....В последний раз обняв меня, граф развернулся и в несколько нетвердых шагов достиг двери в свои покои. В следующий раз я увидела его спустя месяц: холодным, неподвижным, облаченным в пышный наряд, в котором знать хоронит своих мертвецов…
***
– Дядя Войтех!
Сторож на той стороне рва сердито посмотрел на меня сквозь решетку.
– Я вас прошу, пустите меня… Я ж знаю, молодой барин болен. У меня зелья… Снадобья всякие. Может, смогу помочь…
Он не ответил, прошел мимо.
– Дядя Войтех, пустите…
– Ступай отсюда, ведьма. Все из-за таких, как ты! Проваливай! Не велено никого пускать!
***
Вода из колодца уходила, казалось, гораздо медленнее, чем обычно, – я все извелась ожидаючи, а потом ломанулась вверх по мокрым ступеням. Не заботясь особо о том, чтоб двигаться бесшумно, перевалилась через край колодца в рыхлый весенний снег.
Дверь в комнаты была заперта, окно щерилось затворенной кованой решеткой.
Залезть по стене? Пальцы не могли уцепиться за обледенелые камни. Спуститься вниз, до угловой башенки, и перебраться в замковый двор? Нечего и думать, – обрыв за краем бастиона был таким крутым, что на нем было можно разве что ноги себе переломать.
Ладно, я вернусь с веревкой!
Те же путем я поспешила вниз.
***
Решетка ворот ненадолго поднялась, пропуская карету, и почти сразу опустилась опять. Подбежавший дядька Ганс распахнул дверцу и помог выбраться пожилому господину с пузатой кожаной сумкой в руках – доктору из города, а затем поспешил к парадному крыльцу, что-то быстро говоря ему на ходу. Дверь закрылась за их спинами.
– Иди уже отсюда! – дядька Войтех зло и устало смотрел на меня сквозь решетчатые ворота. – Натворила дел, а теперь бродишь тут, кошка поганая!
Кажется, я выругалась в ответ. Не помню.
***
– Тетя Бета, ну хоть слово одно! Скажите – и я уйду сразу!
Проникнуть во двор замка было уже чудом, повстречать тетку Эльжбету – чудом двойным.
Она обернулась, пытаясь стряхнуть мои вцепившиеся руки. Глаза у доброй кухарки были красные и заплаканные, губа закушена – явно для того, чтобы удержать рвущееся рыдание.
– Худо все, Кветушка. Нечем тебя обнадежить, – помрет он скоро. Ганс сказывал, – давеча молодой барин чуть пришел в себя и госпоже Венцеславе шепнул: вижу, такого-то дня к вечеру она будет в Праге, станет Карлов мост проезжать, пусть кто-то поедет да уговорит ее приехать со мной проститься… Тогда, мол, помру спокойным… Господи, да за что ж ему, бедному, муки такие, за что им всем это! – слезы все же хлынули из ее глаз, и Эльжбета прижала к глазам фартук.
Наверху чуть скрипнула дверь, открываясь; в проеме черной лестницы нежданно-негаданно нарисовалась сгорбленная фигура госпожи Венцеславы.
– Эльжбета, я, кажется, велела тебе гнать всех с порога! – в величественном, «генеральском» голосе нашей старой хозяйки пробивались бессильные визгливые нотки. Она была по-прежнему одета с иголочки и причесана волосок к волоску, – но за эти дни, кажется, еще больше исхудала; глаза, огромные на тощем морщинистом лице, порастеряли стальную твердость и горели сухим больным блеском. – Убирайся отсюда, Кветка! Нашим слугам нынче не до сплетен…
– Когда, госпожа? Умоляю, хоть день скажите! – отчаяние придавало храбрости.
Лицо хозяйки странно дрогнуло; ничего не сказав, она с треском захлопнула дверь. Эльжбета наконец вырвалась от меня и, всхлипывая, бросилась вверх по лестнице. Я мешком осела на выметенную ступень, обхватила себя за плечи.
Мыслей особо не было, слез тоже. Все. Конец сказке. Все.
Перестук копыт на подъездной дороге, свет фонаря, голоса, прорезавшие сгущающиеся сумерки.
– Открывайте! Ради всех святых, быстрее!
Несколько слуг, кинувшиеся открывать ворота, опускать мост; вот кто-то несет от построек зажженные факелы… Карета, влекомая взмыленными лошадьми, быстро вкатывается во двор, как попало, криво замирает у парадного крыльца, дверца распахивается сразу же. Барон Фридрих помогает спрыгнуть с подножки молодой даме в шляпе с вуалью.
– Пойдемте скорее, нельзя терять ни минуты. Мы можем еще успеть…
Они взбегают по лестнице друг за другом: старый барон, барышня (певунья-цыганочка, кто ж ещё?), тощий носатый старик. Хлопает дверь. Слуги внизу выпрягают лошадей, продолжающих храпеть и переступать копытами по талому снегу.
***
Что мне делать, скажи, что мне теперь делать?!! Как я могу спасти твою жизнь – ту, что не смог сохранить никто из тех, кто был с тобой рядом? Кого мне просить за тебя, свет мой? Кто встретит тебя на той тропе, по которой ты уйдешь в небо? Кто назовет твое имя?..
