Глава 1
День рождения и первый портал
Город в этот вечер пах кардамоном, бензином и жареным луком — и если где-то и существовали знаки судьбы, то они выглядели именно так: как упрямый аромат шаурмы, перебивающий дорогой парфюм, как разноцветные гирлянды над двором, где давно никто не праздновал Новый год, и как тонкая стрелка лайнера на крышке консилера, указывающая: «Пора». Пора взрослеть, пора смеяться, пора нести всякую чушь в тостах, а потом — как знать? — возможно, случайно открыть портал.
Ирина смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, похожа ли она сегодня на человека, готового к чудесам. В зеркале отражалась девушка с упрямыми волосами — эти кудри жили своей, сугубо независимой жизнью, — с карими глазами, у которых было слишком много собственных мнений, и с губами, которые сами собой принимали форму лёгкой усмешки.
— Платье? — спросила она у зеркала, слегка наклоняя голову. — Или мы сегодня честно признаём, что я собираюсь танцевать на стуле, хватать Ваську за уши и спорить с Иваном о природе реальности?
Зеркало, как водится, промолчало. Зато внутренний голос, ехидный и заботливый, как старшая сестра, фыркнул: «Платье — это прекрасно. Но ты будешь весь вечер дергать подол, а потом ещё обвинять мироздание в коварстве резинки на колготках».
Ирина вздохнула и достала из шкафа джинсовый комбинезон-шорты. Яркий, чуть дерзкий. Белая майка с тонкими бретелями, которые нагло сползали с плеча, открывая ключицы. Кеды — честные, как она сама говорила. Волосы — в беспорядочный «о, так и было задумано» пучок, из которого, разумеется, немедленно выбились две пряди-побегушки.
Телефон сглотнул вибрацией.
Василий: «Берём торт. Если опоздаю — считай, я героически отбивал у булочной последний «Наполеон». И да, не жди меня трезвым. Никто не спасён».
Мама: «Доча, кофту! Ночью холодно. И не позволяй им смешивать напитки. Это путь к страданиям и позору».
Иван: «А ведь если подумать…»
— Нет, — сказала Ирина в пустоту кухни. — Сегодня не думаем. Сегодня живём.
Она сунула телефон в карман, накинула лёгкую куртку, и кошка по имени Маркиза обиженно мяукнула, демонстративно усаживаясь на сумку. В знак несогласия хвостом смахнула кисточку для хайлайтера.
— Я вернусь, — пообещала Ирина. — И принесу тебе совесть. И колбасу. Но совесть всё-таки нужнее.
Двор, подъезд, лифт, где всегда едва слышно пахло детским шампунем (кто-то моет ребёнка, а потом возит в кроватке взад-вперёд, иначе не спит — город полон странных ритуалов), ветер, тёплый от асфальта, и небо — густо-синее, как синяк на бедре после неудачной йоги. Ирина шагнула в вечер — и город принял её, как принимает всех, кто хоть на час готов поверить, что чудо возможно и что оно будет добрым.
Квартира Ивана располагалась в доме с идеальным подъездом: никакого объявления «выгуливайте собак вне лестничной клетки», аккуратные коврики, даже киц-киц на стенах нервничало — слишком прилично. Иван, кажется, выбрал эту площадку из эстетических соображений: чтобы диссонанс между его душевным хаосом и подъездным благолепием придавал жизни дополнительную остроту.
— И-ра! — взревел у дверей Васька и, не дождавшись, пока она снимет кеды, навалился на неё объятиями. — Именинница, сияй! Ты у нас сегодня звезда!
— Хотя бы искра, — хмыкнула Ирина, протискиваясь внутрь.
Квартира встретила её запахом апельсиновых корок, джина и книжной пыли. У Ивана из всех предметов «для взрослых» были огромный диван, огромная книжная стенка и огромная сковородка. Диван оброс пледами и людьми. Стенка гнулась от количества классики и философии. Сковородка… сковородка одиноко лежала на плите, будто кусок щита, снятый перед боем.
— Здравствуй, именинница, — произнёс Иван с дивана, не поднимаясь. Он держал в руках книгу без обложки — «мне так приятнее, — говорил он, — без лишних обещаний».
