Сентябрьский ветер гулял по полям, гоня перед собой пожелтевшие листья и запах пороха. Только что отгремели маневры. И теперь, когда пыль осела, наступило время для самого тяжелого — разбора полетов.
В центре лагеря, перед походной палаткой командования, стоял генерал Максимус Рейн. Ему было шестьдесят два, и время, казалось, не смягчило, а высекло из гранита его черты. Морщины у глаз и рта были похожи на карту былых кампаний. Седые волосы были коротко острижены, осанка — прямая, как штык. Он был в мундире без единой пылинки, и его молчаливая фигура была красноречивее любых криков.
Перед ним, выстроившись в линию, стояли молодые офицеры — розовощекие поручики и небритые капитаны. Минуту назад они громко спорили, с пеной у рта доказывая друг другу тактические преимущества своих маневров. Теперь они стояли, стараясь не дышать, и смотрели в землю у сапог генерала. Воздух был густым и звенящим, как перед грозой.
Рейн медленно прошелся вдоль строя. Его взгляд, холодный и тяжелый, скользил по их лицам, и каждый чувствовал, как этот взгляд будто взвешивает его на предмет профессиональной и мужской состоятельности.
— Капитан Берг, — его голос был негромким, но резал тишину, как сабля. — Ваш эскадрон пошел в лобовую на артиллерийскую позицию. Объясните.
Капитан, молодой мужчина с лихорадочным блеском в глазах, попытался выпрямиться еще больше.
— Ваше превосходительство! Я рассчитывал на скорость и натиск! Мы бы смяли...
— Вы бы смяли траву на том поле, — ровно, без повышения тона, перебил его Рейн. — Потому что вас и ваш эскадрон смешали бы с этой самой травой залпом картечи. Вы повели людей на убой. Из-за амбиций.
Он не кричал. Он констатировал. И от этой спокойной констатации у капитана Берга побелели губы. Генерал повернулся к другому.
— Поручик Залевский. Вы, увидев маневр капитана, предпочли отсидеться в лесу. Почему не поддержали?
— Я... я счел атаку бессмысленной, ваше превосходительство, — пробормотал поручик.
— Трусость, прикрытая тактической целесообразностью, — отчеканил Рейн. — На поле боя вы либо братья, либо трупы. Третьего не дано. Вы оставили братьев.
Он не позволял им оправдываться. Каждое его слово было точным ударом, вскрывающим суть ошибки, обнажающим характер. Он был безжалостным хирургом, оперирующим их незрелое командование. Никто не смел перечить. Его авторитет был абсолютен. Его боялись. Его уважали до дрожи в коленях.
Закончив разбор, он отдал несколько коротких, ясных распоряжений и, кивком отпустив офицеров, повернулся к походному столу с картами. Эпизод был исчерпан.
Молодые офицеры, чуть ли не бегом, ретировались к своим палаткам, чтобы залить горечь провала вином и горячими дискуссиями. Вскоре в одной из них собралось человек пять. Воздух был густ от табачного дыма и возбужденных голосов.
— Вот это строгость! — восхищенно выдохнул белобрысый поручик Гофман. — Никаких поблажек! Говорят, в молодости он в одиночку усмирил бунт целого полка.
— И жену себе, говорят, нашел не менее суровую, — добавил капитан Берг, все еще бледный. — Дочь какого-то горного князька, ходит с кинжалом за поясом.
Лейтенант де Барк закатил глаза и улыбнулся, — ага, князька.
Обед в походной столовой для офицерского состава был шумным и душным. За главным столом восседал генерал Рейн, молчаливый и недоступный, как утес в бушующем море. Рядом с ним, разгоряченный вином и общим одобрением, капитан Даркен, молодой офицер с набухшими от самодовольства щеками, делился своей обидой.
— ...И представляете, прошла уже неделя! А она отворачивается, «устала», «ребенок плачет»! — Даркен с силой поставил свой бокал, и вино брызнуло на скатерть. — Да я на фронте не так устаю! А она дома сидит! Я ведь муж, я имею право!
Его поддержали ободряющим гулом. Кто-то хмыкнул: «Бабы, они все такие, надо строже!», другой добавил: «Моя тоже после родов как кислая тряпка стала, пришлось напомнить, кто в доме хозяин».
Генерал Рейн все это время молча ел свой паек. Казалось, он не слышит этот гнусный лепет. Его лицо было каменным. Но когда капитан Даркен снова собрался было развить свою мысль о «мужских правах», Рейн медленно положил вилку.
Все замолкли.
Он повернул голову и уставился на Даркена своим пронзительным, ледяным взглядом. Казалось, он видит насквозь не только его, но и ту бедную женщину, запертую в четырех стенах с новорожденным.
— Капитан, — голос Рейна прозвучал тихо, но с металлической твердостью, заставив Даркена вздрогнуть. — Вы только что сравнили свой фронтовой труд с тем, что переживает ваша жена?
Он сделал паузу, давая вопросу повиснуть в воздухе.
— Вы говорите, она «сидит дома». Она не «сидит», капитан. Она каждую минуту находится на передовой. Без сна, без отдыха, под постоянным обстрелом детского крика. Ее тело, которое вы так жаждете, прошло через настоящую битву. Оно истекало кровью. Оно разрывалось от боли, чтобы дать жизнь вашему ребенку.
В столовой воцарилась мертвая тишина. Кто-то сглотнул. Даркен покраснел и опустил глаза.
— А ты... — Рейн медленно выпрямился во весь свой внушительный рост, и его взгляд стал таким тяжелым, что Даркен, казалось, физически осел под его тяжестью, — ...ты попробуй роди. Или, если не способен на такое, просто представь, что твои внутренности вывернули наизнанку, зашили и теперь требуют, чтобы ты через неделю весело скакал на учениях.