Воздух в оранжерее был густым и сладким, как мед. Он пах влажной землей, цветущим жасмином и чем-то еще, что не могло быть названо, — чистотой роста, самой жизнью. Лилия проводила пальцами по бархатистому листу фиалки, которая еще утром грустила, поникши бутонами. Теперь же растение упруго выгибалось навстречу ее ладони, словно котенок, тянущийся к теплу.
— Вот и хорошо, — прошептала она. — Совсем хорошо.
Ее магия никогда не требовала заклинаний. Она была тихой, как дыхание. Просто внимание. Просто желание помочь другому живому существу быть тем, кем оно должно быть. Она чувствовала легкую усталость, приятную тяжесть в кончиках пальцев — верный знак, что фиалка забрала ровно столько энергии, сколько ей требовалось.
Из главного зала аптеки «Золотой корень» донеслись голоса. Голос хозяина, мастера Элвина, был подобен воркованию голубя — умиротворяющим и деловым. Другой голос... другого голоса Лилия раньше не слышала. Он был низким, холодным и острым, как крошки льда. В нем не было ни капли тепла или нетерпения. Только бездна усталости, такой глубокой, что от нее защемило под сердцем даже у Лилии.
Любопытство, острое и внезапное, заставило ее оторваться от цветов. Она пригнулась за стеллажом с сушеными травами, стараясь не шуметь. В щель между глиняными горшками она увидела его.
Он был высоким и слишком худым, его черный камзол, расшитый серебром, висел на нем, как на вешалке. Его лицо, бледное и резкое, с темными тенями под глазами, казалось высеченным из мрамора уставшим скульптором. Герцог Габриэль фон Даркхольм. Она узнала его сразу, по портретам в газетах и по тому, как низко, почти до пола, склонился перед ним важный мастер Элвин.
— ...исчерпали все варианты, Ваша Светлость, — бормотал Элвин. — Корни мандрагоры под полной луной, настойка из чешуи солнечного дракона, даже пение сирен... Ничто не принесло облегчения. Проклятие вашего рода...
— Не требует перечисления, — отрезал герцог. Его голос не повысился, но в воздухе запахло морозом. Лилия почувствовала, как по ее руке поползли мурашки. — Вы утверждали, что нашли новый артефакт.
— Так и есть! Кристалл, рожденный в сердце вулкана! Он должен поглощать...
Герцог поднял руку в черной перчатке, и Элвин замолк. Движение было исполнено такой безысходной грации, что у Лилии перехватило дыхание. Она видела не аристократа, а загнанного зверя, который уже перестал бороться, но инстинкт заставляет его делать последние шаги.
И тогда она это увидела.
Не глазами, а тем самым внутренним зрением, которое помогало ей находить больной корень у растения. От герцога исходила пустота. Темная, холодная воронка, которая высасывала из мира все краски, звуки, тепло. Она видела, как пылинки в солнечном луче гасли, пролетая рядом с ним. Как листья ближайшего папоротника чуть заметно поникли.
Его проклятие было не болью. Оно было отсутствием. Отсутствием жизни.
У нее закружилась голова. Ее потянуло к этой пустоте, как садовника тянет к высохшему дереву, — с безумной, инстинктивной надеждой его оживить.
Она не помнила, как отошла от стеллажа. Как ее ноги сами понесли ее на маленькую кухню в задней комнате, где она всегда готовила себе чай. Руки сами делали свое дело: грубая глиняная кружка, щепотка сушеной мяты с их крошечного балкона, ложечка меда, который ей вчера принес в благодарность улей с яблони за окном.
Она держала кружку в ладонях, думая только об одном: Согрейся. Почувствуй солнце в меде. Почувствуй покой в мяте. Пожалуйста, почувствуй.
И она вышла. Прошла мимо ошалевшего Элвина и остановилась перед герцогом.
Он смотрел на нее без интереса, сквозь нее.
— Выпейте, — сказала Лилия, и голос ее дрогнул. — Вам станет... немного легче.
Элвин ахнул. Герцог медленно перевел взгляд с ее лица на дымящуюся кружку. В его глазах не было ни гнева, ни насмешки. Там ничего не было.
— Что это? — спросил он тем же ледяным тоном.
— Чай, — просто ответила Лилия.
Он взял кружку. Его пальцы в перчатке сжали грубую глину с такой силой, что, казалось, она должна треснуть. Он поднес ее к губам, его движение было машинальным, движением человека, который давно перестал ждать чуда.
Он сделал маленький глоток.
И замер.
Не так, как замирал от боли. Это была иная неподвижность. Полная, абсолютная. Его веки дрогнули. Он оторвал взгляд от пустоты перед собой и впервые увидел ее, Лилию. Прямо, остро.
Потом он посмотрел на кружку, снова поднес ее к губам и выпил все до дна, большими, жадными глотками, словно умирающий от жажды в пустыне.
