Ранняя осень в лесу — это не увядание, а перевоплощение. Она входит не спеша, крадучись, оставляя свои приметы то тут, то там, словно пробуя кисть на палитре. Ещё вовсю зелены могучие дубы и упрямые ели, ещё по-летнему кукует где-то в чаще последний забывший время кукушонок, но воздух уже другой. Он густой, прозрачный и прохладный. Вдыхаешь его — и кажется, будто пьешь ледяной ключевой воды, такой он чистый и хмельной.
Солнечный свет, уже не жгучий, а ласковый и бархатный, пробивается сквозь начинающий редеть полог листьев. Он ложится на землю золотистыми лоскутами, зажигает рыжие бока мухомора, торчащего из мха, и заставляет сиять, как тончайший фарфор, белые шляпки поганок. В этих солнечных зайчиках кружит рой мошкары — последний, прощальный бал крошечных созданий.
А листья… Они только-только тронуты кистью художника. Ярко-алый кленовый лист лежит на темной тропинке, будто капля крови. Нежно-желтые березовые сережки медленно осыпаются при малейшем дуновении, кружась в немом танце. Еще нет того оглушительного, трагического буйства красок, но уже виден его набросок. Лес замирает в ожидании этого праздника, притихший и задумчивый.
Пахнет сыростью, прелыми листьями, терпкой корой и той особой, ни с чем не сравнимой осенней грустью. Это не запах тления, а запах покоя, мудрого и глубокого. Где-то в траве шуршит мышь, торопливо пополняя свои кладовые. Сорока стрекочет на сосне, будто сплетничает о скорых холодах. Лес живет своей размеренной, уже не летней, а особой, осенней жизнью.
И над всем этим — высокое-высокое небо, ставшее непостижимо далеким и бледным, но таким бесконечно чистым. Сквозь золотистую сетку ветвей оно кажется куполом другого, более холодного и безмятежного мира.
Легкая грусть в эти дни — не от потерь, а от красоты мимолетности. От понимания, что это — лишь короткая, прекрасная пауза, за которой последует пронзительная тишина зимы. Но пока можно сидеть на поваленном стволе, слушая, как по одному обрываются с веток листья, и чувствовать, как что-то вечное и неспешное касается твоего сердца.
Я поднялась со ствола, отряхнула платье от приставших травинок и коры, вздохнула. Да, скоро. Совсем скоро небо затянется сплошной серой пеленой, и начнутся недели холодных, проливных дождей. Придется днями топить печь в своей маленькой избушке-сторожке и тщательно сушить у огня намоченную у входа одежду — грубый плащ из волшебной, отталкивающей воду шерсти местных овец и простые, но прочные сапоги из бычьей кожи (как уверял торговец, хотя я подозреваю, что это была просто очень старая и толстая кожа подземного ящера).
А потом придет зима с ее белоснежными, немыми сугробами и лютыми морозами, уже вторая в этом странном, непонятном, магическом мире. Мире, в который я попала без малейшего спроса и согласия, просто оступившись по пути на работу в гололед.
Простая секретарша на Земле, я работала в небольшой строительной компании, где главной магией было уговорить курьера привезти кофе побыстрее и найти потерявшийся счет в груде бумаг. Здесь же я внезапно стала Хранительницей Вечного Леса, «главных легких Ардении», как поведал мне суровый леший в первую нашу встречу, вывалив мне на руки связку скрипучих ключей от Невидимых Врат и свиток с Заповедями.
Мои «секретарские» навыки неожиданно пригодились: я аккуратно вела учет распустившимся волшебным цветам, отмечала на самодельной карте старые деревья, требующие особой защиты, и даже пыталась систематизировать капризный график цветения поющих ландышей. Леший, приходивший раз в полнолуние, хмурился, просматривая мои записи, бормотал что-то под нос, но таблицы не отвергал.
Я потянулась и посмотрела на свои руки. Вместо привычного маникюра под «кофе с молоком» — мелкие царапины, въевшийся в кожу сок хвои и легкий серебристый налет от утренней росы, что на этой почве обладала живительными свойствами. На ногах — неудобные, но такие родные офисные туфли на каблуке, которые я никак не могла заставить себя выбросить, а вместо них — мягкие сапоги из того самого «ящера».
Еще один лист, ярко-желтый, как лимонная карамель, плавно спланировал и сел мне на плечо, словно пытаясь утешить. Я смахнула его с улыбкой. Да, здесь не было кофе-машины, интернета и надоедливого, но такого родного босса. Но здесь был тихий шепот листвы, отвечающей на твои мысли, сладкий вкус воздуха, от которого кружилась голова, и чувство странной, немыслимой ответственности.
