Глава 1.
Карнавал? Спасибо, я постою с краю
Марина Петровна не любила зеркала. Не потому, что стареет — стареют все, даже ламинированные шкафы. А потому, что зеркало слишком честное, как невоспитанный соседский мальчишка: «Тётя Мари-на, а у вас тут морщина!» Да что ты говоришь, сынок, так и запишем — «морщина», а то я думала, молния.
Утро началось с героизма — Марина пыталась влезть в платье, которое «ещё прошлым летом было как влитое». Прошлым летом, очевидно, она вливалась под другим углом. Платье сопротивлялось, как демократия в плохой стране, — скрипело, обижалось и сдавало позиции только после обещания: «в самолёте расстегну». Платье вздохнуло и согласилось. Женщины, к слову, ничем не отличаются от платьев: спроси мягко — и пойдут навстречу, дай боже.
— Тоня! — взревела Марина в коридор, не обнаружив там модного чемодана на колёсиках, купленного по акции и оплаканного всей семьёй. — Где мой чемодан? Не тот, китайский, который пахнет пластиком и чужими мечтами, а мой, серый, родной, с наклейкой «Не кантовать!». Я им, как грузчик, гордилась, между прочим!
— Мааам, — из кухни ответил Андрей, сын, с той усталой нежностью, которая была придумана для женщин за пятьдесят. — Твой чемодан там, где ты его оставила: в кладовке за пылесосом, в обнимку с шубой. Шуба, кстати, тоже плачет. Ты её три года не выгуливала.
— Шуба — умная женщина, — отрезала Марина. — Она знает, когда вот это всё не к месту.
«Вот это всё» означало: отпуск, жара, Бразилия, самба и подруга Алла, которая с маниакальной настойчивостью убеждала её «увидеть мир, пока ноги ходят». Ноги у Марины ходили прекрасно — по рынку, по даче, по поликлинике. Где надо — там ходят. Но Алле хотелось карнавала, и Алла — существо стойкое, как берёза в мороз. Она прислала путёвку, скинувшись с Андреем и Натальей (невесткой), и сопроводила всё запиской: «Мариночка, это подарок на юбилей. Не спорь. Возвращайся счастливой или хотя бы загорелой. И да — привези мне перья!»
— Перья, — передразнила Марина, боком протискивая чемодан в узкий коридор — шкафы атаковали, дверь обижалась, кота не было. Кот ушёл к соседям три года назад и оттуда посылал открытки через ободранную сетку на окно: «Я жив, не скучайте». — Еще б попросила хвост павлина в чемодан засунуть. Перья… Это тебе не лук саперави, он хотя бы в салат идёт.
— Мама, — Андрей появился на пороге кухни с кружкой кофе, — только не ругайся в аэропорту, ладно? Там люди. И полиция. И камеры.
— Я интеллигентная женщина, — Марина с достоинством подняла подбородок. — Ругаться я умею тихо. Чтоб даже камеры краснели.
Невестка Наталья появилась следом — аккуратная, как новый чек из налоговой: волосы в гладкой косе, на губах серьёзная улыбка, в руках — пакет с документами. С Натальей Марина держала хрупкий мир, как хрустальную вазу — близко к сердцу и с постоянной готовностью отнять. Невестка старалась, Марина это видела. Но в характере у Натальи было «слишком»: слишком вежливая, слишком правильная, слишком улыбается, когда лучше молчать.
— Марина Петровна, — сказала Наталья, — я сложила вам билеты, страховку, ваучер и распечатку на гостиницу. И… — она замялась, — купила вам вот эту маску. На удачу.
Она достала из пакета маску — тонкую, черную, с золотым ободком и перьями цвета зелёного чая. Маска была смешная и красивая одновременно, как актёр, который умеет плакать глазами. Марина фыркнула.
— Спасибо, Ната. Хоть кто-то верит, что на удачу можно повесить резинку. — Марина примерила маску к лицу и тут же сняла. — Я еду, между прочим, не на охоту за фазанами, а в аэропорт Шереметьево. Там удача — это чтобы багаж приняли без досмотра нижнего белья.
— Мама, — Андрей протянул ей кофе, — серьёзно. Вдох — выдох. Ты заслужила отдых.
