Я не смотрела, куда шла.
Глупо. Непростительно глупо для первого дня на новой должности, когда каждый шаг на виду, каждая ошибка — повод усомниться в моей компетентности.
Особенно когда тебе двадцать восемь лет и ты самый молодой главврач за всю историю санатория Святого Николая.
Но я читала на ходу.
Отчёт о смерти доктора Кристофа Штайнера. Главврач санатория Святого Николая. 12 сентября. Причина: повешение. Суицид.
Слова расплывались перед глазами. Я читала одну строчку снова и снова.
"Тело обнаружено в рабочем кабинете, 7:23 утра. Петля из электрического шнура. Признаков борьбы нет. Предсмертной записки нет".
Нет записки.
Странно.
Штайнер был методичным — я читала его файлы. Каждая деталь задокументирована. И вдруг — суицид без объяснений?
— Может, у него просто не было сил на записку, — прошептал голос. — Когда решаешься на это, слова не нужны.
Я знала.
Несколько лет назад я тоже не оставила записки.
Но меня нашли вовремя. Спасли. Зашили.
Шрамы остались.
Я левой рукой инстинктивно потёрла правое запястье через ткань рукава — длинного, закрывающего до костяшек пальцев. Никаких шрамов на виду. Никогда.
Ручка в правой руке скользнула, я перехватила её удобнее. Розовая, с наконечником-единорогом — нелепая, детская, несочетающаяся с чёрной строгой папкой и официальными документами.
Подарок. От того, кого больше нет.
Талисман. Или наказание.
Я сжала её сильнее, чувствуя пластик, тёплый от ладони.
Коридор первого этажа тянулся бесконечно — серые каменные стены, высокие арочные потолки, окна узкие, как бойницы. Санаторий Святого Николая был построен в девятнадцатом веке как монастырь. Потом тюрьма. Потом психиатрическая клиника.
Слои истории въелись в камень. Отчаяние, безумие, смерть.
И пять главврачей за пять лет.
Все мертвы.
Штайнер — третий год продержался. Дольше всех. Повесился 12 сентября.
До него — доктор Мюллер. Два года. Сердечный приступ (хотя ему было сорок пять, здоровый).
До Мюллера — доктор Вебер. Восемь месяцев. Нервный срыв. Не работает до сих пор.
Ещё раньше — доктор Шмидт. Четыре месяца. Исчез. Нашли в лесу. Переохлаждение.
Самый первый — доктор Краузе. Два месяца. Упал с лестницы. Сломал шею.
Пять врачей. Пять лет. Пять смертей.
Никто не хотел эту должность. Объявление висело четыре месяца.
Потом откликнулась я.
Конец декабря. От отчаяния? От глупости? От желания сбежать от себя?
Не знаю.
Двадцать восемь лет. Опыта — минимум. Три года в обычной клинике, спокойные пациенты, никаких сложных случаев.
Меня взяли, потому что больше некому было.
— Ты знаешь, что это плохая идея, — прошептал голос. — Уезжай. Пока не поздно.
Я ускорила шаг. Хотела добраться до кабинета, запереться, выдохнуть.
Кабинета, где Штайнер повесился три недели назад.
Я свернула за угол.
За окнами — мокрый снег. Тяжёлый, серый, налипает на стёкла. Январь. Зима в горах не красивая — грязная, сырая, холодная.
И врезалась в кого-то.
Жёстко.
Грудью в широкую спину.
Удар выбил воздух. Я пошатнулась, папка выскользнула, взметнулась. Ручка-единорог вылетела, покатилась по полу с тихим стуком.
Бумаги разлетелись. Белые листы кружили, падали на камень с шелестом, похожим на вздохи.
— Чёрт, — выдохнула я, падая на колени.
Пол холодный. Камень впивается в колени сквозь колготки. Я хватаю листы, пальцы скребут по шершавой поверхности.
Ветер подхватывает ещё несколько, гонит по коридору.
— Нет, нет...
Кто-то присаживается рядом.
Плавно, бесшумно, как большая кошка.
Рука появляется в поле зрения.
Длинные пальцы. Бледная кожа, синие вены. Чистые ногти, коротко остриженные.
Металл блестит на запястье. Наручники. Цепь между ними.
Рука поднимает лист. Протягивает.
Я беру, не глядя.
— Спасибо, я не смотрела, извини...
Пальцы касаются моих.
ГОРЯЧИЕ.
