревьев. Слушала разговоры и звуки улицы, чуяла, как доносятся запахи сухой пыли, цветов и терпкой зелени - лета.
Все это время после разговора с братом я наблюдала за тем, что делается вокруг меня. Я и верила и не верила тому, что происходило. Это было похоже на очередной обман, когда мачеха одаривала пряником, а вечером меня хлестали лозиной за то, что я насорила крошками у себя и будто бы там из-за этого уже видели мышку. Мне тогда было шесть лет, и я плакала не так от боли, как от страха, потому что сильно боялась мышей.
Вот и сейчас – в моей светлице поменяли все, что только можно. Ну, это я могла понять – по наказу брата. И потому молча смотрела, как вносят в опустевшую комнату кровать с витыми столбиками по углам. Столбики упирались в резные раскосины, на которые ложился, провисая, узорчатый полог. Его можно было задвинуть, отгородившись и спрятавшись в постели. На полу раскинули пару ковров, на них поставили легкие креслица и красивые резные пяльцы возле них. К стене прислонили большое зеркало. Мне бы радоваться тому, что светелка стала нарядной, праздничной и удобной, а я смотрела на все это, будто ожидая очередного подвоха.
Как брат и пообещал, у меня впервые появилась прислуга - его Любча. Это тоже было ново, и потому я долго присматривалась к ней, пока не научилась говорить не только по делу, но и о разных глупостях, а не привычно молчать. А еще смеяться в голос. Первое время, стоило ей рассмешить меня, а мне рассмеяться, сердце замирало от страха, и я двумя руками зажимала рот и оглядывалась, испуганно вытаращив глаза. Любча ничего не говорила на это, но смотрела с жалостью, а я злилась. Потом опять долго не говорила с ней. Вначале нам было трудно ужиться вместе. И когда она к ночи уходила к брату, я выдыхала с облегчением и пряталась за пологом – ночевала со мной одна из мачехиных приживалок. К этому я тоже долго привыкала – спала урывками, но со временем привыкла и к чужому храпу возле себя. Храпит – значит, спит, а спит, значит - безопасна для меня.
Косы мне не красили, брови не сурьмили, как и наказал брат. Зато в сундуках, что выстроились вдоль стены, лежали новые наряды, выбранные для меня мачехой. Очень яркие и богато расшитые. Я совершенно терялась в них, будто еще сильнее выцветая всем своим обликом. Любча не понимала – что мне не так? А мне не нравилась я сама в них. В той чахлой девице, что смотрела на меня из зеркала, не было ничего, что могло бы привлечь внимание достойного мужа. Бледные косы, бледная кожа, губы, глаза - рыбина… бесцветная. Но точно не страшнее других… шла бы она горами!
- Любча, ты, может, слышала и знаешь – отец любил мою маму? – выспрашивала я потихоньку наложницу брата.
- Все знают, что любил, - ответила она удивленно, - а как же было не любить? Я сама не помню, но мне рассказывали – тихая и послушная она была.
Не у нее нужно было спрашивать – я это поняла. А знать хотелось, ведь все говорили, что я похожа на нее, только цвет глаз отцовский. А раз мы так схожи, то если он любил ее - значит и меня полюбить можно будет. Любча утешала:
- Ты мала еще, потому и не расцвела еще толком, не выправилась. Мясо где нужно со временем нарастет, не переживай. К следующему лету сама себя не узнаешь, только ешь больше, а то кости одни, - невольно подтверждала она слова мачехи. А я расстраивалась от этого и опять надолго замолкала.
Да… Друна эта… я ждала ее со страхом. То, как сложится у них с братом, должно было многое прояснить для меня. Было и любопытно и тревожно. Я и жалела ее и стыдилась своей жалости, будто ею уже обрекала невестку на несчастливое замужество. Потому и встреча их с братом стала для меня великим событием и радостным потрясением.
Встречать поезд с невестой брат не стал – не по чину было, ведь наше государство и больше и сильнее. Так что ждал гостей на крыльце, усевшись на крепкое резное перильце. По тому, что он сел туда, а не в принесенное заранее удобное кресло, я поняла, что он тоже волнуется, хотя и не показывает этого. Так-то с виду он был спокоен, говорил о чем-то со своими людьми... Бабы во главе с мачехой ожидали в сторонке, а я, стоя за ними, пряталась от солнца в тени крыльца, да и не только от солнца. На меня глазели все, кому не лень. Первый раз меня нарядили, как княжну и вытолкали перед чужие глаза. А их было много - этих глаз. И он тоже был здесь – посол Тарта.
Когда Любча одевала меня, я едва не плакала. Тяжелый парчовый наряд яркого зеленого цвета с красными цветами съел меня, будто и не было никогда. Мачеха, взглянув, поджала губы и тяжко вздохнула, а потом, видно вспомнив о выгодном договоре, в придачу к которому меня возьмут, повеселела.
- Я бы приукрасила тебя, да не велено. Но и так сойдет, сейчас все одно не до тебя будет. Стань в стороне, не лезь на глаза.
Я и стояла, вжавшись в стену, но первую встречу жениха и невесты не пропустила – брат встречал ее на последней ступеньке крыльца. Перед этим девицу, по обряду с головы до ног укрытую паволокой, сняли с коня, и она в одиночку тихо пошла к брату через весь двор. Тот в это время спускался со ступеней, а у меня замерло сердце, будто сейчас решалась моя судьба.
