В коридоре пахло озоном и ледяным шампанским.
Этот запах — резкий, колючий, щекочущий ноздри — всегда ассоциировался у меня с триумфом. Сегодня он был повсюду. Он просачивался сквозь дубовые панели, смешивался с ароматом дорогих сигар и пудры, доносившимся из бального зала, где гремела музыка.
Я сжала в кулаке пробирку из темного стекла. Стекло нагрелось от тепла моей ладони, словно живое. Внутри плескался «Imperium». Аромат, над которым я работала три года. Моя душа, дистиллированная в формулу. Мой подарок Юлиану на десятилетие корпорации.
Я не пошла к гостям. Мне не нужны были пустые светские разговоры, фальшивые улыбки жен акционеров и оценивающие взгляды конкурентов. Мне нужен был только он. Юлиан. Чтобы увидеть, как расширятся его зрачки, когда он вдохнет первую ноту — горький миндаль и жженый сахар. Чтобы услышать его тихое «Гениально, Агата».
Я подошла к массивным дверям его кабинета. Охраны не было — вся служба безопасности рассредоточилась по периметру особняка, охраняя покой московской элиты. Я толкнула створку. Петли, смазанные маслом с едва уловимой отдушкой сандала, сработали бесшумно.
В кабинете горел лишь торшер у стола, выхватывая из полумрака две фигуры. Они не целовались. Не занимались любовью на столе из карельской березы, сбросив на пол бумаги. Это было бы пошло, банально и… по-человечески.
Реальность оказалась страшнее.
Юлиан сидел в своем кресле, идеально прямой, застегнутый на все пуговицы смокинга. Напротив него, небрежно присев на край стола и демонстрируя бесконечные ноги в полупрозрачных чулках, расположилась Ингрид Айснер. Дочь нашего главного конкурента. Хищница с платиновым каре и глазами цвета зимней Невы.
Она держала в руках папку. Синюю, бархатистую папку с логотипом «Kirsanov & Co». И она смеялась. Тихим, лающим смехом, от которого у меня мороз пошел по коже.
— А ты был прав, Юлиан, — произнесла она, и её голос прозвучал как скрежет металла по стеклу. — Формула действительно безупречна. Мои химики подтвердили: если заменить натуральный ирис на синтетику, маржинальность вырастет на триста процентов.
— Я всегда прав, Ингрид, — голос мужа был ровным, сухим. Таким он обсуждал котировки акций или увольнение уборщиц. — Подписывай.
— А твоя… муза? — Ингрид повела плечом, и до меня донесся её запах. «Molecule 01». Стерильный, синтетический, бездушный. Запах пустоты. — Она не устроит сцену? Все-таки авторские права…
— Агата — моя жена. По брачному контракту, всё, что она создает в период брака, принадлежит корпорации. А корпорация через пять минут будет принадлежать холдингу Айснеров. И тебе, как новому главному парфюмеру.
Пробирка выскользнула из моих пальцев.
Звук удара о паркет показался оглушительным, как выстрел. Тонкое стекло разлетелось вдребезги. Янтарная жидкость брызнула на ворс ковра, и комнату мгновенно заполнил аромат. Мощный, властный, с нотами кожи, дыма и той самой, уникальной молекулы, которую я синтезировала полгода.
Юлиан и Ингрид синхронно повернули головы.
В глазах мужа не мелькнуло ни страха, ни вины. Только легкое раздражение, словно я была назойливой мухой, залетевшей в стерильную лабораторию. Он медленно поднялся, обошел стол и направился ко мне.
— Ты подслушивала, Агата. Это дурной тон.
— Ты продаешь компанию? — мой голос дрожал, отказываясь повиноваться. — Ты отдаешь ей мою формулу? Юлиан, мы же… мы же семья.
Ингрид фыркнула, спрыгивая со стола. Она подошла к Юлиану, по-хозяйски положив руку ему на плечо. Её пальцы с острым маникюром впились в дорогую ткань пиджака.
— Семья — это актив, дорогая, — произнесла она, глядя на меня с брезгливой жалостью. — А убыточные активы нужно ликвидировать. Ты слишком много тратишь на свои эксперименты. Слишком много чувствуешь. Слишком… сложная. Бизнес любит простоту.
Я перевела взгляд на мужа. Я ждала, что он одернет её. Что скажет, что это шутка, чудовищный розыгрыш. Но Юлиан лишь стряхнул несуществующую пылинку с лацкана.