— Заслужила я маленькую дачу с верандой, — Марина взяла кружку и с удовольствием сделала глоток. — А не это вот всё, где жарко, потно и все танцуют. В моём возрасте танцы — это когда ты дотянулась до полки сверху и осталась жива.
Она не любила себя жалеть. У неё была крепкая спина и привычка «держать удар». Муж ушёл лет пятнадцать назад «к тишине» — так он объяснил, собрав два пакета, три свитера и паспорт. Никто не умер: Марина выжила, сын вырос, карьеру она построила — начальник отдела снабжения на крупном складе. Снабжение — это власть особого типа: и ты никому не должен, и все тебе должны. На работе её боялись и уважали. Дома — просто уважали. Иногда боялись, но в рамках разумного.
«Пятидесятидвухлетняя баба, — подумала она, прижимая к груди мешочек с паспортом и страховкой, — летит в Бразилию. Чтобы посмотреть, как молодые трясут попами». Картина мира, конечно, годилась в стенгазету психотерапевта. Но Марина умела держать лицо при любой стенгазете.
---
Аэропорт встретил её запахом кофе, перемешанным с духами и чужими судьбами. Катящиеся чемоданы звучали как дождь по железной крыше — ровно, настойчиво. Табло гудело: «выход А3», «посадка завершена», «рейс задержан». Люди шарашились по квадратам пола, как фигурки в настольной игре, — каждому вдруг очень надо именно туда, где он уже опоздал.
— Руки в стороны, — попросила женщина на досмотре.
— Дышать тоже прекратить? — вежливо уточнила Марина и улыбнулась ровно наполовину. Юмор эконом-класса.
Женщина на досмотре — усталая, но не злая — оценила. Дышать запретила не всерьёз. Рентген пропел свою скучную песню. Чемодан, кстати, выдержал испытание, хотя на весах высветилось предательское «23,9». Норма — двадцать три. Девять десятых килограмма — это, на минуточку, двести граммов гордости и семьсот — памперсов счастья. Марина вздохнула внутрь себя и начала актёрскую пьесу:
— Девочка моя, — сказала она сотруднице с весами, — вы женщина? Женщина. Значит, вы понимаете, что из двадцати трёх килограммов половина — это нижнее бельё. Вторую половину я беру с собой, потому что у вас тут климат суровый: то замёрзнешь, то вспотеешь, то заплачешь. И где мне, бедной, хранить слёзы, если не в платках? А платки весят, между прочим.
Глава 2.
Дом с дырявым ведром
Марина открыла глаза и первое, что услышала — запах. Нет, не запах, а атака химоружия: смесь затхлой сырости, копоти, кислых тряпок и чего-то явно подозрительного из угла. Нос моментально пожалел, что у неё вдруг стало «утончённое обоняние».
— Мамочки мои, — пробормотала она, и голос прозвучал чужим: звонким, молодым. — Это что, казарма, где забыли открыть форточку с восемнадцатого века?
Попробовала поднять руку — и зависла. Рука была тонкая, молодая, жиластая, кожа гладкая. Только ногти… Господи, ногти — обломанные, чёрные от грязи, будто вчера картошку копала и тут же на угольном складе драку выиграла.
— Так, — сказала Марина самой себе, — это либо моя невестка заказала мне реалити-шоу «Выжить любой ценой», либо я реально в аду.
Поднялась и огляделась. Комната была размером с приличную кладовку, только в кладовке обычно не держат дырявый таз для умывания и ведро, подозрительно похожее на парадный туалет. Оба предмета гордо занимали центр комнаты. В том же тазу, судя по следам капусты на краю, ещё и посуду мыли. Универсальность века, так сказать.
Печка, чёрная, как совесть налогового инспектора, занимала половину стены. Копоть тянулась по потолку, как паутина, и явно намеревалась спуститься на подушку. Занавески висели из милости — дыры на них были размером с мелких тараканов, и через эти дыры свет пробивался, как солдат через окоп.
Постель под ней… Ну, назвать это постелью можно было только с натяжкой и с чувством юмора. Тряпки, которые пережили пять войн, три потопа и, наверное, один карнавал, были собраны в кучку и гордо назывались «одеялом».
— Да уж, — вздохнула Марина, — вот это я в «Букинге» номер забронировала… Сразу видно, пять звёзд. На небе.