Я не помнила, почему ножны на моем поясе оказались пустыми, а нож неведомо как очутился в руке. Лезвие ударило по запястью – раз и еще раз, косым крестом. Красные капли легли на белый снег, как красные буквы на белую страницу.
Сон не замедлил прийти, – а как же иначе? Но не просто тяжелый сон без сновидений, а та давящая ужасом муть, что началась, когда она задремала в фиакре: кошмар словно поджидал ее, а дождавшись, – набросился со свежими силами. Темная завеса – траурный полог? – колыхалась перед глазами, от ее странных колебаний начинала кружиться голова и ощутимо мутило; остроты впечатлениям добавляло скручивающее внутренности ощущение какого-то абсолютного отчаяния и потери всего. Она знала, что это не ее чувство, – но ощущалось оно вполне родным и естественно возникшим…
Самым странным во всем этом был голос. Обычный женский голос, звучащий словно откуда-то издалека, – такое впечатление, что из-за стены – или той самой завесы.
«Госпожа? Госпожа, пани Иржина! Услышьте меня!» … тишина…. И снова: «Госпожа?»
Какая еще, к черту, «пани Иржина»? Привет, польские друзья моего мужа, я схожу с ума: во сне зовут кого-то из ваших дам, но почему-то это снится мне… Потом откуда-то взялась догадка: а ведь зовут-то ее. Иржи – это то же, что Жорж, ну а раз «пани» и «госпожа»…
«Эээй, – попробовала ответить она. – Пан Иржи тогда уж. Ну или, если хочешь, пани Аврора. Что тебе от меня надо?»
«Госпожа… Слава Иисусу! – страх в голосе невидимой женщины мешался с облегчением. – Госпожа, я умоляю всеми святыми… Спасите его! Не дайте пропасть… Вы можете. Ведь это вы про нас написали!» – голос становился чуть слышнее, – или истончалась завеса?
«Кого ты мне предлагаешь спасти? И как я могу это сделать?»
«Господина Альберта! Графа Рудольштадтского! Нашего барина!.. – явственный всхлип. – Спасите его, госпожа! Не надо писать ему смерть… Пусть живет долго. Вам же необязательно делать так, чтобы он умер? Вы же можете сами решать, как и что?»
Голос зазвучал громче, а черный траурный занавес действительно потихоньку таял, приобретая все более светлый серый цвет, словно облако перед рассветом.
«О Боже мой, – вздохнула писательница. – Кто ты и откуда взялась? Зачем тебе нужно, чтобы я не писала о его смерти?»
«Кто я? – снова всхлип. – Вы написали наш мир. В своей книжке. Если вы напишите ему смерть, – он здесь умрет. А если он умрет… Я не знаю, что будет с нашим миром. Госпожа… Если это так положено, чтоб кто-то помер в конце концов, – напишите про меня. Меня зовут Кветка. И Зденек, брат мой названный, тоже… Уверена, он согласится. Две наши смерти взамен его одной, вы не нарушите никакого равновесия… Госпожа, будьте доброй, помилуйте его!»
Остатки завесы съежились серым комком и распались на тающие в сумраке части, – и из тумана проступила фигура девушки в крестьянском платье. Босоногая, с растрепанной рыжеватой косой, она стояла, молитвенно сложив на груди руки, а откуда-то снизу поднимались к ее лицу длинные туманные пряди… дымный костер?
«Госпожа, вы сможете его спасти? – заплаканные глаза молодой крестьянки сквозь дым посмотрели на нее в упор. – Вы сможете?»
«Господи, девушка! – вздохнула она. – Да конечно смогу, запросто… Но откуда ты взялась, скажи мне? Говоришь, ты из моей книги, – но я точно помню, что о тебе не писала».
«Неважно… – отмахнулась крестьянка. – Наш мир в ваших руках. Что-то вы написали, что-то само появилось. Госпожа, сделайте милость, спасите его! Если можете, – побыстрее… Пока его судьба не затвердела, можно и так и этак повернуть…. Некогда говорить, я еле держу ваш сон… Вы сделаете это, добрая госпожа? Он будет жить?»
«Да, девушка. Я обещаю. Сегодня до полуночи я … напишу ему новую жизнь. Пока в общих чертах, возможно – трудную, но счастливую. Не плачь… Все будет хорошо».
«Я за вас молиться буду, госпожа... – крестьянка вытерла рукавом глаза. – Всех святых буду молить и Мать нашу вечную… Прощайте…»
Девица провела босой ногой перед собой – словно линию в пыли прочертила, – и дым скрыл ее с головой. Черный занавес будто опустился сверху навстречу дымным струям, и она проснулась с гулко бьющимся сердцем.
«Схожу с ума? – эту мысль она думала, уже садясь за письменный стол. Руки ощутимо тряслись. – Да в конце концов - неважно! Я – с ума, а у этой, из сна, вся жизнь наперекосяк. Да что мне, сложно? Нет!» – лист бумаги перед ней на столе, перо замерло в руке.
Похоронен заживо, говорите? А кто его спасет из могилы?.. Ну, скажем… вот идея: когда-то давно мать молодого графа так же похоронили заживо, а теперь она придет за сыном. Тайно. Живая-здоровая, с помощниками, кайлом и ломом. А живет она нынче… в некоем таинственном древнем ордене, состоящим сплошь из магов и волшебников. Они заберут его туда.
