Гора не спала. Она никогда не спала по-настоящему — лишь дремала, убаюкиваемая мерными вздохами штолен, скрипом вагонеток и смутным гулом, что исходил от двуногих букашек, сновавших у ее подножия. Они звали ее Красногором, и это имя было одним из тысяч, что она носила за свою долгую жизнь. Были и другие, более древние, данные ей теми, кто понимал язык ветра и знал, что у камня есть душа.
Тех давно не было. Остались эти — шумные, пахнущие потом, металлом и жадностью.
Но даже их гул был частью ее бытия, как шелест листвы или песня ручья. Пока однажды не появился новый звук.
Он вонзился в каменное нутро тонкой, ядовитой иглой. Это был не скрежет отбойного молотка и не грохот взрыва. Это был звук, от которого меркли все остальные — ровный, настойчивый, бездушный гудящий шум. Звук, который не просил, а приказывал. Звук, который не вписывался в песню горы, а рвал ее на части, пытаясь навязать свой, чужеродный ритм.
И гора впервые за долгие века почувствовала… раздражение.
Где-то в самой ее сердцевине, в потанной пещере, куда не ступала нога человека, дрогнул и осыпался мелкий камушек. Он покатился по наклонному ложу, задевая по пути своих собратьев. Те, в свою очередь, сдвинулись с места, передавая едва уловимое движение все выше и выше, к поверхности. Цепочка из тысяч сдвинутых зернышек песка и осколков породы. Каменный шорох.
На поверхности, у входа в забой, старатель-старовер Игнат, поправляя рукавицы, замер на мгновение. Ему почудилось. Нет, не почудилось. Из темноты штольни, той самой, что считалась «пустой» и «бесперспективной», донесся тихий, сухой шелест. Будто кто-то неслышной поступью прошелся по щебню.
Игнат перекрестился, суеверно сплюнул через левое плечо. «Камнелом балует», — прошептал он, обращаясь не к соседу, а к самой горе. Но его слова потонули в общем грохоте. Никто, кроме него, ничего не услышал.
А в это время в Петербурге, в мастерской на Невском проспекте, ювелир с изящными седыми бакенбардами протирал бархатную подушечку, готовясь принять важного гостя из Горного ведомства. Он мечтал о малахите особого, изумрудно-глубокого оттенка, с диковинными узорами, похожими на карту неведомых земель. Он и представить не мог, что его прихоть, умноженная на щедрый денежный перевод, уже отправила в глухую уральскую деревню лучшую искательницу самоцветов — девушку по имени Марфа. И что та, сама того не ведая, пойдет именно по тому пути, что указал тот самый каменный шорох.
Гора не злилась. Она была выше этого. Она просто чувствовала занозу. И готовилась ее извлечь. Или стереть в пыль.
И первым, кто услышал ее истинный голос, стал не седой шаман и не мудрый старец, а прагматичная девушка с геологическим молотком, не верившая ни в сказки, ни в духов. Ей предстояло узнать, что самые страшные и самые прекрасные сказки — не выдумка. Они спят в толще пород, дожидаясь своего часа. И их пробуждение начинается с тихого, едва слышного шепота.
~ 1 ~
Светало так, будто небо протекало. Из-за зубчатой гряды увалов выползала бледная, водянистая муть, размывая очертания лиственниц и скупо окрашивая мир в цвета промокшей золы и выцветшей синевы. Воздух, холодный и колючий, пах хвоей, влажной землей и далеким, но неистребимым — дымом. Дымом от печей, от паровых машин, от человеческого жилья. Это был запах эпохи, запах Прогресса, который с большим трудом, но все же добрался и до этого медвежьего угла на окраине Империи.
Марфа шла по мокрой от росы тропе, вязнув в подошвах сапог, пропитанных запахом дегтя и глины. За спиной у нее болтался холщовый ранец, набитый инструментом, чей вес был ей привычен и почти неощутим. В руке она сжимала не палку для опоры, а геологический молоток с короткой, прочной рукоятью. Не оружие, но инструмент, продолжение ее руки. Ей было двадцать два года, но в ее глазах, серых и внимательных, как у горной совы, было куда больше — опыт бессонных ночей у костра, знание языка пород и упрямство, которым мог бы позавидовать ишак.
