Холод стоял не зимний, колючий, а сырой и вязкий, будто сама ночь обволакивала всё вокруг могильной влагой. Велесова Ночь. Самая длинная и чёрная в году. Ночь, когда грань между Явью и Навью истончается до шелковой паутины, и лишь жертва может укрепить её до следующего круга солнца.
Лука стоял в тени вековых елей, его плащ сливался с мраком. Рука бессознательно сжимала рукоять кривого ножа за поясом. Не от страха — со страхом он покончил давно. Просто привычка. Ожидание.
Впереди, на опушке у Заповедного Камня, плясали огненные языки костра. Их отблески скользили по бледным, застывшим лицам старейшин и выхватывали из тьмы главную фигуру — Дарицу. Девушку в простом белом рубище. Её звали Веселина. Лука помнил, как она звонко и беззаботно смеялась неделю назад, доставляя воду из колодца. Теперь её лицо было маской ужаса, по которой беззвучно текли слёзы.
Старейшина Горислав, опираясь на резной посох, бубнил древние слова. Заклинание было густым, как мёд, и тягучим, как кровь. Воздух звенел от напряжения. Лука чувствовал его кожей — мурашки бежали по спине, а татуировка-оберег на его правой руке, сложный плетёный узел, отзывалась тупой, ноющей болью.
«Приближается», — беззвучно констатировал он про себя.
Из чащи Чёрного Бора, оттуда, где тьма была абсолютной, поползла Тень. Она была не просто отсутствием света. Она была живой, плотной субстанцией, которая пожирала звук и искажала пространство. От неё веяло запахом прелой листвы, холодной земли и чего-то древнего, нечеловеческого.
Веселина забилась в истерике, но двое дюжих мужчин из деревни крепко держали её. Их собственные лица были серыми от страха.
«Держите крепче. Один неверный шаг, одна слеза не вовремя — и ритуал нарушится. Тогда придут не за одной, а за всеми», — холодная, отточенная мысль Луки. В его голове не было места состраданию. Только расчёт.
Тень обволокла девушку, не касаясь её, словно изучая. Пламя костра на мгновение погасло, поглотив мир в абсолютную тишину и мрак. А когда снова вспыхнуло, Веселины уже не было.
Только лёгкий, ледяной ветерок пронёсся над полянкой.
Старейшины выдохнули с облегчением, перешёптываясь: «Принял. До следующего года спокойны».
Лука разжал пальцы на рукояти ножа и медленно повернулся, чтобы уйти. Его работа была сделана. Он обеспечил ритуальную безопасность. Никто не сбежал. Никакая посторонняя нечисть не посмела приблизиться.
Внутри него было пусто. Там, где когда-то бушевали гнев, боль и отчаяние, теперь лежал холодный пепел цинизма.
«Жертва одного ради жизни десятков», — промелькнуло в его сознании, отточенная, как лезвие, мантра. — «Простая арифметика».
Он бросил последний взгляд на Чёрный Бор. Туда, где только что забрали девушку. Туда, где год назад забрали его сестру.
И мысленно добавил, уже без всякого пафоса, с одной лишь усталой горечью:
«Простая, чёртова арифметика».
И шагнул прочь от опушки, растворяясь в тени деревьев, которые в эту ночь видели слишком много.
Воздух в Верховичах сгущался с каждым днём, становясь тяжёлым, как свинец. Предвелесова неделя всегда была временем трепета и страха, но в этом году появился иной, кислый привкус — вкус грядущей беды. Шёпот. Он полз по деревне, как змея под камнем, шипя на задворках, у колодцев, в тёмных сенях.
«Не ту выбрали…»
«…глаза у неё, видишь? Один — как земля, другой — как огонёк проклятый…»
«…отмети́на. Велесова отметина. К чему бы это?»
«Молчи, дура! Слышать не хочу!»
Имя этих шёпотов было Милана.