Пусть и Консуэло забирают, только не сразу. Пусть помыкается, горюшка хлебнет и подумает о своем поведении, а потом… Оживший Альберт спасет ее, и она, черт возьми, будет его любить еще как! И свадьба у них будет, и дети, и дело по спасению мира, но потом, все потом…
Держись там, девочка, которую я не придумывала. Если ты даже сюда смогла добраться, – то для магов и волшебников, о которых я напишу, ты будешь просто сущим кладом. Не бойся, я сохраню твое инкогнито, – мне кажется, тебе это важно, – быть незримым ангелом-хранителем. Кто для тебя мой бедный герой? Очевидно, он для тебя – все, и потеря его равна потере мира… И я тоже хороша. Природа не терпит пустоты – значит, так просто не могло быть, чтоб моего бедолагу графа Альберта не любил никто в целом мире. Вот и появилась та, что любит, – хоть я про нее и не писала: пришла сама и заполнила пустоту. Мне жаль, что вам не быть вместе, девочка, эту сказку не пересказать заново… Но ты ведь об этом и не просила, верно?..
Наутро, так и не сомкнув глаз в эту страшную ночь, я побежала к замку – разузнать, как и что, не хватились ли вдруг погребенного тела. Несмотря на ранний предрассветный час, я издали разглядела, что мост опущен, а по двору ходят люди, мелькает свет факелов. Неужто?..
Не очень-то различимая в темноте, да еще нашептывая на ходу заговор для отвода глаз, я бесшумно пробежала по мосту, намереваясь прошмыгнуть вдоль стены в темный угол двора.
Меня все ж заметили.
– Эй, кто это здесь? – дядька Войтех, старый сторож, сцапал меня за плечо, посветил факелом в лицо. – Ты, Кветка?.. Вот же чертова ведьма, принесло ж тебя!
– Что нового, дядь Войтех? Скажите, Богом прошу!
Видимо, мое зареванное осунувшееся лицо и дрожащие губы малость разжалобили старика, потому что плечо мое он отпустил.
– Ничего хорошего, девочка. Не успели молодого барина схоронить, как граф Христиан следом помирать собрался, – сторож вздохнул. – А барышня Порпорина с папашей своим как на два денька приехали – так больше не загостятся, и дела им нет. Вон, глянь, уже и карету им заложили, торооопятся они, что ты… Тьфу! – он сплюнул под ноги. – Никогда не верил тому, что бабы на кухне болтают, и не слушал даже… А на сей раз – и послушал, и поверю! Это ведь не ты, – а она, красавица эта залетная, виновата во всем, это она его погубила! Наплела ему с три короба, наобещала – и хвостом махнула, только ее и видели. А потом письмо прислала: не жди, мол, не вернусь, – граф Альберт после того и слег… Вам, бабью, дай только волю: все крутите да вертите! Играете все: там она поманит, тут откажет, эх… Да я не про тебя, не реви! Ну-ну, уймись… Эхма…
Видать, тревоги и усталость этих двух дней оказались для меня непомерным грузом, – а может, меня подкосил еще один пересказ случившихся бед, – но, до сих пор как-то державшаяся, я просто уткнулась лицом в кафтан дядьки Войтеха и разрыдалась, ничего не замечая вокруг.
– Вон идут, гляди, – пробурчал старик спустя минуту.
Я подняла заплаканные глаза.
Между тем, возле крыльца началось движение: конюхи, взяв под уздцы лошадей, подвели к самому выходу карету, на которой приехала цыганочка; привезший их наемный кучер, наскоро поручкавшись с конюхами и дядькой Гансом, вскочил на козлы. Парадная дверь распахнулась, и вниз по лестнице быстрым шагом сошла наша синьора Консуэло, – в том же черном дорожном платье и шляпке, прямая, бледная, решительная, с ничего не выражающим лицом. Приехавший с нею тощий старик в белом парике (ее отец, как говорят?) с мрачным видом поспешал следом. Так же молча она забралась в карету, оставив дверь настежь.
– Ну что, любезный, – со странным выговором прокаркал отец синьоры, подходя к кучеру. – Окажемся ли мы в Берлине через четыре дня, – или застрянем тут на неделю, поломав колеса на ваших ужасных диких дорогах?
– Конечно, сударь, – поклонился кучер. – Птицами долетим, а дороги почти просохли уже, не извольте волноваться.
– Все вы так говорите… Смотри у меня! – вредный старикашка погрозил кучеру тростью, залезая в карету следом за дочерью.
– Постойте, барышня, вот на дорожку-то возьмите, – от черного хода к карете, хромая, поспешала тетка Эльжбета с каким-то свертком в руках.
Старик молча взял сверток из ее рук и, ни слова не говоря, захлопнул дверцу кареты у нее перед носом.
Кучер щелкнул кнутом, – и карета выкатилась на подъемный мост. Дядька Войтех пошел запирать ворота, а я подошла к нашей доброй кухарке, которая ошарашенно смотрела вслед карете.