Разряд взрывается там, где соприкасаемся. Острый, как удар тока, как лезвие по нерву. Пробегает вверх по руке, в плечо, грудь, в живот, ниже.
Я вздрагиваю, отдёргиваю руку.
Но лист остаётся в его пальцах.
Я поднимаю взгляд.
Карие глаза.
Мужчина на корточках передо мной.
Высокий — даже присев, почти на уровне моих глаз. Если встанет — на голову выше.
Широкие плечи под белой больничной футболкой. Ткань тонкая, видны линии мышц, тень ключиц, впадина у горла, где пульс бьётся медленно, ровно.
Волосы чёрные, коротко стриженные. Лицо резкое — вырезанное из мрамора грубым резцом. Скулы высокие, острые. Челюсть квадратная. Губы тонкие, бледные. Щетина тёмная, короткая.
На левой скуле шрам — тонкий, белый, от виска к углу рта
И глаза.
Тёмно-карие, почти чёрные. С золотистыми искрами глубоко внутри, как угли в пепле.
Смотрят прямо на меня.
Не мигая.
Лицо — молодое. Двадцать пять, не больше. Гладкая кожа. Никаких морщин.
Но взгляд старый.
Древний, усталый, видевший слишком много.
Диссонанс пробирает до костей.
Я замираю. Не могу пошевелиться, дышать.
Его взгляд скользит вниз — на пол, где остановилась ручка-единорог. Розовая, с радужной гривой, нелепая на фоне серого камня.
Он наклоняется, поднимает. Вертит в пальцах.
Один уголок рта дёргается. Почти улыбка.
— Единорог, — голос низкий, бархатный. — Интересный выбор.
Я хватаю ручку из его пальцев, сжимаю в кулаке.
— Это... подарок.
— От кого? — Он не отпускает тему. Тёмные глаза изучают моё лицо. — От кого-то важного. Ты сжимаешь её так, будто боишься потерять. Как талисман. Или напоминание.
Я не отвечаю.
Он наклоняется ближе.
Медленно. Даёт время отстраниться.
Я не отстраняюсь.
Не могу.
Он вдыхает. Глубоко. Долго. Как будто вбирает мой запах, пробует на вкус.
Кабинет доктора Штайнера пах смертью.
Не буквально — его вычистили после того, как тело сняли. Помыли полы хлоркой, протёрли мебель до блеска, выбросили личные вещи в картонных коробках. Но запах остался. Въелся в дерево старого стола, в камень стен, в воздух, который казался слишком тяжёлым, слишком неподвижным.
Или я сходила с ума.
— Ты не сходишь с ума, — прошептал голос.
Знакомый. Тот самый, который со мной годами.
— Ты чувствительная. Всегда была. Чувствуешь то, что другие не замечают.
— Заткнись, — прошептала я, входя и закрывая дверь за собой.
Тишина накрыла, как саван.
Я прислонилась спиной к двери, закрыла глаза, выдохнула медленно.
Первый день.
Ты справишься.
Ты должна справиться.
Открыла глаза, огляделась.
Кабинет большой, мрачный, готический. Высокие потолки с деревянными балками, почерневшими от времени. Стены из серого камня, голые, только один выцветший гобелен — святой Николай, покровитель безумных, с поднятой рукой, благословляющий или предостерегающий.
Огромное арочное окно выходит на горы. Сегодня они тонут в тумане — серые призраки на сером небе. Моросит дождь, капли стекают по стеклу медленно, как слёзы.
Стол массивный, дубовый, тёмный. Поверхность исцарапана, покрыта пятнами от кофе, чернил. За ним кресло с высокой спинкой, обитое потрескавшейся кожей.
Книжные шкафы вдоль стен — от пола до потолка. Медицинские тома, журналы, папки с делами. Пахнет старой бумагой и плесенью.
И балка над головой.
Толстая, тёмная, пересекает кабинет от стены до стены.
Именно там доктор Штайнер повесился.
Электрический шнур от настольной лампы. Петля. Тело висело три часа ночи, пока медсестра не нашла его утром.
Я смотрела на балку, и воображение рисовало картину помимо воли. Тело, раскачивающееся медленно. Лицо посиневшее, глаза вылезли из орбит, язык вывалился.
Желудок свело.
— Не думай об этом, — голос жёстче. — Это твой кабинет теперь. Твоё место. Докажи, что достойна.