Этот лес был мне не родным, но он стал моим домом. И его осенняя грусть была теперь и моей грустью. Но в ней не было тоски. Была лишь тихая, светлая печаль о быстротечности всего сущего — и на Земле, и здесь.
За этими мыслями я неспешно дошла до своего домика в самой глухой чаще, где переплелись корни столетних елей и стелился вечный туман. С виду он был больше похож на грубоватую, но ухоженную избушку дровосека: низкая, крытая темным драньем, с одним закопченным окошком. Но это была лишь обманчивая личина, маскировка для случайных путников, которых здесь, к счастью, почти не бывало.
Я толкнула дубовую дверь с простой железной скобой вместо ручки и перешагнула порог. И как всегда, меня на мгновение охватило легкое головокружение от перехода. Снаружи — тесная хижина, внутри — просторные, уютные хоромы. Свернутое пространство, как объяснил мне когда-то леший, ворочая своим мохнатым затылком. «Лесная магия, девица, древняя. Место внутри больше, чем снаружи. Привыкай». Я не просто привыкла — я обожала это. Благодаря этой магии я могла обустроить себе целую квартиру с гостиной, спальней и даже маленьким кабинетом с полками, уставленными странными здешними трактатами и… парой любимых книг, чудом оказавшихся в моей сумке в тот день.
В нос ударил божественный букет ароматов: только что испеченный хлеб на закваске из лесных трав, тушеные с кореньями грибы и что-то сладкое, вероятно, пирог с брусникой. Моя домовушка Агата, маленькая, кругленькая и вечно в движении, не просто любила готовить — она творила на кухне настоящую магию, даже без всяких заклинаний. Ее глазки-бусинки всегда блестели от азарта, когда она вынимала из печи новое творение. Она была существом скрытным и пугливым, обладающим даром мимикрии и ухода в иное измерение дома. При любом стуке в дверь или появлении постороннего (кроме лешего, с которым они связывались странной, ворчливой дружбой) Агата попросту растворялась в воздухе, словно ее и не было.
Но сейчас лешего не было. В доме пахло только едой, сушеными травами и теплым деревом. И была она одна. И рыжий толстый кот Васька, мой единственный земной «багаж», появившийся в этом мире вместе со мной. Он лежал на широкой резной лавке, развалившись на подушке, сшитой специально для него, и лениво умывал лапу.
— Пришла наконец-то, — проворчал он, едва удостоив меня взглядом своих желтых глаз. Он разговаривал. Это было одним из самых странных и приятных сюрпризов этого мира. Здесь он обрел дар речи и не упускал случая им воспользоваться, особенно для критики и требований. — Я уже совсем оголодал. Живот к спине прилип, чистая правда.
— А что, Агата тебя без меня не кормит? – подколола я, с наслаждением скидывая неудобные, но такие дорогие сердцу туфли и усаживаясь на скамью возле массивного дубового стола.
Прямо передо мной из воздуха, с легким хлопком, будто лопнул мыльный пузырь, материализовалась сама Агата в своем вечном бело-сером платочке и переднике. Она расставила на столе дымящиеся миски и глиняную кринку с молоком.
— Обойдется, — отрезала она, сердито хлопая ложкой по столу. — Вон, в подполе мышей полно, не пройти. Пусть сначала свою кошачью работу сделает, а потом угощения требовать будет. Даром, что ли, я пироги с мясом пеку?
— Злые вы обе, — обиделся Васька, отворачиваясь и принимаясь вылизывать уже безупречно чистый бок с таким видом, будто его незаслуженно оскорбили. — Уйду я от вас. В лес. Наймусь к лешему на службу, он меня ценит. Говорил!
— Куда, интересно? – хмыкнула я, наливая себе душистого чая из самовара, который топился тут же, на печи, и был моей особой гордостью. — Ближайшая деревня в пяти километрах от опушки. А до нее еще через пол-леса идти. Или ты мышей боишься, а на волков и тварей лесных уже смелость нашлась?
Васька фыркнул и, сделав вид, что ему совершенно неинтересен разговор, демонстративно уткнулся носом в подушку, продолжая ворчать под нос что-то не очень лестное о нас обеих. Но с места он так и не сдвинулся. А запах свежего пирога уже заполнил всю горницу, смешиваясь с запахом смолы и осени за окном. И это был запах дома. Пусть и такого странного.
Поев до отвала Агатиного пирога с дикой малиной, я ушла в свой кабинет. «Ведьмино гнездо», — как ворчала моя домовушка, косясь на дверь. И она была по-своему права.