– А я им пирог испекла… – тихо произнесла она, завидев меня. – А он вон как…
Лицо тетки Эльжбеты было каким-то удивленным, словно она до конца не верила не только в неожиданную грубость гостя, – но и вообще во все то, что произошло в эти дни, разрушив мирную жизнь замка. Увидев мое зареванное лицо, она крепко обхватила меня полными руками и заплакала сама, положив голову мне на плечо.
– Ой что делается-то, Кветушка… Край настал, конец всему! Граф Христиан не выдюжит, это точно, это доктор сказал… Удар у него вчера был, с той поры в себя так и не приходит, скоро за сыном вслед отправится. Господин барон с ним сидит. Сам не свой тоже. Госпожа Венцеслава, – та держится, а надолго ль ее хватит? Не молодка уж, чай… Барышня Амалия, сказывают, вскоре как уехала, запропала куда-то. Конец, всей их семье конец, а кому-то мы потом достанемся… Ой, жалко-то как, девочка, и нас самих жаль, а особенно их, горемычных. Господин наш Альберт – ведь какой справный был да умный, и молодой совсем, жить бы да жить, а он чуть не месяц помирал да мучился, – кто ж такое выдержит? И даже синьора тут не задержалась, дела у них… Уж сама госпожа Венцеслава ее уговаривать пыталась, – нет, ни в какую, а отец ее все строжит да подгоняет. А кабы не послушалась, осталась бы, – может, была б у нас молодой барыней…
– Это с чего б ей нам в барыни? – тут уж настал мой черед удивляться.
– Ах, а ты ж и не знаешь ничего! – кухарка ненадолго прекратила рыдать. – Госпожа Венцеслава все в тайне держит, – да все равно половина слуг знает… Ладно, и тебе скажу, только ты уж не болтай никому. Повенчать их успели, графа Альберта и барышню Порпорину, – ровнехонько перед тем, как он на небо отошел. Может, думали, что он от счастья за жизнь зацепится, а может он сам-то жить и не надеялся, а просто хотел ей титул с наследством оставить… Только не вышло ничего, – и он так и помер, и она про то, чтоб графиней сделаться, и слышать не желает. Господи, как же жалко их, сердешных! – тетка Эльжбета опять залилась слезами, уткнувшись мне в шею. – И графа молодого, бедолагу, да и девушку хорошую, пташечку его певчую...
– Ты все же решилась уходить…
Брат не спрашивал – он и так знал. Снег уже неделю как растаял: и трех дней не пролежал после их отъезда, Маркус как чувствовал; весеннее тепло пришло так резко, что от раскисшей дороги пару дней шел пар, а потом она быстро стала твердой и вполне проезжей. Дома меня больше ничто не держало, даже погода: да я в хате с тех морозных дней так и не появилась, дневала и ночевала в лесу и в пещере.
Я собралась быстро, но по уму: знала, что возвращаться нескоро, если вообще придется. Котомка за плечами: в основном снадобья, но также огниво, пара факелов в тряпице, краюха хлеба. Самострел на крюке на поясе, сверху накинуть передник – так не очень-то заметно. С другого бока – колчанчик со стрелками и нож в ножнах – подарок Петра. Кожушок поверх одёжи: надо будет – сниму; тот самый старый теплый плащ, который столько раз уже выручал меня; добрые башмаки, которые в том году прикупила на ярмарке. Денег почитай, что и нет, – ладно, не привыкать.
Также я прихватила с собой еще одну забавную колдовскую вещицу, отыскавшуюся в пещере: она называлась компасом и представляла собой коробочку размером с ладонь. В коробочке был плоский запаянный пузырек с водой, а в нем – стрелка, закреплённая на кусочке пробки. Как ни верти коробочку, стрелка всегда показывала на север: помнится, молодой граф когда-то пытался объяснить мне, в чем здесь дело, – и выходило так, что оно вовсе не в колдовстве, а в каких-то природных силах, – да только поняла я мало. Стоял апрель – туманный, дождливый, идти по солнцу и звездам было сложно, а потому я рассудила, что волшебная коробочка сослужит мне добрую службу. Поможет бог дойти и встретиться – отдам господину его вещь: наверняка она ему памятна, пусть хоть малость да обрадуется.
– Айда со мной, Зденек, – без особой надежды в который уж раз попросила я. – Как я на чужбине-то буду, одна-одинешенька ведь, без защиты, всякий обидеть может…
– С другого края заходишь, – усмехнулся братец. – Я б вот поостерегся тебя обижать, а кто не знает, те сами виноваты. Нет, Кветка. Я не смогу там больше… Одного раза мне хватило. Здесь отцы наши в земле лежат… или по лесам бродят, зовут меня. Я не смогу без этого подземелья, да и оно без меня тоже: уйду я, – все тут рухнет. Иди одна, постарайся найти Альберта – и вернись с ним вместе, или уж оставайся с ним где-то там. Ему нужен кто-то рядом – свой, родной. Тот, кто понимает. Я буду вас ждать…
– Я его найду, Зденек. Вот клянусь тебе, крест целую: найду!
Брат тяжело вздохнул и отвернулся: куда тебе, мол.