В грязном окне — зеркало: она. Только не Марина Петровна, уставшая женщина за пятьдесят, а молодая брюнетка с огромными карими глазами и лицом, которое, если отмыть, можно на афишу клеить. Волосы длинные, спутанные, но густые, кожа смуглая, нос аккуратный, губы полные.
— Это… — она поднесла руки к лицу. — Это я?! Охренеть. Двадцать лет минусом. Спасибо, конечно, но можно было и без тараканов в придачу.
В этот момент дверь скрипнула, и внутрь просунулась девчонка лет четырнадцати — худая, чумазая, с глазами, которые были слишком большими для лица. В руках она держала кружку с какой-то жидкостью.
— Сеньорита Маритана! — пискнула девчонка. — Вы очнулись!
— Кто? — Марина поперхнулась. — Какая, к чёрту, Маритана?
— Это вы, — просто ответила девчонка. — Вас лихорадка сразила, лекарь приходил, сказал — ничего не поделаешь. А утром вы сами глаза открыли.
Марина моргнула. «Лихорадка, лекарь, сеньорита… Это что, косплей? Или корпоратив у склада новый? Алка с Наткой, признавайтесь, где камеры?»
За девчонкой показался парень лет шестнадцати — тоже чумазый, с щербатой улыбкой. Одежда на нём держалась исключительно на энтузиазме и одном ремне.
— Сеньорита, — сказал он, — я думал, вы уже… ну… того.
— Спасибо, милый, за оптимизм, — Марина фыркнула. — Я ещё «того» вам всем покажу.
Оба подростка уставились на неё, как на воскресшее чудо. Девчонка поставила кружку на стол.
— Соседка принесла похлёбку, — сказала она. — Сказала, чтоб вы поели, сил набрались.
Марина осторожно заглянула в кружку. Варево было красным, острым на запах, и угрожающе булькало.
— Это что, борщ из преисподней? — пробормотала она. — Или они решили меня сразу добить.
Она попробовала ложку. Через секунду выскочила наружу, вылила остатки под дверь и согнулась пополам.
— Ну спасибо! — простонала. — Я, может, и воскресла, но не для того, чтоб гореть изнутри.
Парень с девчонкой переглянулись.
— Это же наша еда, — обиженно сказала девчонка.
— Дети мои, — Марина вытерла глаза, — я вам добра желаю: не ешьте это. Оно вас убьёт быстрее любой лихорадки.
---
Она заметила в углу саквояж. Старый, кожаный, но крепкий. Внутри — несколько монет, аккуратно перевязанных шнурком, и потрёпанный дневник. Марина пролистала. Почерк капризный, буквы, как танцующие змейки.
«Сегодня опять все вокруг идиоты. Почему никто не понимает, что я достойна лучшего? Я должна жить в городе, а не в этой дыре!»
— О, знакомая песня, — фыркнула Марина. — Вот оно что, значит, хозяйка тела у нас была принцессой на горошине. Ну хоть девственница, надеюсь? А то мало ли какие сюрпризы.
На полке под куском тряпья висели костюмы. Перья, блёстки, пайетки, всё в пыли и в паутине. Марина отдёрнула ткань и вытаращила глаза.
— Так… либо я здесь работала танцовщицей, либо просто падшая женщина. Ну всё, поздравляю, Петровна, теперь ты — местная «королева карнавала» с дырявыми трусами.
Она села на кровать и засмеялась — нервно, но от души.
— Ну и где вы, сволочи, спрятали камеры? — крикнула она в потолок. — Такое шоу — грех не снимать!
Подростки опять переглянулись.
— Сеньорита, вы точно в порядке? — спросил паренёк.
— В полном, — отрезала Марина. — В полном шоке!
И добавила про себя: «Ладно, Петровна, живём. Деньги есть, дом — ну, почти есть. Дети прилагаются. Теперь главное — придумать, как всё это дерьмо привести в божеский вид. И чтоб никто не догадался, что у тебя мозги из будущего».
А в голове у неё, словно слайды в старом проекторе, одна за другой вспыхивали картинки — таблица Менделеева, школьные уроки географии, реклама майонеза из девяностых, рецепт кекса с изюмом.
— Ну хоть память при мне, — вздохнула она. — Теперь бы ещё нормальной еды и нормальной тряпки, и можно жить.