Она обошла лужу, в мутной воде которой отражалось все то же тоскливое небо, и свернула к группе бревенчатых бараков, теснившихся у подножия отвала. Казенный прииск «Красногорский» просыпался. Из труб кривых, почерневших изб валил густой, жирный дым. Слышались отрывистые окрики, лай собак, сдержанный кашель. По улице, больше похожей на колею, брели к главному штреку фигуры в темных, пропотевших зипунах. Мужики шли молча, сгорбившись, плечи подняты от усталости и утреннего холода. Их лица были землистыми, безучастными, будто высеченными из того же камня, что они день за днем долбили в утробе горы.
Взгляды их скользили по Марфе без интереса, но с легкой, застарелой неприязнью. Женщина на прииске — существо нелепое и опасное. Баба с молотком — и вовсе вопиющая противоестественность. Но Марфа давно привыкла. Она не искала здесь ни дружбы, ни понимания. Ей нужен был доступ к породе, а все остальное было шелухой.
Ее целью был не основной, кишащий народом штрек, а заброшенный, заколоченный бревнами вход в старую штольню № 7, что ютилась поодаль, в тени огромной, облысевшей от постоянных обвалов скалы. Штольня считалась отработанной и опасной. Но Марфа знала — именно в таких местах, где отступила грубая мужская сила, можно было найти то, за чем охотилась она: не массу руды, а уникальный, яростно прекрасный камень.
Ее наняли. Из самого Петербурга. Пришел денежный перевод и письмо от ювелира Нестерова, с которым она вела дела уже третий год. Ей нужен был малахит. Не просто зеленый камень, а камень с душой. «Чтобы в узорах его, дорогая Марфа Петровна, читалась бы вся глубина и дикость ваших гор, — писал он витиеватым почерком. — Для очень важного кабинета. Цена не имеет значения».
Цена всегда имеет значение, — мысленно парировала Марфа, отдирая ржавую проволоку, кое-как державшую бревна на входе. — Особенно здесь.
С последним рывком преграда рухнула с глухим стуком, подняв облако пыли, пахнущей плесенью, сыростью и чем-то еще — металлическим, острым. Марфа зажгла шахтерскую лампу. Пламя коптило стекло, отбрасывая на стены штольни прыгающие, уродливые тени. Она сделала шаг во тьму.
~ 2 ~
Прохлада обволокла ее, как саван. Воздух внутри был тяжелым, стоячим, но дышать можно было. Марфа двинулась вперед, пригнув голову. Своды штольни были низкими, кое-где подперты сгнившими стойками, которые трещали под давлением горы с таким видом, будто вот-вот сдадутся. Со стен сочилась влага, поблескивая в свете лампы. Капли падали в лужи с размеренным, тоскливым звоном, отмеряя время, которое здесь остановилось.
Она шла медленно, не как шахтер, спешащий к забою, а как охотник, вслушиваясь в тишину. Ее пальцы в грубой кожаной перчатке скользили по стенам, читая их, как слепой читает книгу. Серый гранит, бедняк. Рыхлый песчаник. Ничего интересного.
Глаза привыкли к полумраку. Она видела следы прежних работ — зарубки от кайла, следы взрывов, забытую, проржавевшую кирку. Люди были здесь, поработали и ушли, вычерпав все самое легкое. Но Марфа искала не легкое.
Ее дар был тихим и неявным. Она не слышала голосов камня, как в сказках, которые рассказывали староверы. Нет. Она чувствовала его. Плотность. Напряжение. Возраст. Это было смутное, физическое ощущение, будто кончики ее пальцев могли считывать историю, записанную в кристаллической решетке. Иногда, в редкие моменты глубокой концентрации, перед ее внутренним взором мелькали образы — отпечатки давних катастроф, рождение пород из огненной магмы, тихий шепот веков. Она списывала это на усталость, на ядовитые рудничные газы, на свою собственную, слишком живую фантазию, которую так и не смогла вышибить из себя прагматичной жизнью.
Вот и сейчас, углубившись в штольню на добрых полсотни саженей, она остановилась у ничем не примечательного участка стены. Что-то здесь было не так. Гранит был слишком… спокойным. Ровным. Будто за ним скрывалась пустота.
Она провела рукой по шершавой поверхности. И тут ее ладонь, чуть выше запястья, дернулась — едва заметно, непроизвольно. Легкая судорога, мурашки. Знак.
Сняв ранец, Марфа достала зубило и молоток. Звук удара по металлу, сухой и резкий, разнесся по штольне, как выстрел. Отскочил осколок гранита. Еще удар. Еще. Она работала методично, без лишних усилий, находя слабые точки, трещинки, по которым порода поддавалась легче. Пот выступил на лбу, смешиваясь с каменной пылью.
И через полчаса такой работы под слоем гранита показалось оно. Зеленое. Живое.