— Скажи ещё «а ведь если подумать…» — предупредила Ирина, — и я утащу у тебя сковородку. И буду ею дирижировать твоими монологами.
— Сегодня ты взрослая, — мягко улыбнулся он. — Так что вполне можешь забрать у меня сковородку. И задать тон.
— Тон у нас задаёт Василий, — отмахнулась Ирина. — Он же сегодня шут королевы.
— Я не шут, я… — Васька, уже с пластмассовой короной на голове, задумался. — Я министр непредвиденных обстоятельств. И официальное лицо по дегустации торта. Где торт, кстати? Я его в лифте не забыл?
Торт был. И свечи были. И музыка, которая сначала пританцовывала где-то в углу, а потом нахально расползлась по всей комнате. И люди — близкие, шумные, те, кто всегда рядом, когда нужно плакать и когда нужно смеяться. Ирина вошла в этот тёплый ураган, как входят в море — сначала осторожно, а потом уже бежишь и смеёшься, потому что брызги солёные и счастье — где-то в груди, под ключицей, зудит.
Она танцевала. Она спорила. Она смеялась над Василием, который торжественно объявлял: «На правах шафера жизни…» — «Это не свадьба», — кричала она. — «Это жизнь!» — кричал он. Иван поднимал тосты на полчаса, и все жаловались, но слушали, потому что у него голос — как хорошая виолончель: успокаивает, пока ты не заметишь, что тебя уже увели вглубь.
Ирина думала, что запомнит этот вечер таким: смех, огоньки, плёнка света на бокалах, тёплые ладони друзей. Но память капризнее кинооператора. Она выберет главное.
Главным стало дрожание воздуха.
Сначала — как будто где-то на кухне кто-то включил миксер, и вибрация поползла по столешнице, по стаканам, по нервам. Потом — как будто кто-то изнутри потрогал пространство и сказал: «Вот тут тоньше всего. Потяни».
Ирина поднесла бокал, чтобы произнести тост, и слова — такие обычные — вдруг застряли между горлом и небом. В груди щёлкнуло. Тихо, почти ласково. Как щёлкает защёлка у детской шкатулки. «Пора», — сказала стрелка на консилере, и внутренний голос, забыв про ехидство, шепнул: «Дыши».
В центре комнаты свет заструился. Не так, как в кино, — не вспышкой, не драматической вспышкой. Сначала это был холодный отблеск, какой бывает на дне стакана с водой, если поймать солнечный зайчик. Отблеск скрутился, вытянулся овалом, побежали тонкие серебряные ниточки, засверкали искры — не от огня, от чего-то более ясного, как если бы кто-то резал лёд тончайшим лезвием.
Глава 2
Дом Валморэ и первые уроки
Сен-Клу пах дождём и старыми яблоками. Влажный камень под ногами чуть пружинил, будто хранил в себе шаги всех тех, кто когда-то шёл по этой тропе, и шёпот их голосов упрямо не выветривался. Ирина стояла у калитки и никак не могла заставить себя переступить порог. Ключ в ладони приятно теплел, словно дразнил: «Ну, давай уже, я ждал».
— Мадемуазель, — напомнил Василиус, стоя рядом. Его круглое лицо сияло предвкушением, как у ребёнка, которому пообещали пирог. — Обычно в таких случаях произносят «вперёд». Хотя можно и «ну, поехали». Суть одна.
— А если я скажу «назад»? — пробормотала Ирина.
— Тогда мы с вами останемся на этой милой улочке и будем до конца жизни обсуждать погоду, — веско заметил он. — Что, конечно, тоже судьба. Но скучновато.
Ирина усмехнулась, сжала ключ покрепче и шагнула вперёд.
Сад дома Валморэ встретил её густым запахом травы, мокрого камня и пряного тимьяна. Воздух был плотнее, чем в Москве, насыщеннее, будто сам по себе имел вкус. Ирина вдруг поймала себя на мысли: здесь даже дышится иначе, глубже, как если бы лёгкие решили работать в полную силу.
Дом выглядел… по-домашнему. Жёлтые стены, зелёные ставни, тёмная крыша с мхом на черепице. Но было в нём и что-то… живое. Окна будто смотрели. Дверь чуть скрипнула, словно приветствуя. Ирина машинально кивнула — и ощутила в ответ лёгкий отклик, как будто её кивок отразился в пространстве.
