— Мельпомена! Мельпомена, пожалуйста.
Звонкий раздраженный крик матери разрезал воздух, достигнув первого этажа их светлого особняка. Он всегда звучал так, словно билось стекло. Звенел с надрывом и мукой, так жалобно, словно её убивали. Последние годы, Мельпомена уже не верила в его искренность и драматизм. Последние годы, ей даже не хотелось идти на её зов.
Сделав над собой усилие, встретившись с сочувствующим взглядом Декарта, дворецкого их семьи, девушка, сжимая крепко кулак левой руки, правая после стольких лет не была способна на это, повернулась к лестнице. Она прекрасно понимала, что происходит — по шёпоту горничных, по суете внизу, по неловкому взгляду Энтони, камердинера её отчима. Он явно снова принес ему алкоголь, или ту забористую гадость, что принимал Герберт последнее время. Это часто случалось, гораздо чаще, чем люди их уровня могли себе позволить.
Удивительным образом, у отчима, мелкого помещика, вассала её покойного отца, все еще были на это деньги, она точно знала, что мать не дает ему средства их семьи, капитал принадлежал её брату, наследнику, 14-ому графу Солу Салливану.
Не раздумывая больше, она подхватила подол платья, и побежала вверх по лестнице. Корсаж, несмотря на то что сейчас он был здорово облегченный, согласно последней моде, все равно мешал дышать, и, как обычно, к моменту, когда девушка добралась до спальни матери, в глазах уже плыло от нехватки воздуха.
Первое, что она увидела — яркий след от пощёчины на щеке графини Атропос. Этот след — алый, словно клеймо — и взгляд матери, горящий смесью страха и ярости. Мельпомена не спросила ни слова, она всегда знала что делать, всегда понимала для чего мать звала их с братом. Девушка просто встала между ней и отчимом.
Сильный удар обжёг лицо. Девушка пошатнулась, едва не упав. Боль полоснула словно через все тело, сердце тревожно сбилось с ритма, обычная реакция, но вместе с ней поднялась волна злости. Не чувствуя страха, она бросилась на Герберта. Удар пришёлся неловко, но попал в цель. Она метила в висок. Последние пару лет, Мельпомена дралась не на жизнь.
Всё закружилось в знакомом привычном вихре — хрип, ругань, крики.
Они дрались всегда одинаково: он — пьяный и яростный, она — упрямая и не сдающаяся. Она толкала его, пытаясь сшибить с ног, била раскрытой ладонью, стараясь придать всю свою ярость этим пощечинам. Честно, она бы хотела его уничтожить. Расплющить его мерзкую рожу об угол секретера, но каждый раз, видя глаза матери, сдерживала себя. Девушка не понимала, чем он обязан такой извращенной и преданной любви.
К счастью, жёсткий корсаж смягчил удары пьяного ублюдка. По лицу Герберт, как всегда, не бил — чтобы не было видно, чтобы люди не смотрели на него с осуждением. Ведь семья Салливан была гораздо богаче его. И было странно, что члены семьи, которые приняли его, позволяли себе терпеть подобное. Было странно для других, но другой жизни, Мельпомена даже не помнила. Раньше на её месте был Сол, и Солу приходилось во сто крат хуже.
Вскоре Герберт повалил девушку на пол, пнул пару раз в живот и, тяжело дыша, пошатываясь, вышел из комнаты. Она пыталась восстановить дыхание, вздрогнув от движения рядом.
Мать опустилась на колени, провела ладонью по спутанным кудрявым волосам дочери. Но когда Мельпомена поднялась, Атропос уже смотрела мимо — будто ничего не произошло.
Девушка почувствовала знакомую пустоту в груди. Эта пустота обжигала болью, жгла на каждом вздохе, но ещё сильнее жгло ощущение ненужности, предательства, оно выворачивало наизнанку. И она давно бы сбежала, если бы не законы её мира.
Мельпомена добралась до своей комнаты на третьем этаже, помогая себе левой рукой, держась за перила. Равнодушие в лице матери жгло её глаза. Но она приучила себя не плакать в этом доме.
Евника, молодая горничная, встретила её у двери.
— Мисс, опять он? — тихо спросила она, протягивая мокрое полотенце, мягко оттирая пот с лица леди.
Мельпомена не ответила, только кивнула. Чем старше она становилась, тем больше ужасалась тому, на сколько привычны и последовательны были действия их слуг. Повар готовил для неё любимые блюда, после этих потасовок, экономка и дворецкий нежно, по-отечески, прикасались к ней, к её спине, говорили мягко, стараясь не испугать неосторожным движением, осуждающе смотрели на графиню, садовник приносил букетики, горничные были ласковы и старались рассмешить, а у Евники на готове было теплое влажное полотенце, для её рук и лица.
Евника очень нравилась Мельпомене. Девушка была из хорошей семьи, старшая из шестерых детей; доброта в ней была не по положению, а по природе. Они всегда были рады своей юной госпоже. А леди в свою очередь засиживалась у них допоздна. Их дружба началась почти десять лет назад. И благодаря их семье, Мельпомена была до сих пор не сломлена. Она знала, что то, что отчим творил с Солом, было отвратительно и абсолютно ненормально.
У Евники дома было весело, дети шумели, а родители были родителями. Только благодаря этим замечательным людям Мельпомена понимала, что такое нормальное отношение, и как именно должны вести себя мама с папой.
Девушка часто давала горничной лишние монеты, остававшиеся после карманных расходов, как в прочем, многим из их работников, не из жалости, а чтобы хоть кому-то сделать приятно в этом холодном, но светлом доме.
Умывшись и наконец переодев грязную рабочую форму академии, она вернулась из теплиц, сегодня они занимались ботаникой, Мельпомена легла, свернувшись клубком, на кровати. Грудь болела, голова кружилась, а в сердце зияла пустота. Эта пустота преследовала её лет с тринадцати.
В тринадцать она поняла, что мать не намерена её спасать. Но всё равно девочка продолжала чувствовать любовь к ней. Последние же годы Мельпомена ощущала лишь вину, но она не понимала до конца откуда она к ней пришла. Ведь девушка ни в чем не была виновата перед матерью. Слепая любовь ребенка к ней уже прошла, оставалась лишь горечь. Слишком много боли она испытала. Ей было около четырнадцати, когда отчим едва не прирезал её в первый раз. Она смогла защититься правой рукой — своей ведущей, — и нож для писем разрезал ей сухожилие на ладони. Мельпомена больше не сможет никогда использовать правую руку для точных движений, до четырнадцати она чудесно играла на виолончели, а теперь её кулак больше не сгибается до конца, ей пришлось переучиваться писать и работать левой рукой. Порой, это неприятное чувство обиды внутри так сильно скребло её, что, иногда, она больше никогда не хотела даже разговаривать с матерью.