— Слияние — дело решенное, Агата. Ингрид принесла инвестиции, которые нам необходимы. А ты… ты выгорела. Твой нос стал слишком капризным. Мне нужен стабильный результат, а не твои творческие метания.
— Ты меня бросаешь? — слова падали в вязкую тишину, как камни в болото.
— Я оптимизирую свою жизнь, — поправил он. — Наши юристы уже подготовили документы. Развод будет тихим. Я оплачу тебе курс лечения в клинике неврозов. Тебе это нужно.
Я задохнулась. Воздух в кабинете стал ядовитым. Аромат «Imperium», смешиваясь с запахом предательства, вызывал тошноту.
— Я не дам развод. Я отсужу свои формулы. Я уничтожу твою репутацию, Юлиан. Я расскажу всем, кто на самом деле создавал ароматы, получившие «FiFi Awards»!
Лицо Юлиана окаменело. В его серых глазах зажегся тот холодный, мертвый огонь, которого боялись все его подчиненные.
— Ты никому ничего не расскажешь, — тихо произнес он. — Потому что ты никто. Ты — приложение к моей фамилии. Тень. И ты забываешь, где находишься.
Он нажал кнопку селектора на столе.
— Охрана. В кабинет. Срочно.
Двери распахнулись почти мгновенно. Двое крепких парней в черных костюмах замерли на пороге.
— Выведите госпожу Кирсанову, — скомандовал Юлиан, не повышая голоса. — Она больше здесь не живет.
— Ты не посмеешь… — прошептала я, пятясь. — На улице минус двадцать. Метель.
— Ингрид, дорогая, — Юлиан повернулся к любовнице, полностью игнорируя меня. — Проследи, чтобы слияние прошло гладко. А с бывшей женой я разберюсь.
— С удовольствием, — мурлыкнула она.
Охранник шагнул ко мне, перегораживая путь к выходу.
— Стоять, — вдруг резко бросил Юлиан.
Он подошел ко мне вплотную. Я почувствовала запах его одеколона — ветивер и черный перец. Запах, который я когда-то создала для него. Запах мужчины, которого я любила.
— Это платье, — он цепким взглядом прошелся по черному бархату, облегающему мою фигуру. — Оно из последней коллекции Dior. Куплено с корпоративного счета. Как представительские расходы.
Умирать не больно. Больно — это когда ты жив, но тебя уже нет.
Снег подо мной перестал быть холодным. Он превратился в вату — мягкую, обволакивающую, стерильную. Я лежала, глядя в черное небо, которое казалось опрокинутой чашей с ледяной крошкой на дне. Звезды здесь, за чертой МКАДа, были ярче, злее. Они смотрели на меня равнодушными глазами Ингрид.
Мое тело больше мне не принадлежало. Ступни, еще десять минут назад горевшие огнем от соприкосновения с ледяным асфальтом, теперь онемели. Я знала, что это значит. Капилляры сузились до предела, кровоток остановился. Мой организм, этот сложный биологический механизм, который я так хорошо изучила, создавая ароматы, начал отключать периферию, чтобы спасти ядро.
Сердце. Оно билось медленно, гулко, отдаваясь в ушах шумом прибоя.
Но мой нос… Мое проклятие и мой дар. Он отказывался умирать. Он продолжал работать, анализируя состав воздуха, даже когда легкие уже едва втягивали этот ледяной эфир.
Чем пахнет смерть?
Я всегда думала, что ладаном и лилиями. Глупости. Смерть пахнет озоном. Молекулярным распадом. И еще — выхлопными газами того «Майбаха», который увез моего мужа и его новую игрушку в теплую, сытую жизнь. Этот запах — смесь высокооктанового бензина и синтетической кожи салона — висел над дорогой плотным облаком. Запах равнодушия.
Я закрыла глаза. Темнота была милосердной. Она обещала покой. Никаких больше формул. Никаких презентаций. Никакого Юлиана с его ледяным «Вон».
И вдруг в эту стерильную симфонию умирания ворвался диссонанс.
Сначала это был звук. Низкий, утробный рык, от которого завибрировала земля под моей щекой. Не породистое урчание люксового седана, а грубый, захлебывающийся кашель старого зверя.
Потом ударил свет. Желтый, галогеновый, выжигающий сетчатку даже сквозь закрытые веки.
А потом пришел Запах.