– Земля велика, понимаю, – продолжила я, – но я точно знаю одно: где бы он ни был, – он придет туда, где она, его Консуэло. Не больно-то он ей нужен, как оказалось, но он должен прийти… Хотя бы чтоб просто глянуть на прощание, – а тут уж главное мне не зевать. Я же знаю, куда они отсюда подались, она с отцом своим об этом говорила. Они нынче в Берлине. Ну, далеко, наверно, – но недели за две дойду… Пойдем, Зденек, в последний раз тебя прошу!
Зденек снова покачал головой, но смотрел на этот раз чуть веселее, – знать поверил в успех моей затеи. Мы с братом обнялись на прощание, а потом я вышла из пещеры и направилась к себе в деревню: я должна была хотя бы проститься.
***
– Маминка, – я прокралась в свой двор на самом раннем рассвете: вышла из леса, как злой дух и бесшумно вошла в хлев, где моя немая мать доила нашу злую черную корову. – Мама…
Она обернулась, увидела меня, всплеснула руками, промычала что-то, – словно отчаянно хотела сказать, да язык не слушался. Она не видела меня больше двух недель – с того самого дня, когда по селу прошла весть о смерти молодого графа. Наверняка, о том, что меня, несчастную и заплаканную, видели в костеле на поминальной службе, ей рассказали наши бабы, ну а потом? Только сейчас я начинала с ужасом понимать, каково ей было в эти дни, когда единственная дочь, поплакав о смерти своего милого, надо думать, лишила себя жизни следом за ним.
– Я живая, мама, – я подошла к ней, низко поклонилась, потом крепко обняла. – Не призрак. Прости меня, дуру непутевую, но я зашла с тобой проститься: я ухожу надолго. Ты никому не расскажешь – просто не сможешь, – а потому я расскажу тебе… Наш молодой барин не умер, он смог остаться в живых, но теперь ему приходится уйти туда, где его не видели мертвым. Я ухожу за ним, матушка: я должна, у него больше никого не осталось. Я его люблю, и мне надо быть с ним рядом. Пожелай мне счастья…
Мать уткнулась лицом куда-то мне под мышку: немолодая, тощая и жилистая женщина с натруженными руками и душой, которая страдала молча, – потому что так и не научилась выговаривать слова. Она родила четверых детей, не похоронив ни одного, и вот теперь у нее оставались двое. Старшие сыновья – третий-то ушел два года тому и Бог весть жив ли, а вот теперь и дочка куда-то уходит. Что ж, бабья доля – разлука с детьми да слезы по ним.
– Я тебя помнить буду, – прошептала я, гладя ладонью ее прикрытый платком затылок. – А ты всякий раз представляй просто, что выдала меня замуж в какую-нибудь далекую деревню. Главное, помни, что я живая, и все у меня хорошо. Петр и Гинек с тобой остаются, да и внуки у тебя хоть куда. Прощай, милая мама.
Я напоследок поцеловала ее влажную от беззвучных слез щеку, вышла из хлева, пересекла дорожку и свернула в самую чащу, сама на ходу вытирая глаза. Ничего, все образуется, погорюем и перестанем. Бабьи слезы дешевы, грош за ведро.
Так уговаривая себя, я дошла по лесу до перекрестка Австрийской и Домажлицкой дорог – и бодро зашагала на север.
Спустя пару часов, – к этой минуте у меня уже звенело в ушах от прилившей крови и здорово болели отбитые о шею лошади ребра, – впереди послышались голоса, и скачка прекратилась. Знамо дело – шайка встретила другую шайку: надо думать, тех самых перекупщиков. После приветствий друг другу (на этот раз – только немецких) разбойники сволокли нас с лошадей и поставили рядком.
Мы с Габи держались, а более слабая Беттина сразу осела на землю, пытаясь свернуться клубочком, чем вызвала громкий смех разбойников. Какой-то из привезших нас пандуров, весело смеясь, попытался было пнуть бедняжку, чтоб вставала побыстрее, но разом умерил свой пыл при приближении главаря второй шайки.
– А ну на место, ты, – лениво прикрикнул на него подошедший толстый мужчина в синем кафтане военного образца. – За каждый синяк на товаре делаете скидку – тогда и пинайте сколько душе угодно… А девочка-то прехорошенькая! Брррррум! – словно бы играя, он провел пальцем по своим надутым губам.
Офицер, или кто он там был, подошел к лежащей на земле Беттине и рывком поднял ее на ноги.
– Ну-ну, мадемуазель, не теряйте бодрости духа! – веселым голосом произнес он. – Вас ждет увлекательная жизнь: кавалеры, вино, красивые платья. Для начала, правда, кавалер у вас будет всего один – и не совсем здоровый, – но он будет к вам добр, зная о вашей ангельской чистоте!
С этими словами толстяк обхватил девушку за шею и под громкий хохот двух шаек смачно поцеловал в губы.
– Не бойтесь, мадемуазель, – продолжил он, хрипло дыша в лицо опешившей Беттине. – Я не позволю себе зайти дальше, – иначе я упущу свой доход… К остальным их! – крикнул он и развернулся на каблуках, едва удостоив взглядом меня и Габи.