Пока шел обряд и гудел пир, я ради смеха училась ходить лебедушкой. Стала на одну половицу и ходила по ней туда-сюда, стараясь держать голову прямо, но в то же время смотреть в пол. Учила меня Любча. Смеялась, когда у меня вначале не получалось, потом хвалила. А я по возможности незаметно вглядывалась в нее – как она? Да только ничего не увидела, а потому не удержала болезненного любопытства, хотя и понимала, как это с моей стороны немилосердно:
- Любча, как ты? Сможешь пережить это?
Она усмехнулась и взглянула на меня так, что я тут же пожалела о сказанном.
- Мне биться головой о стену, или чего ты ждешь от меня? Так оно должно быть и так оно есть. Я могу только ждать, ведь он не прогнал меня, а оставил подле себя. Значит, стану ждать, пока она ему наскучит.
Шло время, и я наблюдала за братом и его женой, за тем, что делалось вокруг них. Мачеха никуда не делась из княжеского терема. Убирать ее не пришлось, потому что она только ковриком не стелилась перед невесткой. Я не узнавала ее. Ко мне она добрее не стала, нет. Просто будто перестала замечать, словно в ее жизни появилось что-то более важное и значимое. И вскоре я поняла что это, когда пошел слух о том, что Друна в тягости, а потом и видно это стало – под нарядом обозначился живот. Ее материнству радовались все и я тоже.
Невестка была добра и приветлива со мной, но мачеха ревновала и не сильно подпускала меня к ней, а сама с нетерпением ждала внука или внучку. Все делала для того, чтобы невестка была довольна, чтобы ей было удобно и хорошо. Тряслась над ней, лебедела, как над своим птенцом. А однажды все же вошла ко мне, села на кровать и тяжело посмотрела на меня, замершую в поклоне.
- Устала я от тебя. Устала видеть и ненавидеть тоже устала. Брат сговорил тебя, скоро уберешься с глаз. Мне даже жаль тебя, да только без тебя я, наконец, вздохну легко. К ее смерти я непричастна, но как же люто я ненавидела, если бы ты только знала! И если бы не Старец, то и ты за ней следом ушла бы и быстро ушла. А только мне не дали сделать этого - запретили. Я теперь и не жалею, потому что смерть стала бы для тебя милостью. А так… узнаешь как это – жить нелюбимой и ненужной.
- А за кого сговорили, не скажете? – осмелилась спросить я, замирая сердцем. Только это было мне важно. Об остальном я и так всегда знала – что ненавидит и смерти желает.
- Какая разница? Придет время – узнаешь. К лету уйдешь… с моим проклятием за спиной. Хотя оно и не надобно - твой будущий муж давно уже держит одну и ту же наложницу – люба, видать, ему. Ты моль бледная рядом с ней. Мелкая дрянь! Отрава! Скорее бы уже, сил нет видеть тебя в своем доме.
Оставшись одна, я металась из угла в угол. Потом пыталась делать что-то. В конце концов, сама остановила себя – что я творю, зачем сама себя мучаю? Ведь у брата тоже была Любча, а сейчас он любит жену, только что на руках не носит. Его бывшая наложница ходила тише воды и ниже травы. Я больше не заговаривала с ней о брате. Сейчас я была на стороне Друны. А Любчу больше даже не спрашивала – ждет ли еще, надеется ли? А только и я, и она знали – отдадут меня за мужа, и тогда она тоже уйдет из княжеского терема. Держать ее здесь без наказа брата не станут, а он не велит. Не нужно ему. Скоро появится у него сын или дочь и к его любви к жене прибавится еще и великая благодарность. Невестка ходила с большим уже животом, переваливаясь уточкой. Ее поддерживали и всячески угождали - берегли.
Однажды ночью меня разбудила Любча, жарко зашептала на ухо:
- Проснись, проснись, да проснись же ты!
- А? Что? – не понимала я спросонку. Ведь только уснула.
- Накинь что… да вот – шаль теплая. Выйди, спрячься, посиди где в уголке, прошу тебя - тихо посиди, мышкой. Я потом для тебя все сделаю, что хочешь, все, что попросишь - клянусь, только уйди сейчас.
Я тихо встала и молча скользнула из светлицы, спросонку не подумав – что делаю? Прошла и спряталась в ближнем углу под лестницей – привычно, как сидела многие разы в прошлые годы. Просидела, пока опять не стала засыпать, но меня разбудили мужские шаги, и я вдруг очнулась и поняла, для чего меня убрали из светлицы – Любча ждала к себе кого-то. Я не должна была…, если узнают, что в моей светлице это сталось! Нужно сторожить и, в случае чего – показать, что это не я там. И я пошла к своей двери и присела за выступом сруба, чтобы не бросалось в глаза, что тут кто-то есть.
И услышала…, за дверью раздавался тихий говор и стоны – сладкие, протяжные, мужские и женские. Тихий смех и вскрики, какой-то стук и непонятный мне шум… потом опять вскрики и стоны. Я заледенела, проклиная свою уступчивость. Это длилось долго… только под утро, когда я уже мало отличала явь ото сна, дверь скрипнула и в свете наступающего дня я узнала… брата. И зажмурила в ужасе глаза, откинув голову и стукнувшись ею нечаянно о стену. Он обернулся на стук и шагнул ко мне, жестко взял за плечо и зашипел:
- А ну – тихо! Слово кому скажешь – придушу. Друну сейчас нельзя волновать.
Зачем же ты тогда – потерянно думала я, не понимая - если он так заботится о жене, тогда зачем… ну зачем?!
- Не говори никому, Стужка. Я сделал, как ты хотела – сговорил тебя за посла. Обещал много и он не отказался, даже не стал смотреть на тебя. Ты тоже сделай, как я хочу – помолчи. Я не часто буду приходить, стану терпеть, сколько смогу. Иди… поспи.