Лука видел её лишь мельком, краем глаза, будто пытаясь не смотреть на солнце во время затмения. Девушка с корзиной грибов на опушке, одинокая фигура у околицы, застывшая у плетня. Она не была похожа на других. Движения её были плавными, чуть замедленными, будто она существовала в ином течении времени. А глаза… Глаза сводили с ума. Правый — тёмно-карий, глубокий, как омут. Левый — с золотистыми крапинками в зелёной основе, словно в нём застыл осколок осеннего листа. Смотреть в них было неприятно, тревожно. В них читалась не покорность обречённой жертвы, а какая-то древняя, отстранённая печаль. Она не плакала, не молила. Она просто ждала, и эта её тихая готовность бесила деревню больше, чем истерики прошлых Дариц.
Луке было плевать. Он чистил свой нож у порога избушки, вдалеке от чужих взглядов. Его цинизм был броней, и трещины в ней, появившиеся в прошлую Ночь, он тщательно латал чёрной сталью безразличия. «Какая разница, какая жертва? Главное, чтобы ритуал сработал. Арифметика».
Мысль звучала пустым звуком, эхом в пещере.
Его покой нарушил мальчишка, посланный Старейшиной. «Горислав зовёт. Дело к Ночи.»
Сердце Луки сжалось, но на лице не дрогнул и мускул. Он кивнул и направился к большому, почерневшему от времени дому старейшины.
Горислав сидел за столом, его лицо, испещрённое морщинами, казалось вырезанным из старого корня. В глазах — не страх, а холодная, расчётливая решимость.
«Лука. Ночь нисходит,» — его голос был глухим, как стук по сухому дереву. — «Ты знаешь свой долг. Заповедный Камень. Никто не должен помешать. Ни извне…» — он многозначительно посмотрел на Луку, — «…ни изнутри. Девушка должна быть доставлена и оставлена. Понял?»
«Понял,» — отрубил Лука, не удостоив старейшину взглядом. Он ненавидел эти игры. Они всегда делали вид, что жертва «уходит», «становится частью бога», а не что её забирает ужасная Тень. Он же видел правду. И Горислав знал, что он видел.
«Она… не такая,» — вдруг, сквозь зубы, выдавил старейшина, глядя в пустоту. — «Будь настороже. Лес может среагировать… иначе.»
Лука лишь хмыкнул и вышел. Предупреждение запоздалое. Вся деревня чуяла, что Милана — «не такая». Но что это меняло? Ритуал есть ритуал.
Велесова Ночь вновь окутала мир своим чёрным саваном. Тот же Заповедный Камень, испещрённый таинственными письменами. Тот же костёр, чьё пламя сегодня било вверх тонкими, синими языками, словно выжигая саму тьму. Тот же полукруг старейшин. И та же белая фигура в центре.
Милана стояла неподвижно. Её белое рубище не колыхалось на ветру, которого не было. Взгляд её разноцветных глаз был устремлён в глубь Леса, будто она что-то там видела. Или ждала. На её лице не было ни страха, ни покорности. Лишь сосредоточенное внимание, как у ученика перед решающим испытанием.
Лука занял свой пост в тени. Его оберег на руке горел тусклым синим огнём, сильнее, чем когда-либо. Он чувствовал Навь, её дыхание, её голод. Но сегодня это был не просто голод. Это было… любопытство.
Горислав начал заклинание. Слова падали в ночь, как камни в чёрный омут. Воздух загустел до состояния желе, стало трудно дышать. Лука почувствовал знакомое давление в висках — знак, что Тень приближается.
И она пришла.
Но не из чащи.
Сначала треснул Заповедный Камень. Звук был сухим и громким, как выстрел. По его тёмной поверхности поползла тонкая, но глубокая щель.
Пламя костра погасло. Не от ветра. Оно будто было вдавлено в небытие, поглощено за миг. На поляну обрушилась кромешная тьма, пронзаемая лишь паническими вскриками людей.
И тогда из Леса вышло… не оно.