Нас снова взяли за связанные руки и отволокли на край разбойничьей стоянки, где в специально сколоченном из бревен загончике сидели еще шесть… нет, семь девушек. Руки их были так же связаны, но притянуты не к коновязи, а словно бы нанизаны на толстую просмоленную веревку: это было не так мучительно, но все же не давало надежды сбежать. Нас троих прицепили на нее последними. Что ж, нас теперь был ровно десяток – как овец на продажу….
Через час, видимо, закончив расчеты и разговоры, к нашему загончику подошли оба командира – толстый офицер и красавец с золотыми пуговицами.
– Ну что ж, Мирча, покажите мне ваш товар, так сказать, лицом, – офицер выглядел довольным, как обожравшийся кот. – А то я успел оценить качество только одной из них, – он усмехнулся и подмигнул съежившейся от страха Беттине.
Только теперь, приглядевшись, я увидела, какие у него страшные глаза: светлые, мутноватые, совершенно нечеловеческие. Если пандуры были просто жестокими, одуревшими от своей безнаказанности мерзавцами, – то этот был ходячим куском зла, для которого не было ничего святого. Казалось, он мог своей саблей заживо напластовать любую из нас на куски, а потом сесть рядом, попивая пивко и насвистывая песенки. Я взглянула на него пристальнее, – так вот, в душе у него было… Мне кажется, именно так и выглядит ад: хохочущая тьма, веселое зло, причиняющее муки просто ради забавы.
– Эти две – не такие красавицы, но зато покрепче, – сверкнул улыбкой пандур. – Вы сами, господин Мейер, говорили, что желаете получать девиц поздоровее. На этот раз я проследил, чтоб мои парни не тронули ни одну из них. Да, кстати, вооон та рыжая – вроде бы ведьма: мы нашли ее совершенно случайно, она шла по лесу с арбалетом и мешком с какими-то травами и кореньями. Я и подумал, что для ваших целей…
– Да-да, вы правильно подумали, дорогой Мирча, – усмехнулся тот, кого назвали Мейером. – Ведьму я надеюсь продать подороже, – отдайте мне потом ее снадобья, да и арбалет… За отдельную, разумеется, плату, а вам они все равно ни к чему. Да она и сама по себе хороша – вон какая видная, все при ней. Впредь я надеюсь получать от вас такой же качественный товар, – думаю, в ближайшие полгода мы сможем насытить рынок, а пока там поле непаханное, так что действуйте смело. И да, заказы на рослых парней тоже никто не отменял: скоро, говорят, опять война, а наш король просто повернут на «больших людях».
– Благодарю, – Мирча слегка поклонился, прижав руку к груди и препохабно улыбаясь. – Но девицы как-то понадежнее. Да и поприятнее, скажем так…
– Ни одну не трогать, вы поняли, Мирча? – прервал Мейер. – И впредь не привозить несовершеннолетних девочек, как вы это сделали в прошлый раз. Я списал это на вашу неопытность, но запомните: всякий фрукт хорош спелым. В юных милашках есть своя прелесть, но куда я их потом дену, а? Реальных любителей не так уж много. Девиц вроде этих, Мирча, я продаю дважды: в первый раз, так сказать, в медицинских целях, – вы же знаете, после прошлой войны невероятно разгулялись инфекции известного рода – французка, генуэзка… Так вот, в обществе бытует очень стойкое убеждение – суеверие, я так считаю, – что невинная девушка, особенно крепкая и здоровая невинная девушка, может излечить господина за пару-тройку сеансов. Прелесть в том, что после этих сеансов пациенту становится некуда девать свое живое лекарство: убивать жалко, содержать накладно, а у многих еще и жены имеются. И тут на помощь снова прихожу я: выкупаю девицу по дешевке и продаю подороже в публичный дом. Так каждый остается при своем: я при деньгах, клиент при своей французке, а девица – тоже при деле. Если она успела заразиться, – тем хуже для нее: на момент второй продажи об этом еще ничего нельзя сказать наверняка, а дальше я о ней знать не желаю. Вот так, Мирча, делаются дела в наших славных сопредельных государствах. Пока вы остаетесь на нелегальном положении, вы сами не сможете проворачивать такие операции, но, как вы смогли убедиться, я никогда не обижаю своих поставщиков: у вас вдоволь денег, вам не надоедает стража…
Цыганская кибитка вышла из прорехи вблизи городского предместья. Занимался облачный весенний рассвет. Где-то в церкви звонил колокол, кудахтали куры в ближнем дворе, пыль на дороге была чуть прибита недавним холодным дождиком.
– Ну как? – спросила Свата, кивнув на видневшиеся за недалекой речкой стену и каменные дома города. – Это и есть твой Берлин?
Я пожала плечами – наверно, похоже, но как знать?
За ближними воротами залаял пес, калитка приоткрылась, и из-за нее выглянуло испуганно-удивленное лицо молодой женщины в белом чепце, которая уставилась на нас, словно на привидения.
– Эй, моя алмазная, – окликнула молодку Свата. – Что это там за город?
– Так Берлин, – еще более удивленно произнесла та.
– Спасибо, золотая! – Свата широко улыбнулась ей, прикладывая руку к груди, а потом оборотилась ко мне. – Что ж, слезай, дорогая моя. Сдается мне, наши пути еще встретятся, но твой высокий господин… Ты найдешь его, да. Найдешь, чтобы понять, что он для тебя навсегда потерян. Прощай.