За окном шумела деревушка — бедная, пыльная, с курами под ногами и детьми, гоняющими мяч из тряпок. Вдалеке виднелся город с башнями, до которого пешком было не меньше часа.
— Ну что, — сказала Марина, глядя в мутное окно. — Добро пожаловать, Маритана. Новый уровень ада открыт.
И впервые за день она улыбнулась: злорадно, упрямо и с интересом.
— Стойте-ка, — Марина ткнула пальцем в подростков. — Вы кто вообще такие, чтобы тут мне… эм… сморкаться радостью? Представьтесь по-человечески, а то я вас мысленно уже «Мальчик» и «Девочка» зову.
Глава 3
. «Это не розыгрыш» — сказала коленка
Проснулась я от двух звуков: урчания собственного желудка и тарахтения чужого ведра. Урчание было весёлое, как будильник у человека, который ненавидит утро. Ведро — нервное, как сосед на лестничной клетке. Запахи — всё те же: дым, сырая тряпка, старая жизнь. И всё равно внутри стало… легче. Телу, не голове.
— Сеньорита, — Жужу просунулась с кувшином, — воды принесла. Я тихо. Как мышь.
— Ты громкая, как гусь, — буркнула я, приподнимаясь на локте. И тут же зависла на собственном локте: тонкий, упругий, без привычного хруста. — Так… Кто мне подменил суставы? Верните старые обратно — они, конечно, скрипели, зато были проверенные.
Пальнула взглядом в сторону «зеркала». В мутном окне отразилась девушка — да, всё ещё она: смуглая, с огромными глазами, волосы распутаны ровно настолько, чтобы их хотелось распутывать дальше. Скулы на месте. Под глазами — не мешки, а намёки на бессонницу. Повернулась боком: талия есть, бёдра на месте, пресс — не кубики, но намёки многообещающие. Ноги… Ноги — черт возьми! — это отдельный скандал. Жилочки, икры, коленки как будто кто-то начищал до блеска и смазал маслом. И попа… ну, давайте честно: «в порядке».
— Скажите, — говорю в окно, — это грим? Где операторы? Алла, вылезай из шкафа, я тебя тапком.
Никто не вылез. Зато тонко, подленько напомнил себя голод. Так, что мысль «я в шоу» отступила. В шоу всегда кормят. Тут — нет.
— Тико, — крикнула в дверь, — ты где?
— Я тут, — откликнулся мальчишка, как пружинка. — Сосед принёс две кукурузы. Сказать «спасибо»?
— Скажи «спасибо» — и спроси, нет ли у него в запасе совести. Мы ему за вчерашнюю рыбу потом помашем.
Жужу фыркнула. Я вылезла из своего «одеяла» и поймала ещё один шок: встать легко. ВКЛ-встать. Колени не спорят, спина не ругается, голова не мутит, только живот напоминает «мы пустые».
«Так, — говорю себе, — план. Утро: умыться, привести себя к виду «живой и бодрый», выяснить, где репетируют. Днём — разведка рынка на тему «нитки-иголки-краски». Вечером — тренировка. И в любой непонятной ситуации — хмуриться с достоинством».
Умывальник — всё тот же таз, но я уже с ним договорилась: вода — кипячёная, тряпка — свежая, уксус — две капли, лицо — своё. Переодеться… из одежды — долгий смешной анекдот. На гвозде висит рубаха до середины бедра и юбка, которая когда-то была красной, а теперь деликатно пылит «терракотой бедности». Кальсоны у меня — из «лучшего»: латки на латках, зато крепко. Смеяться можно, но недолго: в этом веке в тренажёрные леггинсы никого не одели.
Натянула рубаху, юбку, подпоясалась верёвкой (в моде «дом-стайл»), волосы убрала в косу — толстую, непокорную. В зеркале — девушка, которая делает вид, что привыкла. Внутри — женщина, которая ещё вчера выбирала между «гречка» и «макароны».
— Сеньорита, — Жужу принесла кукурузу: две початки, печальные, но честные. — Я сварю?
— Сварим вместе. И без перца, иначе я сегодня не танцую, а бегаю.
Пока кукуруза пыхтела в котелке, я раскладывала на лавке трофеи: иглы, нитки (нашлись в саквояже, спасибо прежней Маритане), кусочек мыла, мешочек с уксусом, платок из парусины. Села, поковыряла ногтём пайетку на одном из костюмов. Пайетка вздохнула и отвалилась. Отлично. Значит, пришить обратно — не пустая затея.