Я оттолкнулась от двери, заставила ноги идти.
Прошла к столу, опустилась в кресло. Кожа холодная, липкая, скрипит под весом. Пахнет табаком и чем-то кислым — пόтом страха?
На столе лежала стопка папок. Аккуратная, перевязанная бечёвкой. Записка сверху, написанная печатными буквами:
"Доктор Вайс. Дела всех пациентов под вашей ответственностью. 27 человек. Ознакомьтесь. Обход начинается в 14:00. — Главная медсестра Ингрид Шмидт".
Я развязала бечёвку, открыла первую папку.
***
Два часа.
Я читала два часа, пока глаза не начали слезиться, пока голова не заболела от обилия информации.
Ручка-единорог крутилась в пальцах — привычка, когда я нервничала. Крутить, грызть наконечник, крутить снова. Пластик тёплый, влажный от пальцев.
Двадцать семь пациентов.
Большинство — богатые дети из хороших семей. Депрессии, тревожные расстройства, наркотическая зависимость, анорексия. Лёгкие случаи. Родители заплатили огромные деньги, чтобы спрятать своих "испорченных" отпрысков подальше от глаз общества.
Шесть — в изоляторе. Башня на краю территории. Опасные.
Я выписывала имена, диагнозы, заметки.
Дошла до последней папки.
ЛЮЦИАН БЛЭКВУД.
Моя рука замерла над обложкой.
— Не открывай, — голос тихий. — Оставь на потом.
Но я уже открывала.
Фотография сверху.
Карие глаза смотрели с бумаги. Спокойные, холодные, бездонные.
Лицо молодое. Двадцать пять лет, не больше. Гладкая кожа, резкие черты, короткие чёрные волосы.
Но глаза старые.
Те же, что я видела сегодня утром.
Древние. Усталые.
Я провела пальцем по фотографии — инстинктивно, не думая.
Кожа вспыхнула от воспоминания. Горячие пальцы, касающиеся моих. Разряд, взорвавшийся там, где мы соприкоснулись.
— Хватит, — одёрнула себя. — Профессиональная дистанция.
Я убрала руку, начала читать.
ИМЯ: Люциан Блэквуд (вымышленное, назначено клиникой)
ВОЗРАСТ: Неизвестен (предположительно 25-30 лет)
ВНЕШНОСТЬ: Выглядит на 25 лет.
СТРАННОСТЬ: За 5 лет содержания не постарел визуально. На фото при поступлении (апрель 2020) выглядит идентично фото текущего года (2025). Ни одной новой морщины, седого волоса.
Объяснение Штайнера: "хорошая генетика, стресс может замедлять старение у некоторых людей".
Моё примечание: требует наблюдения.
ДИАГНОЗ: Диссоциативная амнезия. ДРИ (диссоциативное расстройство идентичности) — под вопросом. ПТСР.
МЕДИЦИНСКИЕ ДАННЫЕ:
Рост: 197 см
Вес: 92 кг
Группа крови: O(I) Rh+ (универсальный донор)
СТРАННОСТИ:
Температура тела: стабильно 38.7°C (норма 36.6°C)
При повторных измерениях (более 50 раз за 5 лет) — всегда одинаковая. Ровно 38.7°C.
Даже при лёгкой простуде (дважды за 5 лет) — температура не менялась. Ни выше, ни ниже.
Объяснение Штайнера: "индивидуальная особенность организма, некоторые люди имеют повышенную базовую температуру".
Моё примечание: слишком стабильно. Человеческое тело колеблется (утро/вечер, болезнь/здоровье). Его — нет. Как будто внутри постоянный источник тепла. Требует изучения.
Пульс: 52 удара в минуту (норма 60-80)
Никогда не меняется. Даже при физической нагрузке (тесты с беговой дорожкой показали: 20 минут бега — пульс остался 52), при стрессе — всегда 52.
Штайнер писал: "Как будто сердце работает на автопилоте. Механически. Без эмоций".
Питание: минимальное (1 раз в день, 200-300 калорий). При таком питании должен был значительно похудеть. Но вес стабилен все 5 лет (92 кг).
Штайнер: "Как будто телу не нужна энергия. Или получает её откуда-то ещё".
Сон: 2-3 часа в сутки.
Камера под видеонаблюдением 24/7. Записи показывают: спит максимум 2-3 часа за ночь. Остальное время — сидит, смотрит в окно, читает.