Комната была моим настоящим убежищем. Воздух здесь всегда был густым и пряным, пах сушеным чабрецом, полынью и ромашкой. Под самым потолком, перевязанные грубыми нитями, висели пучки трав — зверобой, собранный на летнем солнцепеке, мята с лесной поляны, душица, чей аромат напоминал о самых жарких днях. На полках, аккуратно расставленные по углам, красовались не муляжи, а аккуратно сделанные чучела местных птиц и мелких зверушек — ястреб-перепелятник с остекленевшим взглядом, лиса с оскаленной мордой, несколько пестрых зимородков. Я не охотилась на них — леший приносил мне тех, кто погиб своей смертью, чтобы я могла изучать обитателей леса, знать каждую мышцу, каждое перо.
И посередине, на большом столе из темного, почти черного дерева, стоял главный мой инструмент и гордость — большой стеклянный шар, размером с тыкву. Его я создала сама, неделями собирая утреннюю росу с паутин, плавила на особом огне кварцевый песок из лесного ручья и вкладывала в него каплю собственной силы. Леший с Агатой сначала ахали-охали, кружили вокруг него и делали обережные круги, заявляя, что это «не по-людски» и «баловство одно». Но потом, видя, как я с его помощью отслеживаю распространение порчи на дубраве или ищу заблудившихся крестьян из деревни, привыкли и даже стали относиться с суеверным почтением.
Сейчас шар мерцал тусклым молочным светом, ожидая моего прикосновения. Но вместо него я засела за свои отчеты. Кипа пергамента, гусиное перо и чернила, сделанные из чернильного орешка и сажи. Хозяйка леса должна быть педантичной. Я скрипела пером, заполняя столбцы цифр: сколько деревьев посажено дриадами, сколько саженцев погубил последний ураган, сколько мешков грибов собрали за сезон грибники из деревни. Земная привычка к учету и систематизации оказалась здесь бесценной.
Утро началось куда активнее, чем я предполагала. Только-только я села за стол, на который Агата уже поставила тарелку с дымящейся овсяной кашей с лесными ягодами и кружку душистого иван-чая, как в дом со страшным грохотом влетел Васька. Он уходил на свою ночную прогулку, как обычно, с видом короля, ищущего приключений, а возвращался теперь с перемазанными в хвое боками и взъерошенной шерстью.
Я до сих пор понятия не имела, как у этого рыжего колобка на коротких лапах хватает сил так резво нестись, при его-то солидном весе. Но факт оставался фактом: когда Васька был чем-то всерьез напуган или возбужден, он двигался с грацией и скоростью пушечного ядра.
— Караул! Тревога! Все пропало! — заверещал он, не сворачивая с траектории и с размаху плюхнувшись на скамью так, что та жалобно заскрипела. Его желтые глаза были круглыми от паники, усы торчали в разные стороны. — В лесу пропали крестьянские дети! Целых пятеро! С вечера не вернулись! Бедный, бедный лес! Сюда же сейчас нагрянут крестьяне! С вилами, с косами! Много-много сердитых крестьян! Они все вытопчут!
— То есть детей тебе не жалко? — хмыкнула я, уже вставая из-за стола и отодвигая почти нетронутую кашу.
Сердце у меня неприятно и часто застучало где-то в горле.
Дети в лесу пропадали редко, при мне — ни разу. Но леший, попивая как-то вечером мой вишневый сок, рассказывал, что лес к малышам снисходителен. Тропинки сами раздвигаются, чтобы не дать упасть в овраг, волки отводят глаза и уходят глубже в чащу, а старые дубы шелестят листвой успокаивающе, если ребенок напуган. Практически всегда всех находили живыми и невредимыми, отсыпавшимися в барсучьих норах или убаюканными песнями русалок у тихих заводей. Сам лес, древний и мудрый, словно следил за тем, чтобы никто из его настоящих, диких обитателей не тронул крестьянских детей.
Но леший, смахнув тогда пену с усов, добавлял и другое. Голос его становился глухим и серьезным. Бывали, конечно, и несчастные случаи. Грибники проваливались в подземные пещеры, кого-то задевало падающее дерево во время бури, а иногда натыкались на те тропы, что вели не туда, куда нужно смертным. От этого не был застрахован никто.
Я надеялась, что в этот раз обойдется без них. Глубоко вздохнув, я уже мысленно составляла план: проверить шар, послать весточку лешему, пока он не скрылся в самых дебрях, и… да, приготовиться к визиту тех самых сердитых крестьян. Васька, в общем-то, был не так уж и неправ.