— Зачем вы так рано? — удивилась Жужу.
— Чтобы выиграть конкурс, — честно ответила я. — Там, где все «как всегда», выигрывает тот, кто «как надо». Нам нужны деньги. Костюм — лицо. Танец — ноги. С мозгами я договорюсь, ноги — уже вроде договорились. Осталось лицо.
Кукуруза сварилась. Мы поделили пополам. Ничего лишнего — только сладкая, с дымком. Жужу щурилась от счастья так, будто ей дали платье. Я жевала и думала: «Как странно: еда без перца — праздник». Смеялась сама над собой.
— Идём? — спросил Тико, заглядывая в щель двери. — Уже собираются у площадки. Барабаны несут, тётя Нена говорит — сегодня отберут «лучших на парад».
— Значит, сегодня и идём. Жужу — с нами. Тико — рядом, но не лезь в драку, если что. Я сама умею. Выдыхай, Петровна. Это не шоу. Это… новая работа.
---
Дорога к площадке шла через арраяль, который я вчера видела как «грязь и люди». Сегодня это был коллаж: дети в мешковатых рубахах гоняют тряпичный мяч, мужик с корзиной манго орёт «манго-манго» так, что хочется купить, даже если не любишь манго, старуха, сидя в тени, препариует листы маниоки длинным ножом, будто стругает скрипку. У часовни сушатся сети — серебряные, как стружка на ветру. Запах — солоноватый, жареный, сладкий — всё сразу. У колодца девки смеются так громко, будто им платят за децибелы.
Иду и чувствую: ноги летят. Мышцы — как струны, тянут, но не режут. Лёгкие работают, как отремонтированный насос. И тут же: «Хочу есть». Чёрт. Видимо, молодое топливо сгорает быстрее. Ничего, карнавал — это тоже еда, только для денег.
На площадке — кипит: барабанщики настраивают «бум-бум», труба жалобно репетирует «прости-меня», девки с перьями спорят, чей хвост дольше, мужики крутят бедрами с такой гордостью, будто бедра — их фамилия. Тётя Нена — дама основательная, в тюрбане цвета спелой паприки и с бёдрами, на которых можно держать мир, — строит колонну:
— Так, мои звёзды! Сначала шаг, потом хвост, потом улыбка. У кого нет улыбки — займёте вон у того красавчика, — кивает на барабанщика.
— Сеньорита Маритана! — видит меня и расплывается. — Вернулась! Слышала, лихорадка забрала — да не унесла. Упрямая! Молодец. Давай, вставай… хотя стой. Ты сегодня не танцуешь. Ты смотришь.
— Это почему это? — возмущаюсь автоматически.
— Потому что если ты сейчас повалишься, я буду виновата, — отрезает Нена. — А я виноватой сегодня быть не хочу. Сядь на камень, смотри, дыши. Потом — репетиция для себя. Не придуривайся, Маритана, я тебя с детства знаю — ты как та собака: «я полежу — и побегу». Сначала — лежи.
Я уже открыла рот, чтобы показать ей, где у меня «собака», но тут в голове щёлкнуло: «начальник прав». Умение слушаться — редкий навык, особенно у меня. Шаг в сторону, сажусь на тёплый камень, соглашаюсь глазами. Жужу рядом, как воробей, Тико носится между барабанами, как лекарство.
Глава 4.
Торг до касаний
Утро началось с запаха жареной кукурузы и планов, которые шуршали в голове, как новая бумага. Я проснулась до солнца — не потому что «правильная», а потому что организм решил: «раз ты всерьёз, давай по-взрослому». Колени бодры, спина не ругается, голод как метроном. Нормально, работаем.
— Жужу, — сказала я, затягивая верёвку на талии, — сегодня идём в арраяль и дальше к городским лавкам. Мне нужно: ткань поплотнее, ещё иглы, хорошая нитка — не эта, что рвётся от взгляда, краска, если повезёт — синий или изумруд. Еда — соль, сушёная рыба, фасоль. И ведро… настоящее, а не вот это, что стыдно называть ведром. И — да — мыло, бруска два. Тико — с нами, но глаза держит шире рынка.