Когда он опустил руку, в его глазах, серых и холодных, как зимнее море, стояло нечто совершенно новое, невыразимое.
— Что... что это был за сорт меда? — прошептал он, и в его голосе впервые появилась трещина. Трещина, сквозь которую пробивалось что-то человеческое.
Лилия, все еще дрожа, покачала головой.
— Просто мед. С яблони за окном.
Он не сводил с нее глаз. Он дышал глубже, чем минуту назад.
— Нет, — тихо сказал герцог Габриэль фон Даркхольм. — Это не просто мед.
Карета, плывущая по дороге, словно призрачный корабль в море тумана, стала для Лилии застывшим временем. Сначала она пыталась следить за мелькающими за окном пейзажами: вот остались позади уютные домики пригорода, вот потянулись поля, окутанные вечерней дымкой, вот лес встал сплошной темной стеной по сторонам дороги. Но скоро однообразие и гнетущая тишина внутри экипажа сделали свое дело. Пейзажи слились в размытую полосу, где зелень крон смешалась с серым камнем и коричневой землей.
Ее спутник не проронил ни слова. Он сидел, откинувшись на темную кожаную спинку, глаза его были закрыты. Лилия сначала подумала, что он спит, но потом заметила, что пальцы его правой руки, все еще в тонкой черной перчатке, ритмично сжимаются и разжимаются на колене. Он не спал. Он просто существовал, перенося свое состояние, экономя силы. Она видела, как под тонкой кожей его век время от времени бегает нервный тик, словно даже в забытьи он не мог укрыться от внутреннего холода.
Она сама чувствовала странную усталость. Не физическую, а глубинную, как будто ее собственная, тихая и теплая магия конфликтовала с мертвящей аурой, исходившей от герцога. Ее клонило в сон, но заснуть в нескольких шагах от этого человека, от этой живой пустоты, было невозможно.
Чтобы отвлечься, она стала изучать внутреннее убранство кареты. Древесина ореха, темная и благородная. Серебряные фитинги, холодные на ощупь. На потолке был выложен сложный магический орнамент, который при тусклом свете, исходящем от двух закрепленных в углах сфер, едва заметно переливался. Она дотронулась до обивки рядом с собой — мягкая, дорогая кожа. Но в ней не было жизни. Ни одна живая душа не вкладывала в эту работу любовь или тепло. Все было создано безупречной, бездушной магией.
Она вспомнила свою старую, выцветшую шаль, которую ей связала когда-то, давным-давно, одна из нянек приюта. Та шаль была колючей, с торчащими нитками и кривыми петлями, но она хранила в себе тепло добрых рук и смутную память о колыбельной. Здесь, в этой карете, не было ни единой памяти. Только функциональность и роскошь, лишенная души.
Внезапно экипаж плавно качнулся, въезжая на более крутой подъем. Герцог открыл глаза. Его взгляд, мутный и отсутствующий, скользнул по ней, не видя, и снова уставился в одну точку в пространстве перед собой.
— Далеко еще? — тихо спросила Лилия, не в силах больше выносить молчание.
Он медленно, с заметным усилием перевел на нее взгляд, будто ее голос долетел до него из другой комнаты.
— До первых ворот — несколько часов, — его голос был хриплым от безмолвия. — Замок Даркхольм стоит на отрогах. Дорога... извилиста.
Он замолчал, и казалось, что на это короткое объяснение он потратил уйму сил. Лилия кивнула, не решаясь больше ничего спрашивать. Она снова отвернулась к окну. Солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в багровые и лиловые тона. Лес по сторонам дороги становился все гуще, деревья — выше и древнее. Сквозь листву мелькали странные огоньки — то ли светлячки, то ли духи этих мест, взиравшие на проезжающую мимо магическую карету с равнодушным любопытством.
Она почувствовала легкий голод и вспомнила, что с утра ничего не ела. С обычной своей практичностью она порылась в своем холщовом мешке и нашла там, завернутый в чистую льняную салфетку, кусок вчерашнего хлеба и несколько сушеных яблочных долек. Хлеб был черствым, яблоки — жесткими. Простая, скудная еда бедняков.
Она осторожно разломила хлеб пополам. Крошки упали на ее темное, поношенное платье. Она поднесла кусок ко рту, но потом ее взгляд упал на герцога. Он снова сидел с закрытыми глазами, но его бледность в сгущающихся сумерках казалась еще более болезненной.
Безответный порыв, тот самый, что заставлял ее подбирать на улице больных котят и выхаживать сломанные ветром стебли, заставил ее действовать. Она протянула руку с другим куском хлеба через карету.
— Вы хотите? — тихо спросила она. — Это... просто хлеб. Но он может помочь.
Герцог медленно открыл глаза. Он посмотрел на ее протянутую руку, на черствый, неказистый кусок, потом на ее лицо.
В его взгляде не было ни отвращения, ни высокомерия. Была лишь усталая пустота и, возможно, слабый, почти угасший проблеск того самого удивления, что она видела в аптеке.