— Он рад, — заметил Василиус. — Очень рад. Дома редко ждут так долго. А этот ждал именно вас.
— А если я ему не понравлюсь? — вырвалось у неё.
— Он уже решил, что вы — хозяйка, — пожал плечами куратор. — Осталось только вам решить, что вы готовы быть хозяйкой.
Внутри пахло… бумагой. И лавандой. И чуть-чуть — тёплым хлебом, хотя в кухне никто ничего не пёк. Полы были деревянные, отполированные до блеска сотнями шагов. Лестница на второй этаж вздохнула, когда Ирина ступила на первую ступеньку, и едва заметно дрогнула, словно проверяя: «Ты лёгкая или тяжёлая?»
— Это нормально, — поспешил успокоить её Василиус. — Лестница — капризная. Но если вы будете здороваться, она перестанет скрипеть.
— Здороваться… с лестницей? — переспросила Ирина.
— А почему нет? — искренне удивился куратор. — Она ведь здоровается с вами.
Комнаты оказались просторными и светлыми. Гостиная — с высоким камином, в котором всё ещё тлели угли, хотя дом, казалось, пустовал долгие годы. Стены — увешаны картинами, на которых изображены не то порталы, не то просто очень странные пейзажи: один — со сверкающей водой, в которой отражалось небо другого цвета; другой — с улицей, где дома были чуть кривее, чем положено.
Кухня — с медными кастрюлями, подвешенными к потолку, и огромным деревянным столом, на котором явно готовили не только еду, но и… что-то большее. Ирина почувствовала это нутром.
Но настоящая магия ждала её в гардеробной.
Дверь в гардеробную распахнулась с лёгким звоном — и Ирина замерла. Это был не просто шкаф. Это был целый зал, уставленный зеркалами, манекенами и рядами вешалок. Одежды здесь было столько, что можно было одеть не одну, а сразу три эпохи.
На одной вешалке висели пышные бальные платья с корсетами, которые явно требовали отдельного инструктора по дыханию. На другой — строгие костюмы начала XX века с короткими жакетами и шляпками. Чуть дальше — кринолины, шёлковые халаты с драконами, средневековые камзолы, мужские сюртуки, и даже блестящий комбинезон, подозрительно напоминающий костюм из будущего.
— Это что, музей? — ахнула Ирина.
— Это ваш гардероб, — с удовольствием сообщил Василиус. — Дом Валморэ хранит всё, что может пригодиться хозяйке. Вдруг вас занесёт на бал в XIX век? Или на приём к императору? Или, скажем, в будущее — никогда не знаешь, что потребуется.
Ирина осторожно потрогала пальцами ткань одного из платьев. Она была живая. Не в смысле «дышала», но точно ждала, когда её наденут.
— А если я выберу не то? — шёпотом спросила она.
— Вы не ошибётесь, — ответил Василиус. — Дом подскажет.
Первый урок оказался неожиданным.
— Сегодня мы займёмся… — начал было куратор, и Ирина напряглась, ожидая чего-то вроде «магии крови» или «портальных формул».
— …историей костюма, — закончил он, вытащив из шкафа изящный зелёный турнюр конца XIX века.
— Что? — изумилась Ирина.
— Вы должны понимать, в каком времени окажетесь, — терпеливо пояснил Василиус. — Иногда вас спасёт не заклинание, а правильно завязанный шнуровкой корсет.
Он демонстрировал, как держаться, как садиться, как делать реверанс так, чтобы не упасть лицом в пол. Ирина сначала смеялась, потом ворчала, а потом вдруг почувствовала — это правда работает. Стоило выпрямить спину, чуть приподнять подбородок — и она сама менялась.
— Выглядите внушительно, — заметил Василиус. — Почти как леди. Если не говорить.
— Спасибо, — огрызнулась Ирина. — А вы похожи на булочку. Если не дышите.
— Булочка с изюмом, — не моргнув, согласился куратор.
Они рассмеялись одновременно.
После костюмов началась теория. Василиус достал с полки в библиотеке толстую книгу в кожаном переплёте. Книга сама раскрылась, чуть недовольно хрустнув. На первой странице чернилами было написано: «Ars Portalis. Руководство по открытию миров».