— Есть! — изобразил честь Тико и подмигнул, как человек, которого назначили начальником по тасканию.
Дорога от нашей лачуги к арраялю шла через полоску низкой травы, где куры клевали по очереди, строго соблюдая какой-то свой, куриный Уголовный кодекс. Девчонки на колодце болтали так, что ведро забывало наполниться. Мужики плели сети, и узлы у них выходили аккуратнее, чем у многих женщин — пусть бабки потом спорят. Над всем уже лежало то самое тропическое «сейчас будет жарко, держитесь».
— Сеньорита Маритана! — успела крикнуть тётя Нена, заметив меня через дворы. — Вечером — репетиция. Я хочу твой «точный шаг». И не вздумай сбежать на рынок навсегда.
— На репетицию приду, — ответила я. — Я женщина серьёзная: сказала — сделала. Но сначала — снабжение. Без снабжения ваша музыка звучит тише.
Нена хмыкнула — оценила. Всё-таки у неё слух тоньше, чем у барабанщика.
---
Арраяльный торг — это маленькая опера без дирижёра. Сначала все входят, примеряются голосами, затем вступают солисты: продавцы соли, рыбы, муки; хор подпевает — дети, собаки, воробьи. Запах — как всегда: пот, дым, жареные бананы, сахарный сок (гарапа), немного гари от углей, которыми греют «пунш для бедных». Под ногами — пыль, но сегодня в ней есть достоинство: я иду в неё по собственному плану.
Первая лавка — ткань. Не «шёлка из Лиссабона», а местное — плотное, небелёное. У хозяина лицо как сушёный инжир, взгляд — как иголка.
— Сеньорита, — тянет он, — ткань как облако. Берите рулон — на весь костюм и на подклад.
— На облако я ещё не заглядывалась, — не моргаю. — Мне кус три локтя. И чтобы не ползло. И нитку — льняную, два мотка.
— Два мотка? — хозяин делает вид, что ему стало худо. — Это как два мужа — много.
— В семье, где мужчину можно заменить мотком, — говорю, — не плачут. Сколько?
Мы торгуемся. Я не повышаю голос, но повышаю бровь. Он сбрасывает цену на монету, я говорю «ещё пол-луны», он машет руками — «да ты меня разоришь». В итоге — минус одна монета, плюс кус ткани, две приличные катушки и благодарность моим советским навыкам «сбить поставщика с коня и оставить ему седло». Жужу глотает смех ладонью.
Вторая лавка — рыба. Сушёная, солёная, вязанками. Старик-рыбак, которого я видела вчера, подмигивает: «для вас — без головы». Я киваю: «мы договорные». Беру связку мелкой — на суп. И — фасоль у соседки по ряду, крупная, пёстрая. Фасоль — это как кредиты: если правильно сварить, протянет сезон.
Третья лавка — мелочи. Там лежит всё: от иголок до крючков, от пуговиц до скоб, от разноцветных ниток до лоскутов, которые видели больше праздников, чем священник. Продавец — парень с улыбкой, в которой слишком много солнца — опасно для кожи.
— Красотке — даром, — пытается он, протягивая дешёвую бижутерию.
— Красотка даром не ходит, — отвечаю, отодвигая блестящее. — Мне — иглы, крючок помельче и… покажи-ка, что у тебя с зелёной краской. Не для дерева, для ткани.
— Для ткани? — паренёк чеснокнул затылок. — У нас — индиго в порошке… но это… сначала в щёлок, потом в муравьиный…
— Порошок давай, про щёлок я сама знаю, — отрезаю. — И уксус давай ещё. Ты тот, что кислый.
— У нас весь кислый, — радостно сообщает он. — А вы… куда такая? На парад? Вы ведь Маритана?
— Она, — вставляет Жужу гордо.
— А-а-а, — у парня глаза в монету. — Та, что Нена вчера хвалила. Тогда — держите краску бесплатно, когда победите — вернёте!
— Когда победим — я принесу тебе рыбу. Чтобы ты понял, что обещания — это еда, — смеюсь. Парень краснеет. В любимцах женщин часто живут мальчики.
Четвёртая точка — ведро. Вот здесь началась война. Железные ведра — сокровища. Деревянные — течь, как сплетни. Я трогаю, стучу, нюхаю. Хозяин — коротышка с руками-щипцами — объявляет цену, как будто продаёт не ведро, а кусок неба.