Он был настолько чужеродным здесь, в царстве элитной чистоты, что меня передернуло. Резкий, агрессивный, сложный.
Дизельное топливо — грязное, тяжелое.
Мокрая собачья шерсть.
Дешевый, крепкий табак без отдушек.
И поверх всего этого — пронзительная, горькая, зеленая нота. Artemisia absinthium. Полынь. Дикая, степная, не знающая селекции.
Звук хлопнувшей двери прозвучал как выстрел. Скрип снега под тяжелыми подошвами. Шаги приближались быстро, уверенно.
— Твою мать…
Голос был хриплым, прокуренным. В нем не было жалости, только досада человека, который нашел дохлую кошку на своем крыльце.
Я хотела открыть глаза, но веки смерзлись.
— Эй, кукла! Ты живая?
Меня грубо перевернули на спину. Тепло чужих рук, даже через ткань куртки, обожгло плечи.
— Пульс нитевидный, — пробормотал голос где-то над моим ухом. — Губы синие. Классика.
Я почувствовала, как меня поднимают. Легко, рывком, словно я была пустым манекеном, выброшенным из витрины за ненадобностью. Моя голова безвольно откинулась назад, и нос уткнулся в грудь незнакомца.
От него пахло не «Dior» и не «Tom Ford». От него пахло жизнью. Грубой, потной, настоящей жизнью. Старой кожей куртки, машинным маслом и той самой полынью. Этот запах был таким плотным, что его можно было резать ножом. В моем стерильном мире таких запахов не существовало. Это был запах опасности. Или спасения. Мой мозг, затуманенный гипотермией, уже не различал разницы.
Меня запихнули во что-то тесное и пахнущее пылью. Звук захлопнувшейся двери отрезал ледяной ветер.
— Сиди тихо, — буркнул голос. — Блевать надумаешь — открывай окно. Химчистка нынче дорогая.
Заревел мотор. Мир качнулся и поплыл.
***
Сознание возвращалось рывками, как испорченная кинопленка.
Первым вернулась боль.
Она начиналась где-то на кончиках пальцев ног и рук, поднимаясь выше, впиваясь в тело миллионами раскаленных игл. «Оттаивание», — услужливо подсказал профессиональный участок мозга. Восстановление кровообращения после глубокого переохлаждения. Это было хуже, чем сам холод. Это была пытка.
Я застонала сквозь зубы. Звук получился жалким, скулящим.
— Терпи, — донеслось с водительского сиденья. — Кровь пошла. Значит, не ампутируют. Наверное.
Я с трудом разлепила ресницы. В салоне было темно, только зеленоватая подсветка приборной панели выхватывала из мрака грубые руки на руле. Руль был оплетен потертой кожей. На пальцах незнакомца — сбитые костяшки и траурная кайма мазута под ногтями. Не маникюр Юлиана. Ох, совсем не маникюр Юлиана.
Машину трясло. Это был не «Майбах» с его пневмоподвеской, глотающей любые неровности. Это был танк, который пересчитывал каждую кочку. Каждый толчок отдавался болью во всем теле.
Я попыталась пошевелиться и поняла, что накрыта чем-то тяжелым. Куртка. Грубая, брезентовая парка на меху. Она пахла тем самым зверем — мокрой псиной и химическими реагентами. Запах был удушающим, но именно он держал тепло.
— Где… я? — собственный голос показался мне скрипом старой двери. Горло саднило.
— В катафалке, — усмехнулся водитель, не поворачивая головы. — Шутка. Едем в тепло. Не дергайся.
Я скосила глаза, пытаясь рассмотреть его. Профиль хищной птицы. Резкий, угловатый. Небритая щека, на которой играли тени от пролетающих мимо фонарей. Длинные волосы, небрежно стянутые в хвост на затылке.
Он был похож на бандита из криминальных сводок. Или на наемника. Или на того, кто закапывает тела в лесу.
Страх, липкий и холодный, шевельнулся в животе. Юлиан. Это его люди? Он передумал отпускать меня? Решил, что замерзнуть в сугробе — слишком легкая смерть, или, наоборот, побоялся, что тело найдут слишком быстро?
— Вы… от него? — прошептала я.
Он резко крутанул руль, входя в поворот. Меня качнуло, и я ударилась плечом о дверь.
— От кого «него»? От Деда Мороза? — он бросил на меня быстрый, колючий взгляд. Глаза у него были темные, почти черные в этом свете. — Нет, кукла. Я сам по себе. Считай, волонтер службы спасения забытых вещей.