С шаром, увы, вышла полная неудача. В ответ на мое сосредоточенное вглядывание он лишь подергивался молочными туманами, изредка показывая размытые пятна зелени, будто дразня. То ли он в самом деле не знал, где дети, то ли, капризничая, не хотел делиться со мной информацией, словно вредный ребенок. Я уже собралась применить к нему уговоры посущественнее, как вдруг воздух в доме сгустился, запахло мхом и прелыми листьями, и в комнате, словно из самой тени, возник леший.
Он стоял, поскрипывая лаптем, его борода, сплетенная в косички с вплетенными шишками, казалось, шевелилась от нетерпения.
— Собирайся, хранительница, — прогудел он, косясь на мой бесполезный шар. — Пойдем детей искать, ты да я. Что-то магия в лесу расшалилась, ветер поет не ту песню. Чувствуется. Унять ее надобно, а заодно и малых отыскать.
Леший, при всей своей природной сущности, с тонкой материей лесной магии дружил своеобразно — как медведь с хрупкой фарфоровой вазой. Он предпочитал действовать грубой силой, мог прикрикнуть на непослушный ручей или пригрозить дубу кулаком. Колдовство же, по его словам, было делом сугубо бабьим, тонким. «Сила эта должна подчиняться только женщине, — ворчал он. — У нас голова для другого. Потому у леса и должна быть хранительница». В данном случае — я.
Так что пришлось мне по-быстрому переодеться в посконное рабочее платье, не забыть теплый платок (магия магией, а сквозняки в чащобе были вполне реальными), взять котомку с заранее заготовленными амулетами-оберегами и отважно топать в лес под руку с моим мохнатым спутником.
Поиск наш больше походил на странный квест. Леший, ворча, «спрашивал дорогу» у старых пней, которые отвечали ему едва слышным скрипом. Я же пыталась слушать сам лес: где тревожный щебет птиц, где беспокойный шелест листвы. Мы шли, будто по невидимой нити, то расходясь, то снова сходясь.
В какой-то момент я наткнулась на абсолютно круглую полянку, где каждый цветочек был повернут точно в мою сторону. Это было явным знаком. Леший, подойдя, фыркнул:
— Вот видишь, мое дело — силушку применить, а твое — знаки читать.
Он топнул лаптем о землю, и от его ступни побежала легкая дрожь, заставляя колебаться траву.
— Эй, боровички, — гаркнул он в сторону семейства подозрительно нахальных грибов. — Не видели тут кудрявых птенцов человечьих?
Грибы, конечно, молчали, но мне почудилось, что самый большой из них кивнул шляпкой в сторону старого высохшего русла ручья.
Мы двинулись туда. И вскоре до нас донесся смех — звонкий, детский, и отчаянное мяуканье. Обогнув скалу, поросшую мхом, мы увидели идиллическую картину. Пятеро детей, целых и невредимых, сидели в огромном, уютном дупле старого дуба, который явно подставил им свои корни как ступеньки. Они были перепачканы земляникой и счастливы. А перед ними, важничая, расхаживал Васька. Он что-то увлеченно рассказывал им на своем кошачьем, видимо, приписывая себе все лавры спасителя.
— Видите? — прошептал я лешему. — Лес их и присмотрел.
Следующие несколько дней было на удивление тихо и почти медитативно. Лес за окном погрузился в серую, дымчатую пелену, завешенную бесконечными нитями дождя. Погода портилась все сильнее и увереннее, осень вступала в свои права. Зарядили обложные дожди — не яростные ливни, а монотонные, упрямые, стирающие краски и превращающие тропинки в хлюпающие ручейки. С запада подули влажные, пронизывающие ветра, гнущие макушки елей и срывающие с деревьев последние, промокшие насквозь листья. Небо плотно заволокло низкими свинцовыми тучами, не оставляющими ни просвета, ни намека на солнце. И температура, конечно же, опустилась окончательно, напоминая, что летние платья пора убирать в сундук. Теперь на улицу без длинного плаща из плотной ткани и капюшона было не выйти.
И мы с Агатой, как два заправских домоседа, занялись обустройством внутреннего мира, пока буйствовал внешний. Дом наш наполнился такими уютными, хозяйственными запахами, что даже Васька просыпался и блаженно щурился.