— Я вижу шов, — говорю. — Он не держит. Вода сбежит, как ваши тайные мысли.
— Держит! — уверяет.
— Давайте проверим. — И мы проверяем. Шов, разумеется, «слегка плачет». Я молча поворачиваю к нему ведро — «глянь». Он ворчит, опускает цену на четверть.
— Половина, — отвечаю.
— Сеньорита, — он стонет, — да я не барыга с порта, я человек чести!
— Человек чести не продаёт ведра, которые плачут, — улыбаюсь. — Половина, и я куплю у тебя ещё крышку к котлу. Сегодня и завтра.
Мы встречаемся взглядами. Он видит во мне того, кто не уйдёт. Я — того, кто будет жить дальше, даже если продаст мне ведро дороже. В итоге — почти половина, новое ведро, крышка. Я вешаю его на руку, как сумочку. Жужу сияет.
— Сеньорита — огонь, — шепчет она.
— Сеньорита — опыт, — поправляю.
Мы уже собирались уходить, когда он появился.
Не «вошёл» — появился. Как если бы у площади было представление о том, как должен входить мужчина в сцену — и оно реализовалось. Высокий, плечи широкие, волосы тёмные, собранные на затылке в ленивый узел. Лицо не бритое, но не «заросшее», подбородок упрямый, рот умеет улыбаться без разрешения. Рубаха — белая, простая, но чистая и гладкая. Брюки — тёмные, сапоги начищены. Сумка через плечо — старый добрый «дорожный», у людей издалека. Глаза… вот глаза не «местные»: холодный серый с тёплым ободком. Не португалец, не мулат. И не индейский. Я, по старой памяти, вывожу внутреннюю табличку «паспорт спросить?»
Глава 5.
Уроки страсти и быта
Утро выкатилось с запахом подгоревшей кукурузной лепёшки и детских воплей. Жужу уже колотила по тазу, который одновременно служил барабаном и умывальником, а Тико гонялся за курицей с видом, будто собирается её приручить. Я вылезла из постели — тряпьё ещё тёплое от ночи, зато в голове ясно: жить надо. И желательно — лучше, чем вчера.
— Сеньорита, — Жужу вытаращила глаза, — а если мы не выиграем отбор? Что будем есть?
— Твои уши, — буркнула я. — С солью. Поэтому выиграем.
Она прыснула, Тико прыснул вместе с ней. Хорошая публика — смеётся, даже если не понял шутки.
---
Сегодня была репетиция — не у Нены, а у самого маэстро Фелисиано. Его дом стоял ближе к церкви, крыша красная, стены побеленные, и вокруг всегда толпился народ: одни хотели научиться «правильному шагу», другие — просто посмотреть, как другие падают лицом в пыль.
Я шла к нему по улочке, и каждая деталь кричала, что это не Москва и не мой хрущёвский двор. Балконы облупленные, но с цветами. Женщины в длинных юбках стирают прямо на улице. Собаки гавкают так, будто обсуждают новости. Мужики торгуются за мешок сахара с азартом, как у нас в очереди за мясом в девяностые.
---
— Ты Маритана? — маэстро Фелисиано смерил меня взглядом. Высокий, смуглый, волосы собраны в хвост, усы — будто нарисованные. Голос — как барабан, глухой и уверенный. — Говорят, танцуешь, как огонь.
— Танцую, как печь, — поправила я. — Знаете, у нас дома хлебозавод был. Там огонь умел работать.
— Посмотрим, — сказал он и хлопнул в ладоши.
Музыка началась резко: барабаны, маракасы, голоса. Девчонки крутили бёдрами, так что юбки взлетали, как веера. Я попробовала — и тело отозвалось так, будто делало это всю жизнь. Ступни прыгнули сами, спина выгнулась, руки взлетели. И вдруг я поймала себя на мысли: «А ведь это лучше, чем утренний комплекс гимнастики».
— Ещё! — рявкнул маэстро. — Ты можешь сильнее. Дай хребет, дай плечи, дай душу!
— Душу? — я рассмеялась. — У меня душа — пенсионерка. Она сейчас вяжет носки и говорит: «Дочка, не суетись!»
Зал заржал. Даже маэстро улыбнулся.