Малахит.
Но не просто малахит. Он был темным, почти черным в глубине, а на сломе переливался десятками оттенков — от цвета молодой травы до густой, почти синей зелени тропического моря. Узоры на нем были не концентрическими кругами, а похожи на буйные, дикие кудри, на вихри, застывшие в камне. Камень Нестерова. Камень ее гонорара.
Марфа на мгновение застыла, любуясь. Затем ее пальцы снова потянулись к нему, чтобы оценить твердость, размер жилы. И в тот миг, когда кожа перчатки коснулась прохладной, почти бархатистой поверхности малахита, ее пронзило.
~ 1 ~
Прошло несколько дней с той поры, как малахит с Красногорского прииска поселился в избе Марфы. Неделя, что раскисла между двумя погодами — осенней слякотью и первым, еще робким предзимьем. Воздух стал густым, как кисель, и звонким от нетопкого холода. По утрам лужи схватывало хрупким ледком, хрустевшим под сапогом с таким звуком, будто ломались тысячи маленьких косточек.
Марфа пыталась вернуться к привычной жизни. Перебирала свою коллекцию, вела записи, даже съездила на другой, мелкий прииск за обычным поделочным камнем для местного торговца. Но все это было похоже на автоматические движения. Ее мысли, как заезженная пластинка, возвращались к одному: к тому зеленому камню на столе и к вспышке багрового кошмара, что он принес.
Он лежал, этот малахит, не просто немой укор, а словно невидимая щель в самой реальности. Сквозь нее в ее упорядоченный мир просачивалось нечто инородное, темное и тревожное. И с каждым днем чувство назойливого, нетерпеливого ожидания за ее спиной лишь усиливалось. Будто невидимый паук плел вокруг нее незримую паутину, по нитям которой к ней ползло неведомое знание.
А потом пришло письмо.
Его привез мальчишка-почтарь из волости, промокший до нитки, на тощей, взмыленной лошаденке. Конверт был толстый, дорогой, из плотной, кремовой бумаги, с четким штемпелем Петербурга. Марфа, выменяв у мальчишки письмо на пятак и кружку горячего чая, вскрыла его дрожащими от предчувствия пальцами.
Почерк Нестерова был еще витиеватее обычного, чернила — гуще, пахли фиалковыми чернилами и деньгами.
«Многоуважаемая Марфа Петровна! — начиналось письмо. — Осмеливаюсь побеспокоить Вас вновь, ибо случай представился самый что ни на есть экстраординарный. Мой высокопоставленный заказчик, чье имя, увы, пока остается под покровом тайны, пребывает в совершенном восторге от присланного Вами малахита. Он утверждает, что в его прожилках читается не просто красота, но некая первозданная мощь, некий дух Ваших дивных гор…»
Марфа чуть не фыркнула. «Дух гор». Вот уж что в Петербурге-то понимают.
«…В связи с чем, — продолжал Нестеров, — он изъявил желание продолжить наше сотрудничество. Его интересуют теперь не только самоцветы, но и иные минеральные редкости Вашего края. В особенности те, что обладают некими аномальными свойствами. К примеру, фосфоресцирующие в темноте, либо кристаллы необычной, идеальной формы, либо же те, о коих в народе ходят легенды. Он именует их “концентраторами земной силы”…»
Тут сердце у Марфы екнуло и замерло.
«…Разумеется, — тут же следовал деловой тон, — речь идет о сумме, кратно превосходящей наши прежние соглашения. За уникальный, соответствующий описанию образец, мой заказчик готов заплатить…»
Марфа прочла названную сумму и села на табурет, потому что ноги вдруг стали ватными. Это были деньги, на которые можно было бы не просто жить, а жить вольготно несколько лет. Купить себе хороший дом в городе, если бы захотела. Или, что было для нее куда важнее, финансировать собственные экспедиции, не оглядываясь на заказы. Стать по-настоящему свободной.
И тут, как удар хлыста, в памяти всплыла старая, почти забытая легенда. Та, что рассказывали у костра старые, спившиеся старатели, и которую она всегда отмахивала, как назойливую мошкару. Легенда о «Слезе Хозяйки Медной горы». О светящемся в темноте камне, что хранится в самом сердце «Глухой Пропасти» — проклятого рудника, где сама Хозяйка, владычица недр, покарала смертью тех, кто посмел покуситься на ее сокровища.
Все сошлось. Аномальные свойства. Свет в темноте. Легенда. И совершенно безумная цена.