Он заботился о Друне, в самом деле заботился. Им же нельзя ничего было - из-за ее тягости, сколько уже нельзя? Один оборот луны, два? А еще когда она оправится от родин? Князю никто не указ. Захотел бы взять себе наложницу – никто и слова не сказал бы. Ходил бы к ней, не таясь и не прячась. И Друна никуда бы не делась – терпела бы, да только он не хотел, чтобы ей донесли, чтобы она узнала. Заботился, потому что любил. Но как же так?! Я не понимала, уже ничего не понимала.
Своего жениха за прошедший год я видела всего три раза. Кроме того – самого первого. Один раз совсем мельком, когда встречали Друну. Второй раз успела рассмотреть и налюбоваться вдоволь. Он приходил по делам к брату и потом остановился поговорить с кем-то во дворе, перед теремом. Я как раз сидела и вышивала наверху, и весь широкий утоптанный двор был передо мною, как на ладони.
Он не изменился за это время, только одет был легче и наряднее. Я смотрела, и замирало сердце, а потом колотилось заполошно. Отчего-то очень хотелось узнать - какого цвета его глаза? Я загадывала себе – если они голубые, то это плохо, а если такие же серые, как у меня, то все будет хорошо. Что плохо, а что хорошо – не знала сама. Смотрела, как он смеялся и сама улыбалась. Как хлопнул по плечу того, с кем говорил…, а я вздрогнула – будто меня коснулся. Он ушел, уверенно и спокойно ступая, расправив широкие плечи, а я осталась вспоминать нашу первую встречу и те его слова. Потому что больше вспоминать о нем было нечего.
А вот теперь я узнала, что тот наш разговор с братом не прошел бесследно, и меня сговорили за того, кто… люб мне? Не знаю…, но точно – приятен моему сердцу. Раньше я бы радовалась, а сейчас хотелось плакать. После того, что узнала этой ночью и того, что рассказала мачеха, я уже боялась надеяться на хорошее. Саур многое пообещал ему, и он согласился, не глядя… Этого ли я хотела, этого ли ждала?
С Любчей я молчала. Возле меня будто не стало единственного человека, с которым я могла бы поговорить, потому что чуяла ее своим врагом. Сейчас я держала сторону Друны. А мне нужно было поговорить с кем-то и многое узнать, потому через два дня, набравшись смелости, я и пошла к брату. Знала что он сейчас у себя в покоях. Меня впустили туда, и я замялась у порога - не знала с чего начать, хотя до этого будто бы заготовила нужные слова.
- Чего тебе, Студена? – спросил брат, отворачиваясь от стола со многими бумагами и свитками – растянутыми и скрученными, разбросанными на нем.
- Спросить хочу, - заглянула я в его глаза, - нельзя ли разорвать мой сговор с послом или уже нет такой возможности?
- Можно все, - тихо и вкрадчиво заговорил Саур, и я привычно замерла от страха.
- Только скажи мне – почему я должен это делать, если ты сама просила меня? Я перед этим долго выбирал тебе мужа и это был не он. За себя просили многие и у нас и за пределами княжества. Но я сделал это для тебя, когда узнал, что виноват перед тобой - только поэтому. Да и выгоду увидел, когда ты прямо на нее указала. Корбат уже поставил в известность правителя Тарта и получил его разрешение на женитьбу. Мы уже составили новые торговый и приграничный соседские договора, и они мне нравятся. Осталось подписать их – после обряда. Так почему я должен забрать свое слово после того, как сам предложил тебя ему, а он не отказался?
Я не могла ничего ответить на это, в голове все смешалось в кашу. Ни единой разумной мысли, ни единого довода и пояснения – почему? И я бухнулась на колени перед братом, заставив его вздрогнуть и дернуться ко мне.
- Прошу тебя – дай мне поговорить с ним, разреши это до обряда. При тебе, на глазах у тебя!
- Да что с тобой такое? Что сталось после того, как ты молила меня тогда? Я все узнал про него, - сердился брат, - что и не знал до этого, как про посла. Корбаты - достойный род, равный роду правителя Тарта. Его даже прочили когда-то на это место. У него была большая власть внутри страны – пост главы тайной службы, а это говорит о духовной силе, уме, выдержке… да о многих талантах. Он приятен собою, не стар еще. У него нет, и никогда не было семьи…, только одно это было для меня непонятно. Но я выяснил и это, Студена, и могу сказать тебе, что он не лишен мужской силы. Так что тебе не так? С чего ты сейчас тряпкой половой ползаешь передо мной? Поднимись, Северная княжна! – рявкнул он, и я мигом подхватилась с колен.
- Завтра будь готова. Я позову его отобедать и пошлю за тобой. Поговорите… но я тогда скажу тебе, за кого ты пойдешь, если от тебя откажется этот достойный муж и тебе это не понравится.
- Не нужно. Я только хочу взглянуть на него ближе, - прошептала я, - я устала бояться вот так – не зная…, я не сплю ночами, мне страшно. Просто хочу спросить - может, я не люба ему.
- Не люба еще – так станешь люба! Куда он денется? Будет беречь и хранить, обижать Северную княжну не посмеет – это кровная обида для меня. Иди, Стужка, и помни о том, что я тебе сказал, - отвернулся брат к своим бумагам, а я пошла к двери, шепнув напоследок:
- Я помню.
Любчу я попросила уйти и не тревожить меня малое время, а сама села в креслице и прикрыла глаза. Мне нужно было подумать о том, что я скажу ему завтра, о чем спрошу.