Он не взял хлеб. Он просто смотрел на него, словно пытаясь понять, что это такое, и зачем ему это предлагают.
— Я не ем то, что готовят другие, — наконец произнес он, и в его голосе прозвучала не гордость, а констатация жуткого факта. — Это... бесполезно. Как жевание пепла.
Лилия не отдернула руку.
— Но это приготовила я, — сказала она просто, как если бы объясняла что-то ребенку. — Попробуйте.
Он помедлил еще мгновение, затем, с видом человека, исполняющего бессмысленный ритуал, снял перчатку. Его пальцы были длинными, бледными и худыми, с тонкими, изящными суставами. Он взял хлеб. Движение было осторожным, почти нерешительным.
Он поднес его ко рту и отломил маленький кусочек. Лилия затаила дыхание, наблюдая, как его челюсти медленно сомкнулись и разомкнулись. Он жевал. Долго. Механически. Потом остановился. Его взгляд сфокусировался на чем-то внутри него самого. Он снова отломил кусок, побольше. И еще.
Он ел этот черствый, простой хлеб, как изголодавшийся странник, с той же сосредоточенной, почти болезненной жадностью, с какой пил чай в аптеке. Он не проронил ни слова, но по его лицу, по чуть расслабленным мускулам вокруг рта, по тому, как его плечи потеряли часть своего каменного напряжения, Лилия поняла — он снова чувствует. Вкус. Текстуру. Что-то.
Лилия, вероятно, уснула, потому что следующее, что она осознала — это тихий, но настойчивый скрежет гравия под колесами и полную остановку. Она открыла глаза и тут же съежилась от пронизывающего холода, которого не было в городе. Воздух в карете стал ледяным.
Герцог уже сидел прямо, его поза вновь была напряженной, будто перед боем. Дверца открылась беззвучно, и стражник помог Лилии выйти. Ее ноги затекли, и она на мгновение пошатнулась, глотнув полной грудью.
Воздух обжег легкие, как лезвие. Он был чист, холоден и пах хвоей, камнем и чем-то древним, неподвижным. Они стояли на огромном мощеном плацу. Прямо перед ней, теряясь в низко нависших свинцовых тучах, высился Замок Даркхольм.
Он не был похож на сказочные дворцы из ее детских грез. Это была не постройка, а продолжение самой горы — угрюмое нагромождение черного базальта и острых шпилей, впивающихся в небо, словно обнаженные кости великана. Окна-бойницы смотрели на мир слепыми, темными глазами. Ни единого огня или мерцания в них не виднелось. От всей этой громады веяло таким безмолвным отчаянием и холодом, что Лилию охватил животный ужас. Это было не жилище. Это была гробница. Гробница для целого рода.
Герцог, не оглядываясь, двинулся к массивным дубовым воротам, украшенным кованым гербом — стилизованной горой, пронзенной молнией. Ворота бесшумно распахнулись сами, словно их открывали невидимые призраки.
Войдя внутрь, Лилия замерла на пороге, пытаясь осознать масштаб открывшегося ей пространства. Это был Главный зал. Его своды терялись где-то в вышине, в тенях, которые клубились там, как живые. Под ногами стелился холодный камень пола, отполированный до зеркального блеска бесчисленными шагами и временем. По стенам висели огромные гобелены, изображавшие сцены охоты, битв и пиров, но краски на них потускнели, а на некоторых проступили пятна плесени. Воздух был неподвижным и густым, он пах пылью, старой магией и тоской.
Ни звука. Ни голосов, ни шагов. Только их собственное эхо, которое глухо отражалось от каменных стен и растворялось в гнетущей тишине.
Из темноты к герцогу бесшумно выплыл пожилой мужчина в безупречно черном фраке. Его лицо было непроницаемо, как маска, а поза выражала почтительную отстраненность.
— Ваша Светлость, — его голос был тихим и идеально ровным, не нарушающим тишину, а становящимся ее частью. — Добро пожаловать домой.
— Фалмор, — кивнул герцог, и его голос прозвучал особенно устало в этом зале. — Это Лилия. Она будет заниматься... моим питанием. Обустройте ее в покоях возле кухонного блока. У нее полная свобода доступа ко всем продовольственным кладовым и кухне. Никто не должен мешать ей или давать указания.
Управляющий Фалмор скользнул взглядом по Лилии, и в его глазах, холодных и проницательных, как у старого ворона, не дрогнул ни один мускул. Он видел ее простое платье, холщовый мешок и растерянное лицо, но его вежливость осталась непробиваемой.
— Как будет угодно, Ваша Светлость. Мадемуазель, прошу следовать за мной.
Герцог, не сказав больше ни слова, повернулся и медленно зашагал по одной из мрачных галерей, его темная фигура мгновенно растворилась в полумраке, будто поглощенная замком.
