Глава 1.
Последний камень
---
Запах кофе и пыли старого камня — мой идеальный парфюм.
Если добавить к нему гул генератора, ругань подрядчика и шелест рулонных чертежей — получится утро, на которое я подписывалась ещё в аспирантуре.
— Алиса, — проорал Том через строительную сетку, — если мы будем снимать нагрузку с арки по твоему плану, мы сорвём график на три дня!
— Том, — спокойно сказала я, не поднимая глаз от планшета, — если вы снимете нагрузку не по моему плану, вы сорвёте часовню на все века. Выбор между тремя днями и вечностью всегда за тобой.
Он вздохнул, как человек, который десять лет женат на инженере. Мы с ним не были женаты — к счастью для обоих, — но наш диалог выглядел именно так: он — про «скоро», я — про «правильно».
Карморран — замок, который я реставрировала, — стоял на склоне, навстречу ветрам. Снаружи он был красив как открытка: башня, щербатые зубцы, ястреб над крышей. Внутри — обидная правда: сырость, трещины, и старый, как совесть, грибок на северной стене. За час до того я вытащила из гибели фрагмент резьбы, а за полчаса — спасла нам всем нервы, заставив рабочих убрать розовые пластиковые ведёрки из кадра. История — она тоже любит эстетическое соответствие.
— Алиса, — подошла Мэг, архивистка, — вы просили показать вам надпись в часовне. Нашла транскрипт на гэльском. Очень старая, XII век, может, и раньше. Ваша любимая эпоха «пока ещё не норманны, но уже не просто кельты».
— Уже иду, — я прищурилась. — Готова поспорить на хороший капучино, что это чья-то молитва.
— Скорее вопль, — сказала Мэг. — «Женщине, не боящейся камня и одиночества».
— Поэтично, — отозвалась я. — И подозрительно адресно.
Мы свернули в узкий коридор, где пахло сыростью и старой известкой. Часовня спряталась в глубине, как кошка под креслом: маленькая, каменная, с низким сводом. Луч света пробивался через тесевое окно, и в этом луче танцевала пыль — моя любимая хореография.
На восточной стене — ниша. Под ней — плита с резьбой. Пальцами я нашла знакомый «почерк» века: острый зубец, чуть выпуклый штрих — мастер был аккуратный, терпеливый. Мэг развернула лист.
— «Благослови и приведи, — читала она, — женщину, что не боится камня и одиночества. Пусть её рука держит, а сердце — не сдаётся. Мы — малые под холмом, и нам нужен свет». Подпись: «Служанка Элспет». Без даты.
— Хорошая формула для современного тендера, — сказала я. — «Женщина, которая держит и не сдаётся». Грант сам пришёл бы.
— Почти пришёл, — вздохнула Мэг и посмотрела на меня так, как смотрят друзья, которые знают чужие подробности. — Как там твой «почти»?
— Развод? — я улыбнулась ровно. — Окончен. Мы с ним обменялись лучшими пожеланиями, тремя коробками книг и дрелью. Дрель — моя. Книги — тоже.
— А сердце?
— Сердце — как известь, — сказала я легко. — Выдерживает воду, если правильно гасить.
Она ничего не ответила. В её молчании было то уважение, которое никогда не перепутаешь с жалостью.
Я присела у плиты, провела ладонью по резьбе. Камень был шершав, как колодезное ведро, и тёплый — так бывает, когда он держит память. Под пальцами я почувствовала не только буквы, но и чужую усталость, как если бы кто-то сотни лет назад лбом облокотился на эту плиту и сказал небу: «пожалуйста».
— Том, — крикнула я не оборачиваясь, — никакого демонтажа без моей бригады! И уберите с пола кабель, пока кто-нибудь не свернул себе шею.
— Уже, шеф! — откликнулся Том с той самой смесью раздражения и обожания, которая делает рабочие смены пригодными для жизни.
Я достала бутылку воды, сделала глоток, и на секунду позволила себе роскошь — сесть на каменную скамью и просто смотреть. Двадцать минут тишины в часовне — это лучше любого психотерапевта. Здесь слова становятся короче, а мысли — длиннее.
И всё равно в эти двадцать минут ко мне пришёл не психотерапевт. Пришёл запах — тонкий, не отсюда: вереск, торф, ветер. А потом — звук, которого быть не могло: тук-тук… тук. Как будто где-то очень глубоко заработали рельсы. Глупость. У меня в голове иногда звенели миры — профессиональная деформация.