Мир не вернулся ко мне вспышкой света или звуком трубы. Он вернулся запахом.
Тяжелым, плотным, влажным. Так пахнет в тропическом лесу после ливня, когда земля начинает испарять воду, смешанную с ароматом гниющих орхидей и прелой листвы. Но к этой природной, дикой симфонии примешивалась нота, которая заставила мой мозг, еще плавающий в вязком тумане забытья, мгновенно насторожиться.
Этилацетат. Растворитель. И еще что-то… Эфир. Резкий, медицинский, холодящий ноздри.
Я открыла глаза и тут же зажмурилась. Надо мной не было привычного белого потолка нашей спальни с лепниной в стиле ампир. Надо мной вообще не было потолка — только бесконечная чернота, разрезаемая металлическими балками, трубами вентиляции и странными лампами, заливающими все вокруг неестественным, кислотно-фиолетовым светом.
Я попыталась вдохнуть глубже, но воздух был слишком густым. Он оседал на языке привкусом железа и сладкой пыльцы.
Где я?
Память услужливо подбросила кадры прошедшей ночи. Особняк. Ингрид, сидящая на столе. Мое платье на паркете. Ледяной ветер. Снег. И грубые руки, пахнущие полынью.
Я резко села, но тут же со стоном рухнула обратно. Голова закружилась так, словно меня поместили в центрифугу для разделения фракций. Тело не слушалось. Оно казалось чужим, свинцовым, набитым битым стеклом.
— Лежи, — голос прозвучал откуда-то сбоку. Не приказ, но рекомендация, которую лучше не игнорировать.
Я повернула голову. Шея хрустнула.
Я находилась в огромном помещении. Это был лофт, но не тот дизайнерский лофт, который можно увидеть на страницах глянца, где каждый кирпич отшлифован и покрыт лаком. Нет, это было нутро старого завода. Красные стены, местами покрытые пятнами сырости, бетонный пол, огромные окна, заклеенные чем-то непрозрачным.
Но самое странное — это наполнение. Помещение напоминало лабораторию безумного ботаника, скрещенную с жилищем маньяка. Вдоль стен тянулись металлические стеллажи, уставленные кадками с растениями. Огромные, хищные листья монстеры отбрасывали на пол резкие тени. С потолка свисали корни каких-то лиан, похожие на высохшие змеи.
Прямо передо мной, в большом глиняном горшке, цвел куст. Огромные белые цветы, висящие вниз головой, источали тот самый приторно-сладкий, дурманящий аромат, от которого кружилась голова. Brugmansia. Ангельские трубы. Красивые и ядовитые.
— Где я? — прохрипела я. Голос был похож на звук рвущегося картона. Горло саднило так, будто я глотала наждачку.
— В Оранжерее, — ответил тот же голос.
Из-за зарослей фикуса вышел мужчина. Тот самый. Водитель джипа.
При свете фитоламп он выглядел иначе, чем в темноте салона. Моложе, но опаснее. Его длинные темные волосы были собраны в небрежный пучок на затылке, открывая высокий лоб и резкие скулы. На нем была растянутая серая майка, открывающая руки, покрытые татуировками и шрамами, и рабочие штаны с множеством карманов, испачканные чем-то бурым.
Он подошел ко мне, держа в руке дымящуюся кружку.
— Очнулась? Отлично. Трупное окоченение отменяется. А я уже думал, куда тебя девать, если не проснешься. Земля промерзла, копать тяжело.
Его цинизм был как защитный слой лака. Я видела таких людей. Они прячут эмоции за грубостью, потому что так проще выживать. Но от этого было не легче.
Я оглядела себя. Я лежала на старом кожаном диване, кожа которого потрескалась и местами была заклеена скотчем. Меня укрывал колючий шерстяной плед, пахнущий пылью и табаком. Под пледом на мне была все та же шелковая комбинация цвета пепла — последняя вещь из моей прошлой жизни. Сейчас, среди этого индустриального хаоса, она казалась нелепой, грязной и пошлой.
Я подтянула плед к подбородку, пытаясь спрятаться.
— Пей, — он протянул мне кружку.
Я с опаской заглянула внутрь. Жидкость была темной, густой, как нефть.
— Что это?
— Не цианид, не бойся. Травы. Чабрец, зверобой, немного меда. И спирт.