Лилия осталась одна с непроницаемым управляющим. Он двинулся в другую сторону, и она, чувствуя себя заблудившейся пташкой в лабиринте, поспешила за ним. Они шли по бесконечным коридорам, где их шаги отдавались гулким эхом. Мимо них проплывали залы с зачехленной мебелью, галереи с портретами суровых предков, чьи глаза, казалось, с ненавистью следили за ней, простолюдинкой, осмелившейся нарушить их вечный покой. Повсюду царил идеальный, мертвенный порядок, но не было ни капли уюта. Даже магические светильники, закрепленные на стенах, давали холодный, безжизненный свет.
Наконец, Фалмор остановился у неприметной дубовой двери.
— Ваши апартаменты, мадемуазель. Кухня — в конце этого коридора направо. Кладовые — по левую руку. Завтрак для Его Светлости подается ровно в семь. Он будет ждать вас.
Он мягко открыл дверь, пропустил ее внутрь и, молча кивнув, удалился, его шаги бесшумно затихли в коридоре.
Лилия вошла и закрыла за собой дверь, прислонившись к ней спиной. Комната была небольшой, но чистой. Каменные стены, узкая кровать с темным балдахином, простой письменный стол, умывальник. Одно окно, выходящее во внутренний замковый двор — колодец, заросший каким-то чахлым плющом. Было холодно и неуютно.
Она подошла к окну и положила ладонь на холодное стекло. Где-то там, в этом каменном сердце горы, был он. Человек-пустота. Человек-лед. И теперь ее судьба, ее тихий дар были неразрывно связаны с ним.
Она глубоко вздохнула, и ее дыхание превратилось в маленькое облачко пара в холодном воздухе комнаты. Страх сжимал сердце. Но сквозь страх пробивалось упрямое чувство долга, смешанное с любопытством.
«Завтрак в семь», — прошептала она про себя.
Она была здесь, чтобы накормить его. Чтобы вернуть ему вкус к жизни. И она сделает это. Просто потому, что не могла иначе.
Сон в ледяной комнате под тяжелым, но не греющим покрывалом был тревожным и прерывистым. Лилия просыпалась от каждого скрипа половиц за дверью, от завывания ветра в бесчисленных каминных трубах. Ей чудилось, что по коридорам тихо бродят тени прежних обитателей замка, и их безмолвное присутствие наполняло воздух давящей печалью.
Проснулась она затемно, еще до рассвета, продрогшая до костей. Закутавшись в свою старую шаль, она на ощупь вышла в коридор. Ее шаги эхом отдавались в абсолютной тишине. Следуя указаниям Фалмора, она нашла дверь на кухню.
Это было огромное помещение, больше всей аптеки «Золотой корень». Высокий сводчатый потолок, гигантская плита из темного камня, способная вместить десяток котлов одновременно, ряды медных кастрюль и сковородок, поблескивающих в свете одинокого магического светильника. Но и здесь царил мертвый порядок. Ни следа недавней готовки, ни запаха дыма или еды. Все было вычищено до стерильности, и от этого становилось еще тоскливее.
Лилия подошла к плите. Она была холодной. Обычно в таких поместьях хоть один очаг топился постоянно, чтобы слуги могли в любой момент подогреть воду или приготовить что-то для хозяев. Здесь же царил лед.
— Э-э-э… здравствуйте? — тихо позвала она, чувствуя себя нелепо.
Никто не откликнулся.
Она решила осмотреть кладовые. Первая дверь привела ее в царство мяса и дичи. Туши, окорока, связки колбас — все было идеально заморожено мощной магией сохранения. От этого места веяло таким морозом, что Лилия поспешила ретироваться.
Вторая кладовая была овощной и фруктовой. Яблоки, груши, корнеплоды — все ровное, глянцевое, без единого изъяна, будто только что с волшебной грядки. И так же бездушно замороженное.
Она уже хотела было отчаяться, как заметила в углу узкую, неприметную дверцу, почти скрытую за стеллажами. Она подошла и нажала на железную скобу. Дверь со скрипом поддалась.
Воздух, ударивший в лицо, был иным. Теплым, влажным и густым. Он пах землей, спелыми фруктами, дрожжами и… жизнью.
Лилия замерла на пороге, всматриваясь в полумрак. Это была не кладовая, а нечто вроде оранжереи или зимнего сада под сводами замка. Свет проникал сверху, через замысловатые световоды, имитирующие солнечные лучи. Здесь, в неглубоких каменных коробах с землей, росли пряные травы: мята, розмарин, тимьян, базилик. На полках в плетеных корзинах лежали не идеальные, а самые обычные овощи: чуть кривоватые морковки, картофель с землей, душистые лук и чеснок, заплетенные в косы. В большом глиняном кувшине поблескивал темной жидкостью домашний уксус, а на столе стояли несколько горшочков с закваской.
И посреди этого всего, в плетеном кресле, спал, свернувшись калачиком, огромный, лохматый рыжий кот. Его храп был единственным звуком, нарушающим тишину.