Я устроилась за своим кабинетным столом, разложив перед собой пожелтевший, пахнущий временем и кореньями фолиант под названием «Учебник юного зельевара, или Не проварись в котле!». С ним было весело: автор, некий маг Элдрид, то и дело вставлял язвительные комментарии на полях («Если у тебя на этом этапе зелье позеленело — беги, глупец, пока не поздно!») Я, с серьезным видом ученицы, собирала целебные настойки. В крохотных пузырьках из темного стекла уже настаивались на спирту кусочки коры железного дерева (от лихорадки), лепестки лунного цветка, собранные в полнолуние (для ясности ума), и иголки колючей сребролистки (для заживления ран). Воздух в кабинете горьковато пах алхимией.
Агата же царствовала на кухне, превратив ее в филиал волшебной кондитерской. Она с шумом и треском закрывала на зиму грибы, закатывая их в банки с душистыми травами. На плите в медном тазу булькало и пенилось варенье из последней лесной брусники, а воздух был густ и сладок до головокружения. Рядом, на столе, выстроились в ряд бутыли с будущими наливками — на шишках, на мяте, на кедровых орешках. Агата, покрасневшая от жара печи, совала мне то ложку с вареньем («Попробуй, не пристало ли?»), то рюмочку мутноватой жидкости («Простуду как рукой снимет!»)
Васька, этот умный сибарит, благоразумно отлежался дома, не выказывая ни малейшего желания мокнуть под холодным дождем. Он избрал себе место на теплой лежанке у печи, растянулся там, как рыжий коврик, и вставал только по двум причинам: чтобы поесть, и чтобы пройтись мимо моих пузырьков, демонстративно чихнув на них — видимо, высказывая таким образом свое ценное мнение о моих алхимических опытах.
В общем, каждый был занят своим делом.
Через несколько дней унылой мороси небо слегка прочистилось. Из-за рваных, уносимых ветром туч выглянуло солнце — не жаркое, ласковое летнее, а холодное, осеннее, яркое и обманчивое. Лучи его были длинными и косыми, они не грели, а лишь подсвечивали мир, превращая каждую каплю на пожухлой траве в сверкающий бриллиант. Но уже одно его появление подняло настроение всему лесу: где-то радостно прокричала сорока, с ветки сорвалась стайка птиц, и даже угрюмые ели казались чуть менее мрачными.
Я решила не упускать момента и, подождав, пока самые коварные лужи и липкая грязь на тропинках чуть подсохнут, стала собираться. Надела плотные шерстяные чулки, старые, проверенные резиновые сапоги с забавными лягушками по бокам (подарок какой-то русалки) и собрала корзинку для сбора трав. Самое время было идти на дальнее болото, за редкими местными травками — плакун-травой и болотным багульником, которые собирали свою силу как раз перед наступлением первых заморозков.
Но, как это обычно и бывало в моей новой жизни, у местных богов (или просто у Судьбы) на меня оказались свои, куда более незамедлительные планы.
Не успела я, закутанная в длинный теплый плащ из овечьей шерсти с глубоким капюшоном, перешагнуть порог своего дома, как прямо передо мной воздух затрещал, будто разорванный шелк. Он свернулся в синеватый вихрь, пахнущий озоном и чем-то металлическим, и из этого импровизированного портала прямо в мои заветные, чуть подсохшие лужицы выпал… мужик.
Да, самый настоящий мужик. Ну, мужчина, ладно, хотя сути это не меняло.
Он был высоким, стройным, чертовски симпатичным, с правильными чертами лица и коротко остриженными темными волосами. Но сейчас его изящность была несколько скомпрометирована: дорогой камзол из парчи с вышитыми серебряными узорами был порван в нескольких местах и испачкан в земле, а на щеке краснела свежая царапина. Он тяжело, с хрипом дышал, опираясь на руку, и панически озирался, словно за ним гналась сама смерть.
Его взгляд, дикий и растерянный, нашел меня. Мужчина подскочил, схватил меня за плечи цепкими, удивительно сильными пальцами и заговорил скороговоркой, почти не выдыхая:
— Помоги, ведьма! Ради всего святого, скрой меня от глаз дурных! Они уже близко!
В его глазах стоял неподдельный, животный ужас.
Мой внутренний Устав хранительницы, который я сама же и составила, четко и сухо напоминал: я должна защищать живность в лесу. Любую, вплоть до последней мошкары, если ей грозит вымирание. Красавчики в дорогих, хоть и порванных, камзолах, да еще и падающие с неба, к категории «лесной живности» не относились. Так что я имела полное законное право ткнуть его посохом в бок, указать направление на ближайшую деревню и послать этого господина далеко и надолго.
Но…
Во-первых, я была, в глубине души, барышней добросердечной и слегка любопытной. А во-вторых, он назвал меня «ведьмой» без тени насмешки или страха, а с отчаянной надеждой, как называют последнюю спасительную соломинку.