Я поморщилась. Запах спирта ударил в нос — чистый, медицинский этанол, 96 процентов.
— Я не буду…
— Будешь, — он сунул кружку мне в руки, и его пальцы на мгновение коснулись моих. Они были горячими и сухими. — Это разгонит кровь. У тебя гипотермия второй степени, кукла. Если не хочешь, чтобы сердце остановилось от шока, пей.
Я сделала глоток. Жидкость обожгла горло, прокатилась по пищеводу огненным шаром и упала в желудок, вызывая мгновенную вспышку тепла. Меня передернуло, но я сделала второй глоток. Потом третий. Тепло начало расходиться по венам, вытесняя ледяной ужас.
Демьян — так он назвался в машине — стоял надо мной, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдал. Его взгляд был тяжелым, сканирующим. Он смотрел на меня не как на женщину, а как на сложный химический эксперимент, который пошел не по плану.
— Спасибо, — выдавила я, возвращая ему пустую кружку.
Он хмыкнул, забрал посуду и отошел к длинному столу, заваленному оборудованием. Я присмотрелась. Это была полноценная лаборатория. Перегонные кубы из меди, змеевики, штативы с пробирками, электронные весы, накрытые стеклянным колпаком. И рядом — несколько мощных ноутбуков, экраны которых светились графиками и формулами.
Странное сочетание. Алхимия и кибернетика.
Он вернулся, держа в руках свернутый комок ткани.
— На, — он бросил вещи мне на колени. — Оденься. Твой шелк хорош для спальни олигарха, чтобы красиво его снимать, но здесь ты в нем замерзнешь даже под лампами. А воспаление легких мне лечить нечем, антибиотики кончились.
Я развернула ткань. Это была фланелевая рубашка в крупную красно-черную клетку и пара толстых шерстяных носков ручной вязки. Вещи были чистыми, но пахли им. Демьяном. Можжевельник, табак, мускус. Запах самца, метящего территорию.
Я медленно села, стараясь не делать резких движений. Голова все еще кружилась. Спустила ноги с дивана.
И тут же вскрикнула.
Стоило моим ступням коснуться пола, как по ногам ударил разряд тока. Боль была такой острой, что у меня потемнело в глазах. Я схватилась за край дивана, хватая ртом воздух.
Память — это не библиотека с аккуратными полками. Это парфюмерный орган, где флаконы стоят вперемешку. Стоит открыть один — и тебя накрывает с головой, утягивая на дно.
Сейчас я падала в темноту, и она пахла дорогими чернилами.
Пять лет назад
Кабинет Юлиана в башне «Федерация» был похож на аквариум для акулы. Стены из стекла, за которыми расстилалась серая, покорная Москва. Воздух здесь проходил тройную фильтрацию. Он был мертвым. Сухим, кондиционированным, лишенным жизни. Он пах озоном, наэлектризованным пластиком и новой, дорогой кожей итальянских кресел.
Я сидела на краю этого кресла, чувствуя себя неуютно в своем любимом вязаном кардигане. Здесь, среди хрома и стекла, он казался тряпкой для пыли.
— Подпиши здесь, милая. И здесь.
Голос Юлиана был мягким, обволакивающим, как кашемир. Он стоял за моей спиной, положив руки мне на плечи. Его пальцы слегка сжимали трапециевидные мышцы — не массаж, а фиксация. Как будто он боялся, что я вскочу и убегу.
Перед мной на полированном столе черного дерева лежал контракт. Толстая пачка бумаги кремового оттенка. Она пахла типографской краской и отбеливателем.
— Юлиан, я не понимаю… — я подняла на него глаза. — Зачем это? «Отказ от имущественных претензий», «передача интеллектуальных прав»… Ты же говорил, мы партнеры.
Он улыбнулся. Той самой улыбкой, которой можно рекламировать зубную пасту или страхование жизни. Улыбкой, за которой не видно зубов, пока они не сомкнутся на твоем горле.
— Мы больше, чем партнеры, Агата. Мы — семья. А семья строится на доверии. И на защите.
Он обошел кресло и присел на край стола, нависая надо мной.
— Ты — художник, — он коснулся моего носа кончиком пальца. — Твой дар — это магия. Ты слышишь то, чего не слышат другие. Ты не должна думать о скучных вещах. Об акциях, о налогах, о судебных исках конкурентов. Это грязь. Это убьет твое вдохновение.