Лилия невольно улыбнулась. Это место напоминало ей дом. Она сделала шаг внутрь, и ее ботинок скрипнул по каменному полу.
Кот мгновенно проснулся. Не вскакивая, он просто открыл глаза — ярко-желтые, с вертикальными зрачками — и уставился на нее с немым укором. Затем он лениво потянулся, выгнув спину дугой, и спрыгнул с кресла, величественно удалившись вглубь своего царства.
Из-за стеллажа с банками варенья появилась женщина. Невысокая, плотная, с седыми волосами, убранными под простой платок, и руками, исчерченными морщинами и следами от ожогов. На ней было простое льняное платье и грубый фартук.
— А ты кто такая будешь? — спросила она, оглядывая Лилию с ног до головы. В ее голосе не было враждебности, лишь здоровое любопытство и усталость.
— Меня зовут Лилия. Герцог нанял меня… готовить для него.
Женщина фыркнула, вытирая руки о фартук.
— Готовить? Для него? Милая, тут лучшие повара из столицы руки ломали. И ничего у них не вышло. Его Светлость ничего не ест. Только вино пьет, да и то, говорят, не чувствует.
— Он съел мой хлеб, — просто сказала Лилия.
Женщина замолчала, уставившись на нее с новым интересом. Ее взгляд стал пристальным, изучающим.
— Твой хлеб? — переспросила она. — Так это ты та самая… из города? Про тебя в замке шепотком уже трещат. Думали, шарлатанка какая-нибудь. А ты, выходит… какая?
— Я… я просто готовлю, — сказала Лилия, чувствуя себя неловко под этим взглядом. — А вас как зовут?
— Марта. Я тут за всем этим хозяйством слежу, — она махнула рукой вокруг. — Пока все магические сады вымерзали, я тут, в старой кладовой, свой огородик разбила. Без заморозков, по-старинке. Фалмор ворчит, говорит, не по статусу. А по-моему, герцогу и так тошно, а без запаха настоящего хлеба и трав совсем тяжко придется.
Марта подошла ближе.
— Так он правда поел? — снова спросила она, уже без тени скепсиса.
Лилия кивнула.
— Чай выпил и хлеб съел. В дороге.
На суровом лице Марты появилось что-то похожее на удивление и… надежду?
— Ну, будь что будет, — вздохнула она. — Значит, ты тут главная теперь по кухне. Что для него готовить-то будешь?
Лилия огляделась вокруг. Ее взгляд упал на горшочки с закваской, на пучок свежего тимьяна, на спелые яблоки в корзине.
Свет из световодов в кухонном помещении постепенно смягчился, наполнившись утренним золотом. Лилия, под чутким и немного скептическим надзором Марты, превратила небольшую часть огромной кухни в свой личный островок. Она нашла небольшую сковороду, не магическую, а простую чугунную, которую женщина использовала «для души». Разожгла огонь в одной из топок гигантской плиты не магическим кристаллом, а обычными дровами, принесенными из кладовой Марты.
— Дымом пахнуть будет, — предупредила Марта, помешивая заварку в блестящем самоваре, который, по ее словам, был «последним здравствующим существом в этом замке».
— Вот и хорошо, — ответила Лилия, разбивая яйца в глиняную миску. — Это запах жизни.
Она взбивала их венчиком, чувствуя, как желтки и белки сливаются в одну солнечно-желтую массу. Она не спешила, думала о герцоге. О том, как он сидел в карете, глотая черствый хлеб, словно это был нектар. Она думала об его пустоте, о холоде, который он носил в себе. И ее руки, двигаясь, вкладывали в эти простые действия все то, чего ему так не хватало: тепло, заботу, желание утолить голод.
Она мелко порубила веточку тимьяна, растерла ее между пальцами, впуская в воздух терпкий, смолистый аромат, и добавила в яйца. Щепотка соли, щепотка молотого перца из жестяной баночки Марты. Никаких сложных соусов, никаких изысков.
На раскаленной сковороде растопился кусочек сливочного масла. Он запенился, зашипел, распространяя по кухне тот самый, знакомый с детства, уютный запах. Лилия вылила яичную массу. Она тут же начала схватываться по краям, а середина оставалась нежной и влажной. Аккуратно завернула края, и через пару минут на тарелке, принесенной Мартой, лежал румяный, пышный омлет, источающий благоухание масла, яиц и летнего тимьяна.
Рыжий кот, получивший от Марты имя Булочник, сидел рядом, не сводя с тарелки голодных глаз и громко мурлыча.
— Ну, выглядит-то как обычный омлет, — констатировала опытная в готовке женщина, но в ее глазах читалось одобрение. — Пахнет, правда, куда лучше, чем все эти магические яства. Неси, пока горячий. Я тебя провожу.
Ровно в семь утра Лилия, неся на подносе тарелку с омлетом и чашку дымящегося чая, за которым настояла Марта («Мой, на травах, с мёдом!»), стояла у дверей небольшой столовой, куда ее привел Фалмор. Управляющий молча открыл перед ней дверь.