— Алиса, — Мэг тронула меня за рукав, — я оставлю тебя на минуту? Надо отогнать журналиста от арки. Он хочет «исторический обвал в прямом эфире».
— Прогони вежливо, — попросила я. — Скажи, что «история любит приватность».
Она ушла. Я осталась одна. Тишина в часовне стала плотной, как хлебная корка. Я положила ладони на плиту. Никогда не молилась «правильно», по инструкции. Но иногда говорила с местами так, как говорят с людьми: честно.
— Служанка Элспет, — сказала я. — Женщина, которая не боится камня и одиночества — это мило, но очень неоплачиваемо. Если бы ты сейчас стояла здесь, ты бы сказала мне, как убедить подрядчика укрепить арку. Или — зачем я продолжаю это всё, когда в прошлом проекте мне сказали «слишком умная»?
Камень молчал — как и положено умным собеседникам.
— Ладно, — вздохнула я. — Будем делать, как умеем: сушить потолок, перевешивать стропила, менять воду в баках и ругаться с бюджетом.
Я потянулась за рулеткой. И в ту секунду мир сказал: «сейчас».
Сначала я услышала то, что терпеть не могу — глухой треск, когда камень отвечает на неправильный вопрос. Потолочная арка дрогнула. Время на секунду растянулось, как резина — и щёлкнуло. Я рванулась в сторону — привычно, инстинктом. Пятка соскользнула по пыли. Рука схватила край ниши — не держит. Что-то ударило в виски — тупо, как молот через ткань. Воздух вылетел из груди. Свет — сначала стал ослепительно белым, потом — абсолютно серым. На дне серого лежало одно-единственное слово: «держи».
Я попыталась — ухватиться за что? За воздух, за голос, за себя. В ответ почувствовала ладонь — тёплую, мокрую от слёз. Не мою.
И тогда — тишина. Не отсутствие звука — отсутствие свободы. Я провалилась в неё, как в глубокий снег. И где-то издалека донеслось: «женщина, не боящаяся камня и одиночества» — не молитва, а маршрут. Я в него — вписалась.
Глава 2.
Проснись, хозяйка холмов
---
Утро пахло дымом, сырой шерстью и терпким хлебом. Я проснулась не от света — его в бойнице было как в копилке, — а от звука: скреб-скреб метлы по камню и тук — ровный, словно у сердца, у которого есть обязанности.
— Тихо, — шептала Марта за дверью. — Хозяйка спит, не будите…
— Я уже не сплю, — ответила я, и чужой голос на этот раз прозвучал увереннее. — Я собираюсь вставать.
Вставать оказалось отдельным ремеслом. Тело было моим, но прошлое — Линн — вяло напоминало о голодных неделях: лёгкое головокружение, пустая рёберная клетка, привычка сидеть ровно, чтобы не было видно дрожи. Марта сунула в руки кружку с тёплой сывороткой и кусок хлеба.
— По еде — не геройствовать, — сурово сказала она. — Маленькими глотками. А потом — горячую воду и чистую рубаху. Приличию служить — не сложнее, чем Богу.
Я усмехнулась, заплетая волосы в тугую косу. В зеркальце из полированного металла на меня смотрела та же девушка, что и вчера, — но без пустоты в глазах. Лицо бледное, но живое. Я подтянула пояс, натянула платье верескового цвета, накинула плащ — и мир стал со мной разговаривать.
Двор встретил шумом — живым, нормальным: курицы рассматривали меня как новую разновидность травы, собака приподняла ухо, мальчишки возились с бочкой, кто-то ругался на ветер, который опять пытался утащить сушитьё. Камень под ногами был шершавый и честный, как хлебная корка.
— Хозяйка, — первая заметила меня Бесс — та самая девчушка-веснушка. — Мы воду поставили, как ты велела. И золу из печи — тоже. Только я не знаю, куда её сыпать…
— На зубы для начала, — отозвалась я. — Потом — в лохань, от воска отстирать. И на полбей — под сливом возле кухни. Сегодня мы научим этот замок не пахнуть ровом.
Бесс приоткрыла рот, затем резко захлопнула — как коробку с конфетами. Марта довольно цокнула языком: «живёт». А я пошла по двору — медленно, прислушиваясь к каждой мелочи, как архитектор на первой выездной.
Ворота — «болят» на верхней петле, перемычка рыхлая; лестница на стену — изношена посередине, надо подклинить; крыша сарая прогнулась у восточного ребра; кухонный слив — кошмар века: грязная вода уходит прямо к стене. Никакой магии — только список работ.