Но стоило Ире моргнуть, надпись изменилась: «Ирина, урок первый. Научись слушать пространство».
— Она… живёт? — ошеломлённо спросила девушка.
— Разумеется, — кивнул куратор. — Это Артефакт. Наставник. Книга задаёт задания и проверяет, как вы справляетесь. Иногда спорит. Иногда подсказывает. Иногда язвит. Вы подружитесь.
Ирина провела пальцами по строчке. Чернила дрогнули, и появилась новая надпись: «Для начала: закрой глаза и попробуй услышать, где воздух дрожит».
Она закрыла глаза. Сначала ничего. Только тиканье старых часов и дыхание Василиуса. Потом… где-то в углу, возле окна, воздух и правда чуть вибрировал, как струна.
Глава 3
Книга проснулась раньше неё. Когда Ирина приоткрыла глаза, серый предрассвет уже подсинивал ставни, а на тумбе лежал раскрытый том в кожаном переплёте — развёрнут не туда, где его оставили. Чернила на странице светились чуть влажным блеском, будто их только что вывели пером: «Ирен, урок третий. Лёгкая дорога. Малая вежливость пространству. Поручение: предупредить человека, которому сегодня угрожает смешная смерть. Смех хранит вход. Назови выход смутой».
— Смешная смерть? — хрипло спросила она пустоту.
«Банановая кожура, цветочный букет, чужая шляпа», — быстро выбили буквы, как будто кто-то хихикал в полях.
— Мы точно не издеваемся? — пробормотала Ирина.
— Издеваемся, — отозвался у двери сонный голос Василиуса. Он уже был одет, пах мятой и стрелял пенсне всеми степенями достоинства. — Но по делу. Книга редко выбирает лёгкую дорогу без причины. Это ваш первый выезд, мадемуазель. Экзамен — на вежливость к миру и на наблюдательность. И на умение не падать лицом в люстру.
— В люстру? — насторожилась Ирина.
— В салоне госпожи Бернар, — невозмутимо пояснил он. — Сегодня у неё частный вечер в честь одного композитора и одного поэта. Кто-то собирается устроить дурной розыгрыш, а дурацкие розыгрыши часто заканчиваются глупо и смертельно. Мы пойдём, улыбнёмся, предупредим, а вы… — он смерил её взглядом — …вы будете выглядеть так, чтобы двери сами открывались.
Гардеробная встретила её шорохом шёлка. Дом подсунул под руку темно-синее платье конца века: мягкий блеск тафты без излишней пышности, высокое горло с кружевным жабо и строгий жакет с идеальной линией плеч — в таком можно было не только улыбаться, но и не давать садиться на голову. К платью сам собой подобрался маленький вуалет на шляпку и перчатки перламутрового оттенка. Когда Ирина натянула их, ткань будто дожала её привычные сомнения до ровной полоски спокойствия.
— Корсет потуже, — буркнул Василиус, ловко ведя шнуровку. — Он не только сдерживает дыхание, но и удерживает гордость в вертикальном положении. Шаг — маленький, шаг — точный. Плечи — обетованная земля. Улыбаться — как будто вы знаете тайну, но не собираетесь её открывать первому встречному. И да, если вам польстят, клюйте комплимент как воробей крошку — не бери целиком, задохнёшься.
— Вы когда-нибудь не комментируете? — спросила Ирина, оборачиваясь к зеркалу.
— Во сне, — вздохнул он. — И то не всегда.
Книга, как строгая школьная учительница, подала ей тонкий браслет — не из металла, из аккуратной резьбы по слоновой кости. На внутренней стороне набралось слово: «Смех».
«Ключ на выход, — вывелись буквы. — Не путать с истерикой».
— Поняла, — кивнула Ирина. Браслет лёг на запястье, как давняя примета.
Сад пах сырой листвой и тимьяном. Василиус поставил ладонь на воздух и кивнул Ире.
— Ты, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Вежливо. Как вчера. Только дальше. Париж любит, когда к нему входят на цыпочках.