Утром следующего дня я подошла к покоям невестки. Стукнула в дверь и мне открыла одна из ее служек. И тут же постаралась закрыть передо мною дверь:
- Княгиня отдыхает…
Я протиснулась мимо нее и все же вошла – перед этим я слышала разговор в светлице. В большое окно врывался яростный свет солнца – было жарко и душно, но это может только для меня, а Друна, видать, любила так. Покои княгини были устроены богато и пышно. Мои ступни в вязаных домашних топтушах сразу утонули в пышных коврах. А перед глазами зарябило и запестрило от цветных парчовых занавесей, блеска шелковых покрывал и скатертей, от ярких ковров, затянувших всю наружную стену. От золотых сполохов на блюдах и кубках, расставленных на поставцах между разного размера и вида шкатулками – каменными и искусно вырезанными из дорогого дерева, вылепленными из драгоценной прозрачной глины и резанными из горного хрусталя.
С большим лишком было всего, как на мой непривычный взгляд. Невестка сидела в креслице, обняв высокий живот руками, и улыбалась мне. Я поклонилась.
- Сестрица… рада видеть тебя, ты редкий гость, порой я даже думаю, что не мила тебе, или это не так? – спросила Друна, все так же улыбаясь. И было в ее лице и в этой улыбке что-то новое для меня, и будто бы появился в ее голосе холодок, которого не было до этого. Мысли заметались, потому что причины в таком отчуждении будто бы и не было… или было? Если она знает о Любче, которая прячется за мною. Но этого не может быть! Сердце кольнула острая жалость, и я подошла и опустилась у ее ног, обняла ее колени и положила на них голову, прислушиваясь к тому, что делается в ее животе – под моим ухом. Ее ладонь погладила меня по волосам. И я подняла лицо к ней.
Мы прошли с ней по проходам до покоев князя, не слушая кваканья мачехиных служек. А потом я со страхом услышала ее знакомые и спешные шаги где-то еще вдалеке от нас. Ее каблучки стучали по доскам пола, а мне будто большие кованые гвозди загоняли под сердце. И я еще быстрее потянула за собой Друну. Она пыхтела рядом, почти стонала:
- Что ж ты так спешишь? Я не могу быстро ходить, - жаловалась невестка, жалобно делилась со мною своим страхом: - Он прогонит нас, занят государственными делами – не до меня ему. Я боюсь помешать, быть надоедливой. Студена!
- Молчи! – слегка подтолкнула я ее в покои брата. Стражник не посмел остановить княгиню, только испуганно глядел на ее большой живот. А я, опять не узнавая саму себя, строго велела ему:
- Никого не пускай сюда, особливо Ставру.
Послушает ли он меня – не знала. Мы с Друной, держась за руки, стояли у двери, а на нас удивленно глядел Саур. Я судорожно вздохнула – мало было времени. Мачеха найдет, как прорваться сквозь ненадежный заслон, а потом – и что сказать к месту, и мне нужно успеть…
- Брат! Вызови любую повитуху, только не ту, что ходит к Друне. Спроси – так ли важно не допустить супружеской близости, как только жена понесла? Я ничего не знаю об этом, а только… она шепчет Друне, что у тебя нет для нее времени, что она стала страшна и должна прятаться от тебя. Не дает ей выйти из покоев, будто бы оберегая…, а твоя жена совсем разучилась ходить. Сидит сиднем, как и моя мама сидела… и я боюсь за нее, - все-таки заплакала я, не выдержав всего этого. Друна возле меня потерянно молчала, опустив голову, и я сердито выкрикнула:
- Она тоскует по тебе, скучает! Любит! А ей говорят, что она страшна, а может, наговорили и еще чего похуже! Неужели же просто зайти, просто сказать, что она важна для тебя и нужна тебе… этой малости нельзя было?
- Нельзя тревожить, утомлять, чтобы не навредить дитенку, - пробормотал брат, вставая из-за стола. Шагнул к жене, жадно вглядываясь в ее лицо.
- Ты и правда тоскуешь по мне, лада моя, скучаешь? – прошептал тихо, а она жалобно всхлипнула:
- Умираю без тебя…
За дверью послышались совсем близкие, спешные шаги – стук каблучков отозвался судорогой страха, скрутившей внутренности. И я выскочила за дверь, прикрыв ее снаружи, прикрыв их собою. Первый раз прямо взглянула в ее глаза – отчаянно, с вызовом. Развела в стороны руки, положив их на теплое дерево – не пущу, пусть хоть убивает прямо здесь. Не знаю отчего, но чуяла, будто сейчас борюсь за свое счастье. Стражник молча стоял рядом. А мачеха сверкнула на него глазами, взглянула на меня снова, повела взглядом на мои руки на стене и… молча развернулась и ушла, потянув за собою темную тень…
Я шагнула в сторону и присела на корточки у стены совсем без сил – ослабели ноги. Сердце колотило в груди, тряслось испуганным зайцем, заболела голова. И думалось мне, что ту тень за ее спиной я вовсе и не придумала себе, потому что откуда бы ей взяться здесь, в полутемном проходе? Стражнику, наклонившемуся ко мне, я тихо пояснила:
- В голове хороводится. Посижу еще миг, а как попустит, так и уйду сразу. Только ты не пускай к ним никого, я прошу тебя… всем дорогим для тебя заклинаю, – шептала я, надеясь, что он не видит, как на деревянном полотне двери тает густая снежная изморозь, стекая вниз прозрачными каплями. Вот как я так? Не сдержалась, не убереглась, а она точно увидела и поняла все, и чего мне теперь ждать после этого? От осознания необратимости случившегося стало совсем плохо.
Вдруг за закрытой дверью послышался тихий смех и потом и разговор, но слов было не разобрать. Потом опять тишина… долгая, и снова тихий, ласковый смех брата. Как тогда, когда они впервые увидели друг друга. Я тоже улыбнулась и подумала – а-а-а… иди все лесом! Будь что будет. Главное – я успела.