— Мать Ардена желает вас видеть, — шепнула Марта у плеча. — У неё эта… беда, когда молчать хочется громче крика. Но держится.
Комната леди-матери была сухой, как молитва: узкая кровать, сундук, скамья у окна. Она сидела прямо, как стрела, в чёрном, и перебирала чётки. Лицо — строгая иконка с живыми глазами.
— Линн, — позвала она усталым голосом, который уже не плачет. — Подойди. Мне нужно… — она поискала слово, — …твоё упорство.
Я присела рядом.
— Скажи, — попросила я.
— Дом держится на хлебе и воротах. Хлеб я умею, — губы дрогнули, — ворота — нет. Мужчины… — она устало разжала ладонь, — у каждого свои войны: у одних — меч, у других — кувшин, у третьих — лень. Арден перед смертью велел: «Матушка, всё, что можно, — проси у Линн. Она — держит». — Она подняла на меня глаза. — То, что ты сделала вчера — что-то сломалось в тебе и что-то встало на место. Мне страшно. Но я рада.
Страх и радость — странные соседки, но в этом веке они делят постель честно.
— Мне тоже страшно, — призналась я. — Но, кажется, я всегда умела работать со страхом. Его просто надо поставить в правильный угол. Там, где он не мешает, а подсказывает.
Она едва улыбнулась — робко, как человек, который давно этого не делал.
— Тогда слушай, что подсказывает мой. — Леди подалась вперёд. — Сегодня придёт Фергюс МакТирн. Он уважает силу — и терпеть не может слабость, прикрытую словами. — Она пожала плечами. — А ещё будет чужеземец в железе — от короны. Они оба хотят «помочь». Но один — тебе, другой — себе. Разберёшься, кто есть кто?
— Разберусь, — сказала я спокойно. — Только я для них не пирог, чтобы делить. Я — камень. Пусть подумают, как рядом с ним жить.
Леди глубоко вздохнула — не то, чтобы «амень», но близко.
— Хорошо говоришь, хозяйка, — вошла Марта с подносом. — Слова — словно иглы: пришивают нам спины. Ешьте. И выйдите на двор: людям нужно вас видеть. Они уважают того, кто хлеб жуёт на ветру, а не под занавеской.
---
Я вышла во двор и села на низкий порог у рунического камня — так, чтобы меня видели все. Ветер трепал край плаща, на солнце лениво грелся кот, мальчишка Финн тащил полное ведро — и гордился этим сильнее, чем король печатью. Я разломила хлеб, отдала краюшку Бесс, другой — Марте, третий — Финну. Крошка рассыпалась по платью — в этом мире это было красивее всякой броши.
— Хозяйка, вы правда будете вырезать яму у кухни? — робко спросила Бесс. — Говорят, духам не нравится, когда копают у стен.
— Духам нравятся чистые стены, — сказала я. — Нечистоты — вот настоящая чертовщина. Сделаем яму, уложим камнем, выведем желоб — будет красиво и без запаха. А если духи против — пусть приходят ругаться ко мне. Я им всё объясню.
Смех прокатился вдоль стены — тихий, как шуршание вереска. Смех — это доверие. Значит, всё идёт правильно.
— Финн, — позвала я. — Позови мужчин к воротам. Будем смотреть петли. И… — я обвела двор взглядом, — кто у нас умеет точить ножи?
— Я! — откликнулся кто-то из тени. Низкий, но молодой голос. Из-под навеса вышел паренёк в кожаном фартуке. — Я у дяди-кузнеца учился.
— Отлично. У тебя будет работа. И не только ножи — петли, клинья, гвозди. Если сможешь — сделаешь мне… — я на секунду задумалась, как объяснить «дренаж» на языке XII века, — … каменные «трубы», что воду уводят. Такие, знаешь, как половинки желобов.
— Попробую, — серьёзно кивнул он. — Если Марта даст мне угля.
— Марта даст, — уверенно сказала Марта. — Когда кто-нибудь принесёт сухие ветки. Бесс!
— Уже бегу!
— И ещё, — добавила я уже тише, — возьмём сосновую смолу. Её добавим к верёвкам, когда будем перевязывать перемычку. И… смех и шёпот в толпе обернулся в одну внимательную тишину. Я почувствовала эту тишину — как архитектор чувствует ровный уровень. Это было моё. Моё ремесло. Моя опора.