Комната была относительно не особо большой, но с одним внушительных размеров окном, через которое лился холодный утренний свет. Стол был накрыт на одного человека. Серебряные приборы, хрустальный бокал, белоснежная скатерть. И на фоне всей этой роскоши одинокий человек в черном, сидевший во главе стола и смотревший в свое пустое пространство.
Герцог поднял на нее взгляд. Он выглядел еще более изможденным, чем вчера. Тени под глазами потемнели, а кожа была настолько прозрачной, что, казалось, просвечивала. Холод, исходивший от него, был почти осязаем.
Фалмор бесшумно принял у нее поднос и с ледяной церемониальностью поставил тарелку и чашку перед герцогом.
— Омлет с тимьяном, Ваша Светлость. «И травяной чай», —тихо произнесла Лилия, оставаясь у двери.
Герцог посмотрел на тарелку. В его глазах не было ни надежды, ни ожидания. Была лишь глубокая, укоренившаяся усталость. Он медленно взял вилку. Серебро звякнуло о фарфор. Отломил крошечный кусочек, поднес его ко рту.
И замер.
Не так, как в аптеке — с шокированным потрясением. На этот раз его замедленная реакция была иной. Более глубокой, почти болезненной. Его веки медленно сомкнулись. Он не жевал. Он просто держал этот кусочек во рту, и по его лицу пробежала судорога. Его пальцы так сильно сжали ручку вилки, что костяшки побелели.
Лилия затаила дыхание. Она видела, как по его неподвижному лицу катится единственная, чистая слеза. Она упала на скатерть, оставив темное пятно.
Он проглотил. Потом открыл глаза. В них не было слез, лишь бесконечная, оглушительная ясность. Он снова отломил кусок. Больше. И еще. Он ел уже не с жадностью, а с каким-то благоговейным, медленным сосредоточением, словно разгадывая сложнейшую головоломку, скрытую во вкусе каждого кусочка.
Он доел омлет до последней крошки. Потом взял чашку с чаем.
Сделал глоток. И снова эта тихая, сокрушительная реакция. Он пил медленно, с закрытыми глазами, и его плечи, всегда такие напряженные, наконец-то расслабились.
Когда чашка опустела, он поставил ее на блюдце. Звук был оглушительно громким в тишине.
Он поднял на Лилию взгляд. И впервые она увидела в его серых, как зимнее море, глазах не пустоту, не боль, а нечто живое и хрупкое. Изнеможение, смешанное с робкой, почти испуганной надеждой.
— Спасибо, — произнес он, и его голос был тихим, но твердым. Он звучал как голос человека, который снова учится говорить. — Я… вспомнил. Как пахнет летнее утро.
Фалмор, стоявший у стены, сохранял каменное спокойствие, но Лилия заметила, как его пальцы чуть дрогнули, сложенные за спиной.
— Я рада, — тихо ответила она.
Герцог кивнул, словно подтверждая что-то самому себе. Он отодвинул стул.
— До обеда, — сказал он и, не глядя больше ни на кого, вышел из столовой.
Лилия осталась стоять посреди комнаты, глядя на пустую тарелку и чашку. Сердце ее бешено колотилось. Она сделала это. Она не просто накормила его. Она вернула ему воспоминание.
Выйдя из столовой, Габриэль фон Даркхольм не пошел в свой кабинет. Он свернул в первую попавшуюся галерею, зашел в нишу с арочным окном и, ухватившись за холодный каменный подоконник, впервые за долгие годы позволил себе просто чувствовать.
Внутри него бушевал хаос. Это было похоже на то, как если бы он годами был заперт в звуконепроницаемой комнате, и вдруг все стены рухнули разом, обрушив на него оглушительный водопад звуков, красок и ощущений. Но это был водопад вкуса.
Тимьян. Он помнил этот вкус. Острый, смолистый, с горьковатой ноткой. Он помнил, как в восемь лет прятался в замковых оранжереях от строгого гувернера и жевал веточку тимьяна, сорванную с куста, посаженного еще его бабкой. Солнце тогда припекало спину, а запах земли и растений был таким густым, что им можно было дышать, как водой.
Масло. Простое сливочное масло. Оно таяло во рту, обволакивая небо, и это был вкус... субботних завтраков в детской. Когда мать, вопреки всем правилам, разрешала ему есть горячие, только что испеченные булочки, с которых текло это золотистое, ароматное масло. Она смеялась, глядя, как он пачкает щеки, и вытирала их краем своей шелковой манжеты.
Яйцо. Нежный, теплый, почти сладковатый вкус белка и насыщенный, солнечный желток. Это был вкус походов. Когда он с отцом уезжал на несколько дней в горы, и они готовили еду на костре. Отец, могущественный герцог, с серьезным видом колдовал над сковородой, и у него вечно все пригорало, но для Габриэля это была самая вкусная еда на свете.