Пойти к себе было боязно, да и просто не хотелось никого видеть. Я поднялась, тронула пожилого стражника за плечо и прислонила палец к губам – молчи, не говори никому, где я. Он согласно закивал головой, а я поспешила к дальней лестнице, спустилась по ней и привычно спряталась в темном углу. Подогнула жесткий парчовый подол и, поправив исподнее, шлепнулась задком на пол.
Здесь было не так жарко, как на втором мужском уровне, хотя и пыльно, и душно. Хотелось стянуть с себя громоздкую одежду – и плотный верх и длинную нижнюю рубаху с рукавами. Я бы хотела одеваться светло и легко, как невестка. От жары мне, бывало, даже становилось худо - кружилось и темнело в глазах. Не люблю жару, терпеть не могу, а ведь сейчас все еще весна – думала я, сидя на полу, запрокинув голову и устало прикрыв веки. Скоро буду просто пропадать от жаркого летнего пекла, особливо в таких вот одежках.
Где-то глубоко во мне жил и прятался зимний холод. Впервые я почуяла его, когда меня наказывали за что-то и толкнули к горячей печной стене. И я нечаянно схватилась за раскаленную кочергу, которой шуровали до этого в огне. Под рукой мерзко зашипело, я вскрикнула…, но больно не стало, просто с моих рук закапала вода от мигом растаявшего на ладонях снега. Почему я спрятала все это от чужих глаз, отвернулась и не дала увидеть – не знаю сама. Может потому, что к тому времени уже знала – скрывать нужно все, а показывать только то, что они хотят видеть.
Так что про зиму во мне не знал никто… до этой поры. Я и сама знала о ней немного. Порой, когда становилось совсем уж тоскливо, я пряталась и звала свой холод наружу. А потом тихо любовалась быстро таявшими на теплых ладонях снежинками – большими и сложными, со множеством растопыренных лучиков, образующих чарующие, дивные по красоте узоры. А еще, поведя рукой, я могла вызвать целый рой таких снежинок, тянущихся чередой друг за дружкой. Я любила творить свою маленькую завею и любоваться ею.
Ничего страшного и вредного в этой своей способности – вызывать холод, я не видела. Но это было странностью и диковиной, потому я и пряталась ото всех – на всякий случай. Что будет теперь, когда о ней узнала мачеха, я не представляла себе. Знала только, что за такую же способность мою маму звали ведьмой. Плохое слово…
Что время близится к обеду, я узнала по суете на лестнице, по беготне прислуги, кликавшей народ в трапезную, по стражникам, уже отобедавшим и спешащим сменить голодных, стоящих на страже. Их тяжелые шаги, рождающие танец пылинок в свете солнца, падающего из окна и пробивающегося в щели лестницы, будто разбудили меня. Вздохнув, я поднялась с пола и отряхнулась. Пора уже было идти и собираться на встречу с женихом.
После сегодняшней встряски как-то разом ушли все волнения, связанные с этим. Я устала бояться и переживать, да и зависело от меня немногое. А еще где-то в глубине души я понимала, что такое, как случилось у брата с женой, бывает очень-очень редко и сильно надеяться на что-то подобное просто глупо. А хотелось. Но лучше пока настроиться на малое. Пусть бы только жалел, да уважал во мне сестру моего брата, почитал, как положено Северную княжну. Этого будет довольно для начала, а там посмотрим...
Про остальное – мачеху, мой взбрык перед ней… думать не хотелось вовсе. Потому что все было плохо, даже хуже некуда. Я тихо поднялась в свою светелку, раздумывая – что мне следует надеть сейчас? Когда выбора-то особо и нет... С креслица взлетела Любча и стала уговаривать поесть – она принесла для меня еду. Я помотала головой, не зная – что мне с ней делать? Услать от себя? Да только я уже привязалась к ней и зла ей точно не хотела.
А она, видно поняв, отчего я эти дни не говорю с ней и отвожу глаза, попросила жалостно:
- Не суди меня, не нужно. Тебе сейчас не понять. Но я клятву свою помню – все, что захочешь… долг за мной. Не гони, Студена, я сама глаз на тебя не подыму, только не гони от себя.
- Да с чего ты это взяла? – подняла я взгляд, - дай мне лучше что-нибудь из одежды… подобающее для встречи с женихом.
- А что бы ты хотела? – заулыбалась Любча.
- Ничего из того, что здесь есть. Но это не важно. Нужно спешить – брат сказал, что будет ждать после обеда.
За дверью послышались твердые мужские шаги, разговор, какой-то стук, шум и я повернулась на ослабевших ногах, попросила:
- Взгляни… кто там?
Любча подлетела к двери, отворила ее, но выйти ей не дали. В светелку заглянул незнакомый молодой стражник и буркнул:
- Князь велел до поры не выпускать обеих. Посидите покуда. Он сам позовет, когда придет время.
Ну, вот и оно! Я без сил опустилась на креслице. Обвела глазами светелку – я здесь с малых лет, будто в заточении. Одна, всегда одна, даже если вокруг много людей. Как будто и привыкла уже, а вот сейчас хотелось волком выть. Душили эти стены, хотелось вырваться отсюда, изменить свою жизнь, ускакать, улететь далеко-далеко, чтобы не нашли вовеки. И вместе с тем я чуяла безнадежную пустоту внутри себя и понимала, что никуда я не денусь, ничего и никогда не смогу решать сама. Угораздило же меня родиться княжной…
- Любча, - прошептала, - гляди, как я умею…
Повела рукой, вынимая из пустоты огромную кружевную снежинку, и показала ей, уже прогибающуюся, опадающую на ладони. Потом призвала тихую метель, тут же упавшую на пол каплями воды. На Любчу не смотрела - думала о своем, потом спросила:
- А вот скажи мне – ты знаешь, в какие земли уходят ведьмы и где они потом живут?