Прагматизм, ее верный спутник, тут же поднял голову: «Сказки! Вздор! Поедешь зря, сломаешь шею в той пропасти, а там ничего нет!»
Но тут же заговорил другой, новый, тревожный голос, тот самый, что шептал о приближающейся беде: «А что, если не сказки? Что, если этот камень и есть тот самый “концентратор”? Что, если он связан с тем, что ты видела?»
Она посмотрела на малахит. Он лежал, безмолвный, но его зелень сегодня казалась ей особенно глубокой и зловещей.
Решение созрело мучительно, в течение всего того дня. Она металась по избе, бралась то за одну работу, то за другую, не в силах сосредоточиться. К вечеру, когда стемнело и в печке весело затрещали дрова, она остановилась посреди горницы, сжала кулаки и тихо, но четко сказала:
«Поеду. Должна».
Это было безумием. Но это безумие пахло не только деньгами. Оно пахло правдой. И она должна была докопаться до нее.
~ 2 ~
На следующее утро, едва забрезжил рассвет, Марфа уже была на ногах. Снаряжение она готовила с особой тщательностью, будто собиралась не в однодневный поход, а в долгую и опасную экспедицию.
Проверила ацетиленовый фонарь — заправила карбид, налила воды в газогенератор, прочистила жиклер. Достала из сундука самые прочные, пропитанные дегтем брюки и куртку. Наполнила флягу водой с добавлением терпкого хвойного отвара — для бодрости и от тошноты. Взяла с собой не только молоток и зубило, но и прочную веревку, крючья, маленькую складную кирку и увесистый кусок свинины с хлебом.
Перед уходом она еще раз подошла к столу. Малахит лежал на своем месте. Она не взяла его с собой. Но положила руку на его прохладную поверхность, закрыла глаза, пытаясь поймать то самое ощущение, тянущее нить. Оно было — слабое, но упрямое. Оно вело на восток, в самую глушь, туда, где за грядой увалов пряталась «Глухая Пропасть».
Вышла она тихо, на цыпочках, пока деревня еще спала. Дым из труб только-только начинал подниматься тонкими, сизыми столбиками в морозный воздух. Собаки, свернувшиеся калачиком у ворот, лишь лениво приоткрыли один глаз, проводив ее сонным взглядом.
Дорога сначала была наезженной, колесной. Потом, после развилки у старой, покосившейся часовенки, превратилась в тропу, знакомую лишь охотникам да таким же, как она, одиночкам. Лес смыкался над головой, становясь все гуще, темнее. Сосны и ели сменились вековыми кедрами, их мощные, покрытые узловатой корой стволы уходили в небо, а кроны создавали непроглядный полог, сквозь который лишь местами пробивались косые лучи низкого осеннего солнца.
~ 1 ~
Три дня. Семьдесят два часа, наполненных до краев гнетущим ожиданием. Для Марфы время словно сжалось в тугой, тревожный комок, а затем растянулось в бесконечную, нервную пытку.
Она почти не выходила из избы, отговариваясь нездоровьем перед редкими посетителями — соседским мальчишкой, приносившим молоко, и почтальоном. Но настоящей болезнью была не хворь телесная, а язвящее душу знание. Она чувствовала себя сторожем, единственным, кто видит приближение шторма, в то время как все остальные спят глубоким сном.
Два камня лежали на столе, образуя странный, молчаливый дуэт. Малахит, хранивший первое смутное предупреждение, и «Слеза», излучавшая свой неумолимый, холодный свет. Марфа проводила часы, глядя на них, пытаясь силой воли вырвать у них новые подсказки, понять, КОГДА и ОТКУДА ждать удара. Она прикасалась к «Слезе» — и видела все те же образы: багровый кристалл-сердце, пустые улыбки людей-батареек, стальные щупальца. Но теперь к этим картинам добавилась новая, жуткая деталь — на стене за спиной человека в белом халате висела большая, подробная карта. И на ней была обведена кружком их долина. Их Высокий Берег.
Она пыталась заниматься обычными делами — точила инструменты, перебирала коллекцию, читала. Но слова в книгах расплывались перед глазами, не доходя до сознания. Ее слух, обостренный до предела, улавливал малейшие звуки снаружи. Не привычный скрип телеги или лай собаки, а нечто иное. Отдаленный, низкочастотный гул, похожий на работу гигантского механизма где-то за горами. Временами земля под ногами едва заметно вздрагивала, словно от глухих подземных толчков.
Вечерами, когда деревня затихала, она подходила к окну и вглядывалась в темноту, туда, где за стеной леса должны были быть огни чужого стана. Но видела лишь непроглядную, живую тьму. И в этой тьме ей чудилось движение. Угловатое, неестественное.