Она закрыла глаза. Дверь — не картинка, не кино, дверь как вежливая просьба. Ткань пространства отозвалась знакомой мурашкой. Ирина улыбнулась — краешками губ, чтобы лестница не влюбилась слишком сильно, — и шепнула в себе: «Можно? Мы на минутку». Дом хихикнул. Воздух янтарно подсветился, вытянулся в овал, едва заметно пахнуло лавандой и мокрой мостовой. Василиус подхватил её под локоть.
— Вдох. Пошли.
Они шагнули — и мир поменял температуру.
Запахи ударили первыми: горячий воск свечей, сандал в чужих волосах, помада с ароматом фиалки, розовые лепестки, которые щедро бросили на ковёр ради красоты и теперь робко липли к каблукам. Гул голосов, смех, скрип смычка — бравурный пассаж пробежал по воздуху. Ирина моргнула, отодвигая вуалет, — она стояла у края белой лестницы в частном театре, обитым бархатом: золотые ложи, матовый блеск хрусталя, женщины в перьях и мужчины в черных фраках, как стая грачей. На сцене — трио. У рояля худощавый человек с нервными руками, играющий так, будто у него в груди живёт дождь.
— Госпожа Бернар славится вкусом, — шепнул Василиус. — И зависимостью от драматических эффектов. Нам бы сегодня без них.
— И кого предупреждаем? — ответила Ирина в тон.
Книга дрогнула в ладони — она незаметно держала её, спрятав между перчаткой и складками жакета. «Виновник торжества — не виновник беды. Ищите шляпу, не по голове надетую». Чернила мигнули и исчезли.
— Шляпа, — повторила Ирина. — И смешная смерть. Банановая кожура, чужая шляпа… — Она поймала глазами лакея на галерее: тот нес на подносе лепестки и что-то сверкающее — и подумала: нет. Слишком просто. Вперёд, туда, где пахнет оркестровой ямой.
— Ирен, — позвал Василиус мягко. — Сначала связной. Ты не сама по себе.
Она повернулась — и увидела его.
Он стоял чуть в стороне от толпы, у колонны, полуобернувшись к залу. Высокий — выше всех вокруг, — плечи широкие, как мост. Чёрный фрак сидел на нём грязно-хорошо, слишком точен, чтобы быть арендованным, и слишком упрямо «его», чтобы быть пошитым кем-то одним. Белый галстук-«бабочка» завязан слишком ровно — человек, который не просит лакея. Лицо — резкое: скулы, линия носа, рот, который будто умеет ранить даже в молчании. Волосы — тёмные и гладкие, но в прядях живёт бунт. Щетина — не модная, а та самая, которую оставляет человек, у которого нет времени на сантименты к зеркалу. Кожа под скулами — смуглая, если не от солнца, то от упрямого здоровья. Пахнет от него не ландышем и не табаком — кожей, вином на ночь и железом — как пахнет новая шпага. Ирина поймала себя на том, что смотрит слишком долго. Глаза — тёмные, не чёрные, нет, у чёрного нет глубины. У его глаз была тягучая густота, из которой торчат искры — как из подгоревшего сахара.
Он повернул голову, заметил их — и спокойная избушка на его лице глубоко и красиво сменилась грозовой линией бровей. Всё в нём будто сказало: «Вот же».
— Алексис, — произнёс Василиус и поклонился короче, чем того требовала этикетная книга. — Наш связной.
— Вы опоздали на семь минут, — сказал он, не двигаясь. Голос оказался низким, как баритон, и гладким, как нож по хлебу. — И привели не того.
Глава 4
Утро пахло мокрой брусчаткой и горьковатым кофе. Париж тянулся — сонный и деловой одновременно, — и казалось, что весь город на минуту прикрыл глаза, прежде чем снова начать спорить, петь, торговаться, целоваться и строить козни. Ирина стояла у окна гостиного дома, где алые занавески превращали свет в жидкий гранат, и касалась пальцем браслета. Книга на тумбе лежала раскрытая — чернилами, как вчера, слегка влажно светилось: «Ирен, урок четвёртый. Вежливость к стали. Не добивайся боя — но умей закончить его красиво. Поручение: встретиться со свиданителем и предупредить того, кто не любит слушать. Вход — улыбкой. Выход — смутой с солью».
— Солью? — переспросила она шёпотом.