- Так вот оно что, - прошептала она, поднимая на меня взгляд от мокрых половиц, - тогда что же - ждем Старца? Ох, лихо… Не знаю я, а может и никто не знает. Говорят только, что где-то в горах. И то это… когда хотят плохого пожелать, говорят – да иди ты горами! Или – да к ведьмам тебя! Вот я и думаю… Саур не даст тебя в обиду, ты не бойся. Не сильно бойся…
В дверь громко стукнули, почти ударили, и послышался голос брата:
- Студена! Ты одета, чтобы люди вошли?
Я подхватилась, окинула потерянным взглядом свою простую верхнюю рубашку. Ну не голышом же…
- Да, государь.
И едва устояла на мигом ослабевших ногах, когда вслед за братом в мою светелку вошел он – посол Тарта. Смотрела и не верила своим глазам, сказать не могла ничего – слов не было. Вбирала глазами его облик – первый раз видела так близко. Да… в его светлых волосах уже пробивалась седина. Это почему-то вызвало теплое чувство в душе, захотелось пожалеть его, утешить… да с чего, не болен ведь? А глаза?! Его глаза были такими же серыми, как и мои и сердце сладко замерло от надежды – все будет хорошо, как я и загадала тогда. Сейчас он был одет очень богато, празднично – в синее и черное с серебром. А пояс драгоценный, кованный, с узором из разноцветных каменьев, а я вот тут… додумать не успела.
Брат взял меня за руку и потянул на себя, ставя рядом с ним. Шагнул, сдернул с моей косы простую ленту, накинул ее на мою руку, которую посол осторожно и бережно положил на свою и поднял на весу. Я замерла, начиная понимать…, а брат обвил этой лентой наши запястья и заговорил, важно и значимо проговаривая слова брачного обряда:
- Властью старшего в роду Северных князей, я отдаю свою сестру Студену за этого мужа, посла государства Тарт - именем Станислас, сын Хардара, родом Корбат, угодный мне и сестре, княжне Северных земель. Это есть моя воля, но я спрашиваю, как издавна повелось, и вашего согласия… Станислас, ты?
- Я рад взять в род Корбатов Северную княжну Студену – своей женой. Обязуюсь хранить ее и беречь.
- Студена?
- Да, государь, я с радостью войду в род Корбатов верной и послушной женой Станисласа Корбата, сына уважаемого Хардара, - прошептала я, как во сне.
- Это уже есть, пусть и дальше так будет! Ну, что же, зять… по нашему обычаю вернешь мне завтра поутру вместе с косой Стужки, - широко улыбнулся брат, стягивая ленту с наших рук и вкладывая ее в руку посла. А потом резко повернулся на шум, что послышался за дверью. И лицо его неприятно перекосило, он злобно оскалился, с какой-то даже жадностью глядя на дверь. А мой… теперь уже муж наклонился к моему уху и тихо спросил, запнувшись на первом слове:
- Не… ты ли плакала тогда под лестницей?
- Я, - тонула я в его сером взгляде, замирая от немыслимого счастья и облегчения. Не совсем понимала, что это сейчас было, к чему такая спешка? Но рядом стоял он, а значит, я в безопасности. Им с братом виднее, а для меня то, что случилось, только в радость. Пусть и не так, как мечталось – обряд, что провел брат, был донельзя простым, но настоящим. А мой муж опять тихо спросил, заглядывая мне в глаза:
Мы остались одни. Я пыталась осмыслить то, что сталось здесь и сейчас. Взглянула на Любчу – она плакала… молча, закусив губу так, что та побелела. Я вспомнила последние слова брата и все поняла. Заговорила с ней участливо:
- Ну, Любча, ты ведь знала, что этим все завершится, отчего же плачешь?
Она зло огрызнулась:
- А и ты, княжна, что-то от радости не прыгаешь… прости, прости меня, - опомнилась, видно. А я вздохнула:
- Ты разве не поняла? Меня за договор взяли, это его они ушли подписывать. Боюсь, как бы мачеха не оказалась права, и я все же узнаю, как оно - жить рядом нелюбимой и нежеланной, - поделилась я с ней своим страхом.
- Так рядом – оно уже и немало. Только за то, чтобы рядом быть, я бы многое отдала. Сегодня ночью с ним будешь. Полюбит, куда он денется? – думала о своем Любча.
- Послушай! Научи меня, как мужу понравиться, - запросилась я, - ты же знаешь, так скажи и мне, что тебе стоит?
А она вдруг расхохоталась сквозь слезы:
- Вот будет диковина, если ты вдруг ему свое умение покажешь. Не нужно тебе ничего знать – он сам покажет, как ему хочется. Первую ночь всегда немного больно и стыдно, зато потом сладко… так сладко, что сама просить будешь о ласке. Не перечь, не зли, не отказывай в близости никогда. А еще старайся выглядеть заманчиво и опрятно - нарядно одевайся, часто мойся, пахучие протирания я уже сейчас внесу. Тебе горный цвет пойдет – свежий он и нежный, хоть и холодноватый, в самую пору для тебя будет. Это пока все... А дальше как пойдет – не все от нас зависит, - пригорюнилась она опять.