Это был не плотный, пожирающий свет мрак. Это был призрачный, мерцающий силуэт. Силуэт Миланы. Прозрачный, сотканный из лунного света и тумана, он парил над землёй. Настоящая Милана замерла, как изваяние, её глаза закатились.
Призрачный двойник поднял руку, и его голос прозвучал не в ушах, а прямо в сознании, в самой душе каждого присутствующего. Голос был холодным, безжизненным, эхом из вечности.
«ОН НЕ ВЗЯЛ ДАР. ЦЕПИ ПОРВАЛИСЬ.»
Наступила тишина. Секунда абсолютного, парализующего непонимания.
А потом мир взорвался.
Кто-то закричал. Кто-то упал на колени. Горислав, бледный как смерть, протянул к призраку дрожащую руку. Силуэт медленно растворился, как дым.
И тут из Леса, из той самой тьмы, откуда всегда приходила Тень, донёсся новый звук. Не тишина, а тихий, множественный шелест. Скребение когтей по камню. Влажное сопение. И первый, протяжный вой, от которого кровь стыла в жилах. Твари Нави просыпались. И они были голодны.
Ад остался позади, но не исчез — он растекся по Лесу, впитался в сам воздух. Лука бежал, не разбирая дороги, прижимая к груди безвольное тело Миланы. Её дыхание было поверхностным, холодным, как пар над зимней рекой. А за спиной, сквозь рёв толпы и дикие крики, уже слышалось нечто куда более страшное — урчание, шелест, щелчки, будто ломаются тысячи сухих веток.
Чёрный Бор, знакомый ему как пять пальцев, с которым он вырос и который был для него и домом, и полем боя, преображался на глазах. Тропа, по которой он мчался, будто сжималась, корни деревьев извивались под ногами, пытаясь схватить за голенища. Ветви, обычно неподвижные, теперь с сухим скрежетом протягивались к нему, цепляя за плащ, хлеща по лицу. Лес больше не был нейтральной территорией. Он стал живым, дышащим, враждебным существом. Стражем, пробудившимся ото сна и видящим в них нарушителей.
«Цепи порвались…» — эхом отзывалось в его мозгу.
Тени. Их было много. Они не были плотными, как та, что приходила за жертвами. Они были жидкими, текучими, ползли по земле, стекали по стволам, пытаясь обвить его ноги холодной, липкой хваткой. Его оберег пылал на руке ослепительно-синим светом, и тени отступали с тихим шипением, но тут же набегали вновь, с новых сторон. Они были подобны воде — бесполезно отгонять одну струю, когда на тебя давит целый океан.
Он бежал до тех пор, пока в боку не впилась стальная игла, а в легких не запылал огонь. Слух, заострённый до предела, уловил, что непосредственной погони позади нет. Твари, пробудившиеся у Камня, набросились на более лёгкую, доступную дёрпю — на обезумевших верховичей. Это давало им небольшую фору.
Лука свернул с тропы, нырнул под низко нависшую, шипастую ель и осторожно опустил Милану на мягкий, сырой ковёр из хвои. Его руки дрожали от напряжения. Он прислонился спиной к шершавому стволу, пытаясь отдышаться, и вытащил нож. Лес вокруг затих, притаился, но Лука знал — это обманчивая тишина. За ними наблюдают.
Милана застонала. Её веки затрепетали, и она открыла глаза. Сначала в них был только испуг, дикий, животный. Она отшатнулась, увидев склонившегося над ней Луку.
«Не двигайся,» — его голос прозвучал хрипло, но твёрдо. — «Тихо.»
Она замерла, грудь вздымалась часто-часто. Взгляд её разноцветных глаз метнулся по сторонам, впитывая мрак, шевелящиеся ветви.
«Что… что случилось?» — её голос был слабым, осипшим. — «Я помню Камень… костёр… а потом… пустоту.»
«Ритуал провалился,» — отрезал Лука, не спуская глаз с окружающей чащи. — «Ты вышла. Вернее, твоя тень. И сказала, что Цепи порвались.»