— Слезами, — отозвался от двери Василиус, — или… — он развёл руками, — словом, которое резанёт. Доброе утро, мадемуазель. Ваш связной уже здесь и безобразно пунктуален. Настолько, что я заподозрил у него в жилах песочные часы.
— Он всегда такой?
— Только когда не спит, — вздохнул куратор и поправил пенсне. — А спит он редко.
Гостиный дом «У Гобеленов» жил в такте шагов. Полы отдавали еле заметной упругостью, как хорошая сцена. На стенах — тканые охоты и аллегории времени, где девушки с лентами ловили в сети золотых рыб и случайности. Внизу, в общей зале, пахло корицей, тостами и чужой нетерпеливостью.
Алексис де Лагранж сидел за дальним столом спиной к стене — как те, кто привык не давать миру подходить со стороны. Он пил чёрный кофе без сахара — выражение лица у него было ровно такое же. На столе перед ним лежали перчатки, сложенные аккуратно, как две загодя выложенные реплики. Ирина остановилась на шаг, чтобы не подойти слишком быстро — и дико позлилась на эту собственную осторожность.
— Доброе утро, месье де Лагранж, — сказала она ровно.
— Утро не обязано быть добрым, — отозвался он, даже не взглянув. — Оно обязано быть полезным.
— Тогда считайте, что я — ваше полезное утро, — мило сказала Ирина, присаживаясь без приглашения. — У меня есть глаза, уши и язвительная книжка.
Он посмотрел — коротко, остро, как удар. Взгляд отметился на её лице, горле, руках — на перчатке, под которой лёгким жаром сидел браслет.
— Вчера вы сделали, что нужно, — сухо произнёс он. — Это не отменяет того, что вас здесь быть не должно.
— И всё-таки я здесь, — мягко удивилась она. — Ужас какой.
— Ужас в том, что люди привыкают к исключениям, — без выражения сказал он. — И начинают требовать их как норму.
— Это вы о женщинах или о себе? — вежливо поинтересовалась Ирина.
Уголок его рта дёрнулся, как у человека, которого слегка кольнули булавкой — но не до крови.
— О деле, мадемуазель. — Он наклонился, заговорил вполголоса. — Есть свиданитель. Посредник. Он держит тонкие нитки между теми, кто не желает знать друг друга, и знает, где в ткани времени пролёты. Он назначил встречу в «Синей фляге» — ресторации на Сент-Оноре. Мы придём, заберём слово и уйдём. Если повезёт — тихо. Если нет — вы будете в сторонке, а я — займу фронт. Запомните: это не прогулка.
— Вы скучно описываете приключения, — вздохнула Ирина. — Будто продаёте гвозди.
— Гвозди спасают крыши, — сказал он. — И жизнь. Ешьте.
Он сунул к ней тарелку с тостами и миску с яйцом пашот, и это, раздражающе, было заботой. Ирина упрямо взяла вилку. Василиус присел напротив, как маленький министр благосостояния, и залил себе кофе молоком — на треть.
— Два правила, — важно сказал куратор. — Первое: не спорить с официантами. В этом городе официанты — как боги: они добры, пока вы верите в их авторитет. Второе: если кто-то подаст вам рагу, не спрашивайте «из кого». На вкус — из счастья.
— И третье, — ровно добавил Алексис, — не спорьте со мной в зале. Я спорю плохо. Я дерусь.
— Вы дерётесь прекрасно, я видела, — улыбнулась Ирина. — Хотя вчера вы дрались с моим терпением.
Глаза у него блеснули — на секунду весело, почти мальчишески, и тут же погасли.
— В полдень, — сказал он, поднимаясь. — Дворик за домом. Посмотрим, чему вас учат в вашем… — он поискал слово, — чудном доме.
---
Дворик за гостинкой был маленький, замкнутый, пах щепой, мокрыми апельсиновыми корками и солью — от сушёной рыбы, которая висела под навесом. На одной стене — мишени. На другой — деревянные щиты, покрытые порезами, как карта старых шрамов. Алексис кинул Ирине деревянную шпагу, сам взял вторую. Движение у него было ленивое — как у кошки перед прыжком.
— Стойка, — коротко бросил он.