В дверь стукнули и, не дождавшись ответа, в светлицу сунулся вначале большой живот, а следом за ним вплыла и сама Друна. Лицо ее светилось улыбкой, а в руках она держала что-то светлое и переливчатое. Кинула взгляд на Любчу, прошла ко мне и обняла – сильно, почти до боли.
- Как я благодарна тебе, сестра, словами не передать! Это тебе – Саур велел, чтобы хороша ты была на пире, как весенний цвет. Гляди – это праздничное из моего приданого, ни разу еще не одеванное, новое совсем.
Раскинула на кровати платье – из тонкого восточного шелка. С пышными рукавами, которые стягивают на кистях драгоценными широкими обручьями – их она положила рядом, вместе со щедро расшитым такими же каменьями нагрудником. А цвет наряда мягко переливался между нежным зеленым и голубым, смешиваясь между собой и отливая светлой бирюзой. Княгиня щебетала:
- Как тебя? Любава? Подшить подол нужно наскоро, хотя бы подметать, но только крепко. Подрезать и шить некогда, сможешь?
- Смогу, светлая княгинюшка, как не смочь? – тяжко вздохнула моя подруга. Я никогда не думала о ней, как о прислуге. И из-за брата, и из-за ее доброты ко мне.
- Приступай тогда, милая, на ширину мужской ладони убери, ровно на столько у нас рост разнится, а мы отойдем. Только ты сильно поспеши, это нужно скоро. Пойдем, Стуженька, я расскажу тебе о первой ночи. Брат велел рассказать, чтобы ты не пугалась.
Я взглянула на Любчу, улыбнулась и спросила невестку:
- А тебе тоже в свое время рассказывали?
- У нас принято не только рассказывать, а и показывать. Я смотрела в щелочку, как велели. Непонятно было вначале и даже смешно, а потом… потом тебе все понравится.
Из того, что она рассказала, я поняла не много, но решила, что и этого довольно. Может и правда – муж сам научит, как ему нужно. Наряд на меня надели и причесать причесали, показав в зеркале какая я в новом уборе – мне нравилось. В светлом наряде мои глаза смотрелись ярче, брови казались темнее, и лицо не выглядело слишком бледным. Была я все такой же светлой и тонкой, но уже не смотрелась бесцветной немочью.
Пир запомнился плохо – сильно волновалась и переживала, даже поесть не смогла, не впихнуть в себя было ни крошки. Лучше бы они молчали об этой ночи, мне было бы спокойнее. А так думала только об этом, замирая от прикосновений мужа, косясь на него, когда думала, что он этого не видит. И незаметно трогала пальцем губы, которые он поцеловал, когда брат объявил нас перед всеми семьей. Он только легонько коснулся своими губами моих, а горели они потом так, будто их каленым железом прижгли. Стало душно, прихлынувшая кровь оживила цвет моих щек, зарумянив их, а гости кричали что-то, шумели, ревели медведями, веселые и уже порядком подвыпившие …
Я их не слушала, думала о своем – разбиралась с тем, что сейчас чувствую. Поцелуй мужа мне понравился – в нем не было ничего такого, чему захотелось бы воспротивиться. Наоборот - хотелось еще, а когда вспомнила о том, что рассказала мне Друна – что я должна буду делать… мысли метались. Опять приливала кровь к щекам, и просто не верилось, что это все же случилось, что он теперь мой, а я – его. Сердце замирало в надежде на счастье, а глаза смотрели сквозь счастливый туман. Я ведь мечтала об этом столько времени – год почти, а теперь вот дождалась.
Ближе к ночи меня увели и, усадив в повозку, повезли к дому мужа. Я глядела во все глаза – мне никогда ходу не было за пределы княжеского подворья. А хотелось рассмотреть дома, что выстроились вдоль широкой дороги, вымощенной плоским камнем, с мощеными вечным деревом тропинками по бокам от нее. Хотелось взглянуть на новых людей, а пуще того на все, о чем рассказывала мне в свое время Любча – веселое торжище, скоморошьи пляски, обрядные праздники. Но это все у меня впереди, ведь я вырвалась из-под опеки мачехи и теперь свободна. Всю широту своей свободы я еще не осознала, а только ждала, когда смогу насладиться ею вдоволь.
Толком рассмотреть Каим не получилось – на город к тому времени уже пали сумерки, а вскоре мы доехали до места. Завернули на огороженное высокими стенами подворье и повозка стала. Я осмотрелась и увидела не сильно большой дом из светлого еще, не потемневшего от времени дерева, за ним, поодаль - конюшня, во дворе колодец. Двор крыт шатром и вымощен деревянными плашками, а дом хорош – высокий, с частыми окнами, которые светились теплым свечным светом – нас ждали.
Он уже снял верхнюю одежду и оставался только в домашней обувке, штанах да широкой белой рубахе, заправленной под низ. Я замерла, стоя босиком на ковре. Опустив голову, мельком взглянула на свою одежду и охнула, испуганно скрестив руки на груди… «что в ней, что без нее» – тело просвечивало сквозь невесомую ткань. Муж прошел ко мне, взял под локоть и провел к кровати, усадил на нее. От его прикосновения окатило душной волной, и сразу вспомнился наш поцелуй. Зажмурила глаза, застыдившись, и опять покраснела. Хотелось посмотреть на него, но я не смела… совсем потерялась в своем смущении. А он сел в кресло, вздохнул, помолчал малое время и тихо заговорил, давая мне возможность поднять взгляд и любоваться им:
- Зови меня Стасом. Так зовут близкие мне люди и…, княжна... Так сложилось, что тебя вынуждены были отдать замуж, не дождавшись брачного возраста. Всего пятнадцати лет… жаль, но у меня тоже не было выбора.
- Через две луны будет уже шестнадцать, - перечила я ему, чувствуя, как обреченно падает сердце.