Он взял со стола ручку. Тяжелую, черную, с золотым пером. «Parker Duofold». Она стоила как моя годовая стипендия в институте.
— Я беру эту грязь на себя, — продолжил он, вкладывая ручку мне в пальцы. — Я стану твоим щитом. Твоим бастионом. Ты будешь творить в башне из слоновой кости, а я буду отбиваться от драконов внизу. Этот контракт — твоя защита. Чтобы никто, слышишь, никто не мог отобрать у тебя возможность творить. Даже если компания разорится, твои формулы останутся под защитой холдинга.
Его слова звучали логично. Убедительно. В них была забота. Разве не об этом я мечтала? Просто смешивать масла, искать идеальные пропорции, не думая о том, как продать результат?
— Но тут написано, что автором всех разработок считается корпорация, — я все еще колебалась. Интуиция, тихая и робкая, скреблась где-то внутри.
— Формальность, — отмахнулся он. — Юридическая казуистика. Весь мир будет знать, что это ты. Ты будешь моей королевой. Моей музой.
Он наклонился и поцеловал меня в макушку. Я почувствовала запах его нового парфюма. Сандал, амбра и нотка металла. Запах уверенности.
— Доверься мне, Агата. Разве я давал повод усомниться?
Я посмотрела на него. Красивый, сильный, успешный. Он выбрал меня — девочку с окраины, со странным даром и без гроша в кармане. Он дал мне лабораторию. Он дал мне имя.
— Хорошо, — выдохнула я.
Я поднесла перо к бумаге. Чернила легли на лист жирной, блестящей линией. Запах чернил ударил в нос — резкий, химический, с ноткой фенола.
Я не подписывала контракт. Я подписывала отказ от собственного голоса. От своего будущего. Но тогда я думала, что подписываю пропуск в сказку.
— Умница, — прошептал Юлиан, забирая у меня ручку.
Звук закрывающегося колпачка прозвучал как щелчок затвора. Или как захлопнувшаяся дверь клетки.
***
— Нет… не надо… я перепишу формулу…
Собственный голос разбудил меня, но не до конца. Я металась в липком, жарком тумане. Тело горело. Кожа казалась натянутой до предела, готовой лопнуть.
Реальность пробивалась сквозь бред урывками.
Жесткий диван под спиной. Колючий плед, который я пыталась сбросить, потому что мне казалось, что он пропитан кислотой.
И запах.
Резкий, кислый, пронзительный. Уксус.
Кто-то положил мне на лоб холодную, мокрую тряпку. Уксус ударил в ноздри, заставив поморщиться. Но холод был спасительным.
— Тихо, тихо… — грубый мужской голос. Не кашемировый баритон Юлиана. А хриплый бас, похожий на шум гравия в бетономешалке.
Я открыла глаза. Надо мной склонилось лицо. Небритое, с тенями под глазами, освещенное фиолетовым светом ламп.
Демьян.
— Юлиан… — прошептала я, не понимая, где нахожусь. — Я уберу бергамот… он слишком резкий… я сделаю, как ты хочешь…
Лицо Демьяна исказилось гримасой. Не жалости. Брезгливости?
— Твоего Юлиана здесь нет, — жестко сказал он. — И бергамот тут ни при чем. У тебя жар, Кирсанова. Тридцать девять и пять.
Он снял тряпку с моего лба, снова обмакнул ее в миску с раствором уксуса, отжал. Я увидела его руки — крупные, с въевшейся грязью в линии ладоней. Они были грубыми, но двигались с удивительной осторожностью.
— Пей, — он поднес к моим губам стакан с водой.
Я пила жадно, вода текла по подбородку, мочила чужую рубашку, в которую я была одета.
— Почему… уксус? — спросила я, откидываясь на подушку.
— Потому что парацетамола у меня нет. А уксус работает. Дедовский метод. Как и мазь для твоих ног.
Он снова положил компресс мне на лоб.
— Ты бредила, — сказал он, глядя куда-то в сторону, на свои колбы. — Оправдывалась. Просила прощения. Обещала переделать работу.
Мне стало стыдно. Даже в бреду, даже будучи выброшенной на улицу, я продолжала служить ему. Мой мозг, выдрессированный годами подчинения, все еще искал одобрения хозяина.
— Он сломал тебя, да? — Демьян перевел взгляд на меня. В его глазах плескалась темная, тяжелая ярость. — Не просто использовал. Сломал. Как карандаш. Чтобы писать удобнее было.