Она смотрела на него с искренним, неподдельным непониманием.
«Я… что сказала?»
««Он не взял дар. Цепи порвались»».
Милана покачала головой, прижимая ладони к вискам.
«Я не помню. Я ничего не говорила. Я только… чувствовала, как что-то открывается. Что-то огромное. И… не так закрылось. Будто дверь захлопнули, а она не притворилась, осталась щель.» Она посмотрела на него прямо, и в её взгляде читалась не ложь, а растерянность. «Из щели тянет холодом.»
Лука сжал рукоять ножа. Она не лжёт. Она и правда не понимала, что произошло. Но что-то понимало через неё.
«Кто ты?» — спросил он, отбросив церемонии. — «Что ты такое? Почему Лес… почему всё так реагирует на тебя?»
«Я Милана. Дочь Ольги, внучка Светозара-плотника…» — начала она заученно.
«Не это!» — рявкнул Лука, и она вздрогнула. — «Твои сны. Твои странности. Разные глаза. Говори!»
Она сглотнула, опустила взгляд на свои руки.
«Сны… мне всегда снился один и тот же сон. Вернее, кошмар.» Она замолчала, подбирая слова. «Там… огромный Змей. Он не злой. Он… могучий. Спящий. И он опутан цепями. Но не железными. Они из… света. Из лунного света и… тишины. И эти цепи трещат. Я всегда просыпалась, когда одна из них лопалась.»
Лука почувствовал, как по спине пробежал холодок. Цепи. Снова цепи. Её призрак говорил о цепях, и её кошмар — о цепях. Это не могло быть совпадением.
«Что это за цепи? Кто этот Змей?»
«Я не знаю!» — в её голосе послышались слёзы отчаяния. — «Я просто видела это. Всю жизнь. А все в деревне смотрели на меня как на уродину. Боялись. Говорили, я «отмеченная»…»
Лука отвел взгляд. Он сам был частью этой системы страха и непонимания. Он, как и все, видел в ней лишь аномалию, потенциальную проблему для ритуала. Но теперь он смотрел на неё иначе. Она была не проблемой. Она была… симптомом. Частью чего-то грандиозного и ужасного, что выходило из-под контроля.
Ветер донёс отдалённый, но явственный лай собак и крики людей. Погоня из Верхович. Фанатики не успокоятся. Они видели в ней ведьму, осквернившую обряд. И они были правы, хоть и не понимали, в чём именно.
«Вставать,» — коротко бросил Лука, поднимаясь. — «Они близко.»
Он потянул её за руку, и она, всё ещё слабая, поднялась. В этот момент его взгляд упал на оберег. Он пылал так ярко, что отбрасывал синие тени на её лицо, делая её золотой глаз похожим на звезду в ночи. Рядом с ней он светился в разы сильнее, чем когда-либо прежде. Она была катализатором. Ключом.
Они снова двинулись вглубь чащи, но теперь Лука знал, куда ведёт. Память вытащила из закромов образ — старую, полузабытую охотничью тропку, ведущую к руинам.
Укрытие нашлось через полчаса. Старая молельня, сложенная из почерневших, поросших мхом брёвен. Крыша провалилась в нескольких местах, дверь висела на одной петле. Но стены ещё стояли. Это было место силы, пусть и давно забытое. Когда-то здесь молились другим, более древним богам, до того как Велес стал главным и единственным Владыкой Тьмы.
Лука втолкнул Милану внутрь и сам заскочил за ней, привалив сорванную дверь проёмом. Внутри пахло сыростью, прелью и ладаном, который въелся в дерево на века.
Они рухнули на гнилой пол, слушая, как снаружи завывает ветер и скребётся что-то невидимое. Лука сидел, прислонившись к стене, и смотрел на свою руку. Оберег светился ровным, мощным сиянием, освещая маленькое пространство вокруг них безопасным, холодным светом. Милана сидела напротив, обняв колени, и этот свет падал на неё, окутывая её в сияющий ореол.