Ирина встала. Левая нога назад, плечи — в линию, локоть мягче. Василиус наблюдал из-под навеса, обняв себя как довольный хлебопёк, и время от времени подавал литературные реплики: «Осанка — это мораль», «клинок — честность, рука — совесть».
Первое касание — и Ирина тут же получила лёгкий «тык» в плечо.
— Поздно, — сказал Алексис. — Вы думаете после — когда надо до.
Второе — «тык» в гарду.
— Не слушаете сталь. Сталь говорит. Она всегда говорит.
Третье — Ирина сама успела провести прямой укол, мягкий и быстрый, целя в его правое плечо. Он ушёл — легко, как от сквозняка, — и вдруг улыбнулся по-настоящему:
— Так. Ещё раз.
Они сошлись, как два рисунка на кальке. Дерево стукнулось о дерево, воздух загудел тихо. Ирина дышала, как учили в доме: корсет не драка, корсет — метроном. Укол — оттяжка — перевязка — ложный выпад — шаг… Алексис дал руке «пожить» — отпустил её, будто отпускал собаку с поводка, и Ирина ощутила — да, вот оно — время. Не момент удара, а та доля до, где мир ещё сомневается. Она попала. Неглубоко, коротко — «тык» в край плеча.
— Браво, — сказал Василиус, и хлопнул в ладоши ровно два раза — чтобы лестница не разбаловалась.
— Ещё, — произнёс Алексис, ровный как лезвие. И в этой ровности жила радость. Недоверчивая, но настоящая.
Они бились минут десять. Ирина поняла: он брутален не в силе — в экономии. У него не было «лишних» движений. Каждое — зачем-то. И когда он забыл, что перед ним женщина, — начал учить. По-настоящему. И от этого было светло.
Глава 5.
Париж с утра был молочно-перламутровым, как крышка шкатулки, которую осторожно открывают: крышка чуть дрожит, петельки тихо поскрипывают, а внутри — шелест бумаги, ленточки, записки и обещания. Воздух пах кофе, мокрой известкой на стенах, пекарней за углом, где багеты лежали рядами, как тёплые скрипки, и лёгкой, едва ощутимой горечью гари — город ночью снова репетировал свои мелкие катастрофы и чудеса. Ирина стояла у окна, гладила ладонью подол шали, и Дом валил в комнату свет такими широкими полосами, будто хотел приспособить её взгляд к вечерним люстрам заранее.
Книга лежала раскрытой, но не там, где её оставили, — сама переместилась ближе к свету. Чернила проступили неторопливо, как дыхание на стекле: «Ирен. Урок пятый. Слух — оружие. Услышь то, что звучит между звуками. Поручение: вечер музыки у месье Д. Его музыка — мост. Сегодня кто-то хочет положить на мост доску с ржавыми гвоздями. Вход — улыбка. Выход — соль».
— Соль? — пробормотала она. — Я что, суп?
— Жизнь, — отозвался из дверей Василиус и внес на подносе круассаны, масло и маленькое стеклянное чудо с апельсиновым вареньем. Он всегда носил еду так, как будто это дипломатическое письмо. — Соль — слёзы, кровь и чувство меры. Насчёт «супа» не спорю. Рецепты у нас с вами ещё впереди.
Алексис стоял спиной к ним, глядя в окно, как в плохо воспитанную дисциплину. На нём был тёмный сюртук, и по тому, как ткань сидела на плечах, было видно: он ровно настолько напряжён, насколько человек может быть напряжён, не переломав себе нервы.
— Сегодня все будут стараться красивее, чем обычно, — сказал он, не оборачиваясь. — Красота делает удары тише. Оттого они больнее.
— Вы умеете сказать «доброе утро», — заметила Ирина. — Одним ударом по аппетиту.
— Аппетит у вас неплохой, — коротко бросил он. — Переживёт.
Они позавтракали: Дом терпеть не мог людей на пустом желудке, утверждая через скрип половиц, что это опаснее любого портала. Василиус говорил о пустяках — какие-то новые сорта лавандового мыла в лавке на углу, булочник, который заглядывается на вдову шляпника, и котёнок, решивший, что камин — удобный транспорт к звёздам. Ирина слушала вполуха, пока пальцы сами не нашли браслет: под теплой кожей вспыхнуло слово «Слушай».