- Сущее дитя… - вздохнул мой муж, - тебе не стоит меня бояться. Я теперь знаю, что тебе пришлось пережить с детства и до сих пор – врагу не пожелаешь такого. И я все помню… тогда, под лестницей. Ты хотела свободы, так я дам тебе ее. У тебя будет время повзрослеть и решить - чего ты хочешь от жизни. Я дам тебе возможность узнать все про твой снежный дар. У тебя будет свой дом и достаток – для меня не трудно обеспечить тебя всем необходимым и даже больше… окружить роскошью. Никто и никогда не посмеет обидеть тебя и потом у нас появится возможность разорвать брак, но со временем - когда ты станешь взрослой не по годам, а по разумению. Ты тогда сможешь устроить жизнь по своему желанию, а я по-отечески помогу в этом, не дам наделать ошибок. Сейчас я оставлю тебя. Ложись и спи спокойно – ты дома. Хороших снов, Студена.
Все то время, что он говорил, я старалась поймать его взгляд, не желая верить, что он сейчас отказывается от меня. Вот так ясно дает мне знать, что я не нужна и не желанна ему, просто и понятно - не оставляя ни малейшей надежды.
Он не смотрел на меня, разве что мельком - отводил глаза от моего нескромного наряда. А я уже и не пряталась, руки сами упали на колени. Было плохо - душили обида и горечь, выжимая слезы из глаз, сдавливая горло. Я нечаянно всхлипнула. Он посмотрел на меня и опять неловко отвел взгляд.
- Не опасайся того, что кто-то узнает о нашем нынешнем договоре – я все устрою, как должно. У нас нет такого обычая - обрезать косы… после первой ночи, и я объясню это твоему брату. А… еще простынь… я все устрою, тебе не о чем беспокоиться. Я пойду, – встал он и пошел к двери, а я вспомнила о наставлениях Друны и в отчаянии вскочила и сдернула с плеч рубашку, нечаянно разорвав тончайшую кисею. Она опала к моим ногам, а он развернулся на звук рвущейся ткани и замер, быстро обежав мое тело глазами.
Я замерла, вытянувшись струной и не дыша… ну же! Друна говорила, что против этого невозможно устоять, что вид совсем, до последней ниточки раздетой, нагой женщины пьянит мужей, напрочь лишая их разума. Опять ловила его взгляд, жалко молила своим, но он не взглянул мне в глаза, только поднял руку и медленно провел ею по своему лицу, будто с силой стирая с него что-то грязное или даже сдирая прямо с кожей! Хмыкнул или прохрипел что-то – я не поняла что, не услышала – уши заложило, в висках стучало, разум плавился от почти невыносимого стыда. По голой коже пробежал стылый холод, потом опять кинуло в жар.
- Я все устрою, я же обещал тебе, так что не нужно этого, - опять выдохнул он и… вышел за порог. А я упала на кровать, как стояла. Откуда во мне было столько их – слез этих? Всегда боялась плакать громко и сейчас опять давилась слезами, а хотелось орать! Голосить! Выть от страшного разочарования. Не нужна… Страшная, рыбина бесцветная… поганка бледная. Не нужна ему совсем, ни разу, ни капельки!
Как долго я ревела – не знаю, а только вскоре почуяла себя совсем разбитой и то ли уснула, то ли забылась от усталости. Потом очнулась, будто толкнули меня, вскинулась и села на постели. Поняла, чего я не сделала – важного, основного - я должна была сказать ему, что не хочу разрывать наш брак, что мне нужна свобода, но не от него. Ведь он не знает о том, что давно люб мне, что я разделась, не стыда перед людьми боясь, а потому что с ним быть хотела. Я же не сказала ничего, а он этого просто не знает! Он жалеет меня, а сам ничего обо мне не знает! Ну и пусть вначале жалеет… это уже немало. А потом я подросту, а еще постараюсь много есть и стану не такой худой. Еще если косы хной… и подсурьмить брови… я понравлюсь, обязательно понравлюсь ему когда-нибудь!
Я подхватилась, метнулась к своим сундукам и надо же! В первом же нашла нижнюю рубаху, посчитав это добрым знаком. Накинула ее, следом – полушалок на плечи и выскочила за дверь. Прошла по длинному проходу, растерянно оглядываясь - я не знала дома, не знала где мне искать его. Шла до самого конца, пока не дошла до окна и там запнулась, застыла на месте, потому что услышала…
Все, как тогда, когда брат был с Любчей – из-за двери раздавались похожие звуки. Ритмичный глухой стук временами прерывался, и тогда я слышала звуки поцелуев, бормотание и стоны – протяжные, хриплые – его голос. А потом женские – тонкие и жалобные… будто она была совсем без сил или ей больно… до боли хорошо! Мужской остервенелый какой-то рык и опять ритмичные стуки, громкое хриплое дыхание, слышное даже за дверью... Я замерла, не двигаясь и не дыша, а казалось – медленно падала в бездонную пропасть. Сколько я так стояла, как неживая, безнадежно опустив руки? В груди запекло… втянула в себя воздух, которого не доставало… опомнилась и задышала, развернулась и пошла на непослушных ногах, где-то по дороге утеряв полушалок.
Уляна… мой страх. То, чего я так боялась – его Любча… Вошла в отведенную мне светелку и осторожно опустилась на кровать. Я словно замерзла внутри, замерла. Прикрыла веки и жалко улыбнулась… ну надо же – сейчас бы поплакать всласть, а слез нет, как нет. Только еще с того раза жжет под веками, будто туда песка насыпано. Начала тереть кулаками, прижала сильно - не помогает, хуже только стало.