На третью ночь ее терпение лопнуло. Бессонница, нервное истошение и постоянный страх сровняли ее с землей. Она сидела за столом, уронив голову на руки, и тихо плакала от бессилия и страха. Слезы капали на стол, и ей было стыдно за эту слабость, но сдержаться она не могла.
И тут «Слеза» вспыхнула.
Это не было ее обычным мерцанием. Это была короткая, ослепительная вспышка сиреневого света, озарившая всю избу на мгновение, будто внутри камня ударила настоящая молния. Одновременно в висках у Марфы резко, до боли, стукнуло.
Она подняла голову, всхлипнув, и уставилась на кристалл. Он снова pulsated своим обычным ритмом, но теперь этот ритм был учащенным, тревожным.
И тут же, откуда-то со стороны околицы, донесся первый собачий вой. Не лай, не скулеж, а именно протяжный, тоскливый вой, полный животного ужаса. К нему тут же присоединился второй, третий. Вскоре вся деревня огласилась этим леденящим душу хором.
Марфа вскочила, сердце уйдя в пятки. Это был не сон. Это было оно.
Она подбежала к окну, отшвырнула занавеску. Деревня тонула во мраке, но на ее окраине, там, где дорога уходила в лес, виднелось странное зарево. Не от костра и не от фонарей. Тусклое, красноватое, pulsating в том же ритме, что и вой собак.
И сквозь вой до нее донесся новый звук. Тот самый, который она боялась услышать больше всего на свете.
Ритмичный, мертвый скрежет. Лязг железа о камень. Он приближался.
~ 2 ~
Первым проснулся и выскочил на улику дядя Михей, чья изба стояла ближе всех к лесу. Мужик был крепкий, не робкого десятка, прошедший и русско-японскую, и медвежьи хороводы. Он выскочил в одних портах, с ржавым берданкой в руках, готовый отогнать и волка, и медведя, и любого лихого человека.
— Чего раскололосились, шавки?! — рявкнул он в темноту. — Цыть!
Но собаки не умолкали. Они метались по дворам, бросались на заборы, пытаясь вырваться наружу, их глаза в темноте горели диким, зеленым огнем.
И тут из лесной чащи, прямо на дорогу, выползло Оно.
Дядя Михей так и застыл с открытым ртом, не веря своим глазам. Это была не телега, не повозка, не какой-либо известный ему механизм. Это было нечто, собранное из ржавого листового железа, медных труб и бесформенных обломков механизмов. Кабина, похожая на уродливую железную коробку, была пуста. Из ее передней части торчали два стеклянных ока, излучавшие тот самый тусклый, красноватый свет. А вместо колес или гусениц существо передвигалось на множестве стальных, сочлененных щупалец, которые с мертвенным лязгом перебирали по земле, впиваясь в грунт, как когти.
Оно двигалось медленно, неотвратимо, как оползень. Из его «брюха» доносился тот самый гул, что слышала Марфа, а теперь и вся деревня.
— Мать честная... — прошептал дядя Михей и, опомнившись, вскинул берданку. — Какая нечисть?!
Выстрел грохнул, разрывая ночную тишину. Пуля чиркнула по железному корпусу, высекая сноп искр, но не причинив механизму никакого видимого вреда. Одно из щупалец, словно живое, метнулось в сторону мужика. Оно не ударило его, а обвилось вокруг его ноги, холодное и неумолимое, как удав.
Дядя Михей закричал — не от боли, а от ужаса и омерзения. Он пытался вырваться, бил прикладом по скользкому металлу, но щупальце сжималось, поднимая его в воздух. Еще два щупальца потянулись к нему, начиная обыскивать его одежду, словно ища что-то.
Крики и выстрел разбудили остальных. В окнах засветились огни, послышались испуганные голоса. Кто-то высунулся из окна с ружьем, но в темноте и панике стрелять боялся, чтобы не задеть своего.
Марфа, услышав выстрел и крик, выбежала из избы. Она увидела жуткую картину: железное чудище на щупальцах, держащее в воздухе бьющегося дяди Михея. Сердце у нее упало. Это был не сон. Это была явь. Первый звонок прозвенел.
~ 3 ~
Хаос нарастал. Люди высыпали на улицу, вооруженные кто чем — вилами, топорами, охотничьими ружьями. Женщины кричали, дети плакали. Все столпились в растерянности, не понимая, что происходит и как бороться с этой железной нечистью.