Он стоял, глядя в окно на покрытые туманом горные пики, и по его лицу текли слезы. Он не всхлипывал, не рыдал. Слезы просто лились ручьями, тихие и очищающие, смывая с его души многолетнюю пыль онемения. Он плакал не от боли, а от того, что вспомнил. Вспомнил, что значит быть живым. Что значит быть человеком.
Проклятие не исчезло. Оно было тут, как всегда, — холодная, тяжелая туша, привившаяся к его душе. Но теперь в этой тьме появилась крошечная, теплая точка. Точка, пахнущая тимьяном и детством.
---
Десять лет назад.
Ему было восемнадцать. Род фон Даркхольмов праздновал свою величайшую победу — после столетий поисков им удалось найти и обезвредить древний артефакт, созданный врагом их рода, могущественным черным магом. Артефакт, который веками насылал на их семью несчастья, болезни и ранние смерти. Казалось, проклятие наконец-то снято.
Они были в родовой усыпальнице, глубоко в недрах горы под замком. Отец, мать, он. Они стояли вокруг разрушенного кристалла, чувствуя невероятное облегчение. Его мать улыбалась, впервые за многие годы не скрывая радости.
И тогда из осколков уничтоженного артефакта, из самой тени, которую он отбрасывал за века, поднялось нечто последнее. Не физическое существо, а сама суть проклятия. Оно не могло убить их, но оно могло сделать нечто хуже.
— Ваш род гордится своей силой, своей волей, своей непокорностью, — прошипел в их сознаниях ледяной голос. — Вы отняли у меня их тела. Так я отниму у вас саму жизнь. Отныне никто из вашей крови не будет знать ее вкуса. Ни еда, ни вино, ни поцелуй любимого не принесут вам радости. Мир станет для вас пеплом. Вы будете жить, не живя. И умрете, так и не поняв, зачем родились.
Ледяной вихрь пронесся по склепу. Он не причинил физической боли. Он просто... погасил их. Как свечи.
С тех пор Габриэль не чувствовал вкуса еды. Запах роз был для него как запах гнили. Тепло камина не могло прогнать внутренний холод. Объятия, музыка, красота заката — все было плоским, безжизненным, лишенным смысла. Его родители, люди сильные и гордые, сломались. Мать, не вынеся вечной серости, через год ушла в один из дальних монастырей, где и умерла в безмолвии, не проронив больше ни слова. Отец продержался дольше. Он пытался править, но как можно управлять миром, который для тебя не существует? Он умер через пять лет, просто перестав просыпаться по утрам. Врачи разводили руками — тело было здорово, душа ушла.
Габриэль остался один. Последний фон Даркхольм. Хранитель замка-гробницы и живого проклятия.
Он исполнял свои обязанности с механической точностью, подписывал бумаги, проводил аудиенции. Он стал идеальным правителем — бесстрастным, холодным, неподкупным. Потому что его ничто не радовало, ничто не злило, ничто не волновало. Он был тенью.
До сегодняшнего утра. До этого омлета.
---
Вернувшись в свой кабинет, Габриэль сел за массивный дубовый стол, заваленный бумагами. Он смотрел на свои руки. Они все еще слегка дрожали.
Он думал о Лилии. О девушке с глазами цвета весенней листвы и руками, знавшими толк в земле. О сироте, чья тихая, странная магия сделала то, что не смогли величайшие умы империи.
Она была ключом. Но к чему? К временному облегчению? Или к чему-то большему?
Он подошел к камину, над которым висел большой портрет его родителей. Отец с суровым, но добрым взглядом. Мать с легкой улыбкой. Он смотрел на них и впервые за десять лет не чувствовал гнетущей вины выжившего. Он чувствовал... тоску. Но живую тоску. Ту, что согревает, а не леденит.
«Я вспомнил», — повторил он про себя, глядя в глаза матери на портрете.
И в глубине души, под толщей льда, что-то шевельнулось. Что-то, что очень давно спало. Что-то, что боялось даже надеяться.
После завтрака Лилия вернулась на кухню, где ее ждала Марта с Булочником на руках. Увидев выражение лица девушки, старуха хмыкнула, но в глазах ее плескалось одобрение.
— Ну что, выжил владыка наш? Или скончался от твоего простого яства? — подтрунила она, но беззлобно.
— Он… вспомнил летнее утро, — тихо сказала Лилия, все еще находясь под впечатлением. Она чувствовала странную смесь восторга и огромной ответственности. Ее простой дар, ее умение вкладывать душу в простые действия, оказался сильнее всех заклинаний. Это было одновременно пугающе и прекрасно.
Марта кивнула, как будто ожидала этого.
— Значит, правда. Ладно, раз ты тут надолго, давай познакомлю тебя с остальными обитателями этого склепа. Кроме меня да Фалмора, тут есть еще парочка призраков в человеческом обличье.