Гардеробная сегодня не капризничала: под руку лёг жемчужно-серый шёлк — платье, будто спетое из тумана, тонкие бусы, как тихий звон капель, и длинная лёгкая шаль, пахнущая лавандой и листом вербены. Дом слегка подтянул в талии, подсказал линию плеч: «Будь нотой, не тревожься, ты попадёшь в тон». В зеркале Ирина увидела женщину, которая вроде бы совсем недавно бегала в кедах между университета и подработки, а сейчас стояла ровно, как свеча, и улыбалась краешком губ, потому что полноту улыбки следует приберечь для людей, заслуживших её.
— Корсет — ваш самый надёжный союзник, — бормотал Василиус, ловко ведя шнуровку. — Он держит не только талию, но и самообладание. Это медицинский факт, не спорьте.
— Я даже не собиралась, — ответила Ирина. — Я берегу дыхание для аплодисментов.
Алексис ждал внизу, в прихожей. Увидев её, приподнял бровь — едва заметно, но Дом всё равно отозвался довольным скрипом ступени: «Да, так и нужно». Он протянул ей руку — не как «даме» и не как «совершенно постороннему», а строго функционально, чтобы шаг через порог оказался безупречным.
Они шли пешком: город быстрее забывает тех, кто идёт, а не едет. Ветер нёс пыльцу и разговоры. В переулке на втором этаже кто-то репетировал арию, голос распластывался между ставен; на углу книжник выставил на лоток томики стихов — корешки, как ряды солдатиков, — и на каждом кто-то оставил мягким грифелем маленькую звёздочку. Ирина поймала себя на том, что любые мелочи здесь обладают ароматами: у вывески булочной пахнет счастьем, у вывески портного — терпением, у дверей лавки шляп пахнет идеями, которые не всем идут к лицу.
— Вы всегда так внимательно смотрите на мир? — спросил Алексис.
— Иначе он убегает, — ответила она. — А мне нужно его на секунду задержать. Я учусь.
— Хорошо, — коротко сказал он. — Учитесь.
Особняк на бульваре Сен-Мишель не любил людей, которые шумят на входе. Он принимал гостя, как море принимает камешек: терпеливо. Внутри — золото, но не кричащее: тёплые карнизы, тяжёлые канделябры, в которых свечи не текут по восковым дорожкам — слушают музыку и просто светят. Люстры не звенели, только иногда, когда дверь пропускала очередную партию людей, вздыхали тихо, как старый учитель: «Тише, дети». Пахло воском, ирисом, немного — мускусом от чьего-то пальто, и ещё — полированным деревом, которое держало в своих волокнах сотни рук.
Публика собралась разношёрстная, но умеющая делать вид, что она «одна школа». Писатели с длинными ногтями на указательных пальцах, чтобы удобнее было постукивать по столу, музыканты с белыми руками, которые и в перчатках казались раздетыми, дамы в шелках и перьях, которые будто сами собой обсуждали соседних дам — шепча в оборках. Рядом с ложей справа Ирина заметила двоих: мужчина с идеальными усами — любая муха, севшая на них, стала бы аккуратней — и женщина в тёмно-зелёном, у которой смех был на полтона выше, чем нужно, и оттого резал ухо. Они разговаривали слишком незаметно, время от времени бросая в сторону сцены короткие взгляды — как иглы. Ирина отметила: у него в петлице — металлическая веточка, похожая на маленькую шестерёнку, у неё — слишком гладкие перчатки, как будто ими уже держали нечто неприятное.
Дебюсси вышел к роялю без театра. Ирина не знала, какими бывают «настоящие» гении, но в нём было не что-то «сверх», а что-то «ровно»: будто в нём все резьбы по дереву совпали, и каждое движение стало механикой без скрипа. Он сел, коснулся клавиш — и зал вдруг стал водой: то больше, то меньше, край плескался о бортик нашей привычной реальности. Пряди мелодий забирались под кожу, как тёплый песок: чуть щекотно, чуть терпко, очень по-честному. У Ирины кольнуло в груди — воспоминание о московском снегу, о стеклянных скрипах маршруток по льду, о запахе мандаринов в подъезде. Музыка будто связала эти несоединимые вещи одной тонкой ниткой, и вышло красиво.