Я спрыгнула на дорогу, поправляя за спиной мешок, Свата подстегнула лошадей, – и ее кибитка словно растаяла в утреннем воздухе, уходя в очередную прореху. Я подмигнула опешившей молодке, на что та быстро захлопнула калитку. Пес во дворе продолжал заливаться, и вскоре к нему присоединились соседские.
Берлин просто кишел солдатами: пешими, конными, разных полков, – поначалу я старалась держаться от них подальше, но потом, поняв безнадежность этой затеи, просто быстро проходила мимо, словно торопясь по своим делам. Они тоже не обращали на меня особого внимания: ну, идет деревенская девица, эка невидаль. Спросив дорогу у какой-то тетки, показавшейся более-менее доброй, я вскоре вышла на новый рынок, расположенный на краю площади с двумя церквями на одной стороне и большими армейскими конюшнями на другой. Быстро сбыв часть снадобий первой же подошедшей ко мне старушке – не то знахарке, не то повитухе, – я спросила у нее, где в городе находится театр. Старая женщина немало удивилась, но махнула рукой в верном направлении.
Уже под вечер, потолкавшись на площади около театра и послушав разговоры, я узнала самую главную новость: нашей певуньи здесь больше нет, король за что-то осерчал на нее и заточил в тюрьму… Что ж, наша пташка попала в беду, – неужто мой господин не явится ее выручать, как всегда являлся?..
Странность была еще в одном: из разговоров я узнала, что прекрасная певица по имени Порпорина служит в этом театре уж целый год, с прошлой весны. Выходило так, что я, согласившись на предложение Сваты подвезти меня в попытке выиграть неделю, потеряла за этот день целый год. Сердце словно оборвалось и рухнуло куда-то вниз. Год, целый год, Господи, а если он так и не объявился за год… Жив ли ты, свет мой? Вернул ли память? А если… Господи, вдруг он все же разлюбил ту, что его погубила, – что тогда? Он не придет, а значит – я не увижу его больше. Нет… Нет-нет, он все равно попытается ее спасти, – даже если разлюбил. Он бы и меня спасти попытался, если б знал, что я в беде. Я разыщу ее, а потом буду ждать или искать тебя, господин мой.
Разузнав дорогу до той тюрьмы (она находилась в крепости под названием Шпандау у западной окраины города и предназначалась для знатных, в основном военных, преступников), я отправилась туда.
***
В положенный час (рано утром, как раз у стражи пересменок, – а меняться они постараются подольше, по крайней мере, с нашей стороны) мы стояли у крепости, у нескошенного камыша чуть поодаль от входа на дамбу: пожилой рыбак с уловом, две крестьянки – одна с салом в тряпичке, другая с крынками, и я со своими травами-корешками. Ворота приоткрылись – ровно чтоб человека выпустить, вышел пожилой офицер из гарнизона, а следом, слегка припадая на одну ногу, седоватая кряжистая баба – я уж знала от торговок, что это жена надзирателя.
– Рыбку, рыбку берите, свеженькую, – вполголоса затянул рыбак, когда оба служащих крепости наконец подошли к нам.
– Молочко, пожалуйте, – вторила одна из крестьянок.
– Травы-коренья лечебные от всех хворей, – вклинилась я.
Офицер прикупил у рыбака пару тощих копченых рыбин, подошел к бабе с салом.
– Ну-ка, отрежь мне сальца с палец… А пиво-то есть у тебя сегодня?
– Есть, есть, ваше благородие, – крестьянка полезла в свой узел, достала малый жбанчик и кружку, нацедила резко пахнувшей мутной жидкости с пенной шапкой, потом ловко откромсала ножиком шмат сала. – Кушайте на здоровьичко…
Надзирателева женка в это время переливала молоко из крестьянских крынок в свои.
– А вот травы-коренья, всякие снадобья…
– Снадобья, говоришь? – офицер подкрутил мокрый от пива ус. – А от дурной болезни есть что у тебя, а, девка?
– Это от какой же? – не поняла я.
– Да от французки хоть! – офицер засмеялся, довольный произведенным впечатлением, показал желтые крепкие зубы. – Да не боись, девка, нет у меня той французки, это я шуткую так… А то пойдем со мною, коли я нынче здоровый и при деньгах, аха-ха-ха! – офицер потянулся ко мне, я увернулась. – Не пойдешь? Ну как хошь.
Он развернулся и побрел обратно к крепости, на ходу отхлебывая пиво.
– Госпожа узница хотела снадобье для укрепления голоса? – на ходу вешая ключи на пояс, я шагнула в камеру.
В убогой комнатенке было жарко натоплено: еще бы, простудиться наша певунья явно опасалась пуще смерти, широкая новая кровать под пышным покрывалом, – муж Магды расстарался за немалые денежки, – была почти вплотную придвинута к печке. А все равно в комнате было сыровато, из высокого узкого окна тянуло холодным апрельским ветром. Прекрасная обитательница камеры сидела за клавесином в дальнем от окна углу: тонкие пальчики на клавишах, спина, закутанная теплой шалью поверх шерстяного кожушка, горделиво выпрямлена, – явно собиралась петь. Что ж, работай, девушка, распевайся, – вечером снова под конвоем в театр, так-то...