---
После репетиции девчонки сгрудились вокруг меня. Кто-то спросил, где я так научилась держать ритм. Я честно ответила: «В очереди за молоком». Кто-то засмеялся, кто-то нахмурился — не поняли, но запомнили.
На обратном пути я поймала себя на странной лёгкости. Да, ноги гудели, да, пот стекал за ворот, но в груди было что-то вроде радости. Вот оно — тело, молодое, сильное. Вот оно — чувство, что можешь больше, чем вчера.
---
Вечером мы вернулись в лачугу. Я разложила ткань, нитки, иглы. Работа закипела: я подшивала костюм, Жужу подавала, Тико таскал воду. Всё шло споро, пока я не ткнула иглой себе в палец.
— Ах ты ж, — выругалась я, и дети синхронно ахнули.
— Сеньорита, вы ругаетесь, как старая тётка, — сказала Жужу.
— Я и есть старая тётка, — усмехнулась я. — Только в теле конфетки. Так что слушайте, дети: если хочешь быть красавицей на карнавале, нужно уметь не только бёдрами крутить, но и иглой шить. А игла — та ещё стерва.
Они снова прыснули, и я почувствовала: у меня получается. Не только танцевать, но и жить.
---
А на пороге вечером снова появился он. Алексей. В рубахе белее, чем у священника, с глазами, которые видят глубже, чем нужно.
— Добрый вечер, — сказал он. — Я проходил мимо. У вас свет горел. Думал, заглянуть.
— У нас свет всегда горит, — отрезала я. — У нас лампы нет. У нас душа светит.
Он усмехнулся, и у меня внутри что-то дернулось. Нехорошо так, но приятно.
— Я хотел сказать, — продолжил он, — что вы сегодня танцевали… достойно.
— Достойно — это как на похоронах, — парировала я. — Скажи уж честно: хорошо.
— Хорошо, — он кивнул. — Даже слишком.
И ушёл. А я осталась с мыслью: «Ну вот, началось».
---
А в конце вечера, когда я уже легла, в голове пронеслось: «Господи, Петровна. Ты что, влюбляешься?» Я сама себе ответила: «Нет. Я адаптируюсь». Но сердце почему-то билось вдвое быстрее.
Я проснулась ночью от того, что крыша трещала под ветром, и в первый момент подумала: «О, опять течёт!» — привычка старая, московская. Но здесь крыша не текла — здесь она пела, гудела, как барабан. Я повернулась на бок, и вдруг до меня дошло: я лежу не в старом теле, не в больных костях, а в молодом теле, которое после танцев только сладко ноет. Я потянулась — и едва не рассмеялась от неожиданности: мышцы слушаются, тянутся, ноги прямые, живот плоский. И только желудок громко заявил: «Давай жрать».
— Да-да, — пробормотала я в темноте. — Сейчас, конечно, холодильник сам откроется, колбаска сама нарежется, борщик подогреется. Очень смешно.
Жужу спала, свернувшись клубком, а Тико сопел, обняв кувшин, как будто его украдут. Я осторожно встала, подбросила углей в печку и вдруг поняла, как по-новому остро ощущаю запахи. Дым, сырость, пыль, прелые тряпки. Всё будто в десятки раз ярче. И это тоже шокировало: нос привык к дорогим духам, хлорке и табаку, а теперь вот, пожалуйста — вся палитра жизни.
---
Утро снова началось с хлопот. Я вышла во двор — двориком это назвать можно было только с большой натяжкой: больше походило на пустырь с парой ям, парой кур и кривым забором. Но воздух тёплый, сладковатый, звуки живые — люди просыпались, кто-то тащил воду, кто-то ругался на осла.
Я присела на корточки и посмотрела на свои руки. Чистые не были, ногти сломанные, под ними грязь, кожа загрубела. Но — руки молодые, тонкие, жилки проступают, пальцы длинные. Я долго вертела ладонь в луче солнца, и мысль била в висок: «Это же не твои руки. Но и твои».
---
Днём мы снова пошли к Фелисиано. На этот раз народу собралось больше, и, честно говоря, я немного испугалась. Девки щебетали, крутили юбками, смеялись. Я чувствовала себя чужой — с головой, полной советских пословиц и планов по обустройству быта. Но стоило заиграть барабанам, ноги сами пошли в пляс.