Оказалось, в замке, помимо бесчисленных уборщиков-невидимок, чью работу выполняла магия, была небольшая группа «живой» прислуги. Были два брата-конюха, старый Генри и молодой Джек, ухаживавшие за парой выносливых горных пони в почти пустующих конюшнях. Была прачка Агата, женщина с лицом, как смоченная простыня, но с золотыми руками, способная вывести любое пятно. И был стражник у ворот, молчаливый великан по имени Оррик, который, по словам Марты, «разговаривал раз в год, и то под дубом в полнолуние».
Все они смотрели на Лилию с откровенным любопытством, но без враждебности. Слухи о «девушке, накормившей герцога», уже разнеслись по замку. Они не льнули к ней, но их сдержанные кивки и короткие «здравствуйте» говорили о молчаливом принятии. Они видели, как строгий дворецкий относился к ней с подчеркнутой вежливостью, а это в иерархии замка значило многое.
Но душа Лилии, привыкшая к солнцу, зелени и открытым пространствам, томилась в этих каменных стенах. После обеда, который герцог, к ее изумлению, тоже съел — на этот раз это был простой суп-пюре из тыквы с имбирем, — она решила исследовать замок снаружи.
Обойдя гигантское сооружение, она наткнулась на небольшую, почти скрытую зарослями дикого плюща калитку в каменной стене. Дверь заржавела и не поддавалась, но Лилия, привыкшая к физическому труду, нажала на нее плечом, и с громким скрипом та открылась.
То, что она увидела, заставило ее сердце сжаться от боли и восторга одновременно. Это был старый замковый сад. Когда-то, судя по остаткам дорожек, симметричным клумбам и полуразрушенным беседкам, он был прекрасен. Сейчас же это было царство запустения. Деревья, подкошенные ветрами, скрючились в немом оцепенении. Кусты роз одичали, их ветви, покрытые шипами, сплелись в непроходимые колючие джунгли. Сорняки захватили все свободное пространство, а в центре заросшего пруда тускло поблескивала зеленая, стоячая вода.
Но Лилия видела не это. Она видела потенциал, чувствовала слабый, едва живой пульс под слоем прошлогодней листвы. Она дышала воздухом, пахнущим влажной землей и гниющими яблоками, и для нее это был запах не смерти, а возможности. Ее пальцы буквально чесались — взять в руки лопату, разрыхлить землю, обрезать сухие ветки, дать жизнь тому, что еще можно спасти.
«Здесь, — подумала она, — я смогу дышать».
Она уже представляла, где разобьет грядки с пряными травами, где посадит тыквы, а где просто оставит полевые цветы, чтобы привлечь пчел и бабочек. Это будет ее убежище. Ее личный вклад в оживление этого мертвого места.
Пока взволнованная девушка стояла, строя планы, ее острый слух уловил тихий, жалобный писк. Звук доносился из-под корней огромного старого дуба, ствол которого был расколот молнией. Лилия наклонилась, раздвинула папоротник и замерла.
В небольшом углублении, выстланном сухими листьями и мхом, лежал крошечный котенок. Но он был не обычный. Его шерстка была цвета утреннего неба, с серебристыми крапинками, словно кто-то рассыпал по ней звезды. А самые кончики его ушек и хвоста переливались, как жемчуг. Он был совсем один, дрожал от холода и жалобно попискивал.
— Ой, ты кто же такой? — прошептала Лилия, сердце ее наполнилось нежностью. Она осторожно протянула руку.
Котенок не испугался.
Он ткнулся мокрым носиком в ее палец и принялся громко мурлыкать, прижимаясь к ее ладони всем своим крошечным тельцем. Его мурлыканье было необычным — оно словно вибрировало в воздухе, и Лилии показалось, что самые близкие к нему травинки на мгновение выпрямились и зазеленели.
Взяв его на руки, она почувствовала, как по ее коже разливается странное, согревающее тепло. Это было не физическое тепло, а ощущение... чистоты. Магии. Но не той, холодной и бездушной, что витала в замке, а другой — дикой, природной, полной жизни.
— Тебя, наверное, ветром занесло, — сказала она как бы в шутку, устраивая его в кармане своего платья, где малыш тут же свернулся клубочком. — Или сад сам послал тебя мне в помощники. Будешь жить со мной. Назову тебя... Небушко.
С котенком на груди и с новыми планами в голове Лилия вернулась в замок. Теперь у нее была не только цель — помогать герцогу. У нее была миссия — оживить этот сад. И появился маленький, волшебный друг, который, она чувствовала, был здесь не случайно.
Войдя в свою комнату, она устроила Небушку лежанку из старой шали в углу, напоила его молоком из кухни Марты. Котенок, наевшись, умылся и сразу уснул, его жемчужные кончики ушек подрагивали во сне.
Лилия села на кровать, глядя на него. Страх и одиночество отступили, сменившись тихим, твердым решением. Она была на своем месте. Здесь, в этом замке скорби, она, сирота, умеющая любить все живое, нашла свое призвание. И она знала — это было только начало.