Как и в тот раз, она уставилась на меня ровно на привидение: и без того большие чернущие глаза стали просто огромными, с щек схлынули остатки красок. Я молча поставила на стол закутанную крыночку с горячим отваром и делано неторопливо повернулась к ней.
– Два гроша, пани Консуэло… то есть мамзель Порпорина; господин Шварц запишет в следующий счет вашим друзьям. Будете платить аккуратно, – я его вам хоть каждый день носить стану.
Цыганочка порывисто встала из-за инструмента, чуть не уронив стул, шагнула ко мне, уставилась в лицо своими колдовскими глазищами.
– Ты… Это правда ты! Но как ты здесь оказалась? Боже… Неужели из-за меня?
– А то ж, барышня, – надеюсь, я осклабилась достаточно противно. – Я же господину поклялась вас беречь, сколь могу. Вот, разыскала, теперь уж буду беречь, – не отвяжетесь! Вы отварчик-то пейте, пока горячий, а мне крынку сразу верните.
Она с явным сомнением уставилась на принесенное мной снадобье. Протянула было руку к тряпице, в которую была завернута крынка, потом отдернула. Я громко вздохнула и насмешливо закатила глаза.
– Не бойтесь, барышня, не отравлено, я ж себе не враг. И приворотов там тоже нет, не переживайте. Хотя следовало бы приворота-то добавить… Авось бы хоть поплакали.
Утеха снова вскинула на меня глаза, ее красивые полные губы изогнулись в скорбной гримаске. Неужто заплачет? Но нет, она сделала горлом странное движение – проглотила стоящий в горле комок слез? – и взглянула на меня более твердо.
– Ты пришла меня упрекать? – произнесла она своим красивым голосом. – Что ж, понимаю тебя. А ты вот, похоже, не понимаешь… Я же и так, без всякого приворота… Я не могу так больше, видит Бог, – не могу! Он же мне каждую ночь снится… Такой, каким был передо мной: покорный, беззащитный, – хочешь казни, хочешь милуй… Как он всю душу мне отдавал – бери, владей. Вспоминаю все, что он мне рассказывал, – а я не очень-то и слушала. Как наяву слышу все те мелодии, что пела его скрипка, – я пыталась подобрать на голос, а у меня ничего не вышло… Ты понимаешь, я тогда – боялась! Каково это – связать себя с сумасшедшим? И пещера эта ваша страшная, бррр, – она зябко передернула плечами. – Нет, молчи! Я теперь тоже понимаю, что он-то был разумнее всех прочих. И самым добрым из всех, самым благородным… самым лучшим. Меня никто и никогда так не любил – и уже не будет так любить. И я никого… Одного его, понимаешь? Хоть живого, хоть мертвого, все равно!
Дрожащими руками она размотала тряпицу, плеснула отвар в кружку, скривившись, выпила.
– Так что, колдунья, можешь сварить мне и яду, я скажу тебе только сердечное спасибо, – вылив в кружку остальное варево, она протянула мне пустую крынку. – Я и так уже в аду. Наверно, не в меньшем, чем ты, – но мне это хотя бы за дело.
В ответ я лишь вздохнула и молча пожала ее протянутую руку. Нет, хорошая все же девушка, не зря мой господин ее выбрал. По крайней мере, смелая и совестливая. Поздновато ты все поняла, – но поняла же? Он придет тебя спасать, – а ты обязательно постарайся сделать его счастливым...
Сказать ей что ли? Я представила, как она обомлеет, если я сейчас просто шепну ей: «А он ведь жив». А дальше что? Кинется на радостях меня обнимать? Упадет в обморок?.. Нет, пожалуй, с добрыми вестями я повременю.
Я лишь кивнула: держись, мол, взяла свою крынку и вышла из камеры, не забыв запереть дверь на все четыре оборота.
***
– Ну как? – спросила Магда. – Будет она тебе за зелье денежку платить?
– Будет, куда деваться-то, – пожала плечами я.
– Ну вот, я ж говорила, что прямо в крепости тебе покупателей найду, – она подмигнула. – Тут, кстати, окромя нее еще две дамы есть. Одна, причем, молодка совсем – навроде тебя или артисточки нашей. Эту вообще строго держат – в башне одну, погулять вовсе не выпускают – ни по двору, ни по валу, никак. Скучно ей, сердешной, – уж полгода так сидит, и сроку еще год. Ей зато книжку читать дозволено, но только одну – Библию, хахах…Прям вот распоряжение такое было, – хошь верь, хошь нет. Видать, нагрешить девочка успела, что мама не горюй. Обвинение у ней – подделка документов и платежных поручений: мошенница, стало быть, но, может, там и не только это одно. Эта-то точно богатенькая, из благородных, платит и за стол, и за дрова, и за обстановку. Думаю, что и зелий бы прикупила, – есть у тебя для красоты какие? Потому как красавица она – глаз не отвести, а все ж успела малость поблекнуть без солнышка-то. Только уж не знаю, как ты с нею поладишь: злющая она девица, как оса все равно. Ругается, а то и посуду бьет. Но ты сходи, попробуй, как знать. Вот тот ключик, что с краю на связке, с большой бородкой, а идти не как к артисткиной камере, а на пролет выше.